Текст книги "Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)
Он тихонько засмеялся, вытер лицо полой кафтана и продолжал:
– Ну – дядю Михаила и молотком не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат – в город, живо! Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «На, иди!..» Я ползком, кустами, слышу – лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода. Лег в кустах, – прошли мимо! Тут я встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
Видно было, что он доволен собой, в его карих глазах светилась улыбка, крупные красные губы вздрагивали.
– Сейчас я тебя чаем напою! – торопливо говорила мать, схватив самовар.
– Вы записку-то получите…
Он с трудом поднял ногу, морщась и покрякивая поставил на лавку.
В дверях явился Николай.
– Здравствуйте, товарищ! – сказал он, щуря глаза. – Позвольте, я вам помогу.
И, наклонясь, стал быстро разматывать грязную онучу.
– Ну, – тихо воскликнул парень, дергая ногой, и, удивленно мигая глазами, поглядел на мать.
Не замечая его взгляда, она сказала:
– Надо ему водкой ноги-то растереть…
– Конечно! – молвил Николай.
Игнат смущенно фыркнул. Николай нашел записку, расправил ее и, приблизив серую, измятую бумажку к лицу, прочитал: «Не оставляй дела, мать, без внимания, скажи высокой барыне, чтобы не забывала, чтобы больше писали про наши дела, прошу. Прощай. Рыбин».
Николай медленно опустил руку с запиской и негромко молвил:
– Это великолепно!..
Игнат смотрел на них, тихонько шевеля грязными пальцами разутой ноги; мать, скрывая лицо, смоченное слезами, подошла к нему с тазом воды, села на пол и протянула руки к его ноге – он быстро сунул ее под лавку, испуганно воскликнув:
– Чего?
– А ты давай скорее ногу…
– Сейчас я принесу спирт, – сказал Николай.
Парень засовывал ногу все дальше под лавку и бормотал:
– Что вы? В больнице, что ли…
Тогда она начала разувать другую.
Игнат громко сапнул носом и, неуклюже двигая шеей, смотрел на нее сверху вниз, смешно распустив губы.
– Ты знаешь, – заговорила она вздрагивающим голосом, – били Михаила Ивановича…
– Ну? – тихо и пугливо воскликнул парень.
– Да. И привели его избитого, и в Никольском урядник бил, становой – и по лицу и пинками… в кровь!
– Они это умеют! – отозвался парень, хмуря брови. Плечи у него вздрогнули. – То есть боюсь я их – как чертей! А мужики – не били?
– Один ударил, становой приказал ему. А все – ничего, вступились даже – нельзя, говорят, бить…
– Н-да-а, – мужики-то начинают понимать, где кто стоит и зачем.
– Там тоже есть разумные…
– Где их нет? Нужда! Везде они есть – найти трудно.
Николай принес бутылку спирта, положил углей в самовар и молча ушел. Проводив его любопытными глазами, Игнат спросил мать тихонько:
– Барин-то – доктор?
– В этом деле нет господ, все – товарищи…
– Чудно мне! – сказал Игнат, недоверчиво и растерянно улыбаясь.
– Что – чудно?
– Да – так. На одном конце рожи бьют, на другом – ноги моют, а в середине – что?
Дверь из комнаты распахнулась, и Николай, стоя на пороге, сказал:
– А в середине люди, которые лижут руки тем, кто рожи бьет, и сосут кровь тех, чьи рожи бьют, – вот середина!
Игнат уважительно взглянул на него и, помолчав, проговорил:
– Это – похоже!
Парень встал, переступил с ноги на ногу, твердо упираясь ими в пол, и заметил:
– Как новые стали! Спасибо вам…
Потом сидели в столовой и пили чай, а Игнат рассказывал солидным голосом:
– Я разносчиком газеты был, ходить я очень здоров.
– Много народа читает? – спросил Николай.
– Все, которые грамотные, даже богачи читают, – они, конечно, не у нас берут… Они ведь понимают – крестьяне землю своей кровью вымоют из-под бар и богачей, – значит, сами и делить ее будут, а уж они так разделят, чтобы не было больше ни хозяев, ни работников, – как же! Из-за чего и в драку лезть, коли не из-за этого!
Он даже как бы обиделся и смотрел на Николая недоверчиво, вопросительно. Николай молча улыбался.
– А ежели сегодня подрались всем миром – одолели, значит – а завтра опять – один богат, а другой беден, – тогда – покорно благодарю! Мы хорошо понимаем – богатство, как сыпучий песок, оно смирно не лежит, а опять потечет во все стороны! Нет, уж это зачем же!
– А ты не сердись! – шутя сказала мать.
Николай задумчиво воскликнул:
– Как бы нам поскорее направить туда листок об аресте Рыбина!
Игнат насторожился.
– А есть листок? – спросил он.
– Да.
– Давайте – я снесу! – предложил парень, потирая руки.
Мать тихонько засмеялась, не глядя на него.
– Да ведь устал ты и боишься, сказал?
Игнат, приглаживая широкой ладонью кудрявые волосы на голове, деловито и спокойно сказал:
– Страх – страхом, а дело – делом! Вы чего насмехаетесь? Ишь вы, тоже!
– Эх ты, – дитя ты мое! – невольно воскликнула мать, поддаваясь чувству радости, вызванному им.
Он ухмыльнулся, сконфуженный.
– Ну вот – дитя!
Заговорил Николай, разглядывая парня добродушно прищуренными глазами:
– Вы не пойдете туда…
– А – что? Куда же я? – беспокойно спросил Игнат.
– Вместо вас пойдет другой, а вы ему подробно расскажете, что надо делать и как – хорошо?
– Ладно! – сказал Игнат, не вдруг и неохотно.
– А вам мы достанем хороший паспорт и устроим вас лесником.
Парень быстро вскинул голову и спросил, обеспокоенный:
– А ежели мужики за дровами приедут или там… вообще, – как же я? Вязать? Это – не подойдет мне…
Мать засмеялась и Николай тоже, это снова смутило и огорчило парня.
– Не беспокойтесь! – утешил его Николай. – Не придется вам вязать мужиков, – уж поверьте!..
– Ну то-то! – молвил Игнат и успокоился, весело улыбаясь. – Мне бы вот на фабрику, там, говорят, ребята довольно умные…
Мать поднялась из-за стола и, задумчиво глядя в окна, проговорила:
– Эх, жизнь! Пять раз в день насмеешься, пять наплачешься! Ну, кончил, Игнатий? Иди спать…
– Да я не хочу…
– Иди, иди…
– Строго у вас! Ну, иду… Спасибо за чай-сахар, за ласку…
Ложась на постель матери, он бормотал, почесывая голову:
– Теперь ото всего дегтем будет вонять у вас… эх! Напрасно все это… Спать мне не хочется… Как он насчет середины-то хватил… Черти…
И, вдруг громко всхрапнув, он заснул, высоко подняв брови и полуоткрыв рот.
XXI
Вечером он сидел в маленькой комнатке подвального этажа на стуле против Весовщикова и пониженным тоном, наморщив брови, говорил ему:
– В среднее окошко четыре раза…
– Четыре? – озабоченно повторил Николай.
– Сначала – три, вот так!
И ударил согнутым пальцем по столу, считая:
– Раз, два, три. Потом, обождав, еще раз.
– Понимаю.
– Отопрет рыжий мужик, спросит – за повитухой? Вы скажете – да, от заводчика! Больше ничего, уж он поймет!
Они сидели, наклонясь друг к другу головами, оба плотные, твердые, и, сдерживая голоса, разговаривали, а мать, сложив руки на груди, стояла у стола, разглядывая их. Все эти тайные стуки, условные вопросы и ответы заставляли ее внутренне улыбаться, она думала: «Дети еще…»
На стене горела лампа, освещая на полу измятые ведра, обрезки кровельного железа. Запах ржавчины, масляной краски и сырости наполнял комнату.
Игнат был одет в толстое осеннее пальто из мохнатой материи, и оно ему нравилось, мать видела, как любовно гладил он ладонью рукав, как осматривал себя, тяжело ворочая крепкой шеей. И в груди ее мягко билось: «Дети! Родные мои…»
– Вот! – сказал Игнат, вставая. – Значит, помните – сначала к Муратову, спросите дедушку…
– Запомнил! – ответил Весовщиков. Но Игнат, по-видимому, не поверил ему, снова повторил все стуки, слова и знаки и наконец протянул руку.
– Кланяйтесь им! Народы хорошие – увидите…
Он окинул себя довольным взглядом, погладил пальто руками и спросил мать:
– Идти?
– Найдешь дорогу-то?
– Ну! Найду… До свиданья, значит, товарищи!
И ушел, высоко приподняв плечи, выпятив грудь, в новой шапке набекрень, солидно засунув руки в карманы. На висках у него весело дрожали светлые кудри.
– Ну, – вот и я при деле! – сказал Весовщиков, мягко подходя к матери. – Мне уж скучно стало… выскочил из тюрьмы – зачем? Только прячусь. А там я учился, там Павел так нажимал на мозги – одно удовольствие! А что, Ниловна, как насчет побега решили?
– Не знаю! – ответила она, невольно вздохнув.
Положив ей на плечо тяжелую руку и приблизив к ней лицо, Николай заговорил:
– Ты скажи им – они тебя послушают, – очень легко это! Ты гляди сама, вот – стена тюрьмы, около – фонарь. Напротив – пустырь, налево – кладбище, направо – улицы, город. К фонарю подходит фонарщик – днем, лампы чистить, – ставит лестницу к стене, влез, зацепил за гребень стены крючья веревочной лестницы, спустил ее во двор тюрьмы и – марш! Там, за стеной, знают время, когда это будет сделано, попросят уголовных устроить шум или сами устроят, а те, кому надо, в это время по лестнице через стенку – раз, два – готово!
Он размахивал перед лицом матери руками, рисуя свой план, все у него выходило просто, ясно, ловко. Она знала его тяжелым, неуклюжим. Глаза Николая прежде смотрели на все с угрюмой злобой и недоверием, а теперь точно прорезались заново, светились ровным, теплым светом, убеждая и волнуя мать…
– Ты подумай, ведь это будет – днем!.. Непременно днем. Кому в голову придет, что заключенный решится бежать днем, на глазах всей тюрьмы?..
– А застрелят! – вздрогнув, молвила женщина.
– Кто? Солдат – нет, надзиратели револьверами гвозди вколачивают…
– Уж очень просто все…
– Увидишь – верно! Нет, ты поговори с ними. У меня все готово – веревочная лестница, крючья для нее, – хозяин будет фонарщиком…
За дверью кто-то возился, кашлял, гремело железо.
– Вот он! – сказал Николай.
В открытую дверь просунулась жестяная ванна, хриплый голос бормотал:
– Лезь, черт.
Потом явилась круглая седая голова без шапки, с выпученными глазами, усатая и добродушная.
Николай помог втащить ванну, в дверь шагнул высокий сутулый человек, закашлял, надувая бритые щеки, плюнул и хрипло поздоровался:
– Доброго здоровья…
– Вот, спроси его! – воскликнул Николай.
– Меня? О чем?
– О побеге…
– А-а! – сказал хозяин, вытирая усы черными пальцами.
– Вот, Яков Васильевич, не верит она, что это просто.
– Мм, – не верит? Значит – не хочет. А мы с тобой хотим, ну и – верим! – спокойно сказал хозяин и, вдруг перегнувшись пополам, начал глухо кашлять. Откашлялся, растирая грудь, долго стоял среди комнаты, сопя и разглядывая мать вытаращенными глазами.
– Решать это Паше и товарищам, – сказала Ниловна.
Николай задумчиво опустил голову.
– Это кто – Паша? – спросил хозяин, садясь.
– Сын мой.
– Как фамилия?
– Власов.
Он кивнул головой, достал кисет, вынул трубку и, набивая ее табаком, отрывисто говорил:
– Слышал. Мой племяш знает его. Он тоже в тюрьме, племяш – Евченко, слыхали? А моя фамилия – Гобун. Вот скоро всех молодых в тюрьму запрут, то-то нам, старикам, раздолье будет! Жандармский мне обещает племянника-то даже в Сибирь заслать. Зашлет, собака!
Закурив, он обратился к Николаю, часто поплевывая на пол.
– Так не хочет? Ее дело. Человек свободен, устал сидеть – иди, устал идти – сиди. Ограбили – молчи, бьют – терпи, убили – лежи. Это известно. А я Савку вытащу. Вытащу.
Его короткие, лающие фразы возбуждали у матери недоумение, а последние слова вызвали зависть.
Идя по улице встречу холодному ветру и дождю, она думала о Николае: «Какой стал, – поди-ка ты!»
И, вспоминая Гобуна, почти молитвенно размышляла: «Видно, не одна я заново живу!..»
А вслед за этим в сердце ее выросла дума о сыне: «Кабы он согласился!»
XXII
В воскресенье, прощаясь с Павлом в канцелярии тюрьмы, она ощутила в своей руке маленький бумажный шарик. Вздрогнув, точно он ожег ей кожу ладони, она взглянула в лицо сына, прося и спрашивая, но не нашла ответа. Голубые глаза Павла улыбались обычной, знакомой ей улыбкой, спокойной и твердой.
– Прощай! – сказала она, вздыхая. Сын снова протянул ей руку, и что-то ласковое дрогнуло в его лице.
– Прощай, мать!
Она ждала, не выпуская руки.
– Не беспокойся, не сердись! – проговорил он. Эти слова и упрямая складка на лбу ответили ей.
– Ну, что ты? – бормотала она, опустив голову. – Чего там…
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал:
– Конечно! Вот что он пишет: «Мы не уйдем, товарищи, не можем. Никто из нас. Потеряли бы уважение к себе. Обратите внимание на крестьянина, арестованного недавно. Он заслужил ваши заботы, достоин траты сил. Ему здесь слишком трудно. Ежедневные столкновения с начальством. Уже имел сутки карцера. Его замучают. Мы все просим за него. Утешьте, приласкайте мою мать. Расскажите ей, она все поймет».
Мать подняла голову и тихо, вздрогнувшим голосом сказала:
– Ну – чего же рассказывать мне! Я понимаю!
Николай быстро отвернулся в сторону, вынул платок, громко высморкался и пробормотал:
– Схватил насморк, видите ли…
Потом, закрыв глаза руками, чтобы поправить очки, и расхаживая по комнате, он заговорил:
– Видите ли, мы не успели бы все равно…
– Ничего! Пусть судят! – говорила мать, нахмурив брови, а грудь наливалась сырой, туманной тоской.
– Вот, я получил письмо от товарища из Петербурга…
– Ведь он и из Сибири может уйти… может?
– Конечно! Товарищ пишет – дело скоро назначат, приговор известен – всех на поселение. Видите? Эти мелкие жулики превращают свой суд в пошлейшую комедию. Вы понимаете – приговор составлен в Петербурге, раньше суда…
– Вы оставьте это, Николай Иванович! – решительно сказала мать. – Не надо меня утешать, не надо объяснять. Паша худо не сделает, даром мучить ни себя, ни других – не будет! И меня он любит – да! Вы видите – думает обо мне. Разъясните, пишет, утешьте, а?..
Сердце у нее стучало быстро, голова кружилась от возбуждения.
– Ваш сын – прекрасный человек! – воскликнул Николай несвойственно громко. – Я очень уважаю его!
– Вот что, давайте-ка насчет Рыбина подумаем! – предложила она.
Ей хотелось что-нибудь делать сейчас же, идти куда-то, ходить до усталости.
– Да, хорошо! – ответил Николай, расхаживая по комнате. – Нужно бы Сашеньку…
– Она – придет. Она всегда приходит в тот день, когда я вижу Пашу…
Задумчиво опустив голову, покусывая губы и крутя бородку, Николай сел на диван, рядом с матерью.
– Жаль – нет сестры…
– Хорошо устроить это сейчас, пока Паша там, – ему приятно будет! – говорила мать.
Помолчали, и вдруг мать сказала, медленно и тихо:
– Не понимаю, – отчего он не хочет?..
Николай вскочил на ноги, но раздался звонок. Они сразу взглянули друг на друга.
– Это – Саша, гм! – тихонько произнес Николай.
– Как ей скажешь? – так же тихо спросила мать.
– Да-а, знаете…
– Очень жалко ее…
Звонок повторился менее громко, точно человек за дверью тоже не решался. Николай и мать встали и пошли вместе, но у двери в кухню Николай отшатнулся в сторону, сказав:
– Лучше – вы…
– Не согласен? – твердо спросила девушка, когда мать открыла ей дверь.
– Нет.
– Я знала это! – просто выговорила Саша, но лицо у нее побледнело. Она расстегнула пуговицы пальто и, снова застегнув две, попробовала снять его с плеч. Это не удалось ей. Тогда она сказала:
– Дождь, ветер, – противно! Здоров?
– Да.
– Здоров и весел, – негромко сказала Саша, рассматривая свою руку.
– Пишет, чтобы Рыбина освободить! – сообщила мать, не глядя на девушку.
– Да? Мне кажется – мы должны использовать этот план, – медленно проговорила девушка.
– Я тоже так думаю! – сказал Николай, появляясь в двери. – Здравствуйте, Саша!
Протянув руку, девушка спросила:
– В чем же дело? Все согласны, что план удачен?..
– А кто организует? Все заняты…
– Давайте мне! – быстро сказала Саша, вставая на ноги. – У меня есть время.
– Берите! Но надо спросить других…
– Хорошо, я спрошу! Я сейчас же и пойду. – И снова начала застегивать пуговицы пальто уверенными движениями тонких пальцев.
– Вы отдохнули бы! – предложила мать.
Она тихонько улыбнулась и ответила, смягчая голос:
– Не беспокойтесь, я не устала…
И, молча пожав им руки, ушла, снова холодная и строгая. Мать и Николай, подойдя к окну, смотрели, как девушка прошла по двору и скрылась под воротами. Николай тихонько засвистал, сел за стол и начал что-то писать.
– Займется этим делом, и будет легче ей! – сказала мать задумчиво и тихо.
– Да, конечно! – отозвался Николай и, обернувшись к матери, с улыбкой на добром лице спросил: – А вас, Ниловна, миновала эта чаша, – вы не знали тоски по любимом человеке?
– Ну! – воскликнула она, махнув рукой. – Какая там тоска? Страх был – как бы вот за того или этого замуж не выдали.
– И никто не нравился?
Она подумала и ответила:
– Не помню, дорогой мой. Как не нравиться?.. Верно, кто-нибудь нравился, только – не помню!
Посмотрела на него и просто, со спокойной грустью закончила:
– Много бил меня муж, все, что до него было, – как-то стерлось в памяти.
Он отвернулся к столу, а она на минуту вышла из комнаты, и, когда вернулась, Николай, ласково поглядывая на нее, заговорил, тихонько и любовно гладя словами свои воспоминания:
– А у меня, видите ли, тоже вот, как у Саши, была история! Любил девушку – удивительный человек была она, чудесный. Лет двадцати встретил я ее и с той поры люблю, и сейчас люблю, говоря правду! Люблю все так же – всей душой, благодарно и навсегда…
Стоя рядом с ним, мать видела глаза, освещенные теплым и ясным светом. Положив руки на спинку стула, а на них голову свою, он смотрел куда-то далеко, и все тело его, худое и тонкое, но сильное, казалось, стремится вперед, точно стебель растения к свету солнца.
– Что же вы – женились бы! – посоветовала мать.
– О! Она уже пятый год замужем…
– А раньше-то чего же?
Подумав, он ответил:
– Видите ли, у нас все как-то так выходило – она в тюрьме – я на воле, я на воле – она в тюрьме или в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять лет в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого человека, – товарищ мой, очень хороший парень! Потом они бежали вместе, теперь живут за границей, да…
Николай кончил говорить, снял очки, вытер их, посмотрел стекла на свет и стал вытирать снова.
– Эх, милый вы мой! – покачивая головой, любовно воскликнула женщина. Ей было жалко его и в то же время что-то в нем заставляло ее улыбаться теплой, материнской улыбкой. А он переменил позу, снова взял в руку перо и заговорил, отмечая взмахами руки ритм своей речи:
– Семейная жизнь понижает энергию революционера, всегда понижает! Дети, необеспеченность, необходимость много работать для хлеба. А революционер должен развивать свою энергию неустанно, все глубже и шире. Этого требует время – мы должны идти всегда впереди всех, потому что мы – рабочие, призванные силою истории разрушить старый мир, создать новую жизнь. А если мы отстаем, поддаваясь усталости или увлеченные близкой возможностью маленького завоевания, – это плохо, это почти измена делу! Нет никого, с кем бы мы могли идти рядом, не искажая нашей веры, и никогда мы не должны забывать, что наша задача – не маленькие завоевания, а только полная победа.
Голос у него стал крепким, лицо побледнело, и в глазах загорелась обычная, сдержанная и ровная сила. Снова громко позвонили, прервав на полуслове речь Николая, – это пришла Людмила в легком не по времени пальто, с покрасневшими от холода щеками. Снимая рваные галоши, она сердитым голосом сказала:
– Назначен суд, – через неделю!
– Это верно? – крикнул Николай из комнаты. Мать быстро пошла к нему, не понимая – испуг или радость волнует ее. Людмила, идя рядом с нею, с иронией говорила своим низким голосом:
– Верно! В суде совершенно открыто говорят, что приговор уже готов. Но что же это? Правительство боится, что его чиновники мягко отнесутся к его врагам? Так долго, так усердно развращая своих слуг, оно все еще не уверено в их готовности быть подлецами?..
Людмила села на диван, потирая худые щеки ладонями, в ее матовых глазах горело презрение, голос все больше наливался гневом.
– Вы напрасно тратите порох, Людмила! – успокоительно сказал Николай. – Ведь они не слышат вас…
Мать напряженно вслушивалась в ее речь, но ничего не понимала, невольно повторяя про себя одни и те же слова: «Суд, через неделю суд!»
Она вдруг почувствовала приближение чего-то неумолимого, нечеловечески строгого.
XXIII
Так, в этой туче недоумения и уныния, под тяжестью тоскливых ожиданий, она молча жила день, два, а на третий явилась Саша и сказала Николаю:
– Все готово! Сегодня в час…
– Уже готово? – удивился он.
– Да ведь чего же? Мне нужно было только достать место и одежду для Рыбина, все остальное взял на себя Гобун. Рыбину придется пройти всего один квартал. Его на улице встретит Весовщиков, – загримированный, конечно, – накинет на него пальто, даст шапку и укажет путь. Я буду ждать его, переодену и увезу.
– Недурно! А кто это Гобун? – спросил Николай.
– Вы видели его. В его квартире вы занимались со слесарями.
– А! Помню. Чудаковатый старик…
– Он отставной солдат, кровельщик. Малоразвитой человек, с неисчерпаемой ненавистью ко всякому насилию… Философ немножко, – задумчиво говорила Саша, глядя в окно. Мать молча слушала ее, и что-то неясное медленно назревало в ней.
– Гобун хочет освободить племянника своего, – помните, вам нравился Евченко, такой щеголь и чистюля?
Николай кивнул головой.
– У него все налажено хорошо, – продолжала Саша, – но я начинаю сомневаться в успехе. Прогулки – общие; я думаю, что, когда заключенные увидят лестницу, – многие захотят бежать…
Она, закрыв глаза, помолчала, мать подвинулась ближе к ней.
– И помешают друг другу…
Они все трое стояли перед окном, мать – позади Николая и Саши. Их быстрый говор будил в сердце ее смутное чувство…
– Я пойду туда! – вдруг сказала она.
– Зачем? – спросила Саша.
– Не ходите, голубчик! Еще как-нибудь попадетесь! Не надо! – посоветовал Николай.
Мать посмотрела на него и тише, но настойчивее повторила:
– Нет, я пойду…
Они быстро переглянулись, Саша, пожимая плечами, сказала:
– Это понятно…
Обернувшись к матери, она взяла ее под руку, покачнулась к ней и заговорила простым и близким сердцу матери голосом:
– Я все-таки скажу вам, вы напрасно ждете…
– Голубушка! – воскликнула мать, прижав ее к себе дрожащей рукой. – Возьмите меня, – не помешаю! Мне – нужно. Не верю я, что можно это – убежать!
– Она пойдет! – сказала девушка Николаю.
– Это ваше дело! – ответил он, наклоняя голову.
– Нам нельзя быть вместе. Вы идите в поле, к огородам. Оттуда видно стену тюрьмы. Но – если спросят вас, что вы там делаете?
Обрадованная, мать уверенно ответила:
– Найду, что сказать!..
– Не забывайте, что вас знают тюремные надзиратели! – говорила Саша. – И если они увидят вас там…
– Не увидят! – воскликнула мать. В ее груди вдруг болезненно ярко вспыхнула все время незаметно тлевшая надежда и оживила ее… «А может быть, и он тоже…» – думала она, поспешно одеваясь.
Через час мать была в попе за тюрьмой. Резкий ветер летал вокруг нее, раздувал платье, бился о мерзлую землю, раскачивал ветхий забор огорода, мимо которого шла она, и с размаху ударялся о невысокую стену тюрьмы. Опрокинувшись за стену, взметал со двора чьи-то крики, разбрасывал их по воздуху, уносил в небо. Там быстро бежали облака, открывая маленькие просветы в синюю высоту.
Сзади матери был огород, впереди кладбище, а направо, саженях в десяти, тюрьма. Около кладбища солдат гонял на корде лошадь, а другой, стоя рядом с ним, громко топал в землю ногами, кричал, свистел и смеялся. Больше никого не было около тюрьмы.
Она медленно пошла дальше мимо них к ограде кладбища, искоса поглядывая направо и назад. И вдруг почувствовала, что ноги у нее дрогнули, отяжелели, точно примерзли к земле, – из-за угла тюрьмы спешно, как всегда ходят фонарщики, вышел сутулый человек с лестницей на плече. Мать, испуганно мигнув, быстро взглянула на солдат – они топтались на одном месте, а лошадь бегала вокруг них; посмотрела на человека с лестницей – он уже поставил ее к стене и влезал не торопясь. Махнув во двор рукой, быстро спустился, исчез за углом. Сердце матери билось торопливо, секунды шли медленно. На темной стене тюрьмы линии лестницы были едва заметны в пятнах грязи и осыпавшейся штукатурки, обнажившей кирпич. И вдруг над стеной явилась черная голова, выросло тело, перевалилось через стену, сползло по ней. Показалась другая голова в мохнатой шапке, на землю скатился черный ком и быстро исчез за углом. Михайло выпрямился, оглянулся, тряхнул головой…
– Беги, беги! – шептала мать, топая ногой.
В ушах у нее гудело, доносились громкие крики – вот над стеной явилась третья голова. Мать, схватившись руками за грудь, смотрела, замирая. Светловолосая голова без бороды рвалась вверх, точно хотела оторваться, и вдруг – исчезла за стеной. Кричали все громче, буйнее, ветер разносил по воздуху тонкие трели свистков. Михайло шел вдоль стены, вот он уже миновал ее, переходил открытое пространство между тюрьмой и домами города. Ей казалось, что он идет слишком медленно и напрасно так высоко поднял голову, – всякий, кто взглянет в лицо его, запомнит это лицо навсегда. Она шептала:
– Скорее… скорее…
За стеною тюрьмы сухо хлопнуло что-то, – был слышен тонкий звон разбитого стекла. Солдат, упираясь ногами в землю, тянул к себе лошадь, другой, приложив ко рту кулак, что-то кричал по направлению тюрьмы и, крикнув, поворачивал туда голову боком, подставляя ухо.
Напрягаясь, мать вертела шеей во все стороны, ее глаза, видя все, ничему не верили – слишком просто и быстро совершилось то, что она представляла себе страшным и сложным, и эта быстрота, ошеломив ее, усыпляла сознание. В улице уже не видно было Рыбина, шел какой-то высокий человек в длинном пальто, бежала девочка. Из-за угла тюрьмы выскочило трое надзирателей, они бежали тесно друг к другу и все вытягивали вперед правые руки. Один из солдат бросился им встречу, другой бегал вокруг лошади, стараясь вскочить на нее, она не давалась, прыгала, и все вокруг тоже подпрыгивало вместе с нею. Непрерывно, захлебываясь звуком, воздух резали свистки. Их тревожные, отчаянные крики разбудили у женщины сознание опасности; вздрогнув, она пошла вдоль ограды кладбища, следя за надзирателями, но они и солдаты забежали за другой угол тюрьмы и скрылись. Туда же следом за ними пробежал знакомый ей помощник смотрителя тюрьмы в расстегнутом мундире. Откуда-то появилась полиция, сбегался народ.
Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил до слуха женщины разорванные, спутанные крики, свист… Эта сумятица радовала ее, мать зашагала быстрее, думая: «Значит – мог бы и он!»
Навстречу ей, из-за угла ограды, вдруг вынырнули двое полицейских.
– Стой! – крикнул один, тяжело дыша. – Человека – с бородой – не видала?
Она указала рукой на огороды и спокойно ответила:
– Туда побежал, – а что?
– Егоров! Свисти!
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Николай встретил ее радостно.
– Ну, что там?
– Как будто удалось…
Стараясь восстановить в своей памяти все мелочи, она начала рассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то рассказ, сомневаясь в правде его.
– Нам везет! – сказал Николай, потирая руки. – Но – как я боялся за вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет – не бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте! Может быть – он уйдет с дороги. А суд – это приблизительно такая штука…
Он начал рисовать ей картину заседания суда, она слушала и понимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.
– Может, вы думаете, я там скажу что-нибудь судьям? – вдруг спросила она. – Попрошу их о чем-нибудь?
Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:
– Что вы!
– Я боюсь, верно! Чего боюсь – не знаю!.. – Она помолчала, блуждая глазами по комнате.
– Иной раз кажется – начнут они Пашу обижать, измываться над ним. Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша – гордый, он им так ответит! Или – Андрей посмеется над ними. И все они там горячие. Вот и думаешь – вдруг не стерпит… И засудят так, что уж и не увидишь никогда!
Николай хмуро молчал, дергая свою бородку.
– Этих дум не выгонишь из головы! – тихо сказала мать, – Страшно это – суд! Как начнут всё разбирать да взвешивать! Очень страшно! Не наказание страшно, а – суд. Не умею я этого сказать…
Николай – она чувствовала – не понимает ее, и это еще более затрудняло желание рассказать о страхе своем.
XXIV
Этот страх, подобный плесени, стеснявший дыхание тяжелой сыростью, разросся в ее груди, и, когда настал день суда, она внесла с собою в зал заседания тяжелый, темный груз, согнувший ей спину и шею.
На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами. Слова казались ей ненужными, она не понимала их. Все люди были охвачены одним и тем же скорбным чувством – это передавалось матери и еще более угнетало ее.
– Садись рядом! – сказал Сизов, подвигаясь на лавке. Послушно села, оправила платье, взглянула вокруг. Перед глазами у нее слитно поплыли какие-то зеленые и малиновые полосы, пятна, засверкали тонкие желтые нити.
– Погубил твой сын нашего Гришу! – тихо проговорила женщина, сидевшая рядом с ней.
– Молчи, Наталья! – ответил Сизов угрюмо.
Мать посмотрела на женщину – это была Самойлова, дальше сидел ее муж, лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой. Лицо у него было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и борода его дрожала.
Сквозь высокие окна зал ровно наливался мутным светом, снаружи по стеклам скользил снег. Между окнами висел большой портрет царя в толстой, жирно блестевшей золотой раме, тяжелые малиновые драпировки окон прикрывали раму с боков прямыми складками. Перед портретом, почти во всю ширину зала вытянулся стол, покрытый зеленым сукном, направо у стены стояли за решеткой две деревянные скамьи, налево – два ряда малиновых кресел. По залу бесшумно бегали служащие с зелеными воротниками, золотыми пуговицами на груди и животе. В мутном воздухе робко блуждал тихий шепот, носился смешанный запах аптеки. Все это – цвета, блески, звуки и запахи – давило на глаза, вторгалось вместе с дыханием в грудь и наполняло опустошенное сердце неподвижной, пестрой мутью унылой боязни.
