Текст книги "Герберт Уэллс"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

Покупатели на новый роман отыскались немедля – бедные читатели так редко теперь получали от автора «Войны миров» что-нибудь остросюжетное! – и с конца 1907-го сразу несколько журналов в Англии и США начали печатать «Войну в воздухе» в отрывках, а в 1908-м вышла книга в издательстве «Джордж Белл энд санз». Германия нападает на Англию и США, все охвачено хаосом. Берти Смоллуэйз – «простая душа», как Киппс, – оказывается втянутым в водоворот событий, теряет близких, но в финале, когда цивилизованный мир уже не существует, находит любимую и, как немногие выжившие, начинает жить в примитивной общине «жизнью, скудной и бережливой, неразрывно связанной с коровами, и курами, и маленькими полями, жизнью, которая пропахла коровником, избыток энергии которой поглощался ею же самой порождаемыми микробами и паразитами». Такие общины, возникшие после краха цивилизации, с удовольствием описывали Робер Мерль и Джон Уиндем и с отвращением – Джек Лондон; Уэллсу их описывать было скучно. Его интересовали только выводы: «Более разумный мир понял бы очевидную необходимость слияния государств, спокойно обсудил бы и осуществил его и продолжал бы создавать великую цивилизацию, что было вполне по силам человечеству. Но мир Берти Смоллуэйза не сделал ничего подобного. Правительства разных стран, влиятельные группировки в них не желали видеть очевидности: слишком полны были все взаимного недоверия и не способны благородно мыслить».

В октябре 1907-го возобновилась затихшая было кампания в прессе против «Дней кометы». Представители Джонсона-Хикса, члена парламента от консерваторов, распространили памфлет, в котором говорилось, что, если противник Хикса победит на выборах, это откроет дорогу разврату, к каковому призывает Уэллс. Тогда же газета «Спектейтор» опубликовала статью «Социализм и половые отношения», полную злых нападок на роман Уэллса и его частную жизнь. Неизвестно, имел ли Джонсон-Хикс какое-либо отношение к этой статье, но Уэллс был в этом убежден и потребовал извинений. «Кто-то из ваших людей вбил себе в голову, будто закон о клевете на социалистов не распространяется и социалист не может защитить свои права. Я развею это глупейшее убеждение». Он также предлагал Джонсону-Хиксу прочесть другие его произведения, дабы убедиться, что в них нет призывов к беспорядочной половой жизни. Он опубликовал в «Нью эйдж» статью, в которой объяснял, что, во-первых, его текст неверно поняли, а во-вторых, роман не имеет к социализму ни малейшего отношения. То и другое было ложью, но такой, в которой трудно уличить, намеки на аморальное поведение не имели доказательств – фабианцы предпочитали не выносить сора из избы, главное обвинение – в призыве к беспорядочным половым сношениям – доказать тоже было сложно. Противники пошли на попятный, «Спектейтор» извинился. Уэллс был доволен и считал себя победителем.

На горькое письмо Бертрана Рассела, упрекнувшего его в отказе публично защищать свои принципы, он ответил, что будет защищать их, когда заработает достаточно денег, чтобы ни от кого не зависеть. Он не раз жаловался друзьям, что у него мало денег для того, чтобы вести себя независимо; вообще-то денег было предостаточно. «Война в воздухе» принесла ему более трех тысяч фунтов, за «Тоно-Бенге» он получил от Макмиллана аванс в полторы тысячи, переводы его книг издавались в десятках стран. Но он, выросший в бедности, каждый раз, заработав своим трудом очередную кучу денег, предполагал, что эта куча может оказаться последней. И при этом он никогда не был уличен в скопидомстве, жил на широкую ногу, раздавал деньги каждому, кто попросит, радовался, когда Кэтрин снимала деньги с их общего счета для занятий благотворительностью (которой он в принципе не одобрял!), больших накоплений так и не сделал – поди пойми этого человека…

В мае 1908 года он предложил издателю Кэзенову поискать покупателя на то, что сейчас называют «проектом», – журнальный сериал, герой которого – «карикатура на преуспевающего журналиста вроде меня» – грезит о мире будущего. Запросил аванс в 2500 фунтов – покупателя не нашлось. Тогда он (все еще не закончив «Тоно-Бенге») сел писать роман «Анна-Вероника» (Ann Veronica).

Героиня – не портрет Розамунды Бланд, Кэтрин Уэллс или очередной юной фабианки, Эмбер Ривз, которая с весны 1908-го начала привлекать автора; Анна-Вероника – идеальный образ. Она умна, красива, «ее охватывало страстное и нетерпеливое желание чего-то, а чего, она и сама хорошенько не знала». Ее поклонник Мэннинг пытается внушить ей, что она должна быть только объектом обожания. В ее жизни появляется другой мужчина, Рэмедж, который разглагольствует о «новой женщине»; под влиянием его речей девушка уходит из дому, ищет работу, отец от нее отрекается. Она связывается с представительницами суфражистского движения, которых Эйч Джи изобразил круглыми идиотками, а те вводят ее в Фабианское общество, но умная Анна-Вероника гораздо быстрее автора понимает, что с фабианцами каши не сваришь: «Все они не умели спорить, страдали самомнением и непоследовательностью суждений, а это вредило делу». Не найдя работы, Анна-Вероника осознает, что ей нужна профессия. Рэмедж оказывает ей денежную поддержку, и она поступает на курс биологии и заводит дружбу с преподавателем Кейпсом (Уэллсом). Автор облагородил ситуацию: Кейпс женат, но с женой давно не живет; он старше Анны-Вероники, но не на двадцать лет, а на десять.

Анна-Вероника принимает участие в акции суфражисток, ее арестовывают, она испугана, а тут еще Рэмедж объясняет, что никакой профессии ей не нужно, ибо «ее профессия – тепло жизни, пол и любовь», и пытается ее изнасиловать, после чего требует вернуть деньги. Она решает сдаться: дает Мэннингу согласие на брак, примиряется с отцом. Но занятия биологией не бросает, и вскоре они с Кейпсом признаются друг другу в любви. Она отказывает Мэннингу и уезжает с Кейпсом в Швейцарию, где они живут счастливо и так благополучно, что даже ее отец примиряется с этим. То был бы совершенно викторианский happy end, если бы Кейпс взял на себя труд развестись с женой и жениться на Анне-Веронике. Но Эйч Джи такой оборот событий не устраивал. Девушка должна жить непременно с женатым мужчиной, иначе весь смысл ее бунта теряется.

В мае Уэллс ездил на собрание Кембриджского университетского общества; после собрания устроили ужин. Были Сидней Оливье с женой, Уэллс и четверо юных фабианцев: Марджори, дочь Оливеров, поэт Руперт Брук, Бен Килинг и Эмбер Ривз. После этого вечера Брук отметил, что между Уэллсом и Эмбер завязываются какие-то отношения. Встречи продолжались все лето. Отношения не укрылись от вездесущей Беатрисы Уэбб, определившей их как «опасную дружбу»; саму Эмбер, красивую двадцатилетнюю девушку, она охарактеризовала как «очень живую и, полагаю, очень умную, но ужасную маленькую язычницу – тщеславную, эгоистичную, равнодушную к другим людям». Большинство людей, знавших Эмбер в юности, отмечали ее эгоизм, взбалмошность и привычку идти напролом. Но Эмбер также была блестящей студенткой; она с отличием окончила курс философии морали в Кембридже и поступила в аспирантуру к Грэму Уоллесу в Лондонскую школу экономики. Друг Уэллса Гилберт Меррей (филолог, специалист по Древней Греции) писал об Эмбер, что ему «никогда не приходилось встречать юное существо, которое умело бы так ясно и при этом диалектически мыслить и хорошо писать». Впоследствии Эмбер Ривз напишет ряд серьезных работ по экономическим вопросам. Не Софья Ковалевская, но и не пустышка.

С семейством Ривзов Уэллс познакомился в 1904 году: Пембер Ривз – бывший член парламента, затем министр просвещения и юстиции Новой Зеландии, а в Англии – директор Лондонской школы экономики, член кружка «Сподвижники»; его жена Мод – активистка женского движения; оба очень тепло относились к Уэллсу, дружили домами, семья, несмотря на феминизм жены, вполне традиционная. Так что, в отличие от ситуации с Бландами, винить родителей девушки Эйч Джи вроде бы не мог. И все же сделал это. Пембер Ривз, «как многие мужчины показного целомудрия и незапятнанной репутации (по Уэллсу, если человек живет со своей женой, а не с чужими, это может быть только показным. – М.Ч.), вбил жене в голову, что сексуальная сторона брака мерзопакостна, болезненна и причиняет неудобства». По мнению Уэллса, именно поэтому Мод стала суфражисткой (женщина, удовлетворенная своей сексуальной жизнью, такими глупостями заниматься не станет), а если ее муж этому не противился – так это тоже показное. В общем, распутный Бланд нехорош, целомудренный Ривз – еще хуже, а матери могут протестовать против сожительства их дочерей с женатыми мужчинами лишь по одной причине: мужья «вбили им в голову ненависть к сексу». Но дочери-то понимают, кто им нужен: «Какое-то время я удерживал наши отношения в рамках большой взаимно обогащающей и аскетической дружбы. <…> Я старался подавить свои чувства к ней, но однажды она разбила тонкий лед моей сдержанности, сказав, что влюблена, а когда я спросил, „в кого“, бросилась в мои, конечно же охотно раскрывшиеся ей навстречу, объятия».

Фабианцы были возмущены, но не пытались изгнать Уэллса за его похождения; он сам охладел к обществу: «Нет, решил я, не здесь строить Новую Республику и уж во всяком случае не мне». Он пропускал собрания, почти не выступал. Уэбб и Шоу пытались обсуждать с ним программу общества – он отказывался. Приятельские отношения с четой Уэббов и четой Шоу сохранялись, но встречи становились реже. Уэллс вновь стал проводить больше времени с литературными друзьями: братьями Джеймс, Гилбертом Честертоном (который не перенял у своего брата вражды к Уэллсу), Конрадом, Фордом. С последним Уэллс весь 1908 год общался по делу: еще в начале года Форд и Эдвард Гарнетт (писатель и литературный критик) предложили ему участвовать в проекте нового литератур-но-художественного журнала «Инглиш ревью». Журнал должен был представлять собой издание для культурных людей, где будет публиковаться самая лучшая современная проза, в том числе – модернистская, которую в то время печатать было негде, а также литературные и театральные обзоры и т. д. «Ядро писателей должно собраться вместе, чтобы началось движение, чтобы неизвестные таланты могли расти».

Форд казался идеально подходящим человеком для организации нового журнала. Он был энергичен, известен, влиятелен, был успешным и популярным писателем, знал всех и вся: Тургенева, Томаса Гарди, Йетса; он дружил с издателями, через Уэллса сошелся с фабианцами, был членом литературного клуба «Сквер», основанного Коннелом О’Риорданом и Честертоном, его друг Мастермен открыл ему доступ в парламентские круги; другой друг, Артур Марвуд, богатый человек, предоставлял денежную поддержку; жена Гарнетта Констанция обеспечивала переводы русских книг. Уэллса, всю жизнь мечтавшего о собственном издательстве или журнале, идея увлекла и он готов был вкладывать в нее значительные средства. Он также рекомендовал Форду свою любовницу Вайолет Хант, искавшую литературной работы, – и тотчас потерял ее, ибо Хант стала не только секретарем «Инглиш ревью», но и подругой Форда. Это обстоятельство Уэллса не слишком огорчило и не повлияло на его отношения с другом.

Гарнетт вскоре от руководства самоустранился, Форд остался единственным хозяином дела. Уэллс, Конрад и Марвуд помогали ему «вербовать художников, которые будут писать, и людей доброй воли, которые будут читать», по выражению Вайолет Хант, определившей собственную роль как «прислуга за все». Договорились, что Уэллс будет одним из соредакторов и понесет половину расходов. Он был полон энтузиазма и занялся лоббированием нового журнала во всех кругах, куда имел доступ. Это занятие могло сгладить горечь неудачи, которую он потерпел в Фабианском обществе. «Я пытался отступить, сохраняя достойный вид, но это было нелегко. Пришлось проглотить горькую пилюлю и примириться с тем, что я пытался что-то сделать, но не смог. Пришлось признать, что у меня нет организаторских способностей, я не умею вести за собой. Чтобы как-то утешиться, я говорил себе, что оно и лучше для писателя». 16 сентября Уэллс отправил Пизу письмо с просьбой об отставке. 26-го собрался исполком и отставка была без возражений принята. (Кэтрин, которая по итогам последних выборов тоже была включена в состав исполкома, в отставку не подала.) Друзья Уэллса восприняли произошедшее с облегчением. Гарнетт заявил, что фабианские идеалы мешали Уэллсу; Рамсей Макдональд прислал пространное письмо, в котором ругал фабианство; журналист Массингем написал, что отставка Уэллса, может и пойдет во вред прогрессу, зато на пользу литературе. Уэллс опубликовал статью в «Нью эйдж», где объяснял, что расстается с фабианством ради «социализма вообще». В общем, все уладилось, ко всеобщей радости.

* * *

В день, когда Уэллс получил письмо от Пиза, извещавшее, что его отставка принята, он отправил Макмиллану текст «Анны-Вероники». Макмиллан прочел и ответил отказом, обосновав свое решение тем, что столь скандальный роман скомпрометирует издательство. Это означало разрыв отношений – но Макмиллану хватило убытков, понесенных из-за «Дней кометы». Навряд ли книгу удалось бы пристроить, но помог случай: Уэллс получил письмо от Стэнли Ануина из издательства «Ануин», в котором спрашивалось, нет ли у него какой-нибудь непристроенной рукописи. Ануин рассылал такие письма всем беллетристам подряд и был приятно удивлен, когда на одно из них немедленно откликнулся такой литературный «кит», как Уэллс. Был заключен договор на 1500 фунтов. Ровно через год книга окажется на прилавках: впереди новый скандал.

Очередной же публицистический трактат Уэллса, вышедший осенью 1908-го в издательстве Констебла – «Первое и последнее» (First and Last Things: a Confession of Faith and a Rule of Life), – фурора не произвел. Биографы Уэллса, за исключением Смита, не уделяют ему особого внимания. А вещь значимая – автор переиздавал ее, исправленную и дополненную, трижды. В ней он впервые собрал воедино свои, ранее высказываемые отрывочно, философские воззрения; в ней он разъясняет нам, что такое человечество, жизнь, смерть, бог, любовь, красота, добро и зло. Если «Предвидения», «Человечество в процессе созидания» и «Современная утопия» представляют собой социологию всего, то «Первое и последнее» – его онтология и отчасти гносеология.

Уэллс начинает свою работу с рассуждения о релятивистском характере того, что принято называть истиной: «Мы все склонны игнорировать наше умственное несовершенство и говорить и поступать так, словно наши умы являются точными инструментами, которые у всех, за исключением безумцев, функционируют правильно». Нам следует признаться себе как в несовершенстве наших мозгов, так и в том, что социальные, этнические и иные группы, к которым мы принадлежим, накладывают отпечаток на наше мышление, в результате чего одни и те же понятия мы толкуем по-разному; нам следует помнить: то, что мы считаем верным, может быть неверным для других людей; нам следует обучиться мыслить непредвзято – лишь в этом случае мы усвоим истину, которую нам далее поведает автор и которая, по его собственному предупреждению, также может оказаться ошибочной.

Чем мы отличаемся от животных? На первый взгляд сравнение не в нашу пользу: у них жизнь индивидуума приносится в жертву сохранению вида, у нас личные и групповые интересы преобладают над общественными; у них вид совершенствуется естественным образом, а о нас, потерявших регулятор в виде естественного отбора, заботиться некому. Мы разобщены, мы подчеркиваем наши этнические, религиозные и половые раз-линия, забывая о том, что принадлежим к одному виду, наши поступки чаще диктуются ненавистью, чем любовью, и все это приводит к тому, что мы убиваем друг друга, прекрасно зная, в отличие от животных, что это нехорошо. Кажется, что наше существование бессмысленно и мы не сможем стать лучше.

Но автор верит в осмысленность всего сущего, он верит, что, отняв у нас естественный отбор, природа взамен наделила нас интеллектом именно для того, чтобы мы могли осознать свою принадлежность к единому виду и управлять его развитием. Отчасти это происходит неосознанно: благодаря росту коммуникаций мы все постепенно смешиваемся друге другом; но человечество может и должно стремиться к единению вида сознательно: «Существенным фактом человеческой истории, по моему мнению, является медленно развивающееся в наших умах чувство общности, возможности сотрудничества, которое приведет к небывалому подъему коллективных сил, развитию общей генеральной идеи, генеральной цели человечества». Эта цель – совершенствование вида; единственный способ ее достичь – объединение; единственный метод – осознание каждым индивидуумом принадлежности к единому виду.

О Всемирном Государстве (этот термин окончательно сменил «Новую Республику») Уэллс на сей раз не стал много распространяться; он обратил внимание на иные формы объединения людей – различные самоорганизующиеся группы. Почему группы, разве это не противоречит его принципам? Он все время толковал о том, что именно наличие групповых интересов приводит к конфликтам и войнам. Но, оказывается, есть группировки хорошие и дурные, и есть критерий, чтобы отличать одни от других – направлена их деятельность на развитие нашего вида или нет. «Любое коллективное человеческое предприятие, союз, общность, движение, партию или государство следует оценивать по тому, способствует ли оно своей деятельностью рождению более здоровых и совершенных детей, а также качественному и количественному улучшению условий жизни граждан, рожденных под его эгидой». Вторая часть этого утверждения понятна, но первая вызывает недоумение: что это за группы или партии, которые способствуют рождению более здоровых детей? Оказывается, интеллектуалы могли бы объединяться, создавая общий фонд для содержания и воспитания детей, куда богатые бездетные члены группы также вкладывали бы средства; незамужние матери могли бы создавать ассоциации, которые облегчали бы им жизнь в обществе и позволяли их детям нормально развиваться.

По тому же критерию оценивается жизнь отдельного человека: помогает ли он рожать и воспитывать хороших детей.

(Например, бездетные женщины могли бы входить в семьи в качестве нянек.) В понятие добра входит помощь не только маленьким детям, но и большим: «Младшая часть общества более важна, чем старшая, и каждый старший человек должен опекать младшего. Мы упускаем самое главное в жизни, если прямо или косвенно не занимаемся помощью молодежи». Все это звучит очень абстрактно, хотя бы потому, что неясно, кто возьмет на себя труд оценивать самих детей – становятся ли они лучше или хуже? – но, по крайней мере, сам автор тут своему принципу следовал. Он произвел на свет четверых детей, матери которых были умны, и всем им помог вырасти в достатке и получить хорошее образование.

У индивидуума и коллектива есть и другая задача, кроме помощи детям – они обязаны заниматься самообучением, необходимым, чтобы накапливать знания и «честно и услужливо» делиться ими с современниками и потомками. Все, что отвечает этим двум требованиям, то есть способствует усовершенствованию человека как вида, есть Добро. Социализм (только не марксистский!) – соответствует обоим критериям: он помогает детям, отнимая у богачей излишки и перераспределяя их в пользу школ и матерей, и способствует нашему духовному развитию, «преодолевая темноту, тщеславие и трусость».

А демократия – Добро или Зло? Она, как и аристократия, бывает истинная и ложная. Ложные аристократы кичатся своим положением; истинные – аристократы духа – ставят свою жизнь на службу менее умным и инициативным людям, помогая им жить и развиваться. (Являются ли эти истинные аристократы самураями? Нет; Уэллс написал, что под влиянием критики, высказанной Вайолет Пейджет и Гилбертом Честертоном, вынужден признать, что самурайская организация – «абстрактная фантазия».) Ложные демократы – «вульгарная масса, не признающая ни старших, ни лидеров»; ложный демократический принцип – утверждение, что все люди равны, и возвеличение так называемого «простого человека», тогда как простой человек неспособен управлять чем бы то ни было и должен уступить эту роль аристократам. Что такое истинная демократия, Эйч Джи почему-то объяснять не стал…

Наконец, религия – развивает она наш вид или тормозит? Если в предыдущих трактатах Уэллс касался теологических вопросов вскользь, ограничиваясь замечанием, что в будущем все веруют, но не придают значения обрядам, то в «Первом и последнем» посвятил им почти половину текста. Его собственное кредо таково: «Я воспринимаю себя как часть огромного физического существа, которое, верю, развивается по пути к прекрасному, и часть огромного духовного существа, которое, верю, развивается по пути к знанию и мощи. <…> Я верю в Схему, в План всего сущего, в то, что моя жизнь, мои ошибки и пороки, как и мои достоинства и успехи, являются необходимыми и важными звеньями этой схемы, которая превышает мое понимание, и в то, что ни ошибки в моей концепции, ни жестокие проявления природы, как бы они ни озадачивали мой разум, не разрушают и не смогут разрушить моей веры».

Эйч Джи признался, что иногда – ночами или в минуты одиночества – он «ощущает свою общность с чем-то огромным и неясным», но не решился бы ни назвать это нечто Богом, ни приписать ему авторство Плана или Схемы. Догматы христианства он воспринимает как нечто надуманное. Он противник запугивания (особенно детей), он не верит в кару и искупление: хорошему человеку, чтобы делать добро, нужны не поощрения и наказания, а понимание; если же он сделал зло, то ему следует не каяться, а исправить свою ошибку. Он не верит в личное бессмертие, но верит в свое предназначение: «я чувствую, что должен совершить деяния, которых никто, кроме меня, не может выполнить, и тогда мое существование будет исчерпано»; более того, идея бессмертия его пугает и он не хотел бы думать о своих умерших друзьях как о бесплотных духах. Он верит в Спасение – оно в единстве человечества, но не может верить в непорочное зачатие и воскресение, ибо это напоминает ему театральный спектакль. Он не нуждается в посредничестве Христа и даже не может ему симпатизировать, ибо «для меня он чересчур совершенен, он недостаточно реальный, земной. Он никогда не горячился, не делал глупостей, не совершал ошибок, ничего не забывал и не путал. Я думаю, что скорей полюбил бы его, если бы он с миром покоился в своей могиле, вместо того, чтобы возвращаться в качестве постскриптума к собственной трагедии». (Позднее Эйч Джи изменит свое мнение о Христе на противоположное.)

* * *

В начале осени Уэллсы решили, что детям пора найти гувернантку. Кэтрин дала объявление в «Морнинг пост»: от претенденток требовалось знание английского, немецкого и французского. Отвергнув шесть кандидатур, Кэтрин приняла на работу девушку, о которой мы упоминали в связи с мышами маленького Джипа. Матильде Марии Мейер было 23 года, она любила спорт, пешие и велосипедные прогулки. Она проведет у Уэллсов около пяти лет и позже опубликует воспоминания о своей жизни в их доме [41]41
  Meyer M. H.G. Wells and his family: as I have known them. Edinburgh, 1956.


[Закрыть]. Джесси, няня мальчиков, сообщила ей, что миссис Уэллс «очень милая и понимающая. Она знает, чего хочет, и объясняет это прямо и ясно. Она женщина деловитая и всеми распоряжается очень уважительно». Относительно хозяина Джесси тоже просветила новенькую: «Я стараюсь лишний раз ему на глаза не попадаться. Порой он бывает довольно колюч, и еще он очень раздражительный и нетерпеливый. Все зависит от того, с какой ноги он встанет. Иногда он скачет по дому и саду, как жаворонок, как школьник на каникулах, а назавтра рычит на каждого, кто попадется ему под руку». Джесси предупредила также, что гости в доме бывают «странные» и что хозяин имеет привычку ходить босиком. Матильду познакомили с мальчишками – те на следующее утро сообщили Джесси, что гувернантка «дура, но не вредная». Джесси передала Матильде вердикт и объяснила, что на языке маленьких Уэллсов он означает похвалу. За завтраком состоялось знакомство с хозяином; Матильда его побаивалась, но он был очень учтив, только указал ей, что ее английский далек от совершенства, и предложил ее «подтянуть».

В своей книге Мейер подробно описала семейный уклад и распорядок дня Уэллсов. Усилиями хозяйки в доме поддерживался идеальный порядок, сад был в прекрасном состоянии, за стол садились в строго определенное время. Когда хозяин бывал дома, то любил спать на балконе; иногда вставал среди ночи, шел в кабинет и работал. Утром прочитывал написанное жене и было видно, что ее мнение очень много для него значит. Потом снова работал. Работала и Кэтрин: не только занималась домом и садом, но также перепечатывала рукописи, делала выписки и конспекты. В перерывах оба слушали пианолу, иногда Кэтрин играла на фортепиано или спинете. Под вечер часто уходили вдвоем на пешую прогулку и гуляли, как правило, быстрым шагом, не меньше трех-четырех часов. Матильда, гуляя с детьми, должна была проходить такие же расстояния.

Хозяин, как предупреждала няня, оказался очень раздражительным, и Матильде изредка приходилось на себе испытывать его вспышки ярости по пустякам; после он чувствовал себя страшно виноватым, просил жену о посредничестве – сам, как школьник, не умел извиняться. Рассудительная Матильда не придавала большого значения подобным инцидентам, поскольку все недостатки хозяина искупались в ее глазах обожанием, которое он питал к детям: глубокой и страстной любовью, с которой он писал «Волшебную лавку» и от которой впоследствии стыдливо открещивался. Мальчиков воспитывали спартанцами, в часы уроков или за столом они должны были соблюдать строгую дисциплину, но на время, отведенное им для игр, никто не смел посягнуть. Отец часами ползал с ними по полу, играя в солдатиков – такой же азартный, как они, запыхавшийся, грязный, рычащий, кричащий «бах-бабах!»; когда приходило время ложиться спать, он снова шел к ним в комнату и рассказывал им фантастические истории.

Все, кто бывал в доме Уэллсов, подтверждают, что отец обожал мальчишек и они обожали его; что, разговаривая с ними или говоря о них, он становился от них неотличим. Это была чудесная взаимная любовь; полная, абсолютная идиллия, о какой можно только мечтать. Правда, есть одно обстоятельство, которое тактичная Мейер не стала подчеркивать: все эти восхитительные сцены имели место отнюдь не каждый день, потому что отец мальчиков редко бывал дома. Еще в 1903-м Кэтрин писала ему: «Джип говорит о тебе только три вещи: „Папа приезжает“, „Папа уехал“ и „Папа спит“». В 1908-м папа проводил в «Спейд-хаусе» не больше времени, чем тогда. Это был великолепный, чудесный папа, но папа праздничный, а не повседневный.

Эйч Джи не особенно скрывал свои отношения с Эмбер Ривз. Она гостила в «Спейд-хаусе». В Лондоне их часто видели вместе. Они отдыхали на пляже, посещали тихие рестораны. Для встреч с нею он снял квартиру, а в «Опыте автобиографии» поведал, в каких еще местах, кроме этой квартиры, они бывали близки. «Нам нравилось ощущать легкий привкус греховности, который нам придавали мерки того времени, и мои воспоминания о тех приключениях по сей день отнюдь не омрачены раскаянием, но освещены приятным возбуждением». Что-то в этой фразе не то, правда? В своих книгах он писал о совсем иной «любви втроем» – честной, ясной, обычной: само понятие «греховности» такой любви будет чуждо. Но, видимо, без сознания греховности любить не так интересно. Майкл Фут в своей книге утверждает, что Эмбер была главной любовью Уэллса: он и в старости сожалел о том, что расстался с нею. Фут в 1938-м лично беседовал с Уэллсом, так что не доверять его словам оснований нет; с другой стороны, в мемуарах Эйч Джи писал, что «называть эти амуры „любовными историями“ – значит злоупотреблять словом „любовь“». «За всю жизнь я, пожалуй, любил по-настоящему только трех женщин…» Эмбер среди этих трех нет. На ее долю досталось другое определение: «единственный в жизни взрыв страсти, острейшего сексуального желания».

Когда Эмбер приезжала в Сандгейт, хозяйка принимала ее с тем же радушием, что и других гостей, из которых многие были в курсе происходящего и шептались за ее спиной. Беатриса Уэбб пыталась найти объяснение ее ненормальной кротости: Кэтрин ощущала вину за то, что увела мужа у Изабеллы, и принимала его измены как заслуженную кару. Нина Берберова, уделившая Уэллсу много места в «Железной женщине», считала так же. Какую-то вину Кэтрин ощущала – ее цитировавшиеся письма указывают на это, но догадку миссис Уэбб о причинах такого чувства ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно. Кэтрин все терпела молча и не желала ни с кем обсуждать поведение своего мужа. Сам Уэллс пишет, что жена о романе с Эмбер не должна была знать, а узнала лишь тогда, когда нехорошие люди раздули скандал. Но и тогда она «не обнаружила ни обиды, ни возмущенного самолюбия», ибо «всегда рассматривала пылкость моего сексуального воображения как некое органическое заболевание; она ни во что не вмешивалась, терпеливо и ненавязчиво пережидая, когда мое лихорадочное возбуждение схлынет. Если бы не ее невосприимчивость к подобным лихорадкам, я, возможно, и не сбился бы с пути». Оказывается, не только родители девиц во всем виноваты. Еще жена. Ах, тяжко жить среди таких людей.