Текст книги "Профессор Криминале"

Автор книги: Малькольм Стэнли Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

На этой незатейливой шкале лозаннский международный конгресс по эротической постмодернистской фотографии, который мы, остановившись у салона, стали изучать, конечно, был конгрессом искусства, удовольствия, эмоций. В Бароло – казалось, только что – мы были группой буквоедов-интровертов. Примерно восемьдесят мастеров фотоискусства, отовсюду прибывших в Лозанну, явно представляли собой сборище самовлюбленных экстравертов. Писатели порою склонны к тому, чтобы за них говорила их работа; у фотографов большую часть работы выполняют разговоры. С помощью официантов, подававших им фандан, доль, марочные вина местного розлива, они быстро превратили пароход в пчелиный улей, Они друг к другу льнули, лапали друг друга и похлопывали, суетились и трепетали от возбуждения. Они болтали, обнимались, хохотали и кричали, целовались, разевали рты, позировали, флиртовали.

Да, это была колоритная толпа. Особа с голой грудью... Тип в наполеоновском мундире... Многие махнулись туалетами: иные мужики надели нечто, напоминавшее шифоновые пеньюары, дамы же, напротив, были в твидовых костюмах с галстуками или в смокингах с манишками. На пароходе был оркестр, и они стали танцевать. Был бар, и они стали пить. Были закуски – они стали подкрепляться. Были личности, увенчанные славой, – и они стали прославлять их. Имелись также явно недозволенные вещества – и они стали грезить. Были губы, груди и зады, и они стали целоваться, обниматься, прижиматься и присасываться. Они были красивы, эти люди, и, зная об этом, стали заниматься разными красивыми вещами, возмутительными и весьма фотогеничными. Они и щелкали себя за этими занятиями, замыкая ирреальный круг.

Но в крикливом этом средоточии возбуждения имелась одна заводь здравомыслия, метафизической разумности. И центром ее был, конечно, Басло Криминале. Гуляя по пароходу – по прохладной верхней палубе, по задней части нижней, по переднему и заднему салонам, – мы сначала не могли его найти. И наконец увидели – за столиком в углу заднего салона. Его сказочное эротическое приключение – а в том, что оно именно таково, глядя на мисс Белли, усомниться было трудно, – безусловно, его изменило. Настроение Криминале явно подскочило, и он больше не казался домоседом. Под изысканным костюмом была яркая спортивная рубашка от Ральфа Лорена, волосы были уже не взбиты в кок а-ля румынские тираны, а прилизаны в манере сердцеедов конца первой трети века. Сидя рядышком в своей оранжевой хламиде, Белли болтала, хохотала, кокетничала и касалась то и дело его руки. И в массе броских знаменитостей он представлялся истинной звездой – возможно, из-за непрерывных вспышек фотокамер. Я убедился в том, что Криминале совместим с журналом «Пипл».

Но мысль его была по-прежнему дерзка. Вокруг него, как и тогда на вилле, собралась толпа – сначала небольшая, она все росла, и все ему внимали. Стоя с краю, кое-что смог уловить и я. «Сегодня я прочел в газете замечательное сообщение», – сказал он. «Утром просыпается – и тотчас за газету», – пояснила мисс Белли. «Японцы выдумали новый вид уборной. Чудо-унитаз, – сказал Криминале. – Он ежеутренне исследует ваши фекалии и сразу ставит вам диагноз». «Басло, милый, ну какой же ты противный!» – пропищала Белли. «Он вбирает ваши выделения и выдает сквозь щель в стене отчет о состоянии вашего здоровья, – не обращая на нее внимания, продолжил Криминале. – «Перебрал ты водочки вчера, гляди, какой холестерин».

«Басло, дорогой, покушай, – и мисс Белли придвинула к нему поднос с тартинками. – Такая вкуснота, а ты не прикоснулся!» «После того, что я прочел?! – воскликнул Криминале. – Видишь, чем это чревато, это не секрет». «Басло, дорогой, покушай», – передразнила Илдико. – Ты видишь, как она с ним обращается? Бедняжка, и зачем было бросать Сепульхру?» «У Белли есть ряд свойств, которых лишена сейчас Сепульхра», – сказал я, когда мисс Белли принялась совать кусочки в запрокинутый рот Криминале. «Может быть, и ты не прочь бы с нею смыться?» – вопросила Илдико. Я глянул на нее; она вела себя все более чудно, и было ясно: наблюдение за Криминале в ходе эротических его каникул шло ей явно не на пользу. Я взял ее под руку и вышел с ней на палубу. Уже было прохладно и почти темно. Наш ярко освещенный пароход с шумом двигался по озеру; за кормою трепетал швейцарский флаг. Куда лежал наш путь – в Женеву, Эвиан, Монтрё? Мы шли недалеко от берега, по временам были видны ряды красивых виноградников, нисходивших к озеру. Должно быть, направлялись мы к Вевё или Монтрё.

«Правда, они выглядят счастливыми? – сказала Илдико – по-моему, с глубокой горечью. – Я помню, когда он был вот таким же». «И когда?» – спросил я. «Когда в первый раз оставил Гертлу и ушел к Сепульхре». «Гертлу?» «Ну, вторую свою благоверную, забыл? – сказала Илдико. – Ты видел ее в Будапеште в голом виде». «Что-о?» «На фотографии, – пояснила Илдико. – Ты видел в Будапеште ее в голом виде. Он был женат на Гертле много лет. Само собой, не обходился без интрижек, он ведь венгр. Но однажды в его жизнь вошла Сепульхра. Не такая, как сейчас, она была художница и оч-чень недурна. Ну, между ними все произошло, сам знаешь, как это бывает, и он бросил Гертлу. Он был вне себя от счастья, внешне весь преобразился, как сейчас, будто летал на крыльях». «Почему бы нет?» – сказал я. «Потому что с женщинами Басло себя губит. И сейчас опять». «Как губит?» – удивился я. «Они лишают его жизнь смысла».

Я был озадачен: Криминале нынешний никак не походил на человека, который себя губит, лишая свою жизнь смысла. Хотя в любви я вовсе не был докой (в чем у вас уже сомнений не осталось), мне казалось, что любой разумный человек (а Криминале, безусловно, был им), выбирая между толстой, суетливой Сепульхрой и красоткой мисс Белли, вероятно, поступил бы так, как он. Но я, конечно, как и все мы, видел то, что мне хотелось, Илдико же было видно и другое (очень многое другое). «Так или иначе, думаю, пора кому-нибудь из нас поговорить с ним», – заявил я. «Но ведь он решит, что мы его преследуем», – сказала Илдико. «Но это в самом деле так, – ответил я, – а нам необходимо подобраться к нему ближе. И потом, я думал, что ты собираешься его предостеречь». «Предостеречь? Я? – удивилась Илдико. – Насчет чего?» «Насчет мисс Черные Штанишки». «Пусть делает с ним все, что ей угодно», – с горечью сказала Илдико. «Я думал, что ты беспокоишься о нем». «С чего бы? – отвечала Илдико. – Он окружен такой заботой!» «Ты ехала из Будапешта, чтобы с ним поговорить», – напомнил я. «Раздумала, – сказала Илдико. – Поговори с ним, если хочешь, сам, не говори только, что я здесь. Делай что угодно, мне охота лишь побыть одной и пожевать чего-нибудь. Договорились? Не ходи за мной».

И Илдико, сердитая, ушла куда-то вниз. А я все так и продолжал стоять, облокотившись о перила – озябший, сбитый с толку. Я был молод – и по сей день продолжаю быть таким, – и, честно говоря, при всей моей любви к этой особе (я ее действительно очень любил и продолжаю) мне было непросто с ней общаться, понимать ее. Я и сейчас ничуть не ближе к пониманию ее сложной, переменчивой натуры по сравнению с тем днем, когда я встретил Илдико с Шандором Холло в Буде, в ресторане «Поцелуй». Само собой, и я не без изъянов, заблуждений. Конечно, я в каком-то смысле Новый человек, но, судя по тому, что пишут иной раз в журналах, мне недостает каких-то качеств и умений, коими я, вероятно, должен обладать. И, если уж на то пошло, никто охотней меня не признает, что я не самый внимательный любовник и не самый чуткий друг. Конечно, у меня была навязчивая идея, как, вероятно, оная – своя – была и у нее. И если трудно было с Илдико, наверное, непросто было и со мной.

Стоя у перил, я силился понять, что же в ходе наших с Илдико совместных поисков Криминале все-таки не задалось и почему намерения наши разошлись. Действительно, в таком нехитром деле, как нахождение сносного жилья, я проявил себя не идеальным спутником, когда мы оказались в одноместных номерах в отеле «Цвингли». Я сожалел уже об этом и решил назавтра перебраться в «Мовенпик», замеченную мной на набережной, чуть подальше, типовую, очень современную гостиницу, где швейцарский старый добрый кальвинизм, похоже, умерялся старой доброй же швейцарской меркантильностью. Но и она, само собою, ни в какое бы сравнение не шла с великолепием «Бо риваж паласа», наслаждения которым я не смог бы обеспечить никогда. Да и никто не смог бы, исключая Криминале. И, наверно, в этом-то и было дело. Чем больше думал я, тем больше уверялся: бушевала Илдико не только из-за отвратительного номера в дрянном отелишке.

Я счел, что главная причина – ревность, каковая была явно свойственна ее натуре; меня она, к примеру, ревновала даже к Брукнер, а уж такое сочетание как результат работы в небесах любовного компьютера казалось мне почти невероятным. В Бароло мне думалось, я понимаю ее чувства. Там был Басло Криминале, порвавший наконец с Сепульхрой в поисках очередного эротического стимула. Была там Илдико, вновь оказавшаяся в поле его зрения, но вместо нее он выбрал новоявленную итальянскую прелестницу, встреченную им только что на конференции. И, несмотря на виденное ею в Бароло, Илдико рвалась за ним в Лозанну. При этом и тогда она в тени держалась, и сейчас. Так что же изменилось, почему она внезапно разъярилась на него? Похоже, настроение ее переменилось в Бароло в ночь шторма и внезапного отъезда Криминале. Нечто новое вдруг стало волновать ее, но что же? Я никак не мог понять. Нет, просто я ее вообще не понимал и, повторяю, далеко не убежден, что понимаю ныне.

Так и стоял я на холодной палубе, смотрел на проплывавшие, мерцая, огоньки на берегу, и в голове моей вертелись вот такие – или сходственные – путаные мысли, когда кто-то, подойдя, стал рядом и облокотился о перила. Повернувшись, я увидел аккуратненького молодого человека с маленькой бородкой, в сливового цвета пиджаке, с папкой под мышкой. Последовал обычный для конгрессов ритуал, похожий на взаимное обнюхивание собак: я изучил его карточку, он – мою. Я обнаружил, что он – Ханс де Граф откуда-то из Бельгии, он – что я... что я тот, кем был, поскольку кем бы ни был я, а совершенно позабыл уже, кто я такой. Он заявил, что знает мой город вполне прилично и его не оставляет равнодушным то, что он утратил прежнее название. «А почему?» – спросил я. «Но я думал, что вы все там проголосовали за то, чтобы отныне он носил название Санкт-Петербург?» – сказал он. «Совершенно верно», – подтвердил я, силясь вспомнить, как же этот город назывался ранее, и быстро объяснил, что в годы гласности я переехал на Запад, дабы продолжать занятия фотографией в прельщавших меня студиях и лабораториях Британских островов.

Потом он перешел на русский; мне пришлось сказать, что я решил не говорить на этом языке до той поры, пока родной мой город вновь не обретет свое традиционное название. Он к этому отнесся с некоторым подозрением, но перекинулся на темы, обсужденные в тот день, уделив особое внимание напряженнейшей дискуссии о скандинавском феминистском неэротичном ню, вызвавшей такие страсти сразу после ленча. Наверное, держался я достойно, так как собеседник перешел на более общий треп по поводу конгресса же, что мне позволило обогатиться массой нужной информации. Я узнал, что начался конгресс вчера, что штатники и галлы были в контрах до тех пор, пока их не объединила ненависть к британцам, и очень жаль, что Сьюзен Сонтаг не приехала, как видно, предпочтя какой-то съезд писателей на севере Италии.

Я перевел беседу – впрочем, может, это сделал он – на Басло Криминале. «Выступление его, должно быть, включено в программу неожиданно для всех?» – осведомился я. «Да нет, – ответил он, взглянув на меня с заметным удивлением, – Криминале был объявлен с самого начала». Вот почему он, де Граф, решил сюда приехать, все же Криминале – главный теоретик в этой области. Кивнув, я объяснил, что сам вошел в число участников с изрядным опозданием. Сказанное им, однако, было для меня большим сюрпризом. Криминале появился на конгрессе не внезапно, как я полагал, не удовлетворяя собственную прихоть, точно божество, решившее спуститься с неба в золоченой колеснице. Бегство его из Бароло в Лозанну не было непредвиденным, оно было давно внесено в программу Криминале. Почему тогда оно явилось таким сюрпризом и для Монцы, и для миссис Маньо, и для барольской организации, повсюду разославшей на поиски его своих агентов? И если бегство было не внезапным, значило ли это, что все время Криминале собирался возвратиться в Бароло? И значило ли это также, что Сепульхру он не покидал и что поездка эта с восхитительной мисс Белли была просто жизнерадостной оттяжкой в конце недели?

Я начал думать, что, совсем не разобравшись в Илдико, я также совершенно не сумел понять и Басло Криминале. На самом деле с этого момента кое-какие вещи, которые я как будто бы понимал, стали делаться все непонятнее. Оркестр за спиной у нас в салоне играл свой эклектический репертуар, похоже, простиравшийся от «Мирабель, ма бель» до самых свежих шлягеров Мадонны. Палубы дрожали: мастера интимной фотографии были в ударе. Потом я, заглянув в иллюминатор, вдруг увидел Басило Криминале. Величаво и неловко он кружился в вальсе, что было довольно удивительно: оркестр играл нечто совсем иное. Я не видел, кто его партнерша, но платье ее было явно не оранжевым. В какой-то миг – хотя мне было совершенно все равно– мне показалось, что в его объятиях Илдико, решившая с ним ни за что не разговаривать.

Но тут нам помешала молодая, спортивного вида француженка – крупная, совершенно лысая, в подобии купального костюма; смажься она жиром, ее можно было бы принять за олимпийскую пловчиху; подойдя, она обеими руками ухватилась за де Графа, требуя, чтоб тот шел с ней на танцплощадку. Он улыбнулся, будто извиняясь – сделалось понятно, что на палубу он вышел в поисках спасения от нее, – и я остался вновь один и продолжал стоять, облокотившись о перила, слушая, как за моей спиной плещет и обрушивается с лопастей колес вода, и глядя, как из мрака возникают, приближаясь, улицы и башни небольшого городка. Спустя мгновенье кто-то стал со мною рядом, тяжело дыша и вытирая лоб платком. Повернувшись, я увидел с изумлением, что это Басло Криминале.

12. Узнал ли меня Басло Криминале?

По сей день я не ведаю: когда мы стояли на холодной палубе средь озера, облокотясь о борт, как пассажиры лайнера, плывущего через Атлантику и, вероятно, обреченного, узнал ли меня Криминале, или в темноте я для него был просто серой фигурой, с которой он заговорил случайно. Но даже если он сообразил, кто я такой, он явно не был удивлен, увидев меня там. Может быть, поскольку обитал он в горнем царстве мысли, один конгресс ему казался столь похожим на другой, один участник на другого, даже, может быть, одна любовница с конгресса – на другую, что все ситуации сливались для него в одну. Может быть, его реакция представляла собой нечто среднее: он и не знал меня, и в то же время знал, я был довольно хорошо ему знаком и совершенно неизвестен. Он был слон, а я – блоха, весьма удобно: тихий паренек, который им интересуется, никоим образом не будучи ему соперником или угрозой. Так или иначе, некий я был рядом, и он начал говорить.

«Вы, я вижу, не танцуете, – сказал он, вытирая мокрый лоб. – А я, признаться, слишком стар для этого». «Я понимаю вас», – ответил я. «Знаете, в дни моей молодости секс казался замечательным открытием, – изрек он. – Юный друг, скажу вам одну вещь, довольно важную, хоть вы не скоро согласитесь с ней. В определенном возрасте это перестает восприниматься как великое открытие, это становится дурной привычкой». «Неужели?» – удивился я. «Эти люди день-деньской толкуют об эротике, – продолжил Криминале, махнув рукой назад, в сторону танцующих фотографов. – Они – как тот шеф-повар, что все время думает о пище, а вот вкус ее забыл. Поверьте, когда вам за пятьдесят – а мне уже давно, – то секс, как мясо, стоит пробовать лишь с соусом». «Какого рода?» – осведомился я. «В моем случае, – ответил Криминале, – это власть. Для меня эротика всегда сопряжена с властью. Женщина, чтоб мне понравиться, непременно должна обладать волей к власти».

Я был озадачен. А пленительная мисс Белли? На мой взгляд, она не принадлежала к типу Джеки Кеннеди или Джоан Коллинз. «Секс вовсе не безоговорочное благо, – продолжил Криминале. – Он нас смущает на пути к чему-то лучшему. Он нас сбивает с толку и опустошает. Это наша досадная потребность, наша невоздержанность, наша ошибка, наше безрассудство. Так или иначе, женщинам сейчас это не нужно». «Печально», – сказал я, думая, что если он всегда в подобном настроении, то все еще печальней для мисс Белли. «Это наблюдение не оригинально, – заметил Криминале. – Вероятно, оно даже не совсем и верно. И, однако же, вернее, чем я представлял себе, когда вдали отсюда пустился в авантюру под названием «жизнь». «И где же это было?» – спросил я, не упуская шанса выяснить что можно. «Вы об этом месте никогда не слышали и никогда туда не попадете», – бросил Криминале. «Велико-Тырново?» – проговорил я. Он повернулся, глянул на меня. «Вам обо мне известно больше, чем я думал».

«Я читал о вас в журналах, – объяснил я. – Но не уверен, что писали правду». «Конечно нет, – ответил он. – Но данный факт не переврали. В этом месте стоило родиться, и оттуда стоило уехать, если вы хотели прожить жизнь с толком». «Вам, безусловно, это удалось», – сказал я. «Вы так думаете? – Он глянул на меня. – Знаете, на днях одна милейшая особа юных лет мне написала, что прочла мое «Бездомье» и эта книга изменила ее жизнь. Я задумался. Как это может быть? Я написал ее, но мою жизнь это не изменило». «Повлияли вы на множество людей, – сказал я. – В том числе и на меня». «Ну, это сделало меня известным и богатым, – ответил Криминале. – К чему, я думаю, не стоит относиться свысока, хотя я сам, пожалуй, отношусь. Представьте, это даже придало мне эротичности». «Я думаю, известность вообще эротична», – сказал я. «Но позвольте мне предупредить вас: личная жизнь знаменитостей, рассказы о которой заполняют все газеты, всегда не такова, как кажется, – заметил он. – Видимость обманчива, и описание нисколько не похоже на действительность. Знаменитости разочаровывают, и за это мир заставит заплатить вас. Интересно, что у нас впереди?»

 «Что впереди?» – переспросил я, сперва подумав, что вопрос мне задан философский, но он обвел рукой озеро. «А-а, здесь, – сказал я. – Думаю, вон те огни – это Веве». «Ну да, Веве, – промолвил Криминале. – Место, где в изгнании жил великий человек». «Да?» – переспросил я. «Чарли Чаплин, – пояснил он. – Знаете, людям Адольфа Гитлера было строго-настрого наказано, чтоб фюрер никогда не видел его фильмов, дабы не подумал, будто шут, которого он видит на экране, – он сам». «Я не знал», – ответил я. «Кстати, родились они в одном и том же году, в тысяча восемьсот восемьдесят девятом, – сказал он. – Подумайте, Гитлер и Чаплин, фашист и клоун. Если вы фотограф, то вам надо побывать в здешнем музее Чаплина». «А вы там были?» – спросил я. «Конечно, в прошлом году открывал там выставку к его столетию, – ответил Криминале. – Кстати, было очень трогательно». «Вы великий путешественник, – заметил я. – Везде-то вы бывали».

«Нет-нет, я не путешественник, – не согласился он. – Путешественников сейчас нет, одни туристы. Путешественник ведь едет, чтобы увидеть то, что в самом деле существует. А турист глядит на то, что для него придумано, он как бы входит в некий сговор». «В самом деле, мир, в котором мы живем, лишен идеи», – сказал я. Он повернулся ко мне и взглянул несколько озадаченно. «Я уже говорил вам это?» Я почувствовал, что он лишь начинает узнавать меня; конечно, я ему в определенной мере помогал. Я подумал, что пора сказать ему немного правды (всей не способен вынести никто) и, может, даже намекнуть на то, что вызвало мой интерес к нему. «В каком-то смысле. Я недавно слушал ваше выступление в Бароло». «Да, в Бароло? – сказал он, глядя на меня поверх раскуриваемой сигары. – В самом деле, я там был. Вы тоже? Так о чем я говорил там?»

Вопрос мне показался странным. Проверял он меня или в отрешенности своей и впрямь уже забыл, о чем он говорил там? «Вы говорили о конце истории», – сказал я. «Вряд ли так, – ответил Криминале. – Видите ли, милый юноша, история все время продолжается, все время обретает ту или иную форму, хотим мы того или нет. Возможно, вы меня неверно поняли». «Возможно», – согласился я. «Нет-нет, конечно же, я вспомнил, – заявил он, в возбуждении тряся передо мной сигарой. – Я говорил, наверно, о конце homo historicus, индивидуума, усматривающего смысл или цель в истории. Я прав?» «Примерно так», – ответил я. «В Китае некоторые старики по-прежнему считают, что историю творят ружейными стволами, – сказал он. – Но этим все равно уж скоро к праотцам. А что до нас, до остальных... минувшее смущает нас, грядущее – таинственный хаос... Мы обречены жить вечно в настоящем. Мы ничего не знаем, ничего не помним. И поэтому не можем отличить добро от зла, реальность от иллюзии. Кто может вывести нас на иной путь? Не хотите ли сигару?»

«Благодарю», – ответил я, беря одну из поднесенного мне изысканного портсигара. Взяв ее в рот, я откусил конец. «Нет-нет, мой друг, не так, они от Кастро, следует к ним отнестись почтительно, – сказал он, забирая у меня сигару и снова ловко придавая ей форму карманным ножичком. – Видите ли, мы не чувствуем себя частью великой истории, поэтому и движемся мы в никуда. Не так ли?» «Полагаю, да», – ответил я. Так и стояли мы, два дружелюбных пассажира с тлеющими на концах сигарами, глядя поверх перил, как проплывают мимо яркие огни Веве, потом – Монтрё. «Мне, знаете, по нраву это озеро», – сказал он, помолчав. «Да, ничего», – ответил я. «Озеро изгнанников, – заметил Криминале. – Больше всех любили его главным образом изгнанники, как я. Все приезжали сюда в поисках того, чего нигде найти нельзя. Руссо – за человеческой невинностью. Напрасно. Байрон – за политической свободой. Зря. Элиот мечтал тут отдохнуть душою от безумия современников. Вотще. Набоков думал снова обрести Россию. Но обрел швейцарские отели». Не он один, подумал я.

Я поглядел на него краем глаза. Одно бесспорно, понял я: какими б эротическими наслаждениями этот человек, известный и удачливый, ни упивался – если упивался – в пламенных объятиях мисс Белли, они ни на йоту не уменьшили его неутолимую учительскую тягу наставлять и объяснять. Я полон был вопросов, я хотел спросить его о многом, обо всем – о детстве, о политике, о философии, об опыте существования при марксизме, о жизни, о любовных связях. Но довольствовался тем, что слушал – почему бы нет? Так и вели себя обычно с Басло Криминале. В конце концов, в этом самовлюбленном мире, где так не хватало благородства (фотографы тем временем разошлись вовсю), он обладал умением придавать всему достоинство и глубину и каждой мысли прибавлять весомости и ценности. Как и в Бароло, я понял, что мне приятен его голос, неспешный ироничный тон, которым он высказывал свои идеи, что мне нравится он сам. Мне нравились его серьезность, человеческая самобытность и чувство истории. Он вышел из сумбура, но принес некий порядок, и в такие вот минуты я знал, что с Криминале все нормально.

«Но лучшая из книг, написанных на этом озере, – «История упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. Он кончил эту выдающуюся книгу здесь. Конечно, вы ее читали?» «Боюсь, что нет», – ответил я. «Прошу вас, почитайте как-нибудь, – сказал он. – В ней показано, что все исторические эпохи составляют замкнутый цикл. И этой книгой Гиббон положил начало современной реинтерпретации истории». «План грандиозный», – проронил я. «Я думаю, мы и живем на свете для осуществления грандиозных планов, – ответил Криминале. – Я не согласен с многими философами наших дней, которые считают, что живем мы просто так и вовсе не должны осуществлять что-либо. Но они считают так, конечно, не без оснований. Все, кто в наши дни пытался претворить в действительность великие проекты, потерпели неудачу. Ницше в результате столкновения с сумбуром потерял рассудок. Хайдеггер обманулся в нацистах, которых принял за великих философов, а они были всего-навсего громилами, головорезами. Сартр, наивный, как какая-нибудь юная девица, с шайкой сталинистов... Я их знал и представляю, как они его использовали. Но, конечно же, философ для того и существует, чтоб его использовали».

«К чему тогда усилия?» – спросил я. «А ничего не делать еще хуже, – ответил Криминале. – Сегодня они говорят философу: будь сдержаннее, ты нанес немалый вред. Но как философ может перестать быть таковым? Я убежден, что нам нужны мораль, политика, история, чувство собственного «я», чувство инакости, чувство человеческой значительности в некотором роде. Скептики у нас теперь запели гуманизму отходную. Не согласен с ними. Задача философии – просто все время заново изобретать задачу философии, подчинять нашу эпоху и наш мир идее. Вы молоды, и мы должны вас снабдить идеями. И все время мы нуждаемся в морали, политике, истории, в чувстве собственного «я», в чувстве других, в каком-то смысле в чувстве вечности. Как придумать философию после философии? Я постоянно задаю себе этот вопрос». «И как же отвечаете?» – спросил я.

«Ну, что-нибудь всегда сбивает нас с пути – любовь, деньги, власть, известность, скука... Кстати, мне надо идти разыскивать свою молоденькую спутницу. А вы один?» «Один», – ответил я. «А мне казалось, я вас с кем-то видел. Что такое?» Лопасти вспенивали воду, пароход разворачивался; я глянул через борт. Внизу был виден небольшой причал. «Мы пристаем, – сказал я. – Видимо, сейчас будем сходить на берег». «Ах ну да, Шильон, – сказал, небрежно роняя сигарету за борт, Криминале. – Надо подготовиться к выступлению». «Вы будете сейчас здесь выступать?» – спросил я. «Да, таким вот способом они хотят испортить этот чудный вечер, – отозвался он. – Разве у вас не обозначено в программе?» «Я потерял ее, – сказал я быстро. – Что же, предвкушаю ваше выступление». «Никогда не предвкушайте выступлений, – посоветовал он, протянув мне руку. – Только вспоминайте, если они будут того стоить. Всего доброго». Он пошел по палубе. Наверно, в поисках мисс Белли, хотя связь их стала мне теперь казаться еще более поразительной, чем прежде.

Суровый каменный Шильон, безрадостная веха в череде людских несчастий, остров-замок, возвышался, освещенный, рядом с местом, куда мы пристали. Поток фотографов уже стекал по сходням на берег и шумною толпой перебирался через деревянный мостик к крепости. Был среди них и Криминале, заметный в толпе благодаря оранжевой хламиде Белли, повисшей на его руке. Кого я потерял, так это Илдико; пожалуй, следовало поискать ее на пароходе. Но ни в салонах, ни на палубах ее не оказалось: наловчилась исчезать не хуже Криминале. По сути дела, в эти дни я занимался поиском двоих. Пароход был почти пуст, и я, сойдя на берег, мостиком прошел в Шильонский замок.

Здесь, во внутреннем дворе, и собрались участники конгресса. Приветствовал их, стоя на балконе, мэр Монтрё; он рассказал историю бедняги Франсуа Бонивара, который на шесть лет прикован был к скале в темнице ниже уровня воды – видно, не самую подходящую он выбрал философию для тех времен. Мыслить было нелегко всегда. Я оглядел толпу, но Илдико как не бывало. Затем нас проводили в главный зал с современным освещением и современными же стульями. Пламенная председательница представила почетного гостя конгресса и оратора этого вечера. Им был, конечно, Криминале, поднявшийся, чтоб выступить с программным сообщением на тему «Фотография и желание». Сидя позади, я осторожно оглядывал внимательную публику. Илдико в зале не было.

Это сильно отвлекло меня от выступления Криминале, но, похоже, проходило все успешно. Мрачность и уныние, которые выказывал он в Бароло, вроде бы ушли в прошлое, как и приметы эротической пресыщенности, каковую обнаруживал он предо мной на пароходе несколько минуту назад. Он открыто восхвалял эротику, превозносил желание, даже более чем желание – шокирующую откровенность и неистовость. Он отказывается, сказал он, видеть в теле символ или знак, как современные философы. Для него это реальность, плоть как плоть. Эротическое «я» самодостаточно, обнаженный человек – явление вне культуры, вне притворства; он подвергал нападкам старомодных моралистов, новомодных семиологов; Лакана отвергал, Фуко послал подальше. Феминистки принялись его освистывать, абстракционисты зароптали, так как Криминале явно нарушал обычные приличия, привычнейшие интеллектуальные обычаи. Но, утомленные двумя днями теории и жаждая поскорей добраться до обещанного вслед за тем вина, фотографы откликнулись тепло и наградили Криминале шумными аплодисментами.

Слышно было их довольно далеко – я в это время ускользнул уже оттуда и осматривал угрюмый замок, всюду ища Илдико. И наконец нашел – внизу, в темнице: держа в руке бокал, она дружески беседовала с Хансом де Графом. «Ищу, ищу тебя!» – сказал я. «Ты ведь знаешь, что я не любительница лекций», – ответила она. Последовала вспышка – нас сфотографировал де Граф. «Прошу прощения, – сказал он. – Я пойду, там, наверху, сейчас прием». «Хватит с меня, Илдико, – вскипел я, когда он ушел. – Объясни в конце концов, что у тебя такое происходит с Криминале?» «Ничего, – сказала Илдико. – Я и не вижу его». «То-то и оно, тащилась ведь из Будапешта, чтоб его увидеть». «Ну, я вне подозрений, – отвечала она. – А вот о тебе сей милый юноша мне задал множество вопросов». «Де Граф? – проговорил я. – И какие же?»

«Где ты работаешь, что ты вообще собою представляешь, – отвечала Илдико. – Он говорит, что никогда еще не видел русского, который бы совсем не говорил по-русски. Может, тебе все же стоит хоть немножко привенгериться?» «И что же ты ему сказала?» «Ничего, – ответила она. – Что я едва с тобой знакома. Так ведь?» «У меня случился с Криминале долгий разговор. Он мне рассказывал, как его жизнь испортил секс». «А обо мне он говорил?» – спросила Илдико. «Да нет, – ответил я. – И я не заикнулся». «Хорошо, – одобрила она. – С такими вещами лучше быть поосторожней». «Ты о чем? – спросил я. – Что происходит?» Но толпа участников конгресса с карточками и бокалами в руках уже сходила вниз, чтоб обозреть темницу. «Возвращайся туда, продолжай вертеться среди них, – сказала Илдико. – Поговорим на пароходе. Мне охота осмотреть это кошмарное местечко».