Текст книги "Профессор Криминале"

Автор книги: Малькольм Стэнли Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Обращало на себя внимание отсутствие упоминания о событиях 1956 года в Венгрии: о правительстве демократических реформ Имре Надя, о вторжении русских, подавлении восстания и массовых арестах, о тюремном заключении Надя. В отличие от ссылки на восстание в Германии, где, как предполагалось, Криминале занял негативную позицию, в данном случае он роли не играл. Складывалось впечатление, что он и Гертла были в это время далеко от Будапешта. Акцент делается на его поездках, растущей его славе, философской независимости, на продолжавшихся его шатаниях меж Лениным и Марксом, Хайдеггером и Сартром. О личной жизни его тоже говорилось мало. Бесспорна была постоянная роль Гертлы, изображенной здесь совсем иначе по сравнению с тем, что она мне рассказала в Аргентине о себе и своих отношениях с режимом. Здесь она играла роль, скорей похожую на роль таинственной Ирини. Верная супруга, интеллектуальная помощница, а главное – отважная соратница, дерзкая ревизионистка. Даже когда брак распался (о чем сказано без объяснений), Гертла продолжала оставаться интеллектуальной музой Криминале.

Дальше в книге появляется, конечно же, Сепульхра, наша Бесподобная. Ей отведена, однако, незначительная роль прельстительной модели, девицы из низов богемы, ставшей сексуальным, равно как и секретарским придатком несомненно уже выдающегося деятеля. Конечно, каждый, видевший и Гертлу, и Сепульхру, знал, что внешне вторую с первой не сравнить. Но все равно это недобрый портрет, который можно было так же, как и описание Ирини, опустить совсем. О прочих дамах его сердца – я осознавал теперь, что их должно быть много, – не было вообще ни слова. С особым тщанием я искал упоминание об Илдико – естественно, что в тексте я охотился за нею так же, как и в жизни, – но признаков ее нигде не находил. Как не нашел нигде даже намека на то, что Криминале – колосс на глиняных ногах, что, с точки зрения автора, он совершил когда-то какой-либо нешуточный просчет – моральный, философский или политический. И все-таки, как я уже заметил, книга оставляла впечатление довольно сдержанной, критической. Это особенно касалось одного раздела, который прежде я понять не мог.

Последнее неудивительно, поскольку эта в высшей степени туманная глава посвящена тому, что в книге называется «молчанием Криминале». Все вертится вокруг ряда глубинных понятий философии и сногсшибательных немецких существительных, обозначающих категории мышления, не отраженные даже в моем большом немецком словаре. Речь там идет о криминалевской интерпретации Мартина Хайдеггера, немецкого философа, с которым у Басло Криминале произошел в печати знаменитый спор (как вы, наверно, помните, по поводу иронии). Нападки Криминале печатались в английском переводе, и, сравнив их с книгой, я сумел на этот раз гораздо лучше разобраться, в чем там было дело. В двух словах, они поспорили о том, может ли мысль быть выше обстоятельств. Предметом спора стало знаменитое молчание Хайдеггера после 1945 года, когда общепризнанно великий немец отказался дать какой-либо отчет или какое-либо объяснение деятельности, которую он при нацизме вел в обоих качествах – и как философ, и как ректор университета. (Между прочим, если вам придет охота досконально изучить этот вопрос, то знайте: понаписано о сем изрядно.) Несмотря на временное отстранение от преподавания Хайдеггер открыто заявлял, что философия его настолько выше исторического эпизода гитлеризма и Холокоста и настолько далека от них, что нет необходимости в признаниях, объяснениях, оправданиях.

С точки зрения Криминале, Хайдеггер здесь занимал позицию Гегеля. «Если мир расходится с моими принципами, что ж, тем хуже для него». Но, по утверждению Криминале, это его ввергло в существенную философскую ошибку. Она явилась результатом двух противоречащих друг другу представлений: мысль выше истории, но в то же время мысль творит историю. Для Хайдеггера задача философа – двигать вперед историю, и, стало быть, задача немецкого философа (а немцев Хайдеггер считал истинно философской нацией) – двигать вперед историю Германии. И он пытался это сделать. Так он поставил философию в немыслимое положение. Он, несомненно, был основополагающей фигурой современной философии. И он ставил ее над историей; однако философия участвовала в сотворении истории, и результат был пагубным. Криминале утверждал, что это неизбежно, так как история никогда не отвечала требованиям философии, ибо история – это сплошь путаница, противоречия и неопределенность. Это и привело к «молчанию Хайдеггера», каковое стало выражением бессилия и ознаменованием конца не только его философии, но и представления о том, что же является задачей философа.

По сей причине Криминале стал на противоположную позицию: занятие философа он называл «мышлением с историей». Это значило, что философия сама является в действительности «формой иронии» – одно из наиболее известных его замечаний. Став свидетельницей краха, она уничтожила и самое себя. Она не утверждает, будто правда – это то, что соответствует действительности. Она допускает, что от времени и от судьбы нельзя уйти. Тем не менее, с точки зрения автора (что только подстегнуло мое любопытство: кто же, кто он?), это заманило Криминале в противоположную ловушку. Он считал, что философия есть непременно путаница, историческая дезориентация и нравственный сумбур. Но этот взгляд лишал его возможности свободно мыслить, даже принимать решения. Поэтому если одна тропа вела к «молчанию Хайдеггера», то другой путь вел к тому, что было названо «молчанием Криминале», не позволившим ему выработать ту или иную форму независимости – умственной или этической. «Знакомое состояние, – подумал я, – я и сам в подобном нахожусь».

Конечно, для меня все это было в высшей степени туманно, как, наверно, и для вас. Это напомнило мне чем-то тот семестр, когда мы в Сассексе с моим руководителем разбирали сложную проблему зонта Ницше (был ли его зонт, как думал Деррида, герменевтическим приемом, или это был предмет, который позволял ему не мокнуть под дождем). Оба молчания были философскими. И оба странным образом попахивали благородством и предательством одновременно. Хайдеггер не выступил против эпохи зла, быть может, потому, что это было нереально, а может, просто оттого, что он не видел ее наступления, как в нашем веке многие и многие. Но когда представилась возможность, то он не «признался» – вероятно, потому, что нелегко признать неверной продуманную мысль или вообще все происшедшее в наш исторический период. То же самое можно сказать о Криминале. Его молчание стало философским парадоксом, но он тоже «не признался», так что противоречие было налицо. Если Криминале, героический мыслитель, предал, мог ли он каким-то образом «признаться»?

Следует ли называть это предательством? Да; если принять историю, которую мне рассказала Гертла в пампе, то философия или идеологическая убежденность не спасли его. И в самом деле, о предательствах и о предательском молчании рассказывает чуть не каждая страница. Было романтическое: он любил Ирини, однако допустил, чтобы ее заставили умолкнуть и чтобы она исчезла. Было интеллектуальное предательство: радикал и ревизионист, как следовало из рассказа Гертлы, подписал дьявольский пакт со сталинизмом в 1956 году. В ту пору это было политическим предательством: он стал ставленником заговорщицкого, аморального режима и системы, по сути своей репрессивной, и все, что после этого он говорил и делал, неизбежно вызывает подозрения. Он совершил и личное предательство: заведя знакомства и друзей на Западе средь высокопоставленных особ, все доводил до сведения Гертлы, которая сама «беседовала под одеялом» с венгерской (стало быть, наверняка и с русской) тайной полицией. Не исключается предательство финансовое – при посредстве спецсчетов в Швейцарии, так занимавших Илдико и Козиму.

Но чтобы оценить все это, важно было все-таки решить, кто книгу написал, составить представление об отсутствующем авторе. Тут выбор был богатый: Отто Кодичил, сам Криминале, вероятно, Шандор Холло, Гертла Риверо. Думал я и о других: Сепульхре, например, и даже Илдико. Но, откладывая книгу, я почти не сомневался, что на самом деле это Гертла. В каком-то смысле она вышла героиней. Если книга обеляла Криминале, еще в большей мере обеляла она Гертлу или мое представление о Гертле. Я проверил то, что мог.

Возможность у нее имелась: в середине восьмидесятых, когда появилась книга, Гертла проживала еще в Будапеште и могла ее отправить Кодичилу с Холло. Основание – тоже. Книга появилась в пору, когда марксизм-ленинизм трещал по швам и в горбачевском Советском Союзе в замечательную пору гласности, а после – перестройки, и в восточно-европейских странах – короче говоря, почти везде, за исключением Китая и семинарских аудиторий кое в каких британских и американских университетах. Преобразования распространялись – ход истории остановить нельзя. Бессмысленная бесчеловечность системы, огороженной тюремными стенами, бессовестные махинации торговцев властью и крутых парней были настолько очевидны, что даже старые партийные лошадки и сторонники жесткого курса на всякий случай занимались переписыванием своих биографий. Образ Криминале как Выдающегося мыслителя эпохи гласности, стойкого, но чуткого революционера и одновременно реформатора, идеолога сближения и примирения был маской идеальной.

Во всем этом имелась лишь одна неясность. Если маска требовалась только для защиты Гертлы, почему ей захотелось вдруг сорвать ее? С чего бы утверждать нечто отличное и противоположное сейчас, и не только мне, но через меня, известного, порядочного журнеца, внешнему миру? Зачем, если она работала на тайную полицию, которая, по сути дела, подкупила Криминале, ей хотелось, чтобы это стало явным – особенно во времена, когда повсюду открываются досье, все сводят меж собою счеты, всяк доказывает собственную добродетельность? Сначала я было решил, как вам известно, что всему причиной ревность умной, сильной женщины, утрачивающей в пору перемен свое влияние на мировую знаменитость. Такое было не впервые. Слышал я подобное и про любовниц Борхеса, припомнил нечто вроде о великих схватках меж любовницами и друзьями Жана-Поля Сартра за «право» на его идеи, когда в конце, больной, менял он свои взгляды. Но теперь мне все это казалось ерундой. Если она, изменив позицию, срывала маску с Криминале, подставляла ему ножку, на то должна была существовать иная, более весомая причина.

Придя к такому выводу, я понятия не имел, что мне дальше делать. Была тайна Криминале, тайна Гертлы и Бог весть еще какие тайны. Я решил все это выбросить из головы. Как Жан-Поль Сартр в летние каникулы, я ощутил потребность отдохнуть немного от всего этого Angst. На столе у меня громоздились только вышедшие книги, появляющиеся по весне, как крокусы. Я занимался своим делом, пустив эту историю на самотек. Но однажды, когда я работал за компьютером в своем открытом всем ветрам редакционном кабинете, меня вдруг осенило, что я знаю человека, который может дать ответ. Я снял трубку, позвонил в Брюссель, в Европейскую комиссию. Последовали, как обычно, болтовня на разных языках, ошибочные подключения, крики «чао!», просьбы не класть трубку. Наконец на том конце послышался знакомый голос: «А, ja, Брукнер?»

«Брукнер, угадайте, кто? – сказал я. – Ваш связной из Лондона». «А, ja, какой связной из Лондона?» – спросила Брукнер. «Можно говорить сейчас?» – осведомился я. «Ну почему же нет, мы здесь, в Комиссии, все время говорим», – ответствовала Брукнер. «Это Фрэнсис Джей, вы помните?» – сказал я. «А, ja, ja», – откликнулась она. «Я обещал звонить, если узнаю что-нибудь про Басло...» «Подождите, я переключусь на более верную линию с кое-каким приспособлением», – сказала Брукнер. «Полагаю, стоит», – терпеливо согласился я. Мгновеньем позже я услышал снова ее голос с каким-то странным усилением. «Так что, мой друг, вы что-нибудь узнали?» «Может быть, это не так уж важно, – сказал я, – но я был в Аргентине и общался со второй женой Криминале». «С Гертлой Риверо?» «А вы знаете ее?» «Конечно, – отвечала Брукнер. – Вы ее там сами видели? И как она?» «Еще раз вышла замуж, богата, начинает жизнь сначала». «Представляю, – отвечала Брукнер, – ну так что же вы узнали?»

Новости мои, конечно, скучные и толку от них чуть, подумал я, но все же продолжал: «Она мне рассказала массу всякой всячины про политическое его прошлое, про его связи с венгерским режимом и так далее». «Это представляет интерес?» – спросила Брукнер. «Если это правда, это динамит под его репутацию, – ответил я. – Беда, что я не знаю, верить ли хоть одному ее словечку». «Вы позвонили мне, а сами не уверены, что это правда?» «Я считаю, это нужно тщательно проверить, – сказал я, – поэтому и позвонил. Подумал, окажись вы в Лондоне, мы пошли б куда-нибудь перекусить и сопоставили бы наши записи. Я вовсе не спешу это публиковать». «А что, вы собирались?» «Она хочет этого», – сказал я. Воцарилась пауза, потом Козима произнесла: «Пожалуйста, послушайте меня внимательно. Вот что вам надо сделать: поезжайте прямо сейчас в аэропорт и прилетайте сюда, в Брюссель». «Я не могу, ведь у меня дела здесь», – возразил я. «Европа вам заплатит, – изрекла она, не обратив внимания. – Не говорите никому о том, что делаете. Не упоминайте о Риверо. Приходите в центр, на Гран-плас. В углу найдете ресторан, называется он «Ля Рошетт». Все знают его с виду. В восемь я вас буду ждать. Вы снова сделали все очень хорошо, мой друг». Почему-то, когда Козима распоряжалась, все повиновались.

В тот же самый день я снова оказался в битком набитом мерзком «Хитроу-2», попал на рейс «Сабины» до Брюсселя, в «Завентеме» прошел контроль, взял такси и покатил по улицам, прочерченным трамвайными путями, в центр. Побывать в кондитерских и шоколадных, прежде чем на ратуше куранты пробьют восемь, я уже не успевал. У «Ля Рошетт» стояла вереница черных лимузинов, на которые шоферы наводили глянец. Я устремился через благородный полутемный вход; к двери подлетел метрдотель. «Месье, я очень сожалею, но мы принимаем лишь гостей, которые заранее забронировали столик», – сообщил он. «У вас здесь ужинает член Европейской комиссии», – сказал я. «Все наши гости именно оттуда, месье, – ответил он. – Одни они себе и могут позволить «Ля Рошетт». «Я встречаюсь тут с мисс Брукнер», – объяснил я. «А-а, мисс Брукнер! Она любит тихий столик у окна», – сказал метрдотель, с очевидным отвращением освобождая меня от рюкзака и куртки и давая галстук с большой вешалки.

Он преподнес мне фирменный аперитив; мисс Брукнер еще не было. Я сел за столик, пробежал глазами цены в красиво напечатанном меню и быстро понял, почему брюссельцы знают «Ля Рошетт» лишь с виду. Вскоре появилась Козима. Я сразу же заметил, что она выглядит иначе. Рассталась со своей обычной кожаной экипировкой а-ля рокер и надела дорогое мягкое сизого цвета платье. Признаюсь, что, на мой пост-панковый тканелюбивый девятидесятнический взгляд, она сразу сделалась гораздо привлекательней. «Арман, это особый гость, из Лондона, – сказала она усадившему ее метрдотелю. – Уделите ему должное внимание». «Аншантэ, месье, мы счастливы вас видеть в «Ля Рошетт», – сказал Арман. – Не желаете ли лучшего шампанского?» «Давайте, – согласилась Брукнер. – А омары как сегодня?» «Бесподобные!» – вскричал Арман. «Попробуете?» – обратилась ко мне Брукнер. Стрельнув в меню глазами, я, должно быть, цветом уподобился крахмалу. «О, прошу вас, не волнуйтесь, – успокоила меня она, – Европа с удовольствием заплатит».

Над головами нашими посверкивали и позвякивали люстры; порхали тихие официанты, раздавался звон бокалов для шампанского. Я окинул взглядом зал: там маневрировали министры, бормотали бюрократы, полемизировали парламентарии, спорили советники, кликушествовали члены Комиссии, аргументировали адвокаты. «Кто все это такие? – спросил я. – И почему здесь тьма народу из Еврокомиссии?» «Эта Новая Европа – удивительная вещь, – сказала Козима. – Это огромная и сложная мегастрана. Вы видите брюссельскую элиту наших дней, новый класс, людей из Берлеймона». «Из Берлеймона?» «На рю де ля Люа, громадное такое здание четвероногое, где много флагов, знаете? – сказала Козима. – Это Комиссия, где я работаю! Я и еще полторы тысячи бюрократов».

«Вот вы где трудитесь. И что же вы там делаете?» «Думаю, вы представляете», – сказала Брукнер. «Не вполне конкретно, – отозвался я. – Знаю только, что вы занимаетесь преследованием людей и постоянно надзираете за ними». «Полагаю, как и вы», – парировала Козима. «Я – по иным причинам», – уточнил я. «Можете не приводить их, я про вас почти все знаю». Я взглянул на нее. «Вы наводили справки обо мне?» «Конечно, как и обо всех», – сказала Брукнер. «Вам, наверно, обо мне известно больше, чем мне самому», – заметил я не без тревоги. «Может быть», – не отрицала Козима. «Профессор Кодичил сказал бы: где тот человек, который может про себя все объяснить?» «Он так говорил? – спросила Козима. – Ну, вы насчет его, конечно, были правы». «Это вы о чем?» «Он действительно был в центре этих дел». «Каких?» – осведомился я. «Ну, этого, конечно, я вам не могу сказать», – ответствовала вечная загадка Козима.

«Итак, вам обо мне известно, – сказал я. – Может быть, теперь расскажете побольше о себе?» «С чего бы это?» – удивилась Козима. «Потому что я не понимаю, что же общего имеет дело Криминале с этими людьми из Берлеймона». «Прошу вас, друг мой, вы не знаете, какое отребье может слушать нас», – изрекла, оглядываясь, Козима. «Отребье?» – удивился я и тоже осмотрелся. Отребьем, на мой взгляд, не пахло. Тут были король бельгийцев, европейские министры иностранных дел (узнал я Геншера и Хэрда), арабские шейхи, заместитель председателя Еврокомиссии, уединившийся в укромном уголке. «Естественно», – сказала Козима. «По-моему, это отребье высшего разряда», – заметил я. «Многие из них – не те, кого они изображают из себя, – сказала Козима, – я вижу, вы и впрямь не понимаете, что представляет собой наша Новая Европа». «Может быть», – ответил я.

 «Если вы желаете ее понять, представьте-ка себе Швейцарию, – порекомендовала Козима. – Вы помните страну, где мы встречались в прошлый раз?» «Я никогда ее не позабуду, Козима», – ответил я. «Они имеют меж собою много общего, – сказала она. – Обе суть конфедерации со сложным управлением, обе богаты. Это позволяет вам сегодня есть омаров». «В подобные мгновения я всей душой за Новую Европу», – отозвался я. «И там, и там объединились разные культуры, много разных языков. В Европе девять официальных плюс еврояз». «А это что?» – спросил я. «В основном акронимы, к примеру, ЕМВК ЕВС ведет к ЭВС и ЕВЕ[5]5
  ЕМВК – европейский механизм валютных курсов; ЕВС – европейская валютная система; ЭВС – экономический и валютный союз; ЕВЕ – европейская валютная единица (ЭКЮ).


[Закрыть], – сказала Козима. – Еще и там, и там – чудесные места, не правда ли? В полях полно скота, зерна и виноградников; все субсидируется. Там и там – чудесные озера, горы. Я надеюсь, вам известны наши славные озера? Винные, Молочные и Масляные. Наши замечательные горы?» «Да, Пшеничная, Говяжья, Сливочная», – отвечал я.

«Вы действительно прекрасно знаете нашу страну – сказала восхищенно Козима. – Но понимаете ли вы, как сложно ею управлять? Триста миллионов человек, одна четвертая всех мировых ресурсов. Кто же этим занимается?» «Парламент», – предположил я. «Может, вам известно, где он? – вопросила Козима. – А то никто его найти не может. Собираются они всего четыре раза в месяц. Большей частью пропадают в поездах между Страсбуром и Брюсселем». «Ну тогда, наверно, главы европейских государств». «Шутите, – сказала Козима. – Они не могут ни о чем договориться, особенно теперь, когда вступили вы, британцы. Нет же, это делает Комиссия». «Ну да, да, Жак Делор», – сказал я, вспоминая с нежностью (в который раз уж) Илдико в обтягивающей майке. «Если б ему не хотелось стать для разнообразия президентом Франции, – сказала Козима. – Поэтому решающая роль принадлежит тому, кого я вам показывала, Жану-Люку Вильнёву. Но у Комиссии свои проблемы. Разросшаяся наша бюрократия свела б с ума и Франца Кафку».

«Честно говоря, я думал, что он и так был малость не в себе», – заметил я. «О нет, он жив и обитает в Берлеймоне, – отвечала Козима. – Вы знаете, что через считанные месяцы его снесут? Из-за того, что это здание не соответствует нормам содержания асбеста, придуманным людьми, которым хочется работать в нем». «Франц был бы восхищен», – признался я. «А тем, что пятьдесят чиновников в пятидесяти кабинетах разрабатывают идеальную евросвинью?» «И этим тоже», – согласился я. «Еще Европа наша доверху полна бумажных урожаев и бумажного скота, – сказала Козима. – Олив, что не растут нигде, но фермеры за счет их богатеют, невидимых коров, которые, преодолев границу, вмиг удваивают свою стоимость, бумажных свинок, залезающих в ирландские фургоны и прибывающих в Румынию с возмещением экспортной пошлины. Вы представляете систему, где люди день-деньской проводят, занимаясь обсуждением бюджетов и субсидий, а вечером, придя в такой вот ресторан, строят планы, как бы их забрать назад? Может, вам теперь ясней, в чем заключается моя работа?»

 «Да, – проронил я, когда лучшее шампанское сменил отменный совиньон. – В том, чтоб вечерами посещать такие дорогие рестораны, выясняя, как вашим коллегам удается обеспечивать себе возможность вечерами посещать такие дорогие рестораны». «Именно, – промолвила она, вдруг едва слышно прихихикнув – Видите ли, где большой бюджет, там обычно и большой мухлеж. Поэтому здесь все-таки не без отребья». «Все равно неясно, зачем вы приезжали в Бароло, что делали в Лозанне», – сказал я. «У нас имелись подозрения», – призналась Козима. «И почему вы наводили справки обо мне». «Естественно, мы наводили справки, так как думали, что вы в этом замешаны». «В чем?» – удивился я. «Пожалуйста!» – взмолилась Козима. «Нет, все-таки давайте все сначала, – попросил я. – Что же наводило вас на мысль, будто я замешан в том, в чем я, по-вашему, замешан?» «Ну а как же, – отвечала Козима, – если вы сопровождаете венгерского агента».

«Довольно вам навешивать на Илдико этот ярлык, – сказал я нервно. – Просто милая издательница из Будапешта, которая питает, к сожалению, слабость к роскоши». «Вы так считаете? – спросила Козима. – Я думала, что вы прекрасно ее знаете». «Я тоже думал, но приходится признать, что знать ее прекрасно очень трудно. У нее... ну, в общем, очень уж она венгерка по натуре». «Значит, вы ее как следует не знали?» – уточнила Козима. «Да в общем нет», – ответил я. «Однако же когда вы так стремительно покинули Лозанну, то, как выяснили мы, вселились в тот отель-бордель с означенным агентом», «Мы с ней жили в разных номерах», – ответил я. «Потом мы обнаружили, что получила деньги Криминале в «Бругер Цугербанке» именно она», – сказала Козима, сверля меня глазами. «Времени вы даром не теряли», – отозвался я и глотнул с тревожным чувством совиньона.

«Значит, вы не знали этого?» – спросила Козима. «Я просто думал, что она еще денек решила вволю походить по магазинам», – объяснил я. «Вы ее потом не видели?» «Ни разу после этого», – признался я. «И что случилось, вы не представляете?» «Нет, – молвил я младенчески невинным тоном. – А вы?» «Подруга ваша провела в Лозанне напряженный день, – сказала Козима, – поскольку «Бругер Цугербанк» был не единственным, где ей захотелось побывать. Посетила она также «Креди Сюис», «Банк кантональ», «Креди Водуа», «Цюрхер фольксхандлунг», «Гамбургер коммерцфи-нанцгезелыпафт», «Бедуин траст ов Абу-Даби», «Ямамото бэнк ов Джэпэн» и «Хельсинки панкки». Я перестал пить и в изумлении уставился на Брукнер. «Куча банков, – сказал я. – И во всех у Криминале были счета?» «Во всех», – ответила Козима Брукнер. «Да-а, это книжек надобно продать до черта», – протянул я. «Вы и правда думаете, что на книгах так недурно зарабатывают?» – удивилась Козима.

«Значит, Илдико наведалась во все эти места и выгребла все подчистую?» «Отовсюду», – отвечала Козима. «Должно быть, денег получила гору». «Уж наверно, – согласилась Козима. – Вы что, удивлены?» «Само собой, – ответил я, – ведь я же ничего не знал. И это вовсе не похоже на нее. Вообще-то она очень славная». «Не сомневаюсь, просто душка, – отвечала Козима. – А знаете вы, что произошло потом, когда она проделала все это?» «Ее взяли?» – нервно выговорил я. «Да нет», – сказала Козима. «Она пошла да и очистила все магазинчики города Лозанны?» – предположил я. «Нет, в тот день уже не оставалось времени для магазинов, – отвечала Брукнер. – Ранним вечером ваша подруга покинула страну через австрийскую границу и была доставлена на полной скорости обратно в Венгрию». «А вы уверены?» – спросил я. «Ну конечно, есть свидетельство, – сказала Козима. – Момент ее отъезда точно зафиксирован. К несчастью, ни одна из стран ее не задержала, а они сейчас под юрисдикцию Еврокомиссии не подпадают». «А, так, значит, она все же ускользнула», – проронил я, видимо, со слишком явным облегчением, поскольку Брукнер посмотрела на меня внимательно.

«Вы же, – продолжала она, – отбыли на следующий день. Полуденным рейсом из Женевы в Лондон». «Как я вижу, это тоже было зафиксировано точно?» «Криминале вылетел в тот самый вечер в Индию, теперь он в Калифорнии», – сказала Брукнер. «Разве? – произнес я. – Ну, все равно, программа-то накрылась, так что...» «Вы тоже перед расставанием с Женевой, похоже, побывали в банке», – сказала она. «Не припомню». «Вам напомнить?» – предложила Козима, ныряя в сумку и выныривая с фотографией. Насчет того, что за парнишка выходил с вещами из «Креди мовэ», сомнений не было. «Я, наверное, ходил менять валюту», – объяснил я. «Не хотите ли еще? – спросила Козима, протягивая фотографии. – Вот, например, на пароходе вы беседуете с Криминале». «Почему бы нет?» – ответил я. «Заметьте, на карточке у вас чужое имя, «Проф. Игнатьев», – продолжала Козима. – А вот в Шильонском замке в подземелье вы в компании венгерского агента, обсуждаете план действий». «А, – сказал я, – Ханс де Граф из Гента. Ваш человек». «Ведь я уже сказала вам в Лозанне, имена произносить не обязательно», – оборвала меня она.

Перед нами появилось замечательное кушанье «террин» из мяса, птицы и, бесспорно, лучшей дичи Суаньского леса, но я едва его коснулся. «Значит, вы считаете, что я в этом замешан», – произнес я. «В чем?» – спросила Козима. «Откуда же мне знать? – ответил я. – Я думал, вы мне скажете. Туда я ездил, чтобы сделать фильм о Басло Криминале». «Но вы встречались там со странными людьми, – сказала Брукнер. – Мы надеялись, что вы поможете нам найти настоящего сообщника». «Какого настоящего сообщника?» «Я говорила, кажется, что ее быстро вывезли, – сказала Брукнер. – На бульваре Эдуарда Гиббона ее поджидал молодой человек на красной «БМВ». Может, вы его узнаете на этих фотографиях?» – она вновь заглянула в сумку. «Не трудитесь, – сказал я, поскольку многое тотчас же стало на свои места. – Это Шандор Холло, Холло Шандор. Венгерский устроитель».

«Я так и думала, – сказала Брукнер. – Стало быть, вы знаете его?» «Да, знаю, – сказал я. – Когда-то Холло был философом. Я виделся с ним в Будапеште. На самом деле это он, пожалуй, и устроил мне всю эту свистопляску. Он устроил мою встречу с Илдико. Возможно, он устроил всю ее поездку. Бароло, Лозанну, все». «А не из госбезопасности ли он?» – вопросила Козима. «Да вряд ли. По-моему, он на переднем крае свободного рынка. Вы должны выделить ему субсидию. Он яппи, он устраивает дела». «Значит, он провел вас за нос?» – сказала Козима. «Занятно с вами разговаривать, – заметил я. – Вы употребляете слова, которых я годами не слыхал. Но вы правы. Это он со мною и проделал».

 «А вы очень хорошо знакомы с этим человеком?» «Мы виделись с ним раз за ленчем, когда он познакомил меня с Илдико». «Прошу прощения, мне кажется, что эта девушка вам, может быть, и не такой хороший друг», – сказала Козима. «Она была прекрасным другом мне, – ответил я, – но, вероятно, я был не единственным ее хорошим другом». «Криминале тоже принадлежал к числу ее друзей?» – спросила Козима. «Именно, – ответил я. – Поэтому с чего бы ей объединяться с Холло и выкрадывать у Криминале гонорары?»

«Может, дело тут в другом, – сказала Козима. – Эти швейцарские счета интересовали многих. Почему?» «Наверно, потому, что на них было много денег?» – предположил я. «Но еще и потому, что они были не совсем такими, как казалось», – объяснила Козима. «Как люди в этом ресторане», – обронил я. «Такой, к примеру, человек, как Криминале, – продолжала Козима. – С венгерским адресом, американским паспортом, имеет счет в швейцарском банке. Выдающийся философ, человек, которому повсюду доверяют. Он может всюду ездить, служить посредником между Западом и Востоком. Он накоротке с великими, он может бывать там, где не бывают даже дипломаты. За ним не наблюдают, он вне подозрений. Идеальное прикрытие, вы не считаете?» «Возможно, – согласился я. – Но только для чего?» «Вы что, действительно не знаете?» – спросила Козима. «Конечно нет, – ответил я. – Я ни о чем понятия не имею». «Почему венгерские власти позволяют Криминале иметь на Западе счета? – сказала Козима. – Конечно потому, что можно их использовать и для другого. Для размещения на них партийных фондов. Для проворачивания крупных тайных сделок. Для покупки технологий. Их могли использовать другие люди».

«Вроде Илдико», – сказал я. «Мы не исключаем, что она служила гончей», – сказала Козима. «Ну, ежели вы про умение выслеживать...» «Вы прекрасно понимаете, имеется в виду гонец женского пола, ну, который возит деньги тем, кого подмазывают, – объяснила Козима. – В Европе представители любой профессии имеют независимо от пола равные возможности. Она могла ввозить и вывозить что нужно. С нашей точки зрения, затем она в Лозанну и приехала. Те двое и не знали, может быть, что это деньги Криминале». «Исчезновение миллионов, – догадался я, – вот в чем, по-вашему, я был замешан». «Согласитесь, ваше поведение выглядело крайне подозрительно». «Ну а теперь?» – спросил я. «А теперь мы думаем, что вы, наверное, почти, хотя и не совсем, тот, за кого себя выдаете», – отвечала Козима. «В ваших устах это огромный комплимент», – заметил я. «Поймите, что подобное в моей работе бывает крайне редко, – пояснила Брукнер. – А-а, вот и омары». «Отлично», – с облегчением сказал я, так как, говоря по правде, начал понимать, что нет предела неприятностям, которые можно навлечь на свою голову, проникнув в непростой мир Басло Криминале.