Текст книги "Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– Есть господа, – заговорила мать, вспомнив знакомые лица. – которые убивают себя за народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются…

– Им и счет особый и почет другой! – сказал Рыбин. – Мужик богатеет – в баре прет, барин беднеет – к мужику идет. По неволе душа чиста, коли мошна пуста. Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как живет, так и думает, и ежели рабочий говорит – да, хозяин должен сказать – нет, а ежели рабочий говорит – нет, так хозяин, по природе своей, обязательно кричит – да! Так вот и у мужика с барином разные природы. Коли мужик сыт – барин ночь не спит. Конечно, во всяком звании – свой сукин сын, и всех мужиков защищать я не согласен…

Он поднялся на ноги, темный, сильный. Лицо его потускнело, борода вздрогнула, точно он неслышно щелкнул зубами, и продолжал пониженным голосом:

– Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу – не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете – вы обид таких не видите. А там – голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит – нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…

Рыбин оглянулся, наклонился к Павлу, опираясь рукой на стол.

– Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь. Вижу – не могу! Однако поборол себя, – нет, думаю, шалишь, душа! Я останусь! Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, – я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за людей и на людей. Она у меня ножом в сердце стоит и качается.

У него вспотел лоб, он, медленно надвигаясь на Павла, положил ему руку на плечо. Рука вздрагивала.

– Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего! Скажи своим городским, которые для вас пишут, – для деревни тоже писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, – чтобы народ на смерть полез!

Он поднял руку и, раздельно произнося каждое слово, глухо сказал:

– Смертию смерть поправ – вот! Значит – умри, чтобы люди воскресли. И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле! Вот. Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!

Мать внесла самовар, искоса глядя на Рыбина. Его слова, тяжелые и сильные, подавляли ее. И было в нем что-то напоминавшее ей мужа ее, тот – так же оскаливал зубы, двигал руками, засучивая рукава, в том жила такая же нетерпеливая злоба, нетерпеливая, но немая. Этот – говорил. И был менее страшен.

– Это надо! – сказал Павел, тряхнув головой. – Давайте нам материал, мы будем вам печатать газету…

Мать с улыбкой поглядела на сына, покачала головой и, молча одевшись, ушла из дома.

– Делай! Всё доставим. Пишите проще, чтобы телята понимали! – выкрикивал Рыбин.

В кухне отворилась дверь, кто-то вошел.

– Это Ефим! – сказал Рыбин, заглядывая в кухню. – Иди сюда, Ефим! Вот – Ефим, а этого человека зовут – Павел, я тебе говорил про него.

Перед Павлом встал, держа в руках шапку и глядя на него исподлобья серыми глазами, русоволосый широколицый парень в коротком полушубке, стройный и, должно быть, сильный.

– Доброго здоровья! – сиповато сказал он и, пожав руку Павла, пригладил обеими руками прямые волосы. Оглянул комнату и тотчас же медленно, точно подкрадываясь, пошел к полке с книгами.

– Увидал! – сказал Рыбин, подмигнув Павлу.

Ефим повернулся, взглянул на него и стал рассматривать книги, говоря:

– Сколько чтения-то у вас! А читать, верно, некогда. В деревне больше время для этого дела…

– А охоты меньше? – спросил Павел.

– Зачем? И охота есть! – ответил парень, потирая подбородок. – Народ начал пошевеливать мозгой. «Геология» – это что?

Павел объяснил.

– Нам не требуется! – сказал парень, ставя книгу на полку.

Рыбин шумно вздохнул и заметил:

– Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по рукам разошлась, – как землю из-под ног у народа господа выдернули? Стоит она или вертится, это не важно – ты ее хоть на веревке повесь, – давала бы есть; хоть гвоздем к небу прибей – кормила бы людей!..

– «История рабства», – снова прочитал Ефим и спросил Павла: – Про нас?

– Есть и о крепостном праве! – сказал Павел, давая ему другую книгу. Ефим взял ее, повертел в руках и, отложив в сторону, спокойно сказал:

– Это – прошло!

– Вы сами – имеете надел? – осведомился Павел.

– Мы? Имеем! Трое нас братьев, а надела – четыре десятины. Песочек – медь им чистить хорошо, а для хлеба – неспособная земля!..

Помолчав, он продолжал:

– Я от земли освободился, – что она? Кормить не кормит, а руки вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью мне в солдаты идти. Дядя Михайло говорит – не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? – спросил он, пристально глядя на Павла.

– Пора! – с улыбкой ответил тот. – Только – трудно! Надо знать, что говорить солдатам и как сказать…

– Поучимся – сумеем! – сказал Ефим.

– Если начальство на этом поймает – расстрелять может – закончил Павел, с любопытством глядя на Ефима.

– Оно – не помилует! – спокойно согласился парень и снова начал рассматривать книги.

– Пой чай, Ефим, скоро ехать! – заметил Рыбин.

– Сейчас! – отозвался парень и снова спросил: – Революция – бунт?

Пришел Андрей, красный, распаренный и угрюмый. Молча пожал руку Ефима, сел рядом с Рыбиным и, оглянув его, усмехнулся.

– Что невесело смотришь? – спросил Рыбин, ударив его ладонью по колену.

– Да так, – ответил хохол.

– Тоже рабочий? – спросил Ефим, кивая головой на Андрея.

– Тоже! – ответил Андрей. – А что?

– Он первый раз фабричных видит! – объяснил Рыбин. – Народ, говорит, особенный…

– Чем? – спросил Павел.

Ефим внимательно осмотрел Андрея и сказал:

– Кость у вас острая. Мужик круглее костью…

– Мужик спокойнее на ногах стоит! – добавил Рыбин. – Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует – земля! А фабричный – вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня – здесь, завтра – там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что – прощай, милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!

Ефим подошел к Павлу, спросив:

– Может, дадите мне книжку какую-нибудь?

– Пожалуйста! – охотно отозвался Павел.

Глаза парня жадно вспыхнули, и он быстро заговорил:

– Я ворочу! Наши тут поблизости деготь возят, они и привезут.

Рыбин, уже одетый, туго подпоясанный, сказал Ефиму:

– Едем, пора!

– Вот, почитаю я! – воскликнул Ефим, указывая на книги и широко улыбаясь.

Когда они ушли, Павел оживленно воскликнул, обращаясь к Андрею:

– Видел чертей?..

– Да-а! – медленно протянул хохол. – Как тучи…

– Михайло-то? – воскликнула мать. – Будто и не жил на фабрике, совсем мужиком стал! И какой страшный!

– Жаль, не было тебя! – сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. – Вот посмотрел бы ты на игру сердца, – ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, – опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать – страшную силу несет в себе этот человек!..

– Это я видел! – угрюмо сказал хохол. – Отравили людей! Когда они поднимутся – они будут все опрокидывать подряд! Им нужно голую землю, – и они оголят ее, все сорвут!

Он говорил медленно, и было видно, что думает о другом.

Мать осторожно дотронулась до него.

– Ты бы встряхнулся, Андрюша!

– Подождите, ненько, родная моя! – тихо и ласково попросил хохол.

И вдруг, возбуждаясь, он заговорил, ударив рукой по столу:

– Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как после чумы – он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом развеять…

– А потом встанет нам на дороге! – тихо заметил Павел.

– Наше дело – не допустить этого! Наше дело, Павел, сдержать его! Мы к нему всех ближе, – нам он поверит, за нами пойдет!

– Знаешь, Рыбин предлагает нам издавать газету для деревни! – сообщил Павел.

– И – надо!

Павел усмехнулся и сказал:

– Обидно мне, что я не поспорил с ним!

Хохол, потирая голову, спокойно заметил:

– Еще поспорим! Ты играй на своей сопелке – у кого ноги в землю не вросли, те под твою музыку танцевать будут! Рыбин верно сказал – мы под собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено раскачать ее. Покачнем раз – люди оторвутся, покачнем два – и еще!

Мать, усмехаясь, молвила:

– Для тебя, Андрюша, все просто!

– Ну да! – сказал хохол. – Просто! Как жизнь!

Через несколько минут он сказал:

– Я пойду в поле, похожу…

– После бани-то? Ветрено, продует тебя! – предупредила мать.

– Вот и надо, чтобы продуло! – ответил он.

– Смотри, простудишься! – ласково сказал Павел. – Лучше ляг.

– Нет, я пойду!

И, одевшись, молча ушел…

– Тяжело ему! – заметила мать, вздохнув.

– Знаешь что, – сказал ей Павел, – хорошо ты сделала, что после этого стала с ним на ты говорить!

Она, удивленно взглянув на него, ответила:

– Да я и не заметила, как это вышло! Он для меня такой близкий стал, – и не знаю, как сказать!

– Хорошее у тебя сердце, мать! – тихо проговорил Павел.

– Только бы тебе, – и всем вам, – хоть как-нибудь помогла я! Сумела бы!..

– Не бойся – сумеешь!..

Она тихонько засмеялась, говоря:

– А вот не бояться-то я и не умею!

– Ладно, мама! Молчим! – сказал Павел. – Знай – я тебя крепко, крепко благодарю!

Она ушла в кухню, чтобы не смущать его своими слезами.

Хохол воротился поздно вечером усталый и тотчас же лег спать, сказав:

– Верст десять пробежал я, думаю…

– Помогло? – спросил Павел.

– Не мешай, спать буду!

И замолчал, точно умер.

Спустя несколько времени пришел Весовщиков, оборванный, грязный и недовольный, как всегда.

– Не слыхал, кто Исайку убил? – спросил он Павла, неуклюже шагая по комнате.

– Нет! – кратко отозвался Павел.

– Нашелся человек – не побрезговал! А я все собирался сам его задавить. Мое это дело, – самое подходящее мне!

– Брось ты, Николай, такие речи! – дружелюбно сказал ему Павел.

– Что это, в самом деле! – ласково подхватила мать. – Сердце мягкое, а сам – рычит. Зачем это?

В эту минуту ей было приятно видеть Николая, даже его рябое лицо показалось красивее.

– Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! – сказал Николай, пожимая плечами. – Думаю, думаю – где мое место? Нету места мне! Надо говорить с людьми, а я – не умею. Вижу я всё, все обиды людские чувствую, а сказать – не могу! Немая душа.

Он подошел к Павлу и, опустив голову, ковыряя пальцем стол, сказал как-то по-детски, не похоже на него, жалобно:

– Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую работу, братцы! Не могу я так, без толку жить! Вы все в деле. Вижу я – растет оно, а я – в стороне! Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую работу!

Павел взял его за руку и потянул его к себе.

– Дадим!..

Но из-за полога раздался голос хохла:

– Я тебя, Николай, выучу набирать буквы, и ты будешь наборщиком у нас, – ладно?

Николай пошел к нему, говоря:

– Если научишь, я тебе за это нож подарю…

– Убирайся к черту с ножом! – крикнул хохол и вдруг засмеялся.

– Хороший нож! – настаивал Николай.

Павел тоже засмеялся.

Тогда Весовщиков остановился среди комнаты и спросил:

– Это вы надо мной?

– Ну да! – ответил хохол, спрыгнув с постели. – Вот что – идемте в поле, гулять. Ночь лунная, хорошая. Идем?

– Хорошо! – сказал Павел.

– И я пойду! – заявил Николай. – Я люблю, хохол, когда ты смеешься…

– А я – когда ты подарки обещаешь! – ответил хохол усмехаясь.

Когда он одевался в кухне, мать сказала ему ворчливо:

– Теплее оденься…

А когда они ушли все трое, она, посмотрев на них в окно, взглянула на образа и тихо сказала:

– Господи – помоги им!..

XXVI

Дни полетели один за другим с быстротой, не позволявшей матери думать о Первом мая. Только по ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась в постель, сердце ее тихо ныло.

«Скорее бы…»

На рассвете выл фабричный гудок, сын и Андрей наскоро пили чай, закусывали и уходили, оставляя матери десяток поручений. И целый день она кружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень для прокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки для передачи Павлу и исчезали, заражая ее своим возбуждением.

Листки, призывавшие рабочих праздновать Первое мая, почти каждую ночь наклеивали на заборах, они являлись даже на дверях полицейского управления, их каждый день находили на фабрике. По утрам полиция, ругаясь, ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки с заборов, а в обед они снова летали на улице, подкатываясь под ноги прохожих. Из города прислали сыщиков, они, стоя на углах, щупали глазами рабочих, весело и оживленно проходивших с фабрики на обед и обратно. Всем нравилось видеть бессилие полиции, и даже пожилые рабочие, усмехаясь, говорили друг другу:

– Что делают, а?

Всюду собирались кучки людей, горячо обсуждая волнующий призыв. Жизнь вскипала, она в эту весну для всех была интереснее, всем несла что-то новое, одним – еще причину раздражаться, злобно ругая крамольников, другим – смутную тревогу и надежду, а третьим – их было меньшинство – острую радость сознания, что это они являются силой, которая будит всех.

Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого – это было бы лучше для них, казалось ей.

Дело об убийстве табельщика странно заглохло. Два дня местная полиция спрашивала людей по этому поводу и, допросив человек десять, утратила интерес к убийству.

Марья Корсунова в разговоре с матерью сказала ей, отражая в своих словах мнение полиции, с которою она жила дружно, как со всеми людьми:

– Разве тут найдешь виноватого? В то утро, может, сто человек Исая видели и девяносто, коли не больше, могли ему плюху дать. За семь лет он всем насолил…

Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем – о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.

Когда дело о смерти Исая заглохло, он сказал, брезгливо в печально усмехаясь:

– Не только народ, но и те люди, которыми они, как собаками, травят нас, – не дороги им. Не Иуду верного своего жалеют, а – серебреники…

– Будет об этом, Андрей! – твердо сказал Павел. Мать тихо добавила:

– Толкнули гнилушку – рассыпалась!

– Справедливо, но – не утешает! – угрюмо отозвался хохол.

Он часто говорил эти слова, и в его устах они принимали какой-то особый, всеобнимающий смысл, горький и едкий…

…И вот пришел этот день – Первое мая.

Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно у нее болели зубы.

По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…

«Рано я самовар поставила, выкипит! Пускай они подольше поспят сегодня. Замучились оба…»

В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему руку, и когда он, светлый, лег на кожу ее руки, другой рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…

Второй гудок закричал тише, не так уверенно, с дрожью в звуке, густом и влажном. Матери показалось, что сегодня он кричит дольше, чем всегда.

В комнате раздался гулкий и ясный голос хохла:

– Павел! Слышишь!

Кто-то из них шлепнул босыми ногами о пол, кто-то сладко зевнул…

– Самовар готов! – крикнула мать.

– Встаем! – ответил Павел весело.

– Восходит солнце! – говорил хохол. – И облака бегут. Это лишнее сегодня – облака…

И вышел в кухню, растрепанный, измятый сном, но веселый.

– Доброе утро, ненько! Как спали?

Мать подошла к нему и тихо сказала:

– Уж ты, Андрюша, рядом с ним иди!

– А конечно же! – прошептал хохол. – Пока мы вместе – мы всюду пойдем рядом, – так и знайте!

– Вы что там шепчетесь? – спросил Павел.

– Мы ничего, Паша!

– Она говорит мне – чище умывайся! Девицы будут смотреть! – ответил хохол, выходя в сени мыться.

– «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» – тихо запел Павел.

День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их – кто знает – что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.

Чай пили долго, стараясь сократить ожидание. Павел, как всегда, медленно и тщательно размешивал ложкой сахар в стакане, аккуратно посыпал соль на кусок хлеба – горбушку, любимую им. Хохол двигал под столом ногами, – он никогда не мог сразу поставить свои ноги удобно, – и, глядя, как на потолке и стене бегает отраженный влагой солнечный луч, рассказывал:

– Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и – хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью – меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это – утешало.

– Почему оно тебе рыжим казалось? – спросил Павел, смеясь.

– А напротив нас кузнец был, краснорожий такой и с рыжей бородой. Веселый, добрый мужик. Так солнце, по-моему, на него было похоже…

Не стерпев, мать сказала:

– Вы бы о том поговорили, как пойдете!

– О решенном говорить – только путать! – мягко заметил хохол. – В случае, если нас всех заберут, ненько, к вам Николай Иванович придет, и он вам скажет, как быть.

– Хорошо! – вздохнув, сказала мать.

– На улицу бы пойти! – мечтательно проговорил Павел.

– Нет, лучше дома посиди пока! – отозвался Андрей. – Зачем напрасно глаза мозолить полиции? Ты ей довольно хорошо известен!

Прибежал Федя Мазин, сверкающий, с красными пятнами на щеках. Полный трепета радости, он разогнал скуку ожидания.

– Началось! – заговорил он. – Зашевелился народ! Лезет на улицу, рожи у всех – как топоры. У ворот фабрики все время Весовщиков с Гусевым Васей и Самойловым стояли, речи говорили. Множество народа вернули домой! Идемте, пора! Уже десять часов!..

– Я пойду! – решительно сказал Павел.

– Вот увидите, – обещал Федя, – после обеда встанет вся фабрика!

И он убежал.

– Горит, как восковая свечечка на ветру! – проводила его мать тихими словами, встала и вышла на кухню, начала одеваться.

– Куда вы, ненько?

– С вами! – сказала она.

Андрей взглянул на Павла, дергая себя за усы. Павел быстрым жестом поправил волосы на голове и вышел к ней.

– Я тебе, мама, ничего не скажу… И ты мне ничего не говори! Ладно?

– Ладно, ладно, – Христос с вами! – пробормотала она.

XXVII

Когда она вышла на улицу и услыхала в воздухе гул людских голосов, тревожный, ожидающий, когда увидала везде в окнах домов и у ворот группы людей, провожавшие ее сына и Андрея любопытными взглядами, – в глазах у нее встало туманное пятно и заколыхалось, меняя цвета, то прозрачно-зеленое, то мутно-серое.

С ними здоровались, и в приветствиях было что-то особенное. Слух ее ловил отрывистые, негромкие замечания:

– Вот они, воеводы…

– Нам неизвестно, кто воеводит…

– Да ведь я ничего худого не говорю!..

В другом месте на дворе кто-то кричал раздраженно:

– Переловит их полиция – они и пропадут!..

– Ловила!

Воющий голос женщины испуганно прыгал из окна на улицу:

– Опомнись! Что ты, холостой, что ли?

Когда проходили мимо дома безногого Зосимова, который получал с фабрики за свое увечье ежемесячное пособие, он, высунув голову из окна, закричал:

– Пашка! Свернут тебе голову, подлецу, за твои дела, дождешься!

Мать вздрогнула, остановилась. Этот крик вызвал в ней острое чувство злобы. Она взглянула в опухшее, толстое лицо калеки, он спрятал голову, ругаясь. Тогда она, ускорив шаг, догнала сына и, стараясь не отставать от него, пошла следом.

Павел и Андрей, казалось, не замечали ничего, не слышали возгласов, которые провожали их. Шли спокойно, не торопясь. Вот их остановил Миронов, пожилой и скромный человек, всеми уважаемый за свою трезвую, чистую жизнь.

– Тоже не работаете, Данило Иванович? – спросил Павел.

– У меня – жена на сносях. Ну, и день такой, беспокойный! – объяснил Миронов, пристально разглядывая товарищей, и негромко спросил:

– Вы, ребята, говорят, скандал директору хотите делать, стекла бить ему?

– Разве мы пьяные? – воскликнул Павел.

– Мы просто пройдем по улице с флагами и песни будем петь! – сказал хохол. – Вот послушайте наши песни – в них наша вера!

– Веру вашу я знаю! – задумчиво сказал Миронов. – Бумаги эти читал. Ба, Ниловна! – воскликнул он, улыбаясь матери умными глазами. – И ты бунтовать пошла?

– Надо хоть перед смертью рядом с правдой погулять!

– Ишь ты! – сказал Миронов. – Видно, верно про тебя говорят, что ты на фабрику запрещенные книжки носила!

– Кто это говорит? – спросил Павел.

– Да уж – говорят! Ну, прощайте, держитесь солиднее!

Мать тихо смеялась, ей было приятно, что про нее так говорят. Павел сказал ей усмехаясь:

– Будешь ты в тюрьме, мама!

Солнце поднималось все выше, вливая свое тепло в бодрую свежесть вешнего дня. Облака плыли медленнее, тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по улице и по крышам домов, окутывали людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со стен и крыш, скуку с лиц. Становилось веселее, голос звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.

Снова в уши матери отовсюду, из окон, со дворов, ползли, летели слова тревожные и злые, вдумчивые и веселые. Но теперь ей хотелось возражать, благодарить, объяснять, хотелось вмешаться в странно пеструю жизнь этого дня.

За углом улицы, в узком переулке, собралась толпа человек во сто, и в глубине ее раздавался голос Весовщикова.

– Из нас жмут кровь, как сок из клюквы! – падали на головы людей неуклюжие слова.

– Верно! – ответило несколько голосов сразу гулким звуком.

– Старается хлопец! – сказал хохол. – А ну, пойду, помогу ему!..

Он изогнулся и, прежде чем Павел успел остановить его, ввернул в толпу, как штопор в пробку, свое длинное, гибкое тело. Раздался его певучий голос:

– Товарищи! Говорят, на земле разные народы живут – евреи и немцы, англичане и татары. А я – в это не верю! Есть только два народа, два племени непримиримых – богатые и бедные! Люди разно одеваются и разно говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим народом, так и увидите, что все они для рабочего – тоже башибузуки, кость им в горло!

В толпе засмеялся кто-то.

– А с другого бока взглянем – так увидим, что и француз рабочий, и татарин, и турок – такой же собачьей жизнью живут, как и мы, русский рабочий народ!

С улицы все больше подходило народа, и один за другим люди молча, вытягивая шеи, поднимаясь на носки, втискивались в переулок.

Андрей поднял голос выше:

– За границей рабочие уже поняли эту простую истину, и сегодня, в светлый день Первого мая…

– Полиция! – крикнул кто-то.

С улицы в проулок прямо на людей ехали, помахивая плетками, четверо конных полицейских и кричали:

– Разойдись!

Люди хмурились, неохотно уступая дорогу лошадям. Некоторые влезали на заборы.

– Посадили свиней на лошадей, а они хрюкают – вот и мы воеводы! – кричал чей-то звонкий, задорный голос.

Хохол остался один посредине проулка, на него, мотая головами, наступали две лошади. Он подался в сторону, и в то же время мать, схватив его за руку, потащила за собой, ворча:

– Обещал вместе с Пашей, а сам лезет на рожон один!

– Виноват! – сказал хохол улыбаясь.

Ниловною овладела тревожная, разламывающая усталость, она поднималась изнутри и кружила голову, странно чередуя в сердце печаль и радость. Хотелось, чтобы скорей закричал обеденный гудок.

Вышли на площадь, к церкви. Вокруг нее, в ограде, густо стоял и сидел народ, здесь было сотен пять веселой молодежи и ребятишек. Толпа колыхалась, люди беспокойно поднимали головы кверху и заглядывали вдаль, во все стороны, нетерпеливо ожидая. Чувствовалось что-то повышенное, некоторые смотрели растерянно, другие вели себя с показным удальством. Тихо звучали подавленные голоса женщин, мужчины с досадой отвертывались от них, порою раздавалось негромкое ругательство. Глухой шум враждебного трения обнимал пеструю толпу.

– Митенька! – тихо дрожал женский голос. – Пожалей себя!..

– Отстань! – прозвенело в ответ.

А степенный голос Сизова говорил спокойно, убедительно:

– Нет, нам молодых бросать не надо! Они стали разумнее нас, они живут смелее! Кто болотную копейку отстоял? Они! Это нужно помнить. Их за это по тюрьмам таскали, – а выиграли от того все!..

Заревел гудок, поглотив своим черным звуком людской говор. Толпа дрогнула, сидевшие встали, на минуту все замерло, насторожилось, и много лиц побледнело.

– Товарищи! – раздался голос Павла, звучный и крепкий.

Сухой, горячий туман ожег глаза матери, и она одним движением вдруг окрепшего тела встала сзади сына. Все обернулись к Павлу, окружая его, точно крупинки железа кусок магнита.

Мать смотрела в лицо ему и видела только глаза, гордые и смелые, жгучие…

– Товарищи! Мы решили открыто заявить, кто мы, мы поднимаем сегодня наше знамя, знамя разума, правды, свободы!

Древко, белое и длинное, мелькнуло в воздухе, наклонилось, разрезало толпу, скрылось в ней, и через минуту над поднятыми кверху лицами людей взметнулось красной птицей широкое полотно знамени рабочего народа.

Павел поднял руку кверху – древко покачнулось, тогда десяток рук схватили белое гладкое дерево, и среди них была рука его матери.

– Да здравствует рабочий народ! – крикнул он.

Сотни голосов отозвались ему гулким криком.

– Да здравствует социал-демократическая рабочая партия, наша партия, товарищи, наша духовная родина!

Толпа кипела, сквозь нее пробивались к знамени те, кто понял его значение, рядом с Павлом становились Мазин, Самойлов, Гусевы; наклонив голову, расталкивал людей Николай, и еще какие-то незнакомые матери люди, молодые, с горящими глазами отталкивали ее…

– Да здравствуют рабочие люди всех стран! – крикнул Павел. И, все увеличиваясь в силе и в радости, ему ответило тысячеустое эхо потрясающим душу звуком.

Мать схватила руку Николая и еще чью-то, она задыхалась от слез, но не плакала, у нее дрожали ноги, и трясущимися губами она говорила:

– Родные…

По рябому липу Николая расплылась широкая улыбка, он смотрел на знамя и мычал что-то, протягивая к нему руку, а потом вдруг охватил мать этой рукой за шею, поцеловал ее и засмеялся.

– Товарищи! – запел хохол, покрывая своим мягким голосом гул толпы. – Мы пошли теперь крестным ходом во имя бога нового, бога света и правды, бога разума и добра! Далеко от нас наша цель, терновые венцы – близко! Кто не верит в силу правды, в ком нет смелости до смерти стоять за нее, кто не верит в себя и боится страданий – отходи от нас в сторону! Мы зовем за собой тех, кто верует в победу нашу; те, которым не видна наша цель, – пусть не идут с нами, таких ждет только горе. В ряды, товарищи! Да здравствует праздник свободных людей! Да здравствует Первое мая!

Толпа слилась плотнее. Павел махнул знаменем, оно распласталось в воздухе и поплыло вперед, озаренное солнцем, красно и широко улыбаясь…

 
– Отречемся от старого мира…
 

– раздался звонкий голос Феди Мазина, и десятки голосов подхватили мягкой, сильной волной:

 
– Отрясем его прах с наших ног!..
 

Мать с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через голову его смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные лица, разноцветные глаза – впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса – мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался в один звук с голосом сына ее, густым и басовитым.

 
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Вставай на борьбу, люд голодный!..
 

И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни – той песни, которую дома пели тише других, – на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…

Чье-то лицо, испуганное и радостное, качалось рядом с матерью, и дрожащий голос, всхлипывая, восклицал:

– Митя! Куда ты?

Мать, не останавливаясь, говорила:

– Пусть идет, – вы не беспокойтесь! Я тоже очень боялась, – мой впереди всех. Который несет знамя – это мой сын!

– Разбойники! Куда вы? Солдаты там!

И, вдруг схватив руку матери костлявой рукой, женщина, высокая и худая, воскликнула:

– Милая вы моя, – поют-то как! И Митя поет…

– Вы не беспокойтесь! – бормотала мать. – Это святое дело… Вы подумайте – ведь и Христа не было бы, если бы его ради люди не погибали!

Эта мысль вдруг вспыхнула в ее голове и поразила ее своей ясной, простой правдой. Она взглянула в лицо женщины, крепко державшей ее руку, и повторила, удивленно улыбаясь:

– Не было бы Христа-то, если бы люди не погибли его, господа, ради!

Рядом с нею явился Сизов. Он снял шапку, махал ею в такт песне и говорил:

– Открыто пошли, мать, а? Песню придумали. Какая песня, мать, а?

 
Царю нужны для войска солдаты,
Отдавайте ему сыновей…
 

– Ничего не боятся! – говорил Сизов. – А мой сынок в могиле.

Сердце матери забилось слишком сильно, и она начала отставать. Ее быстро оттолкнули в сторону, притиснули к забору, и мимо нее, колыхаясь, потекла густая волна людей – их было много, и это радовало ее.

 
Вставай, подымайся, рабочий народ!..
 

Казалось, в воздухе поет огромная медная труба, поет и будит людей, вызывая в одной груди готовность к бою, в другой – неясную радость, предчувствие чего-то нового, жгучее любопытство, там – возбуждая смутный трепет надежд, здесь – открывая выход едкому потоку годами накопленной злобы. Все заглядывали вперед, где качалось и реяло в воздухе красное знамя.