Текст книги "На свободе (ЛП)"

Автор книги: Макс Аделер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

   На следующий после выборов день я объявился, – вам никогда не приходлось видеть таких несчастных людей, как наши политики. Они заявили, что с моей стороны было гадко обманывать их подобным образом, и пообещали на следующих выборах выставить мою кандидатуру на пост шерифа, в качестве компенсации. Если они сделают это, я уеду отсюда навсегда. Я отправлюсь в Колорадо, или какое иное приличное место, где они не смогут меня достать. Я скорее умру, чем займу какую-нибудь выборную должность в нашем округе. Думаю, вы меня поймете.

ГЛАВА XVIII. КОЕ-ЧТО О ПЕТУХАХ

   Горацио заметил Гамлету: «Утренний петух поет громко»; не сомневаюсь, что так оно и есть; он всегда кричит громко, особенно если ограничен во время своих вокальных упражнений узким двориком города, окруженным кирпичными стенами, выступающими в качестве усилителей звука, чтобы донести его до ушей спящих, уже побеспокоенных летней жарой и жужжанием ранних настырных мух. Такой человек, разбуженный и негодующий, глубоко убежден в том, что городской петух орет гораздо громче, чем его деревенские собратья; что он не только кричит громче, но и дольше, и делает меньшие перерывы, чем буколический петух, живущий на лоне природы, и не имеющий дурной наклонности прервать сон молочника или рыболова. И тот, кто от этого страдает, может быть оправдан, если считает петуха, этот «утренний горн», невыносимой неприятностью, единственным оправданием существования которой является то, что он приятен глазу, когда, фаршированный, лежит, покрытый хустящей корочкой, на блюде, купаясь в подливе, готовый к тому, чтобы быть разделенным на порции.

   Но человек, которому посчастливилось проводить жаркие летние дни в деревне, имеет другой, более покладистый взгляд на этого шантеклера. Если он рано утром просыпается от громкого голоса какого-нибудь соседского петуха, он не будет жаловаться на то, что рано лег спать, потому что слышит пение, достойное, в какой-то мере, восхищения. Петух в соседнем скотном дворе задает тему. Его голос – глубокий, но хиплый, бас. Это наводит на мысль о том, что он ночевал на сквозняке, и у него воспалились голосовые связки, отчего его пение потеряло свою сладость. Его пение напоминает скрип кофейной мельницы. Тема подхватывается другим звонкоголосым петухом, живущим в четверти мили, и едва он заканчивает последнюю трель, ее подхватывает петух-баритон, еще более отдаленный, только для того, чтобы его голос был заглушен следующим петухом, исполняющим свою роль в хоре. Торжествующая песнь подхватывается другими, слабея с расстоянием, как если бы Шанхай подхватывал Бэнтам, а Читтагонг – Брахмапутру, пока, наконец, не наступает тишина, и тогда: «Слушайте! Внимайте! Как тонко и как чисто!», далеко-далеко, какой-то петух исполняет ее тонким фальцетом, хотя, возможно, ее исполняет микроскопический петух, тренирующийся в подвале в чревовещании. Сразу же ее подхватывает первый, простуженный, петух, и исполняет ее своим скрипучим голосом; песня идет по кругу, снова и снова, никогда не утомляя слушателя, но становится все более музыкальной, пока солнце не взойдет достаточно высоко, куры не проснутся и не начнут разбрасывать землю своими лапами.

   Песнь петуха не была записана. Шекспир, возможно, слышал ее как общепринятое «ку-ка-ре-ку». Но это не дает правильного впечатления. Если бы нас спросили, как кричит петух, мы ответили бы нечто вроде этого:

   – Куук-карр-карр-рее-рее-кку!

   Это песня, достойная изучения и прославления в печати. Подумайте только, какая у нее история! Точно такая же комбинация звуков, которая будит и доводит до сумасшествия спящих граждан сегодня, была слышана Ноем и его семьей в точно таком же исполнении в ковчеге. Тот же самый крик слышал Петр, когда трижды отрекся от своего Учителя. Этот крик дошел до нас без изменения из самого Эдема. Он остается неизменным тысячелетия, и мы слышим его как весть о восходе солнца. Возможно, он станет темой величественной музыкальной композиции, теперь, когда у нас есть Вагнер, который учит людей создавать лирические музыкальные драмы. Возможно, этот всем известный крик вдохновит кого-нибудь на создание американской национальной песни. Возможно, нам следовало бы сделать петуха нашей национальной птицей, даже если мы откажемся от его крика в качестве государственного гимна. Мы взяли нашего орла из Рима, как это сделала Франция; но не было бы мудрее, если бы мы взяли петуха, как это сделала Франция после революции? У римлян и греков петух был священной птицей. Единственное, что школьник, как правило, помнит о Сократе, это что он покончил самоубийством сразу после того, как приказал принести петуха в жертву Эскулапу; некоторые, правда, утверждают, что причиной его самоубийства стала громкость пения птицы, и он, своим наказом, хотел отомстить за те страдания, которые петух причинял ему, мешая мыслить и спать.

   Петух смелее орла. Он всегда был смелым и настоящим воином, а потому с самого начала носил шпоры. У него есть достойное качество: он умеет признавать поражение; кто не видел петуха, когда тот, – в случае, если его ухаживания отвергнуты, – забирается в самый дальний угол и стоит там на одной ноге, взъерошив перья, являя собой картину унижения и отчаяния? Он являет собой образец бдительности; разве не он веками вращается на шпилях, являя собой ее олицетворение? У него отменные качества семьянина. Он добрый и нежный отец, а также многодетный муж. Он знает, как защитить свою семью от заблудших, пользующихся дурной репутацией петухов, он всегда готов отступить в сторону, даже будучи голодным, и позволить курам клевать то, что он нашел. Он полезен и может служить примером для подражания в этом мире, но не безразличен и иному, поскольку общепринятое мнение считает его пение сигналом для духов возвращаться обратно; и когда он кричит всю ночь, духи, приходящие из небытия, чтобы вертеть столы, или производить неприятные звуки лопнувшей струны, остаются глухи к призывам медиумов. Когда

     Певец зари не молкнет до утра;

     Тогда не смеют шелохнуться духи*.

   – – – – – – – -

   * Шекспир, Гамлет, акт 1, сцена 1. Перевод М. Лозинского.

   Возможно, истинный метод изгнания сатаны с земли и ликвидации коррупции в стране заключается в надлежащем использовании петуха. В политическом плане должно быть что-то подобное. Гуси спасли Рим; почему бы петухам не спасти Америку? Пусть патриот, проклинающий шумную птицу, поднимающую его с кровати в ранний час, подумает об этом и сменит гнев размышлениями о том, какую пользу тот может принести на этом поприще. У меня есть сосед, который не относится с энтузиазмом к пению петуха, – он относится к нему с отвращением; но поскольку действительно стал жертвой голосистой птицы, возможно, его чувство неприязни может быть в некоторой степени оправдано.

   Сельскохозяйственное общество нашего графства прошлой осенью проводило выставку птиц, и мистер Баттервик, являющийся его членом, был приглашен выступить с речью на ее открытии. Мистер Баттервик приготовил, по его мнению, прекрасную речь о культуре домашней птицы; и когда пришло время, вышел на платформу, готовый просветить свою аудиторию. Птицы сидели в помещении в клетках; когда выставка официально была открыта председателем, оратор вышел вперед с написанным текстом в руке. Но как только он начал зачитывать его, черный польский петух, располагавшийся рядом со сценой, громко и вызывающе запел. В зале имелось около двухсот петухов, и каждый из них немедленно яростно завопил; этот шум так возбудил кур, что все они принялись кудахтать так громко, как могли.

   Разумеется, оратора никто не слышал, и он замолчал, в то время как зрители начали смеяться. Спустя десять минут, снова наступила тишина, и мистер Баттервик начал во второй раз.

   Но как только он произнес «леди и джентльмены», польский петух, который, казалось, за что-то возненавидел оратора, испустил еще один крик, к которому, оглушительным хором, присоединились все остальные птицы в помещении. Аудитория расхохоталась, а Баттервик покраснел. Дождавшись, пока шум утих, он начал снова, но едва произнес «леди и джентльмены, домашняя птица вызывает наибольший интерес тем...», как польский петух решил вступить в состязание с шанхайским; они разорались, и через мгновение к ним присоединились остальные. Это было уже слишком. Мистер Баттервик был вне себя от ярости. Он бросил свой текст, метнулся к клетке и, сжав кулаки, крикнул польскому петуху:

   – Ну все, чертова птица, теперь тебе конец!

   Он сломал клетку, выхватил петуха, свернул ему шею и швырнул на пол. После чего выбежал из помещения, а вдогонку ему неслись громовые раскаты хохота и неистовые вопли птиц. Выставка была открыта без вступительной речи, а его исследование на тему домашней птицы было решено напечатать в годовом отчете о работе общества.

   Однажды, когда я разговаривал с мистером Кейзером о петухах, он кивнул мне на птицу, ходившую за забором у соседа, и рассказал историю, которую я намерен поведать вам.

   – Возможно, вы никогда не замечали этого петуха, – сказал Кейзер, – и никогда не обратили бы на него внимания; мне все равно, что вы думаете о нем, но чем больше вы за ним наблюдаете, тем больше талантов в нем обнаруживаете. Вы рассуждаете об американских орлах и птицах, символизирующих свободу, но этот рыжий петух даст любому из них двадцать очков вперед и право первого выстрела. У этого петуха в характере есть черты, которые могли бы украсить характер любого живого существа.

   Большинство петухов непроходимо глупы; но то, что мне нравится в этом, – он способен испытывать чувства, сочувствовать. Прошлой осенью, когда заболела моя шанхайская курица-наседка, этот петух оказался настолько сострадательным, что приходил и часами сидел в гнезде, помогая ей, чтобы она могла поесть и подвигаться. А когда она умерла, он взял на себя ответственность за яйца, – казалось, он хотел стать отцом этих невылупившихся маленьких сирот; он долго приходил сюда. Тем не менее, его ждало жестокое разочарование. Большинство яиц оказались утиными, и, когда он увидел их вылупившимися, то страдал необыкновенно. Он принял это очень близко к сердцу. Он уходил и стоял в одиночестве на одной лапе в углу забора, размышляя над тем, как же такое могло случиться. Любой пожалел бы его.

   Вы никогда и представить себе не смогли бы, что этот петух обладает таким мужеством, что выйдет и будет сражаться с целой стаей тигров. Он вбил себе в голову, что петух на шпиле баптистской церкви – живой, и не мог терпеть соперника; я много раз видел, как он пытался взлететь и криками вызывал его на бой. Когда он обнаружил, что не может добраться до него сам, он стал выкликать его спуститься, но, наконец, когда ему не удалось и это, однажды он атаковал дьячка, которого посчитал другом флюгера, и клевал и бил его шпорами, и довел до такого состояния, что дьячок больше недели ходил на костылях. Я никогда не видел ни в одном петухе столько благородства и мужества.

   Он великолепный боец. Некоторое время назад у него была стычка с польским петухом Мерфи, и, не желая сразу вступать в схватку и быть побежденным, он постоянно тренировался, не ел ничего, кроме кукурузы, изнурял себя физическими упражнениями, рано вставал, принимал холодную ванну каждое утро и использовал в качестве «груши» кукурузный початок. Через неделю или около того он замечательно окреп, вызвал петуха Мерфи на битву возле забора, и отправил его в мир иной в четвертом раунде.

   Никогда прежде мне не доводилось видеть такого петуха. Теперь я верю, что эта птица может интересоваться политикой. Вы можете смеяться сколько угодно, но прошлой осенью, во время кампании, он был так взволнован, что не мог есть, а в тот вечер, когда проходило собрание республиканцев, он взлетел на люстру в зале и каждый раз, когда генералу Трампу удавалось произнести особенно удачное выражение, петух суетился и хлопал крыльями, словно бы аплодируя. В день парада он следовал за последним фургоном, держась рядом с музыкантами, ни разу не нарушил строй и только однажды остановился, чтобы сразиться с петухом-демократом, принадлежавшим старому Байерли, кандидату от демократов. Утром, после победы республиканцев, он взлетел на забор и кричал так громко, что вы могли бы услышать его на другом берегу реки, особенно когда был поднят американский флаг и были объявлены официальные результаты.

   Да, сэр. Вы посчитаете это смешным, но сообщаю вам тот факт, что в тот день, когда моя дочь играла на пианино «Звездно-полосатый флаг», петух, услышав это, проследовал в гостиную, взлетел на пианино и прокричал эту мелодию так, словно получил музыкальное образование. Это истинная правда; при этом он отбивал такт своим хвостом. Он кричит не так, как прочие петухи. Этот каждое утро работает над пассажами из Моцарта и Бетховена, а по воскресеньям исполняет церковные гимны. Он сидел на заборе и репетировал больше часа назад; однажды я сам видел, как он едва не задал трепку другому петуху, осмелившемуся ему помешать своим криком. Повторяю, я видел это собственными глазами. А теперь мне нужно идти. Доброго утра.

   Думаю, что прибью этого петуха при первой возможности. Нельзя, чтобы у Кейзера был особенный петух. Хватит с него и обыкновенного.

ГЛАВА XIX. ИЗМЕРИТЕЛЬ ГАЗА. – СЦЕНЫ В РЕДАКЦИИ

   Прошлой зимой, когда было очень холодно, газометр в моем погребе замерз. Я попытался отогреть его, поливая горячей водой, но, потратив целый час, обнаружил, что ноги и брюки у меня промокли, волосы полны пыли и паутины, что я злюсь – и только. Подумав хорошенько над тем, как мне избавится ото льда в счетчике, я пришел к выводу, что нужно применить силу, а потому, взяв раскаленную кочергу, сунул ее в вентилляционное отверстие и принялся очень энергично шерудить ею внутри счетчика. Я почувствовал, как лед отступает, и услышал, что прибор снова заработал, даже более интенсивно, чем прежде. После чего поднялся по лестнице.

   Три-четыре дня я замечал, что внутри счетчика что-то сильно шумит; этот шум можно было слышать по всему дому. Но я был рад, что он снова работает, несмотря на морозы, и сохранял спокойствие.

   Примерно через две недели пришел счет за газ. В нем было обозначено, что в течение квартала я сжег около миллиона пятисот тысяч футов газа, и должен был заплатить почти триста пятьдесят тысяч долларов. Я надел шляпу и отправился в газовую компанию. Там я подошел к одному из клерков.

   – Сколько газа вы поставили в город в прошлом квартале?

   – Не знаю, думаю, около миллиона футов.

   – В моем счете указано, что я сжег газа на полмиллиона футов больше, чем вы поставили, и я хочу, чтобы счет был исправлен.

   – Дайте-ка мне взглянуть на счет. Хм-м-м! Все верно. Показания сняты с вашего счетчика. Это то, что он показал.

   – Но подумайте сами: я не мог сжечь больше, чем вы поставили.

   – Ничем не могу помочь; прибор не может врать.

   – В таком случае, как вы это можете объяснить?

   – Не знаю; это не наше дело, мы занимаемся практикой, а не наукой. Для нас счетчик – истина в последней инстанции. И если он показывает, что вы сожгли шесть миллионов футов, значит, вы сожгли их, даже если мы ничего вам не поставляли.

   – Не стану от вас скрывать, – сказал я. – Счетчик замерз, и я починил его с помощью кочерги.

   – Цена от этого не меняется, – сказал клерк. – Мы взимаем плату за газ, добытый с помощью кочерги, как и за любой другой.

   – Но ведь не можете же вы спрашивать с меня триста пятьдесят тысяч долларов только из-за того, что я чинил счетчик кочергой?

   – Даже если бы в счете значилось семьсот тысяч долларов, я воспринял бы это со спокойствием, которое, вероятно, вас бы удивило. Платите, или мы отключим газ.

   – Можете отключить его и провалиться всей компанией, – воскликнул я, выходя из офиса и разрывая счет на клочки. Я вернулся домой; взял кочергу, применение которой грозило мне разорением, и направился к счетчику. С момент получения счета, он зафиксировал расход газа дополнительно в размере миллиона футов; он крутился со скоростью сто футов в минуту; через месяц я был бы должен газовой компании больше, чем правительство Соединенных Штатов своим кредиторам. Поэтому я превратил счетчик в бесформенную массу, выбросил его на улицу и выключил газ в подвале.

   Затем я отправился в редакцию «Патриота», чтобы убедить майора Слотта опубликовать материал о мошенничестве газовой компании. Пока я сидел в редкции, пришло два-три человека. Первый был в ярости и повел себя загадочным образом. Он приветствовал майора и бросил в него стул. Затем ухватил редактора за волосы, три или четыре раза приложил головой о стол и пнул ногой. Когда эта драматическая сцена закончилась, он поднес кулак к носу майора и заявил: «Ты, идиот и бродяга, если ты завтра же не напишешь об этом, я заявлюсь сюда и тебя убью! Ты меня понял?» После чего несколько раз дернул майора за уши, снова пнул его, вылил чернила ему на голову, высыпал туда же песок, стукнул кулаком по столу и ушел. Все это время майор сидел неподвижно, с болезненной улыбкой на лице, и не произнес ни слова. Когда посетитель вышел, майор поднялся из-за стола, вытер чернила и песок со лба и, обращаясь ко мне, сказал:

   – Как видите, Гарри сегодня был склонен немного пошутить.

   – Он несколько неординарный юморист, – ответил я. – И что же стало поводом для такой шутки?

   – Ну, он собирался продать свою мебель на аукционе, а я обещал ему опубликовать объявление в «Патриоте», но забыл об этом; и он зашел, чтобы напомнить.

   – Скажите, все ваши друзья освежают вашу память столь необычным и ярким образом? Будь я на вашем месте, я бы ответил ему соответственно.

   – Это вряд ли, – ответил Скотт. – Даже уверен, что вы этого не сделали бы. Гарри – шериф, и дает в газету рекламу на две тысячи долларов. Я бы скорее позволил ему гнать меня пинками до Борнео и обратно, чем лишить «Патриот» рекламы. Что такое пара пинков и несколько тычков по сравнению с двумя тысячами долларов? Нет, сэр, за такую сумму он может делать со мной все, что хочет.

   Следующий посетить был менее агрессивным. Высокий, стройный, одетый в траурное платье. Он вошел в кабинет и сел на стул. Сняв шляпу, смахнул слезы с глаз, задумчиво потер нос, бросил в шляпу носовой платок, поставил шляпу на пол и сказал:

   – Вы знали миссис Смит?

   – Не имел чести. Кто она?

   – Она была моей женой. Какое-то время болела. Но позавчера ей стало хуже, она протянула до вечера, а вечером ее не стало. Ее душа рассталась с телом. Она умерла. Перешла в другой мир.

   – Я очень сожалею.

   – Я тоже. И я пришел, чтобы спросить, не может ли кто-нибудь из ваших литераторов написать стихотворение, посвящнное ее достоинствам, чтобы я мог поместить его в вашей газете.

   – Не знаю, но вполне возможно.

   – Вы говорите, что не знали ее? Она была очень доброй женщиной. И обладала весьма примечательными чертами. Ее нос был самым кривым в Штатах – он был согнут в сторону. Старый капитан Биндер говорил, что он похож на кливер шлюпа, идущего наветреным галсом. Как вы понимаете, это он так шутил. Но Хелен никогда не сердилась на него. Она тоже шутила, будто нос ее повернут таким образом, что когда она чихает, то чувствует, как на затылке у нее шевелятся ее черные волосы. Она обладала прекрасным чувством юмора. Я не буду возражать, если вы вставите в стихотворение какой-нибудь легкий намек на ее нос, чтобы друзья узнали ее. Также можете упомянуть о дефекте ее глаз.

   – Что за дефект?

   – У нее был только один глаз. Видите ли, сэр, когда она в детстве рубила дрова, ей в глаз попала щепка. Она попыталась исправить дело с помощью стеклянного, и это принесло совершенно неожиданный результат. Стеклянный глаз все время был устремлен в одну точку, в то время как другой двигался, так, что вы никогда не могли сказать, смотрит ли она в небо или присматривает за служанками, чистящими картошку. Когда она ночью засыпала, один ее глаз был закрыт, а другой – широко открыт, проснувшись, я приходил в ужас, и тряс, и пинал ее, чтобы разбудить и избавиться от этого зрелища. Однажды я взял клей и приклеил веко на искусственном глазе, но, когда она проснулась утром, ей это не понравилось. Пришлось вымачивать глаз в теплой воде и смывать клей.

   Теперь, я полагаю, вы могли бы каким-то образом намекнуть на особенности ее зрения, не так ли? Не важно, каким именно, основные факты я вам изложил.

   – У нее были еще какие-нибудь особенности?

   – О, да. У нее была только одна нога – когда она была маленькой, ее переехал фургон. Она носила искусственную ногу, и это было почти незаметно. Иногда она ее бесокоила, но, как правило, все было хорошо. Иногда она ей даже нравилась, поскольку позволяла делать то, что не могла бы делать обычная нога. Хотя, временами, она доставляла ей неприятности. Иногда неожиданно срабатывали пружины, и, когда она сидела в церкви, с такой силой ударяла о переднюю скамью, что раздавался ужасный грохот. Однажды, когда я выводил ее, нога пыталась сбить меня, и все со стороны выглядело так, будто мы танцуем; дьячок даже сделал нам замечание за неподобающее поведение в церкви. Но, тем не менее, в этом есть что-то поэтическое, вам не кажется? Она была очень упрямой женщиной. Часто, когда она хотела куда-нибудь пойти, я прятал ее ногу в дымоход или поленицу. И когда отказывался сказать, где она, знаете, как она поступала?

   – Как?

   – Она привязывала вместо ноги зонтик, и ходила так, словно зонтик был ее родной ногой. Вы ни за что не сказали бы, что у нее нет ноги, видя ее походку. О, она была очень изобретательна.

   Так что, если вы используете факты, о которых я вам рассказал, соедините их вместе и срифмуете, я заплачу вам за это. Когда? Во вторник? Очень хорошо; я забегу во вторник, и посмотрю, что у вас получилось.

   После этого мистер Смит поднял шляпу с носовым платком внутри, достал носовой платок и смахнул слезы с глаз вместе со скорбным выражением лица, надел шляпу и спокойно отправился к опустевшему домашнему очагу.

   Последним посетителем был художник. Он сел на стул и сказал:

   – Меня зовут Брюэр; я – автор картины-аллегории «Триумф Истины», выставленной в Йелверстоуне. Я зашел, майор, чтобы пожаловаться на критическую статью, опубликованную в вашей газете. Ваш критик, как кажется, неправильно понял смысл картины. Например, он пишет, позвольте, я зачитаю:

   «На заднем плане слева изображен святой Августин, ногой попирающий индейца, лежащего на земле. Зачем художник украсил святого Августина высокой шляпой, одел в брюки и сапоги, зачем дополнил его наряд поясом с морскими пистолетами и томагавками, непонятно. Это выглядит крайне смешно».

   Это кажется мне слишком резким. Эта фигура не изображает святого Августина. Она символизирует Грубую Силу, попирающую ногой Разум – Разум, заметьте, а не деревянную фигуру индейца, какие обычно выставляются у табачных магазинов. Грубая Сила – это некое подобие Капитана Кидда, и я изобразил ее так, чтобы отразить тот факт, что она принадлежит темным векам. Совершенно непонятно, почему ваш критик воспринял ее как святого Августина.

   – Непонятно, – согласился майор.

   – Теперь позвольте обратить ваше внимание на другой абзац. В нем написано:

   «Мы были удивлены, заметив плывущий вдали ковчег Ноя, а рядом с ним – хлопчатобумажную фабрику, из труб котрой вырывается белый дым, скрывающий небо на картине, и кажется, что ковчег плывет по этой дымовой завесе. В те дни не было хлопчатобумажных фабрик. Художник, наверное, был пьян».

   – Эта инсинуация крайне расстроила меня. Но как бы себя чувствовали вы, если бы изобразили Вавилонскую башню, а кто-то заявил, будто это труба хлопчатобумажной фабрики, и что облака, плывущие по небу, вовсе не дым из этих труб? Хлопчатобумажная фабрика! Ваш критик, должно быть, совершенно незнаком с Писанием; когда он говорит о ковчеге, плывушим по дыму, он забывает причину, а именно, как высоко поднялась вода. Кроме того, он, очевидно, не знает, каким, согласно Библии, был сделан ковчег. Это же очевидно, не так ли?

   – Я думаю, это вполне возможно, – ответил майор.

   – Но это еще не самое худшее. Это я еще могу выдержать, но что вы скажете о человеке, который критикует произведение искусства и пишет... Впрочем, позвольте, я прочитаю.

   «Справа изображен мальчик, снявший свою одежду, плававший, и, по всей видимости, спасенный большой желтой собакой, когда начал тонуть. Как это может быть связано с „Триумфом Истины“, мы не знаем, но знаем, что собака вдвое больше мальчика, что его голова находится у нее в пасти, а руки мальчика связаны у него за спиной. Как мальчик может купаться со связанными руками, а собака – спасти его, вытащив за голову, – это кажется нам величайшей глупостью на земле».

   – Вы, вероятно, будете удивлены, узнав, что ваш критик написал это по поводу прекрасного изображения христианского мученика, брошенного на арену, на съедение диким зверям, которого пожирает дикий лев. Животное – не желтая собака; человек не плавал, а причина, по которой он меньше льва, такова, что я должен был сделать его таким, чтобы его голова могла поместиться в пасти льва. Или вы хотите, чтобы я нарисовал льва размером со слона? Или чтобы сделал подпись к христианскому мученику, поясняющую, что это вовсе не «купавшийся мальчик»? Давайте взглянем на это спокойно. Поощряет ли «Патриот» искусство подобными статьями? Лично я думаю, что нет.

   – Разумеется, вы правы.

   – Наконец, что вы скажете об этом? Что вы скажете о критике, позволяющем себе... Я прочту.

   «Но самая необычная вещь на картине – это группа на переднем плане. Старушка с железным ведерком для угля на голове протягивает какие-то черные брикеты танцовщице балета в розовом одеянии, в то время как другая женщина в ужасной сорочке отгоняет мух веткой дерева, с канарейкой, сидящей у нее на плече, которая пытается петь; но поет ужасно, поскольку мы видим группу маленьких мальчиков, в самом углу, которые удирают, не в силах выдержать этого пения. Что это означает, мы не имеем ни малейшего понятия; зато теперь знаем, что ноги танцовщиц имеют коленные чашечки позади коленей, а канарейка выглядит так, словно собирается склевать угольное ведро».

   – Ужасно, просто ужасно! Знаете ли вы, что на самом деле представляет эта группа? Старушка, как называет ее этот идиот, – это Минерва, богиня войны, протягивающая пушечные ядра богине Любви, в знак того, что войн больше не будет. Фигура, которую он называет одетой в сорочку, это Гений Свободы, держащий оливковую ветвь; а на плече у него – американский орел, кричащий на врагов своей страны, которые в ужасе убегают. Канарейка! Маленькие мальчики! Балерина! Ваш критик, – сумасшедший; да, сэр, он – безумец! Я хочу, чтобы вы написали опровержение. Ибо ваша статья оскорбительна для меня. Я не собираюсь терпеть подобного издевательства и подам на вас в суд!

   Майор пообещал сделать все, что в его силах, и мистер Брюэр ушел, несколько успокоившись.

ГЛАВА XX. ВЫСОКОЕ ИСКУССТВО

   Заезжая театральная труппа поставила два или три спектакля в Миллбурге прошлой зимой, причем очень удачно. Одной из постановок была «Король Иоанн» Шекспира с «выдающимся трагиком мистером Хаммером» в роли короля. Вполне вероятно, что, если бы не досадное недоразумение, представление было бы просто восхитительным. В драме много используются трубы, и постановщик, не имея собственного музыканта, нанял немца, по имени Шенк. Немец плохо понимал английский язык, и постановщик поставил его за кулисы слева от сцены, в то время как сам стоял по правую ее сторону. Шенку было поручено подавать трубный глас, как только постановщк подаст ему сигнал рукой. Все шло достаточно гладко, пока король Иоанн (мистер Хаммер) не дошел до фразы: «Ах, лихорадка вновь гнетет меня!» Когда король собирался произнести эту фразу, постановщик смахнул муху со своего носа, и Шенк, ошибочно приняв его движение за сигнал, изо всех сил затрубил в рог. Король пришел в ярость, постановщик делал дикие жесты, чтобы остановить Шенка, но уважаемый немец предположил, что должен играть еще громче, и каждый раз, в ответ на новое движение, Шенк извлекал из рога еще более потрясающий звук. Результат был примерно следующим.

   Король Иоанн. Ах! Лихрадка...

   Шенк (с раздувшимися щеками и сияющими за стеклами очков глазами). Та-та-та-та...

   Король Иоанн. Вновь гнетет...

   Шенк. Тра-та-та-та...

   Король Иоанн. Ах! Эта...

   Шенк (во всю силу своих легких). Тра-та-та-та-та...

   Король Иоанн (быстро). Лихорадка вновь гнетет меня.

   Шенк (с испариной на лбу). Тра-та-та-та...

   Король Иоанн (к зрителям). Леди и джентльмены...

   Шенк. Тра-та-та-та... Бу-бу-бу-бу...

   Король Иоанн. Этот немецкий идиот за сценой, который...

   Шенк. Тра-та-та-та... Бу-бу-бу-бу...

   Король Иоанн. Дует в свой рог, и...

   Шенк. Бу-бу-бу-бу...

   Король Иоанн. Если вы меня извините...

   Шенк. Тра-та-та-та...

   Король Иоанн. Я пойду за кулисы и намылю ему шею.

   Шенк. Тра-та-та-та... Бу-бу-бу-бу...

   После чего король Иоанн исчез, и за кулисами начался скандал, сопровождаемый сильными выражениями на немецком языке. Через десять минут джентльмена из фатерланда можно было видеть стоящим на тротуаре перед театром, с рогом под мышкой, прижимающим к носу окровавленный платок, гадающего, что пошло не так. Тем временем король вернулся на сцену, и спектакль закончился без музыкального сопровождения. После этого случая постановщик всегда нанимал музыканта, знающего английский язык, когда ему было необходимо музыкальное сопровождение.

* * * * *

   Я сам учился играть на рожке. Нет ничего лучше, чем успокаивающая музыка дома по вечерам. Это облегчает бремя забот, успокаивает взъерошенные чувства, оказывает облагораживающее влияние на детей, унимает страсти и возвышает душу. Несколько месяцев назад я подумал, что моим домашним может понравиться, если я научусь играть на французском рожке. Это прекрасный инструмент и, услышав его звучание на концерте, я решил его купить. Я купил его в городе, и решил не говорить об этом никому, пока не выучусь играть хотя бы одну мелодию. Тогда я еще подумал, что когда-нибудь вечером исполню серенаду под окном миссис А., чем несказанно ее удивлю. В соответствии с принятым решением, я решил учиться на чердаке. Когда я впервые поднес рожок к губам, то ожидал извлечь из него несколько нежных нот, даже не умея обращаться с ним; но не извлек ни звука. Я набрал побольше воздуха и сильно дунул. Рожок молчал по-прежнему. Я дунул в него во всю силу своих легких, но результат был тем же. Я мучался с полчаса, после чего сунул в инструмент проволоку, чтобы выяснить, не забит ли он чем-то. Внутри ничего не было. Я дул нежно и яростно, быстро и медленно. Я открыл все клапаны. Я пыхтел, напрягался и продолжал дуть, пока не перестал, опасаясь апоплексии. Я оставил свои попытки и спустился по лестнице; миссис А. спросила, отчего у меня такое красное лицо. В течение четырех дней я настойчиво пытался извлечь из рожка хоть что-нибудь, при этом мои губы опухли и сморщились; я стал выглядеть так, будто постоянно пытаюсь свистнуть. Наконец, я отнес инструмент обратно в магазин и сказал продавцу, что рожок неисправен. Мне нужен нормальный инструмент, а этот способен к музыке не более чем водосточная труба. Продавец взял его из моих рук, приложил к своим губам и сыграл «Милый дух, услышь мою молитву», так же легко, словно напевал. Он посоветовал мне исправить свой рот, и объяснил, как это сделать.