Текст книги "Герберт Уэллс"
Автор книги: Максим Чертанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)
Тот же Каст в конце 1893-го познакомил Уэллса с Уильямом Хенли, редактором «Нэшнл обсервер». Уэллс показал Хенли тексты своих старых статей о времени, Хенли идея понравилась, и он попросил написать серию очерков на эту тему. Уэллс взял «Аргонавтов хроноса» и начал их переделывать: выбросил всю романтику, разбил текст на семь эссе, и Хенли публиковал их в своем журнале с марта по июнь 1894 года; они не были подписаны именем автора, печатались под разными названиями, и многие читатели даже не поняли, что перед ними одна большая работа. Но уже летом осколки вновь начнут собираться в единое целое.
Мирная, заполненная работой лондонская жизнь первой половины года омрачалась проблемами со здоровьем: у Кэтрин было малокровие, у Эйч Джи в придачу к старым болезням обнаружилось воспаление лимфоузлов. Обоим требовался здоровый климат. Они поехали в Севен-Оукс, графство Кент, где поселились на «вилле Тускулум», как пышно именовался ветхий коттедж; к ним присоединилась миссис Роббинс. Тут прислали судебную повестку по бракоразводному процессу – и квартирная хозяйка узнала, что парочка не состоит в браке. Пришлось выдержать много тяжелых сцен. А тут еще оказалось, что рассказы и статьи Уэллса, которыми были завалены редакции, никому не нужны. У «Нэшнл обсервер» сменился владелец, Хенли пришлось уйти. Литературный редактор «Пэлл-Мэлл газетт» Уотсон ушел в отпуск, а его помощник работами Уэллса не заинтересовался. Астор объявил, что закрывает «Пэлл-Мэлл баджет», и Хинд не мог больше платить авторам.
Эйч Джи с изумлением обнаружил, что деньги прожиты, а накоплений нет. Он еще не понимал, что профессионал такого уровня, уже имеющий репутацию, не может остаться невостребованным; ему нужно было содержать двух жен, родителей, брата; он испугался. Правда, Хенли сказал ему, что намеревается открыть новый журнал и будет брать его работы; все это было вилами по воде писано, но Эйч Джи предпочел поверить – иначе его жизнь теряла смысл. Никаких статей он писать не стал – их уже было навалом, – а вновь взялся за «Аргонавтов»: в результате получилась «Машина времени» (The Time Machine).
Уэллса занимала мысль о времени как одном из измерений, имеющем свою протяженность и предполагающем возможность каким-то образом по нему перемещаться, но занимала как философская проблема, а не техническая. Он писал не о путешествиях во времени – недаром Путешественник, быстренько изложив свою теорию в самом начале романа, о ней больше не вспоминает. Уэллс всегда говорил, что его фантастика не имеет ничего общего с научной фантастикой Жюля Верна, и называл себя последователем Свифта: его интересовала не наука, а человечество, которое он в аллегорическом виде изобразил в своем первом романе. Нас учили так: элои представляют собой деградировавшую буржуазию, а морлоки – выродившийся пролетариат, и как-то ухитрялись обходить вопрос, почему элои вызывают у Уэллса жалость, а морлоки – ужас и омерзение, как и то обстоятельство, что элои не господствуют над морлоками, а напротив, употребляются ими в пищу. Нам, уже знающим, что пролетариата он терпеть не мог, это неудивительно. Стало быть, пред нами памфлет о буржуазии (бесполезной, но милой) и трудящихся (полезных, но мерзопакостных)? Но почему, интересно, он столь ужасно заканчивается?
В каноническом тексте «Машины» отсутствует фрагмент, который имелся в первой публикации: когда Путешественник, бежав от морлоков, попадает в совсем уж далекое будущее, то обнаруживает там травоядных животных, физическое строение которых обнаруживает, что они являются потомками элоев; а гигантские крабы, что пытались напасть на Путешественника, предположительно происходят от морлоков и по-прежнему едят этих несчастных зверьков, только уже не под покровом ночи, а круглосуточно. Сцена была сочтена слишком мрачной, и автор от нее отказался. Но и так финал «Машины» ужасен. Впоследствии Уэллс придумает кучу утопий, где будущее предстает в самых светлых красках – мог бы, кажется, и здесь дать человечеству надежду. Почему он не сделал этого? Советских литературоведов это просто с ума сводило и они отделывались простым отрицанием очевидного: «Писатель, нарисовавший столь яркие картины коммунистического общества, не мог, конечно, так пессимистически представлять себе будущее. Острие этого памфлета направлено в современность…» [23]23
Цитата из предисловия к одному из советских изданий Уэллса, автора которого мы сознательно не указываем – он не виноват, что ему приходилось это писать.
[Закрыть]Но ведь, согласитесь, и вправду странно… Сам Уэллс в поздние годы писал, будто оправдываясь, что пессимизм «Машины» и других ранних романов обусловлен исключительно желанием подражать Свифту, к тому же «страшные рассказы писать проще, чем веселые и возвышающие». Мы бы, может, и поверили, если бы не прочли множества статей, о которых говорилось выше, и если бы не существовало письма Уэллса, в котором он рассказал, о чем на самом деле его роман:
«Дорогой сэр!
Посылаю вам маленькую книжку, которая, хочу надеяться, будет вам интересна. Основная идея – дегенерация грядущего общества – явилась результатом некоторых биологических изысканий. Наверняка вам уже случалось встречать полным-полно подобных рассуждений, но, быть может, меня извинит то обстоятельство, что я был одним из ваших учеников в Королевском научном колледже. Книга совсем маленькая.
С уважением, глубоко преданный Вам Эйч Джи Уэллс».
Это робкое письмо было адресовано профессору Хаксли. Уэллс в своем романе писал о проблеме, которая интересовала его уже много лет – об эволюции человечества, причем не в аллегорическом смысле, а в прямом – эволюции человека как биологического вида. Это намного шире социальной проблематики. Люди, точь-в-точь как безмозглые ящеры из «Взгляда в прошлое», убеждены, что их господство на планете будет вечным, но рано или поздно их вытеснят другие, пока неведомые существа. При этом неважно, как будут люди вести себя. Когда Путешественник еще не подозревал о существовании морлоков и считал общество элоев золотым веком, он решил, что высокоразвитой цивилизации не нужны сила и агрессивность. Потом он изменил свою точку зрения (внимательный читатель заметит, что он менял ее четырежды – в соответствии с высказанными ранее принципами Уэллс проводит нас вместе с героем последовательно по пути, которым шло его, героя, познание) и понял, что человек, лишенный навыков борьбы за существование, деградирует. Именно на этой мысли сосредоточился Лем в романе «Возвращение со звезд», который повторяет «Машину» во всех деталях: у него люди будущего, над которыми проведена операция, ликвидирующая агрессивные инстинкты, перестают к чему-либо стремиться и коснеют в своем безопасном мире точь-в-точь как элои.
Лем Уэллсову идею обыграл и развил – у него получилось, что человек, не способный убить, и к звездам полететь не способен: вот и выбирайте… Лем любил ставить сложнейшие этические дилеммы, Уэллс – не особенно. Ему казалось, что проблемы этики нужно упрощать, а не усложнять. Если бы он хотел предложить читателю дилемму, то последовал бы той же логике, что и Лем: морлоки – ведь они-то агрессии не утратили – должны были полететь к звездам. А морлоки вместо этого тоже тихо деградировали – в крабов. Получается, что и деятельная агрессия, и добродушное безделье равно ведут к вырождению и гибели.
По Спенсеру, эволюция характеризуется переходом от хаоса к порядку. Но, в соответствии со Вторым законом термодинамики, эволюция – одно из проявлений энтропии (хаоса, возрастающего с ростом потребления энергии, который приведет в конце концов к тепловой смерти Вселенной). Вряд ли когда-либо закончатся споры о том, является ли сознательная деятельность человека фактором, увеличивающим энтропию или противостоящим ей; Хаксли считал, что именно благодаря деятельности человека энтропии можно сопротивляться. Неизвестно, насколько Уэллс изучил труды Клаузиуса и Больцмана об энтропии, но о теории тепловой смерти, разумеется, знал – потому и написал ужасную картину гаснущего Солнца и умирающей Земли; и на вопрос о роли человечества в этом процессе ответил своему учителю: «Растущая цивилизация представлялась ему (Путешественнику во Времени. – М.Ч.) в виде беспорядочно сооружающегося здания, которое в конце концов должно обрушиться и задавить собою строителей». Уэллс имел в виду капиталистическую цивилизацию? Да ничего подобного: «Такова неизбежная судьба всякой энергии. Достигнув своей последней цели, она еще ищет выхода в искусстве, в любви, а затем наступает бессилие и упадок». А между тем в современной науке вновь высказываются взгляды, аналогичные идеям даже не Хаксли, а Спенсера: в эволюции заложено стремление отнюдь не к хаосу, но к порядку, ибо в ходе ее остаются жить те виды, которые достигли максимальной неизменности, в частности – человек…
Так что же Хаксли – понравилась ему книга? Учитель на письмо не ответил. Любя литературу, он не терпел фантастики и считал ее глубоко враждебной науке. А между тем Уэллс говорит, что желание писать фантастику у него возникло именно тогда, когда он слушал лекции Хаксли и занимался биологией…
Когда текст был закончен, Хенли уже открывал журнал «Нью ревью», куда и принял «Машину». Эйч Джи и Кэтрин вернулись в Лондон осенью 1894-го. Поселились на старой квартире. Миссис Роббинс жила отдельно. Неприятности закончились: Хенли вот-вот начнет публиковать роман, «Пэлл-Мэлл газетт» снова принимает эссе, так и не закрытый «Пэлл-Мэлл баджет» – рассказы. И сразу появилась новая работа. Злодей Харрис купил еженедельник «Сатердей ревью»: ему понадобились авторы, обладавшие свежим взглядом и высокой производительностью. Он пригласил и Уэллса, и Уолтера Лоу; в «Сатердей ревью» стали писать Бернард Шоу, Макс Бирбом, Грэм Каннингем и другие молодые литераторы. Журнал быстро сделался интересным, популярным, платили авторам хорошо; Уэллс все это признавал, но не смягчил отношения к Харрису и потратил двадцать страниц автобиографии на описание его гадкой личности. Сам он писал в «Сатердей ревью» очерки, заметки, эссе и рецензии на новые книги, благодаря чему завел множество знакомств с писателями. Он уже пол-Лондона наводнил своими текстами, но еще не был знаменит.
Той осенью он начал делать наброски к «Острову доктора Моро» (The Island of Dr. Moreau), а также написал роман «Чудесное посещение» (The Wonderful Visit). Сельский викарий подстрелил существо, которое принял за большую птицу, – а оно оказалось ангелом. Викарий считал, что ангелы существуют только в мире грез, в Стране Прекрасных Сновидений, а ангел, как выясняется, думал так же: в мире, где он живет, ангелы-художники придумывают «людей, и коров, и орлов, и тысячи невозможных существ». Викарий и ангел приходят к выводу о множественности обитаемых миров – «они существуют бок о бок, и каждый для другого – только смутный сон», – и о том, что ангел каким-то образом провалился из своего мира в соседний. Встречается утверждение, что Уэллс предвосхитил специальную интерпретацию квантовой механики, получившую название множественности миров. Но этот роман Уэллса уж никак не о физике и не множественных мирах (хотя проблема его интересовала и он к ней будет возвращаться).
Крыло ранено, улететь ангел не может, и викарий приводит его в деревню. Но никто не верит в существование ангелов. Несчастного одевают в человеческую одежду и пытаются принудить вести себя по-человечески, то есть быть таким же эгоистичным, злобным и нетерпимым, как люди, а местный врач, чтобы сделать из ангела человека, предлагает отпилить ему крылья. Супруги Маккензи полагают, что в лице этого врача, являющегося наброском к Моро, автор «критикует позитивистскую науку и дарвинистский подход», но, на наш взгляд, это притянуто за уши. Метафора – художник, которому пошлые обыватели хотят отрезать крылья, – достаточно проста: «Все необычное безнравственно, равно как необычный образ мысли есть безумие».
В сердце старого викария появление ангела пробудило веру в красоту и в чудо, и все же он идет на поводу у человеческих правил и обещает возмущенным прихожанам поскорей отослать ангела прочь, чтобы он не будоражил народ своей необычностью. Тем временем ангел поневоле усваивает людские черты и среди них главную: агрессивность – когда он сталкивается с грубым злодеем-эксплуататором, то в гневе избивает его. «Поистине этот мир не для ангела! – сказал Ангел. – Это мир Войны, мир Боли, мир Смерти. Здесь на тебя находит гнев. Я, не знавший ни боли, ни гнева, стою здесь с кровью на руках. Я пал. Прийти в этот мир – значит пасть. Здесь ты должен испытывать голод и жажду, должен терзаться тысячью желаний. Здесь ты должен бороться за землю под ногами, и поддаваться злобе, и бить…»
Финал предсказуем: ангел, которому среди нас не место, то ли погибает в пожаре (так думают обыватели), то ли улетает в свой ангельский мир. Все пишут о сходстве «Аргонавтов» и «Машины времени», но почему-то никто не упоминает об их родстве с «Чудесным посещением» – а ведь оно так и бросается в глаза. Абсолютно все из «Аргонавтов», что не вошло в «Машину», попало во второй роман: «гадкий утенок», внезапно появляющийся в деревне и ненавидимый обывателями, добрый священник, даже исчезновение героя из-под носа у толпы и его вылет в «свое», хорошее время (или место, что для Уэллса одно и то же) – только с собой он на сей раз прихватывает не викария, а девушку, которая его полюбила. «Чудесное посещение» – текст наивный, полный «красивостей», но в нем есть важная вещь – то, как Уэллс попытался выразить чувство мучительной тоски старого викария по Стране Прекрасных Сновидений, не имеющей ничего общего с социалистическими утопиями. Сам о себе он твердил: я твердо стою на ногах, смотрю в глаза правде жизни, «хочу овладеть реальностью и, если она воспротивится, скрутить ее» – зачем такому человеку Страна Прекрасных Сновидений? Да он бы там со скуки помер в первый же день… Что такое эта страна – мир художников и писателей, противостоящий миру мещан, или какое-то иное место? [24]24
Забавно, как ее определили в упомянутом советском предисловии: «Фикция, нужная Уэллсу лишь для того, чтобы Ангел мог критиковать капиталистический строй».
[Закрыть]Посмотрим, проявится ли эта удивительная тоска где-нибудь еще…
Вроде бы все складывалось превосходно: работа кипит, за нее платят, будущее ясно; но Эйч Джи по-прежнему чувствовал неуверенность и раздражение. Работать для Харриса ему не нравилось, жизнь с Кэтрин была счастливой лишь отчасти, он тосковал по Изабелле и писал Элизабет Хили, которая поддерживала отношения с его женой: «Могу ли я что-нибудь сделать для Изабеллы? Я надеюсь, что у вас будет возможность навестить ее, и я буду счастлив узнать о ней хоть что-нибудь. Она мне писала, но было бы глупо ждать, что она много расскажет о себе. Это трагедия, в которой виноват я один. <…> Все, что я могу сделать – это зарабатывать столько, чтобы можно было навсегда избавить ее от материальных трудностей и забот о заработке. Ей нужны друзья, новые интересы. Но тут я бессилен ей помочь…»
Развод был оформлен в январе 1895-го. Уэллс регулярно переводил деньги на счет Изабеллы (и будет делать это после ее нового замужества), а денег все прибавлялось. Каст предложил работу в штате «Пэлл-Мэлл газетт» – должность театрального критика. Затея была неудачной. Уэллс не любил театра, считал этот вид искусства устаревшим; в юмористическом рассказе «Печальная история театрального критика» он рассказал о том, как неискушенный герой, пристрастившийся к театру, начинает в реальной жизни вести себя словно на сцене – и сходит с ума. «Я обдумывал новое человеческое общество, а уж найдется ли в нем место для театральных постановок, казалось мне не столь существенным». Однако работал он добросовестно – купил фрак, ходил по премьерам, писал заурядные рецензии, заводил знакомства.
Наконец-то он как следует познакомился с Шоу – жизнь уже их сталкивала, но теперь они стали коллегами (в «Сатердей ревью» Уэллс рецензировал новые книги, а Шоу вел театральный отдел). Отношения будут сложными. Уэллс признавался, что с его стороны к Шоу было чувство соперничества и ревности, а тот относился к нему «как к младшему брату». «Ему, надо думать, я всегда казался ужасно приземленным, мне же его суждения, при всей их яркости, представлялись слишком легковесными». Шоу был склонен к эстетству – это Уэллсу категорически не нравилось. Но он прощал куда большее эстетство другому человеку, с которым дружил много лет, – Генри Джеймсу. Одним из первых спектаклей, которые Уэллсу пришлось рецензировать, был «Гай Домвилл» по пьесе Джеймса; премьера провалилась, автор был в прострации, начинающего рецензента при взгляде на него трясло от жалости. В рецензии Уэллса говорилось, что в провале виновен не драматург, а театр: творчество Джеймса чересчур тонко для сцены. Джеймс был мягким, деликатнейшим человеком, а Уэллс, сохранивший в себе немало от перепуганного мальчишки-приказчика, недолюбливал резких и жестких людей; его тянуло к мягким, тактичным.
* * *
Серийная публикация «Машины времени» началась в конце 1894 года [25]25
В одних библиографиях указывается 1894 год, в других 1895-й – это потому, что январские номера журналов в Англии обычно появлялись в декабре.
[Закрыть]. Хенли заплатил за нее 100 фунтов. Ожидалось книжное издание. Источники расходятся во мнениях, кто «протолкнул» роман в издательство Хайнемана – Хенли или Уотт, известный литературный агент, сотрудничавший со всеми перспективными авторами того времени. Гонорар был назначен в 50 фунтов плюс 20 процентов роялти от тиража свыше пяти тысяч экземпляров. Так весной 1895 года Уэллс из журналиста-поденщика стал писателем. Его роман встретили горячо: подавляющее большинство читателей справедливо увидели в нем не социальный памфлет и не научное открытие, а прекрасную беллетристику – остросюжетную, хорошо написанную и, главное, оригинальную.
Почему текст, посвященный научным и социальным проблемам, стал превосходным остросюжетным романом? Почему лучшие фантастические истории Уэллса так убедительны и увлекательны, когда в них напрочь отсутствует главное: живые люди, характеры? (Попытайтесь припомнить хоть одного уэллсовского героя – кто он, какой он, – ни за что не сумеете, потому что их нет.) Замятин утверждал, что «фантастика Жюля Верна может зачаровать, дать иллюзии реальности – только неискушенному детскому уму; логическая фантастика Уэллса, в большинстве случаев, с острой приправой иронии и социальной сатиры, увлечет любого читателя»; не согласимся. Логичность логичностью, но ранняя фантастика Уэллса именно что зачаровывает и дает иллюзию реальности – перечтите (в одиночестве и тишине, на ночь глядя) и убедитесь. Так в чем, по выражению Стругацких, «секрет непреходящей власти этих странных книг с их архаическими ужасами и наивными прогнозами»?
Уэллс, привыкший раскладывать себя по полочкам, сам все объяснил. «Фантастический элемент – о необычных ли частностях идет речь или о необычном мире – используется только для того, чтобы оттенить и усилить обычное наше чувство удивления, страха или смущения. Сама по себе фантастическая находка – ничто, и когда за этот род литературы берутся неумелые писатели, не понимающие этого главного принципа, у них получается нечто невообразимо глупое и экстравагантное. Всякий может придумать людей наизнанку, антигравитацию или миры вроде гантелей. Интерес возникает, когда все это переводится на язык повседневности и все прочие чудеса начисто отметаются. Тогда рассказ становится человечным. Что бы вы почувствовали и что бы могло с вами случиться – таков обычный вопрос, – если бы, к примеру, свиньи могли летать и одна полетела на вас ракетой через изгородь? Что бы вы почувствовали и что бы могло с вами случиться, если бы вы стали ослом и не в состоянии были никому сказать об этом?» Конечно, Уэллс был несправедлив в своем пренебрежении к писателям, «придумывающим миры вроде гантелей» – Роберт Шекли преимущественно этим и занимался, и за это мы любим его. Но когда мы читаем Шекли, у нас ни на секунду не возникает ощущения подлинности, чувство, будто описываемое происходит с нами. По «рецепту» Уэллса написано «Превращение» Кафки; по этому же принципу сделаны лучшие романы Стивена Кинга. Ничем не примечательный человек живет своей обычной жизнью – и вдруг в нее тихонечко, как туман, вползает одна, всего лишь одна странная, ужасная, невообразимая вещь…
Все лучшие фантастические тексты Уэллса написаны от первого лица; автору этой книги уже приходилось анализировать данный прием применительно к Конан Дойлу, но у Уэллса он направлен на достижение другого эффекта: если у Дойла милый Уотсон суть волшебные очки, сквозь которые читатель должен увидеть героев так, чтобы они для него ожили, то у Уэллса, никаких героев писать не умевшего и не желавшего, повествователь – безликий человек-невидимка, абстрактный силуэт, никто, и благодаря этому на место персонажа каждый проецирует себя. «Ужасны были в темноте прикосновения этих мягкотелых созданий, облепивших меня. Мне показалось, что я попал в какую-то чудовищную паутину. Чьи-то маленькие зубы впились в мою шею… Я слышал, как под моими ударами обмякали их тела, как хрустели их кости…»
«Машину» сразу же оценили не только «простые» читатели. Литературный критик Грант Ричардс, сотрудничавший в «Ревью оф ревьюс», влиятельном издании, которое редактировал Уильям Стид, после первого же выпуска «Сатердей ревью» с отрывком из «Машины» обратил внимание Стида на нового автора, а в марте написал на роман восторженную рецензию, где, в частности, говорилось: «Эйч Джи Уэллс гениален».
В завершение разговора о «Машине» стоит упомянуть, что это была не первая машина времени, придуманная Уэллсом. В 1894 году он совместно с лондонским оптиком и механиком Робертом Уильямом Полом взял патент на аттракцион, который они назвали «машиной времени». Эта конструкция должна была представлять вагончик, в котором под тряску и стук колес возникали «движущиеся картины». Люмьеры продемонстрировали публике свое изобретение 8 декабря 1895-го. Эйч Джи опять оказался «слишком умным».