Текст книги "Герберт Уэллс"
Автор книги: Максим Чертанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
Американское турне продолжалось два месяца. Формальная цель – серия очерков для лондонской газеты «Трибюн»; помимо этого, Уэллс прочел несколько лекций в университетах и дал множество интервью. Его антрепренер Перрин организовал встречи с влиятельными лицами в Нью-Йорке, Чикаго, Бостоне и Вашингтоне. Английские друзья снабдили Уэллса рекомендательными письмами к своим американским знакомым, и тот обзавелся новыми друзьями: Ф. Майлз, друг Грэма Уоллеса, встречал Уэллса в Нью-Йорке и помог составить план турне; журналист Рэй Стэннард Бейкер помогал приезжему разобраться в проблемах американской экономики; в Чикаго Джейн Аддамс, президент Международной женской лиги за мир и свободу, показала гостю не только знаменитый Холл-хаус, первое в мире учреждение по социальной защите бедняков, но и колоритную «изнанку» чикагской жизни – трущобы, бродяг, гангстеров; журналист Линкольн Стеффенс помог встретиться с Теодором Рузвельтом.
Президент США, которым Уэллс искренне восхищался, говорил с сыном лавочника, как с равным (тогда «ручкаться» с президентами для Эйч Джи еще было в новинку, а король Великобритании, такой-сякой, вообще с ним не разговаривал), и хвалил «Машину времени», хотя и не был согласен с ее пессимистическим финалом. «Хорошо, – медленно сказал он, – предположим, что все это подтвердится, что все кончится вашими бабочками и морлоками. Сейчас это не важно. Реальны наши усилия. Они стоят того, чтобы продолжать». Человек с огромной властью, «хозяин» огромной страны, сказал, что «наши» усилия не бесплодны и все будет хорошо – такие слова не могли не наполнить Эйч Джи оптимизмом.
В Америке случилось знакомство, которое будет иметь множество последствий: в апреле туда приехал Алексей Максимович Горький, чтобы собирать пожертвования для большевиков. В Нью-Йорке он был восторженно встречен журналистами – все осуждали царизм, возмущались жестокостью, с какой были подавлены революционные выступления 1905 года, всех волновала романтическая личность революционера, вынужденного бежать из своей страны под страхом – так, во всяком случае, считалось – смертной казни. Всякое его слово подхватывалось; составился комитет американских писателей с Марком Твеном во главе, чтобы дать ему торжественный банкет. «Моя первая неделя в Нью-Йорке, – писал Уэллс в книге „Будущее Америки“ (The Future in America: A Search After Realities; вышла в 1906-м в издательстве „Чэпмен энд Холл“), – пришлась на период ожидания приезда Горького. Можно было предсказать, что это будет историческое событие. Казалось, что вся американская нация сосредоточилась на одной великой и благородной идее – свободе России, – и на личности Горького как воплотителя этой идеи». Горький прибыл – «известность его была неподражаема». Состоялось знакомство; Уэллс и Горький вместе завтракали, обедали, фотографировались. Горький выступал на митингах, ругая Америку на чем свет, писал в американские газеты статьи о том, как в Америке все скверно – все это лишь подогревало ажиотаж.
Однако вскоре отношение американцев к «буревестнику революции» изменилось. В поездке его сопровождала Мария Андреева – «его правая рука, смелая и благородная леди, бывшая в течение многих лет его женой во всех смыслах, кроме формально-юридического»; когда распространилась информация, что пара не обвенчана, двери отелей пред ней захлопнулись. (Тогда Горький с Андреевой поселился на вилле супругов Мартин, где прожил до октября и начал писать «Мать».) «Журналисты придумывали брошенную жену и детей, они заявляли, что мадам Андреева была „актрисой“, придавая этому слову самое предосудительное значение; они требовали, чтобы чиновники из отдела иммиграции выслали ее; они опубликовали название отеля, где она жила, и организовали этому отелю бойкот». Любопытная деталь – почему Уэллс решил, что журналисты «придумали» жену и детей Горького, тогда как жена, Е. П. Волжина, и двое детей реально существовали? Неужели Андреева, переводившая беседы, сказала Уэллсу, что у Горького нет жены и детей, или Эйч Джи сам что-то напутал?
Истории с осуждением Горького Уэллс посвятил одну из глав «Будущего Америки»: то был редкий случай, когда он, с легкостью объяснявший «всё про всё», не мог ничего объяснить. Американцы поставили его в тупик как своей пуританской нетерпимостью, так и той быстротой, с которой они переходили от восторгов к ненависти. «Сперва я думал, что это было обычное недоразумение, какое может случиться в любом городе. Но травля продолжалась все время. Авторы статеек лезли из кожи вон, придумывая новые оскорбления в адрес мадам Андреевой. <…> И средь этого воя забыли о России. Резня, жестокость, замученные дети – все было забыто». В 1949 году Константин Симонов писал Маленкову, что считает нужным сочинить пьесу «Горький в Америке» и разъяснить «ханжеские мотивы той травли, которой подвергался Горький якобы за нарушение американских представлений о нравственности, а на самом деле за посылку им телеграммы протеста против предполагавшейся казни двух американских социалистов». Горький послал телеграмму профсоюзным деятелям Хейвуду и Мойеру, обвиненным в убийстве бывшего губернатора штата Айдахо (они без всякого участия мирового пролетариата были оправданы судом). Уэллсу не пришло в голову объяснять травлю Горького этой причиной, и он, похоже, был прав, ибо американцы продолжают удивлять мир внезапными вспышками ханжества по разным поводам. Сам Горький предложил остроумное объяснение такому поведению, когда собирался написать статью «Страна подростков» и доказать, что «американцы, даже когда они лысы, седы и жуют вставными зубами, даже когда они профессора, сенаторы и миллионеры – имеют не более 13–15 лет от роду». Уэллс до такой блистательной формулировки недодумался; он невнятно заявил, что нетерпимость американцев является «недостатком нынешней стадии экономического развития».
Уэллс и Горький видели в Америке одно и то же, описали по-разному, хотя местами похоже. «Под ногами Свободы – мало земли, она кажется поднявшейся из океана, пьедестал ее – как застывшие волны. Ее рука, высоко поднятая над океаном и мачтами судов, придает позе гордое величие и красоту… А кругом ничтожного куска земли, на котором она стоит, скользят по воде океана, как допотопные чудовища, огромные железные суда, мелькают, точно голодные хищники, маленькие катера… Все стонет, воет, скрежещет, повинуясь воле ка-кой-то тайной силы, враждебной человеку». Это – «Город желтого дьявола». А вот Уэллс: «В развитии Нью-Йорка есть что-то угрожающее; он растет под все возрастающим давлением, рвется вверх, рыча от голода. Каждому бросается в глаза механический, бесчеловечный характер этого роста, как бросается в глаза гигантская статуя Свободы, которая приближается к нам по левому борту: она предназначена доминировать над всем, но терпит поражение. В ней триста футов и она стоит на пьедестале в сто пятьдесят футов; факел, что вздымает она в своей руке, знаменует безнадежную попытку соревноваться со взмывающим до небес богатством».
Нью-Йорк Горького подавляет, он ужасен; Нью-Йорк Уэллса на первый взгляд такой же, но Уэллс за этими мрачными картинами видел то, что любил, – развитие, рост. Горький описал Нью-Йорк так, словно он населен одними нищими, умирающими от голода; Уэллс, узнав размер средней заработной платы в США, отметил, что она значительно выше, чем в любой стране Европы, и написал, что даже бедняки там одеты лучше и дома их чище. Горький безапелляционен – Уэллс несвойственно для себя мягок и некатегоричен: на первой странице «Будущего Америки» он сравнивает себя с «муравьем, что, ползая по телу слона, пытается составить представление о нем», и выдерживает этот тон на протяжении всей книги. Горького мало заботило, что станет с Америкой через тридцать лет – Уэллс думал именно об этом: он не просто описывал увиденное, а пытался каждую тенденцию спроецировать на грядущие времена. «От других визитеров Уэллса отличало то, – пишет Дэвид Смит, – что он был открыт для впечатлений и настроен видеть в хозяевах хорошее». Обычно европейцы предпочитали хулить Штаты – их уклад жизни и даже их гостеприимство. Уэллс тоже бранил Америку – богачи безответственны, положение женщин плачевно, а вся страна «на положение дел в мире смотрит с узким, сентиментальным, эгоистичным патриотизмом», но он ругал ее с любовью, как ругают детей.
Он встречался с представителями движения за права афроамериканцев – Букером Вашингтоном и Уильямом Дюбуа; общение с людьми, что родились рабами, но сумели добиться высокого социального статуса, произвело на него настолько сильное впечатление, что он, никогда прежде положением негров не интересовавшийся, посвятил им одну из самых эмоциональных глав своей книги. «Нет, я не могу удержаться от того, чтобы не идеализировать темную, покорную фигуру негра. Мне так и видится, как он сидит и ждет – ждет с изумительным, простодушным терпением, – когда же наступит время понимания и благородства по отношению к нему». Очень трогательно; но тут стоит упомянуть об одном эпизоде, который сам герой счел нужным включить в мемуары. Он сел в такси и велел везти себя в публичный дом. «В белый или в негритянский?» – спросил шофер. Мне казалось, я должен сполна вкусить местный колорит. «„В негритянский“, – ответил я». Интересно, что бы на это сказали Вашингтон и Дюбуа…
Эпизод с проституткой нам важен – не для того, чтобы добавить «клубнички» в биографию героя, а чтобы чуть лучше понять его характер. По словам Эйч Джи, у него с этой женщиной, чьего имени он не удосужился спросить, сразу сложились дружеские, прямо-таки высокодуховные отношения, и она горевала о том, что они никогда больше не увидятся; добросовестный рассказчик сам отметил, что это горе было высказано тотчас после того, как он заплатил ей больше, чем полагалось, но не усомнился в его искренности. С той же наивностью Эйч Джи признался, что проститутки всегда были к нему душевно расположены, ибо он вел себя с ними цивилизованно. Цивилизованно вести себя с проститутками означало для него совсем не то, что для Куприна – выслушивать их истории, писать о них, быть их заступником и другом, – а всего лишь хорошо заплатить. Если бы кто-то сказал ему, что поступить совсем благородно означало бы дать деньги, но, раз уж он так хорошо относится к этим девушкам, отказаться от их услуг, он бы этого не понял. И вовсе не потому, что был буржуа, полагавшим, что каждый подарок нужно отрабатывать, просто он был уверен, что девушки были счастливы его близостью, потому что он им очень понравился. Они же сами так говорили!
Чикаго, Бостон, Вашингтон Уэллса разочаровали. Они показались ему недостаточно «американскими». (Сельской, «одноэтажной» Америки он не видел вовсе.) По-настоящему американским был только Нью-Йорк. Он отвечал идее великанства, вокруг него должен был строиться новый объединенный мир. Уэллс выразил эту веру в заключительных главах «Будущего Америки». Все недостатки – это недостатки роста, вроде рахита, они будут преодолены; Америка «с ее традициями свободы, с духом инициативы в людях, будет лидером прогресса». Так что приняли его книгу в Штатах очень хорошо, несмотря на всю высказанную критику. Английской публике «Будущее Америки» также понравилось, рецензии были восторженные. Уильям Джеймс, тоже посетивший США и написавший об этом книгу, сравнивая работу Уэллса со своей, признал, что ему и в голову не приходило задуматься о перспективах развития этой страны и что Уэллс открыл ему глаза на множество вещей. Черчилль, Уэббы, Элизабет Хили – все эти очень разные люди назвали «Будущее Америки» прекрасной вещью. Да и трудно было бы принять книгу плохо. Она полна внимания к мелочам и пристального детского любопытства; на такие книги не обижаются те, о ком они писаны, а стороннего наблюдателя они захватывают как увлекательный роман. Вот только коварные и некомпетентные издатели, как всегда, дурно рекламировали ее и скверно продавали.
Домой Уэллс вернулся 27 мая, привез множество игрушек сыновьям. Был в превосходном настроении, редактировал «Будущее Америки», с нетерпением ожидал выхода британского издания своего нового романа «В дни кометы» (In the Days of the Comet; в США роман публиковался в журнале «Космополитен»). Были с Кэтрин на обеде у Уэббов, потом Уэббы приезжали к ним. В июне Уэллс получил письмо от лейбориста Кейра Харди: «Понимая всю серьезность и искренность Ваших намерений реформировать Фабианское общество, я все же считаю, что это приведет лишь к Вашему разочарованию и трениям внутри общества. Почему бы Вам не предоставить Фабианскому обществу идти своим путем и не принять участие в той части политического движения, которую представляет Независимая лейбористская партия?» Харди предлагал Уэллсу баллотироваться от лейбористов в парламент; Уэллс вежливо отказался. Почему? Наверняка причин было много. Он терпеть не мог пролетариата (а тогдашняя Лейбористская партия была партией рабочих); он не потерял надежды возглавить Фабианское общество; его, знавшего свою слабость в публичных выступлениях, могла испугать сама процедура участия в выборах.
14 июля в «Дейли кроникл» был опубликован один из самых знаменитых рассказов Уэллса – «Дверь в стене» (The Door in the Walt) [39]39
У нас известен также под названием «Зеленая калитка».
[Закрыть]. Некто Уоллес (Уэллс любил давать героям фамилии, похожие на свою) в детстве увидел зеленую дверь в белой стене, прошел сквозь нее и оказался в волшебном саду: «Там были две большие пантеры… Да, пятнистые пантеры. И, представь себе, я их не испугался. На длинной широкой дорожке, окаймленной с обеих сторон мрамором и обсаженной цветами, эти два огромных бархатистых зверя играли мячом. Одна из пантер не без любопытства поглядела на меня и направилась ко мне: подошла, ласково потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую вперед ручонку и замурлыкала. Говорю тебе, то был зачарованный сад. <…> И у меня было такое чувство, словно я вернулся на родину. Знаешь, в тот самый миг, когда дверь захлопнулась за мной, я позабыл и дорогу, усыпанную опавшими листьями каштана, с ее экипажами и фургонами, забыл о дисциплине, властно призывавшей меня домой; забыл обо всех своих колебаниях и страхах, забыл всякую осторожность; забыл и о повседневной жизни. В одно мгновение я очутился в другом мире, превратившись в очень веселого, безмерно счастливого ребенка».
Волшебный сад для Уоллеса – то же, что Олдингтонский холм для Скелмерсдейла: приснившаяся страна, где царит красота, «бесцельная и непоследовательная», страна, в которой он должен был жить, если бы по ошибке не оказался в нашем мире, страна, не имеющая ничего общего с тем идейно выдержанным идеалом, который Эйч Джи описывал в состоянии бодрствования. (Пантеры здесь неспроста: любовь Эйч Джи к кошачьим доходила почти до мании, большая кошка символизировала для него все самое прекрасное.) Но он побоялся остаться в саду, убежал, как и Скелмерсдейл. Потом тосковал, но всякий раз, когда ему случайно попадалась Дверь (ее невозможно отыскать сознательно), был занят делами и проходил мимо. Стал взрослым, сделал карьеру политика, еще несколько раз видел Дверь: «Я давал клятву, что, если когда-ни-будь эта дверь окажется предо мной, я войду в нее. Убегу от всей этой духоты и пыли, от этой блестящей мишуры, от этой бессмысленной суеты. Убегу и больше никогда не вернусь. На этот раз я уже непременно останусь там. Я давал клятву, а когда дверь оказывалась передо мной, не входил». И наконец тоска по волшебному саду завладела им так сильно, что он рассказал свою историю другу: «Три раза в этом году мне представлялся случай войти в эту дверь, дверь, ведущую в мир покоя, блаженства, невообразимой красоты и любви, неведомой никому из живущих на земле. И я отверг это, Редмонд, и все исчезло… <…> Что же мне теперь остается? Идти дальше по намеченному пути, добиваться своей цели, мысль о которой так властно меня удержала, когда пробил желанный час. Ты говоришь, я добился успеха? Но что такое успех, которому все завидуют? Жалкая, нудная, пустая мишура!»
На следующий день его мертвое тело обнаружили в канаве. Он искал свою Дверь и, быть может, нашел ее. Его друг сказал: «Я почти уверен, что он действительно обладал каким-то сверхъестественным даром, что им владело – как бы это сказать? – какое-то неосознанное чувство, внушавшее ему иллюзию стены и двери, как некий таинственный, непостижимый выход в иной, бесконечно прекрасный мир». Уэллсом это чувство действительно владело, он многократно опишет его. Но поступать он будет как Уоллес: всякий раз, когда Дверь будет ему попадаться, предпочтет повседневную суету, успех, карьеру, дела. Иногда он даже не заметит, что перед ним промелькнула Дверь.
Тем же летом у Макмиллана вышел роман «В дни кометы». Завязка основана на реальных космических событиях: в 1907-м ожидалось появление близ Земли кометы Энке, а в 1910-м – кометы Галлея; интерес публики к кометам был огромен, одни готовились к катастрофе, другие выпускали конфеты и духи с изображением хвостатой гостьи. Но в данном случае астрономия не интересовала Уэллса. Он начал писать роман сразу после похорон матери; в значительной степени то был роман о ней. Воспитывавшая сына (героя романа Лид-форда) в религиозном духе, она «наделяла Бога своей трепетной, лучистой добротой и очищала его от всех качеств, какие приписывали ему богословы; она сама была – если бы только я мог тогда понять это – лучшим примером всего того, чему хотела научить меня. <…> Тогдашний общественный строй сделал ее рабой самых жалких условностей. Он согнул ее, состарил, чуть ли не лишил зрения в пятьдесят пять лет; глядя на меня сквозь свои дешевые очки, она видела меня лишь в тумане; он приучил ее вечно тревожиться, и что он сделал с ее руками – бедными, милыми руками!».
Мир в романе нехорош: богачи эгоистичны, священники лживы, бедняки тупы и жестоки, написано об этом умно, едко, горячо, убедительно, но мы это уже слышали. Отметить стоит разве что разговоры Лидфорда с Богом, из них позднее вырастет религиозная философия Уэллса: «Почему ты дал мне гордость, которую я не могу насытить, и желания, которые оборачиваются против меня и разрывают мне душу? Уж не шутишь ли ты со своими гостями здесь, на земле? Я – даже я! – неспособен на такие злые шутки. Почему бы тебе не поучиться у меня хоть какой-либо порядочности и милосердию? Почему бы тебе не исправить то, что ты натворил? Ведь я никогда не мучил изо дня в день какого-нибудь несчастного червяка, не заставлял его копошиться в грязи, которая ему отвратительна, не заставлял умирать от голода, не терзал его и не издевался над ним. Зачем же тебе так поступать с людьми?»
В ожидании кометы человечество словно с ума посходило: стачки, волнения, Германия начинает с Англией войну, да и сам Лидфорд не лучше других: выслеживает с револьвером свою возлюбленную Нетти, сбежавшую с другим. Но комета принесла не зло, а добро: под воздействием газа, который она распространяет, люди проснулись добрыми, умными, порядочными и счастливыми. Автор устал размышлять над тем, как изменить мир – долго это, нудно; пусть изменится сам собою, как в сказке. Новую жизнь ему тоже было лень описывать. Солдаты побросали оружие и побратались, правительства стали заботиться о людях, а люди – друг о друге. Как именно? Ну, например, один бесплатно починил другому крышу… А еще эти прекрасные люди каждый день занимаются… публичным сожжением произведений искусства. О, разумеется, плохих – таких, которые не нравятся Уэллсу. «В костры побросали также много книг и связок газет… дешевых, плохо отпечатанных изданий второсортных английских классиков, по большей части очень скучных, никем не читаемых, и целую фуру растрепанных бульварных романов с загнутыми, захватанными углами, скверных и бессодержательных – свидетельство истинно британской умственной водянки…» Не один Уэллс в начале прошлого века призывал сбрасывать старый художественный хлам с корабля современности, и публичное сожжение книг тогда ассоциировалось не с гитлеровцами (которые будут жечь книги Уэллса), а с безобидной сценой из «Дон Кихота» – а все же неприятно это читать…
Герой вернулся к матери; он делает то, чего не сделал автор. «Я старался быть всегда вместе с ней, так как замечал, что она без меня тоскует. Не то чтобы были у нас общие мысли или развлечения, но ей нравилось видеть меня за столом, смотреть, как я работаю или как расхаживаю по комнате…» Одна из самых страшных человечьих мук – сознавать, что не уделил достаточно любви умершему и это невозможно исправить; только у писателей есть машина времени, что позволяет вернуться в прошлое и изменить его.
Но читатели – кроме друзей и родных – не поняли, что «В дни кометы» – горестный плач по Саре Уэллс; они также не заметили тоски по Изабелле, не оценили социальной критики и не вдохновились картинами светлого будущего. Всех интересовала лишь одна тема романа – «свободная любовь». Лидфорд любит Нетти, а та любит и его, и своего соблазнителя Веррола; она спрашивает Лидфорда: «Почему мне нельзя иметь обоих? Разве я не разумное существо, что вы всегда должны думать обо мне только как о женщине? Всегда видеть во мне только предмет борьбы? <…> Останемся вместе, все трое. Не будем расставаться. Разлука – это ненависть, Вилли. Почему бы нам не остаться друзьями? Почему бы не встречаться, не разговаривать?» Нечто подобное говорила Уэллсу Изабелла после своего брака с Фаулер-Смитом. Лидфорду недостаточно «просто разговаривать», и он не желает мирно сосуществовать с Верролом; он отвергает дружбу Нетти и женится на другой, но потом приходит к выводу, что Нетти права, ревновать не нужно, более того, вполне возможно не «просто разговаривать» – и в конце концов вся четверка начинает спокойно, не таясь от людей, сожительствовать друг с другом.
Наверное, здесь Эйч Джи, как и в случае со смертью матери, выразил мечту о том, как могло бы все сложиться, если бы все вернуть – если бы Кэтрин и Изабелла согласились делить его. Он пошел дальше: когда он – сразу после известия о браке Изабеллы, ненавидя ее, – писал «Современную утопию», то утверждал, что женщина-изменница совершает проступок против общества и должна быть наказана; теперь, остыв, смирившись и любя, он готов был признать, что женщине можно иметь двух мужей и что он сам готов делиться. (Слова его не расходились с делом: он изо всех сил старался не ревновать и воспринимать Фаулер-Смита как родственника, с которым следует быть в добрых отношениях, при этом не получая от Изабеллы ничего, кроме «просто поговорить».)
«Свободная любовь» не понравилась никому – даже люди с либеральными убеждениями находили, что «это уж слишком». Конрад, смягчивший свою позицию по отношению к Уэллсу по прочтении «Будущего Америки», был «Днями кометы» возмущен: «Не знаю, придет или не придет день такой свободы. Надеюсь не дожить до него. Но если доживу – я буду по мере своих скромных сил сражаться против того, о чем написано в Вашей книге». (Тем не менее два писателя опять не поссорились; в том же году Конрад посвятил Уэллсу свою книгу «Секретный агент».) Читательская реакция была естественной – даже сейчас, напиши какой-нибудь серьезный литератор, являющийся одновременно общественным деятелем, что можно открыто иметь по две жены и по два мужа, мы его заклюем и заплюем. Удивительно, что Уэллс этого никак не ожидал; удивительно и то, что его, «нового» человека, так больно ранили нападки «старых».
Атака развивалась по двум направлениям: «идеологическое» и «личное». 14 сентября в газете «Таймс литэрари сапплемент» была опубликована статья, проводившая параллель между выступлениями социалистов против частной собственности и призывом Уэллса к «общности жен». Уэллс не собирался отступать. Он написал брошюру «Социализм и семья» и потребовал, чтобы она была издана за счет Фабианского общества, а на ближайшем собрании общества представил доклад «Социализм и средний класс»; в обоих текстах он развивал свои взгляды на буржуазный брак. Экономическая и сексуальная эксплуатация, утверждал он, суть две стороны одного явления; женщина в браке становится собственностью мужа. Она должна обрести независимость сексуальную: пока нет детей, ей должна быть предоставлена такая же свобода, как и мужчине; рождение и воспитание детей приравнивается к общественно полезному труду, оплачиваемому государством – вот и ее материальная независимость. Других путей обретения женщинами независимости он по-прежнему не видел и ему даже во сне не снилось, что женщины станут директорами заводов и председателями банковских правлений. Представители суфражистского движения требовали предоставить женщинам избирательное право [40]40
Благодаря усилиям суфражисток женщины в Англии в 1903 году добились права голосовать на местных выборах, но не на парламентских. Это им удастся только в 1928-м.
[Закрыть]– он над этими требованиями смеялся, утверждая, что право голоса, которого добиваются образованные суфражистки, не поможет миллионам бедных женщин улучшить свое материальное положение. Радикальные суфражистки призывали женщин освободиться от «сексуального гнета» и не иметь с мужчинами дела – эти идеи ему казались бредом, так как рабство он видел лишь в законном браке. Неудивительно, что нынче одни относят Уэллса к феминистам, другие – к антифеминистам: его воззрения на свободу женщин были очень противоречивы.
Пиз отказался печатать «Социализм и семью» за счет общества (брошюра была опубликована в «Индепендент ревью» и затем вышла в издательстве «Филд»), а доклад фабианцы проигнорировали: их движение вообще не должно заниматься подобными вопросами. Но Уэллса угнетало не только это. Его, уже не как теоретика, а как частное лицо, публично обвиняли в безнравственности. Обвинения имели под собой основательную почву, хотя – по отношению к 1906 году – ни одно из них не доказано. В некоторых биографиях Айви Лоу-Литвиновой, дочери старого друга Уэллса, утверждается, что Уэллс имел связь с матерью Айви и с ее теткой, женой Лесли Хейден-Геста (а позднее – с самой Айви). Говорили также, что он состоял в связи с женой Хьюберта Бланда. Было ли это? Сказать трудно. В «Постскриптуме» он об этих женщинах не писал. Возможно, его репутация в 1906-м обогнала действительность. Он повсюду разглагольствовал о свободной любви, и все решили, что он осуществляет свои идеи на практике – могло быть и так. Обвинения его сильно задели: он боялся, что из-за них роман «В дни кометы» будет плохо продаваться (в ту пору скандалы еще не «раскручивали» книги, а вредили им), и считал, что они помешают читателям правильно воспринимать его книгу. В октябре он опубликовал в «Манчестер диспетч» статью, в которой называл обвинения «наглой ложью» и разъяснял, что писал «о разновидности утопических сексуальных свобод, не имеющей ничего общего с прочным семейным укладом, к которому на самом деле призывают социалисты».
Меж тем в среде фабианцев положение Уэллса не поколебалось. «Старая банда» по-прежнему была готова обсуждать пути реорганизации общества; от Эйч Джи ждали, что он начнет серьезную работу в комитете по реформированию. Ждали напрасно – проницательная Беатриса поняла это еще летом 1906-го: «Он не приемлет постепенных, последовательных действий, в результате которых достигается одна высота за другой, он хочет, чтобы все произошло в один миг». Заседание комитета все же состоялось – в первый раз в сентябре, потом было еще несколько встреч. О их содержании известно мало. Состав комитета был разношерстный, дебаты шли жаркие, так что итоговый документ удалось создать лишь в ноябре. «Сидней Оливье, хотя и входил в „старую банду“, был энергичнейшим сторонником всяческих реформ, – писал Пиз, – Хедлем принадлежал к правому крылу движения и не скрывал симпатий к либералам, Тейлор и Гест были лейбористами, Койт также к ним присоединился, миссис Ривз и миссис Шоу по привычке скорей были на стороне существующего руководства, нежели оппозиции, и Колгейт, молодой, но весьма рассудительный человек, склонялся к их позиции. Но одного лишь присутствия г-на Уэллса, с легкостью меняющего свою точку зрения, самодовольного, неспособного смириться с тем, что кто-то может быть с ним не согласен, было достаточно, чтобы дезорганизовать деятельность любого комитета».
Комитет создавался, чтобы выработать программу реформирования общества, но уже после первых встреч стало ясно, что ничего «вырабатывать» Уэллс не хочет – программа готова, она называется «Ошибки фабианства», и единственная задача комитета – поддержать ее. Другую свою цель – осуждение «старой банды», отставка исполкома и выборы, которые должны были принести ему победу и власть, – Уэллс не пожелал скрыть. Когда комитет создавали, об отставке исполкома и речи не было; члены комитета были растеряны, а миро-любивейшая Шарлотта Шоу написала Уэллсу резкое письмо, в котором назвала его «вероломным». «Дорогая, вы клевещете на меня, – отвечал Эйч Джи. – Вы хотите, чтобы все было хорошо и все оставалось по-старому, а это невозможно».
По мнению «старой банды», невозможно было как раз то, чего хотел Уэллс, – найти деньги, нанять большой штат сотрудников, издавать еженедельник; об этом ему вежливо написал Сидней Уэбб, заметив, однако, что все эти предложения сами по себе неплохи. Невозможно? Любая политическая партия делает это. Лейбористы это сделать сумели. Так ли уж неправ был Уэллс? Ведь Шоу хотел того же самого – превращения Фабианского общества в парламентскую партию. Уэллс увлекся схемами управления, но позабыл о такой мелочи, как социальная основа партии, в которую должно трансформироваться общество; Шоу, лучше разбиравшийся в политике, предложил, что такой основой должны стать «средние слои общества» и прежде всего – тред-юнионы, у которых с лейбористами имелись разногласия. Это казалось очевидным: если существуют социальные группы, не охваченные ни консерваторами, ни либералами, ни лейбористами – значит, нужно «брать» именно их. Но фабианцы не смогли или не старались, а лейбористы оказались куда более гибкими, чем о них думали, и в конце концов вобрали в себя все, что было доселе бесхозного, и фабианцев в том числе.
В идеях Уэллса по реформированию общества не содержалось ничего крамольного. Проблема заключалась в другом. Развернутая им кампания против исполкома, проходившая с осени 1906-го по весну 1908-го, даже в изложении самых доброжелательных биографов выглядит некрасиво: Уэллс «огрызался», Уэллс «интриговал» – и забывается то, что именно он первым предложил Фабианскому обществу измениться и оно в конечном итоге приняло почти все его предложения. Десятки увещевающих писем, полученных им осенью 1906-го от Шоу и Уэббов, не содержат возражений по существу дела. Его упрекали за неумение работать в коллективе, отсутствие хороших манер, торопливость, обидчивость. Его ошибка заключалась не в том, чего он хотел, а в том, какими методами он пытался добиться желаемого, и в его абсолютном неумении ждать. Пиз отказался печатать за счет общества «Беду с башмаками» – Уэллс потребовал его немедленной отставки. Исполком и так должны были перевыбирать весной 1907-го, но Уэллс хотел, чтобы перевыборы состоялись сейчас же. Его пытались утихомирить – он нарывался на ссоры. В сентябре Шоу написал ему несколько писем, упрекая за нетерпимость: Эйч Джи, писал он, сам не заметил, как забыл о социализме ради организационных интриг. 1 октября Уэббы приехали в Сандгейт, дабы «образумить» Уэллса. Он был грустен, вял, угнетен и сказал о скандале вокруг «Дней кометы»: «Еще одна такая неудача, и мне снова придется зарабатывать на хлеб журналистикой».