Текст книги "Сильвия и Бруно. Окончание истории"

Автор книги: Льюис Кэрролл

ГЛАВА I. Бруно делает Уроки

В течение последующих двух месяцев я жил одними воспоминаниями, настолько невыносимо скучной и унылой казалась мне теперь моя одинокая городская жизнь. Я тосковал по милым моему сердцу друзьям, которых оставил в Эльфстоне, по нашим чаепитиям, во время которых мы неспешно рассуждали об учёных материях, по тому взаимопониманию, которое придавало рождавшимся при этом идеям живую и чёткую убедительность; но чаще всего я вспоминал свои встречи с двумя сказочными существами – а может, видениями из сна, ибо я так и не решил загадки, кем или чем те детишки были на самом деле, – чья непосредственная шаловливость волшебным светом озарила моё существование.

Сидение в конторе, которое, как я подозреваю, низводит большинство людей до умственного состояния кофемолки или стиральной доски, проходило своим чередом – именно в такие жизненные пробелы, в такие вот часы опустошения, когда пресыщенному аппетиту уже несносны книги и газеты и когда истомлённый унылой созерцательностью человек силится – причём безуспешно – населить пустое пространство милыми лицами отсутствующих друзей, горечь настоящего одиночества ощущается сильнее всего.

Однажды вечером, чувствуя себя особенно изнурённым такой жизнью, я прямо из конторы отправился в свой клуб – не то чтобы в надежде повидаться с кем-либо из приятелей, ибо весь Лондон к этому времени «переехал в деревню», но в предвкушении хотя бы услышать «сладкие слова человеческой речи» и принять участие в простом человеческом обмене мнениями.

Тем не менее, первый же человек, которого я там повстречал, оказался именно приятелем. Эрик Линдон развалясь сидел в кресле и с довольно-таки «скучным» видом читал газету. Мы тот час же предались беседе, даже не пытаясь скрывать обоюдного увлечения.

Спустя некоторое время я всё-таки отважился перейти к главному предмету, который завладел моими мыслями, стоило мне увидеть Эрика.

– А что же наш Доктор? – Это имя, принятое нами по молчаливому согласию, было удобным компромиссом между официальным «доктор Форестер» и фамильярным «Артур» – на последнее Эрик Линдон едва ли имел в моих глазах право. – К этому времени он, я полагаю, уже прибыл на новое место? Адрес его вам известен?

– Я думаю, он всё ещё в Эльфстоне, – ответил Эрик. – Только я не бывал там с тех пор, как мы с вами последний раз виделись.

Какой части этого сообщения было сильнее дивиться?

– А позвольте спросить – если только это не будет нескромностью с моей стороны, – когда же прозвенят для вас свадебные колокола? Или, быть может, они уже прозвенели?

– Нет, – отвечал Эрик ровным голосом, не выдающим и тени эмоций, – с тем соглашением покончено. Я всё ещё «Бенедикт-холостяк» [14]14
  Герой комедии Шекспира «Много шума из ничего» – убеждённый холостяк, под конец всё-таки женившийся.


[Закрыть].

Тут уж на меня нахлынули такие лучезарные мечты о возможности нового счастья для Артура, что дальше я всё равно не смог бы связно вести беседу, поэтому был рад первому же приличному предлогу, чтобы уединиться в тишине.

На следующий день я написал Артуру, сделав ему суровейший выговор за долгое молчание, который только смогло вывести моё перо, и потребовал, чтобы он без промедления написал мне, как у него обстоят дела.

Ответ должен был придти только через три или четыре недели, а вероятно и позже; никогда ещё дни мои не тащились от утра к вечеру с такой несносной медлительностью.

Однажды после полудня я, чтобы скоротать время, отправился на Кенсингтон-гарденз [15]15
  Кенсингтон-гарденз – лесистый парк в западной части Лондона, примыкающий одной стороной к Гайд-парку, а другой стороной к старому Кенсингтонскому дворцу (в нём родилась королева Виктория). Случается, литературные герои встречают в нём привидений (см., например, рассказ Уилки Коллинза «Прикосновение призрака»).


[Закрыть] и, бесцельно бродя в парке по всем подворачивающимся дорожкам без разбору, вскоре почувствовал, что случайно забрёл на совершенно не знакомую мне тропку. К этому времени я и помнить не помнил ни о каких «наваждениях», и думать забыл о возможности встречи с моими сказочными друзьями. И вот, представьте себе, я замечаю маленькое существо, снующее в траве, окаймляющей мою тропинку. Это существо не походило на лягушку или насекомое, или какую-либо иную живую тварь, которую всякий узнает с первого взгляда. Осторожно опустившись на колени и сложив ладони крышечкой, я изловил непоседу – и тут же затрепетал от изумления и радости. Моим пленником оказался Бруно собственной персоной!

Бруно воспринял своё пленение совершенно хладнокровно, и когда я поставил его на землю возле себя, чтобы легче было с ним разговаривать, он тот час же затараторил, словно мы расстались всего несколько минут назад.

– Знаешь, какое Правило есть у тех, кто отыщет Эльфа, – сам, без подсказки? – Бруно определённо не улучшил свою речь с точки зрения грамматической правильности.

– Нет, – ответил я. – Я даже не знал, что существуют какие-то правила для ловцов Эльфов.

– По-моему, ты имеешь Правило меня съесть, – сказал малыш, с ухмылкой превосходства глядя на меня снизу вверх. Как и прежде, его словоупотребление слегка отличалось от общепринятых норм. – Только я не совсем проверен. Ты пока не ешь, мы лучше спросим.

Что ж, подумал я, весьма разумно – не совершать неотменимого поступка, особенно такого, пока не наведёшь справок.

– Разумеется, я сначала спрошу, – заверил я. – К тому же я ещё не знаю, стоишь ли вообще того, чтобы тебя если.

– Стою, стою, я ведь очень вкусный, – убеждённо сообщил Бруно, словно этим стоило гордиться.

– А что ты здесь делаешь, Бруно?

– Не так ты меня зовёшь! – заявил маленький проказник. – Разве ты не знаешь, что меня зовут «Ох, Бруно!»? Сильвия меня так всегда зовёт, когда я отвечаю уроки.

– Так что ты здесь делаешь, Ох, Бруно?

– Уроки делаю, что ж ещё! – Ответ сопровождался плутовским блеском глаз – как всегда, когда Бруно знал, что его ответ поставит собеседника в тупик.

– Ого, значит, вот как ты делаешь свои уроки? Наверно, так тебе лучше запоминается?

– Мои уроки легко поминаются, – сказал Бруно. – Вот уроки Сильвии, так те просто ужас как поминаются! – Он нахмурился, словно мучительно пытался что-то обмозговать, и постучал себе по лбу костяшками пальцев. – Не могу так сильно думать, чтобы их выучить! – в отчаянии признался он. – Тут, наверно, нужно думать вдвойне!

– А куда подевалась Сильвия?

– Хотел бы я это знать! – расстроено произнёс Бруно. – Что за польза сажать меня за уроки, когда она уходит и не может объяснить мне трудные места?

– Так я поищу её. – Встав с колен и склонясь пополам, я обошёл дерево, высматривая Сильвию в траве. Прошла всего минута, и вновь я заметил необычное существо, рыскающее среди травы. Опустившись на колени, я нос к носу столкнулся с бесхитростным личиком Сильвии, которое при виде меня осветилось радостным удивлением, и услышал так хорошо знакомый мне мелодичный голосок. Мне показалось, что это было окончанием предложения, начало которого я пропустил:

– ...и теперь, наверно, он уже должен всё выполнить. Давайте к нему вернёмся. Ведь вы идете со мной? Он с той стороны – надо только обойти вокруг дерева.

Ну, мне на это потребовалась бы всего пара шагов, но для Сильвии путь был неблизок, поэтому каждый шаг я делал медленно-медленно, чтобы малютка не отстала и не потерялась из виду.

Найти задания Бруно было проще простого: они были написаны чётким почерком на широких и гладких листьях плюща, беспорядочно разбросанных на пятачке голой земли, с которого повыщипали всю траву, вот только нигде не было видно самого изнурённого школяра, который, вообще-то, в данную минуту должен был над ними корпеть; мы искали его тут и там, и долгое время безуспешно, пока, наконец, острые глазки Сильвии не высмотрели братца, раскачивающегося на усике плюща, и тогда она строгим голосом приказала ему немедленно возвращаться к terra firma [16]16
  К твёрдой земле (лат.).


[Закрыть] и заняться насущными делами.

– Теперь, Бруно! – укоризненно продолжала она. – Я разве не говорила, что тебе нужно заниматься уроками, пока не услышишь иное?

– А я сразу услышал иное! – заявил Бруно с озорным блеском в глазах.

– Да что же, озорник ты эдакий?

– Так, словно сотрясение воздуха, – ответил Бруно. – Словно его взболтали. Вы такое когда-нибудь слышали, господин сударь?

– Но спать всё равно на них не надо, маленький ты ленивец! – Ибо Бруно завернулся в самое большое «задание», а другое приспособил на манер подушки.

– Я не сплю, – ответил Бруно глубоко уязвлённым тоном. – Если я закрываю глаза, то это и говорит, что я просыпаюсь!

– Так, ну и сколько же ты выучил, говори!

– Я выучил такой крошечный кусочек, – скромно отвечал Бруно, явно опасаясь переоценить свои достижения. – Больше выучить я не мог!

– Ох, Бруно! Ты же знаешь, что можешь, когда хочешь.

– Конечно, когда хочу, то я могу, – ответил изнуренный школяр, – но я не могу, когда не хочу.

У Сильвии имелся способ – я его, правда, никогда не одобрял – уклоняться от логических затруднений, перед которыми её ставил собственный братец: она в таких случаях быстренько перескакивала на другую тему; теперь она применила ту же военную хитрость.

– Должна сказать тебе одну вещь...

– А знаете, господин сударь, – ехидно заметил Бруно, – эта Сильвия не умеет считать! Когда она говорит: «Я должна сказать одну вещь», – я уж знаю: она непременно скажет две вещи! Она всегда так делает.

– Две головы лучше, чем одна, Бруно, – сказал я, сам не понимая, к чему.

– Иметь две головы – это неплохо, – пробормотал Бруно. – Одна будет есть мой обед, а другая спорить с Сильвией. А вы думаете, что станете красивее, если у вас будет две головы, господин сударь?

Я заверил его, что нисколько в этом не сомневаюсь.

– Я знаю, почему Сильвия такая сердитая, – очень серьёзно, даже печально продолжал Бруно.

Сильвины глаза расширились и округлились от изумления этим новым и неожиданным поворотом в его рассуждениях. Но перебивать она не стала.

– Может, расскажешь мне об этом, когда закончишь уроки? – предложил я.

– Прекрасно, – проговорил Бруно, как бы подчиняясь необходимости. – Только тогда она уже не будет сердитой.

– Ему нужно сделать всего три урока, – объяснила мне Сильвия. – Чтение, Географию и Пенье.

– А как же Арифметика? – спросил я.

– Нет-нет, у него голова не для Арифметики...

– Конечно, не для Арифметики! – подтвердил Бруно. – У меня голова для волос. Вот если бы ещё одна голова...

– ...Поэтому он не может выучить Таблицу умножения...

– Мне гораздо больше нравится История, – сообщил Бруно. – А то всё повторяешь эту Таблицу изнеможения...

– Вот-вот, тебе нужно ещё повторить Историю.

– И совсем не нужно! – перебил Бруно. – История и так всегда повторяется. Это мне Профессор сказал.

Тем временем Сильвия выводила на доске буквы: E-V-I–L [17]17
  ЗЛО (англ.).


[Закрыть].

– Теперь, Бруно, – сказала она. – Прочти-ка по буквам.

Бруно в мрачном молчании с минуту глядел на буквы.

– Я знаю, как это не читается! – наконец сказал он.

– А что в том толку, – возразила Сильвия. – Скажи, как читается!

Бруно вновь воззрился на непосильную надпись.

– Ну, по буквам это читается «LIVE» [18]18
   ЖИТЬ (англ.).


[Закрыть], только если наоборот, – объявил он. Тут я и сам увидел – а ведь верно!

– Да как ты ухитрился так прочесть? – изумилась Сильвия.

– Я просто покрутил глазами, и тогда ясно увидел. Ну, теперь можно мне спеть Песню Королька?

– Сначала География, – возразила Сильвия. – Тебе ведь известны Правила?

– Я думаю, что не должно быть так много Правил, Сильвия! Я думаю...

– Да, маленький проказник, так много Правил быть должно! И кто тебе вообще позволил рассуждать? Закрой рот немедленно! – И она продолжала, обращаясь ко мне: – Я покажу вам Карту, по которой он должен ответить урок.

И она тотчас появилась – огромная Карта Мира, расстеленная на земле. Она была такой большой, что Бруно пришлось заползти прямо на неё, чтобы дотянуться указкой до мест, названных в Уроке Королька.

– Когда Королёк видит, как по лесу летит Божья Коровка, он бежит за ней и говорит на бегу: «Спускайся, погово-Рим! Если ты голодна, я дам тебе Сахару и Мидию». Когда она спустилась, он её спрашивает: «Карпа ты видала? Я только что поймал его на Прут!» Потом он говорит: «Покувыркаемся в Сене!» Когда они покувыркались, он ей говорит: «Спляшем для разнообр-Азия!» А когда Божья Коровка улетала, он закричал ей вослед: «До сви-Дания!»

– Замечательно! – воскликнула Сильвия. – Вот теперь можешь спеть Песню Королька.

– Припев нужно петь хором. Вы подтянете? – спросил меня Бруно.

Только я хотел сказать, что не знаю слов, как Сильвия молча перевернула карту, и моим глазам открылись куплеты, написанные на обратной стороне. В одном отношении песня была очень необычной: припев приходился на середину каждого куплета, вместо того, чтобы следовать сразу за ним. Мелодия, однако, оказалась несложной, и я легко её подхватил. В общем, с припевом я справлялся удачно, насколько может удаваться одному человеку исполнение припева хором. Напрасно я подавал знаки Сильвии, чтобы она мне подсобила – маленькая фея только ласково улыбалась и качала головой.

 
«К Коровке юркнул Королёк на стебелёк зелёный
(Припев: Коровки Божьи в траве пасутся тоже!):
„Сыщи мне ровню, душка:
Вот носик, глазки, ушко,
Хоть воробья
Поменьше я
(Немножечко!), но всё же
Моя головка золотой увенчана короной!”
 
 
“Головка на Булавке, – ответила Коровка.
(Припев: У птичек певчих головки есть и крепче!) —
Торчит себе Булавка,
Как полевая травка,
И потому
О ней тому
Напомню я при встрече,
Кто – скок ко мне воробышком, да не отменно ловко!
 
 
В ушке Иголки – нитка, – продолжила Коровка.
(Припев: Медвежьи ушки насобираем в кружки!) —
Примером вам Иголка:
Она тонка и колка,
И потому
Она к тому
Не попадёт в подружки,
Чья «рассуждений нить» порой похлеще, чем верёвка!
 
 
Подумаешь, корона! – закончила Коровка.
(Припев: Найдём корону на Паву и Ворону!) —
Корона золотая —
Вещица не простая:
Она как тот
Заморский плод,
Почти под стать Лимону;
А у тебя на темени обычная Морковка!”»
 

– И он ушёл, – добавил Бруно в качестве своеобразного примечания, когда замерла последняя нота.

– И далеко он ушёл? – Я чувствовал задор и хотел продолжения.

– Нет, вскоре путь ему преградила стая коров.

– Ох, Бруно, милый! – Это, разумеется, вмешалась Сильвия, на долю которой всегда выпадало поправлять братца. – Надо говорить «стадо коров»; стая бывает у птиц.

Бруно недовольно взмахнул на неё глазами, но я поспешил вмешаться:

– А потом?

– А потом, – продолжал он, – ему встретилось стадо собак.

– Нельзя говорить «стадо собак», – снова поправила Сильвия. – Нужно говорить «стая собак».

– Нельзя говорить «стая собак», – возразил Бруно. – Собаки же не птицы.

На этот раз Сильвия уклонилась от спора и, объявив: «Уроки закончены!», – принялась сворачивать карту.

– Как, и никакого рёва? – спросил я, стараясь, чтобы в голосе звучало удивление. – Маленькие мальчики всегда ревут над уроками, разве не так?

– Я никогда не реву после двенадцати, – объяснил Бруно, – ведь уже подходит время обеда.

– Только по утрам иногда, – вставила Сильвия. – Когда день Географии, и он становится непос...

– Ну, чего ты всё встреваешь, Сильвия! – не выдержал Бруно. – Что, думаешь, мир создан только тебе для разговору?

– Где же мне говорить, по-твоему? – Сильвия тоже не выдержала и настроилась спорить.

Но и Бруно был настроен решительно.

– Я не собираюсь с тобой ругаться, потому что уже поздно и у меня нету времени, но только ты как всегда неправа!

Спор был внезапно прерван вспышкой молнии, за которой сразу же последовал раскат грома и поток дождевых капель, которые с громкими хлопками и брызгая во все стороны прорывались сквозь листву укрывавшего нас дерева.

– Льёт как из ведра! – вырвалось у меня.

– Это очень большое ведро, – сказал Бруно. – И оно само иногда на землю падает. С грохотом.

Через какую-то минуту времени капельные шлепки прекратились – так же внезапно, как и начались. Я выступил из-под дерева взглянуть на небо. Буря пронеслась; но, вернувшись под крону, я безуспешно искал глазами моих микроскопических друзей. Они исчезли вместе с бурей, и мне ничего не оставалось, как отправляться домой.

На письменном столе я увидел дожидающийся моего возвращения конверт того особенного жёлтого цвета, который всегда оповещает о телеграмме и который в памяти столь многих из нас нераздельно связан с каким-нибудь большим и внезапным горем – с чем-то таким, что тёмным облаком, которое никогда уже до конца не рассеется в этом мире, вдруг затмевает яркий свет Жизни. Правда, он также, и нередко, способен возвещать внезапную радостную новость, но это, я считаю, для него нехарактерно; вероятно, в целом человеческая жизнь содержит больше горя, чем радости. Таков уж мир. Кто знает, почему?

Всё же на этот раз никакой горестный удар на меня не обрушился, зато на письменном столе я увидел дожидающуюся моего возвращения телеграмму. Те несколько слов, которые в ней содержались («Не смог преодолеть себя и написать. Приезжай поскорее. Буду рад, как всегда. Письмо – следом. Артур».), так явственно прозвучали для меня речью самого Артура, что я затрепетал от радости и бросился собираться в дорогу.

ГЛАВА II. Благовест Любви

– Железнодорожный узел Фейфилд! Пересадка на Эльфстон!

Что за смутные воспоминания, связанные с этими простыми словами, вызвали наплыв радостных мыслей, захлестнувших моё сознание? Из вагона я выбрался в счастливом возбуждении, причина которого мне самому вначале была непонятна. Да, раньше я уже проделал точно такое же путешествие и в такое же самое время суток шесть месяцев назад, но ведь с тех пор столько всего произошло, а память старика слабо удерживает недавние события, поэтому напрасно я искал это «недостающее звено». Внезапно мой взгляд упал на скамью – единственную на этой унылой платформе – и на сидящую на ней девушку; тут-то и вспыхнула в моём мозгу забытая сцена, да так живо, словно всё повторилось вновь.

«Вот и ответ, – подумал я. – Эта убогая платформа полна для меня памяти о той давней встрече! Она сидела на этой самой скамье и приглашала меня присесть рядышком цитатой из «Гамлета»... Забыл, какой. А что если применить графский метод Драматизации Жизни – представить Жизнь этакой Пьесой, вообразив, будто сидящая фигура принадлежит леди Мюриел, да подольше не возвращаться к действительности!»

И я зашагал вдоль платформы, изо всей силы воображая («понарошку», как говорят дети), что обыкновенная пассажирка, сидящая на скамье, не кто иная как леди Мюриел, которую я при этом старательно вспоминал. Её лицо было повёрнуто в другую сторону, что только способствовало продуманному самообману, в котором я упражнялся, однако невзирая на всё моё старание тоже глядеть в другую сторону, чтобы продлить приятную иллюзию, мне неминуемо предстояло, дойдя до конца платформы и развернувшись идти назад, увидеть пассажирку в лицо. Это и была леди Мюриел!

 Забытая сцена теперь живо предстала моей памяти, и чтобы сделать её повторение ещё более невероятным, рядом с ней оказался тот самый старик, которого, как я теперь припомнил, в первый раз грубо согнал со скамьи станционный смотритель, чтобы освободить место для титулованной приезжей. Тот, да «с отличием». Он уже не ковылял по платформе на дрожащих ногах, но как ни в чём не бывало сидел рядом с леди Мюриел и впридачу разговаривал с нею!

 – Ну же, кладите в кошелёк, – говорила она, – и помните, что вы должны потратить это на Минни. Обязательно принесите ей что-нибудь полезное, что-нибудь по-настоящему нужное! И привет от меня! – Леди Мюриел произносила эти слова с таким увлечением, что, хотя звук моих шагов заставил её поднять на меня глаза, в первую минуту она меня не признала.

 Приблизившись, я приподнял шляпу, и тут её лицо осветилось неподдельной радостью, отчего мне тот час вспомнилось ясное личико Сильвии – там, на Кенсингтон-гарденз. Я совершенно опешил. А она, вместо того чтобы побеспокоить бедного старичка, сидевшего рядом, сама вскочила со скамьи, и вот уже мы вдвоём принялись расхаживать взад-вперёд по платформе. Минуту-другую наша беседа была пустой и бессодержательной, словно мы были всего-навсего двумя случайными гостями, сошедшимися в заурядной лондонской гостиной; похоже было, что каждый из нас опасается задевать те скрытые в глубине нити, что связали наши жизни вместе.

 Пока мы разговаривали, к платформе подкатил Эльфстонский поезд. Повинуясь подобострастному напоминанию станционного смотрителя («Сюда, миледи! Прошу поторопиться!»), мы направились в самый конец платформы, где находился единственный вагон первого класса. Когда мы поравнялись с опустевшей скамьёй, леди Мюриел заметила лежащий на ней кошелёк, в который недавно так тщательно был упрятан её дар. Владелец кошелька, совершенно не догадываясь о своей потере, влезал, поддерживаемый кондуктором, в вагон на другом конце поезда.

 – Вот растяпа! – воскликнула она. – Неужто так и уедет, чтобы дома обнаружить пропажу!

 – Давайте я возьму кошелёк и сбегаю к нему. У меня это получится быстрее.

 Но она была уже на полпути к нему. Она летела («бежала» – слишком обыденное слово для её движений, подобных порханию феи) с такой стремительностью, что в любом случае безнадёжно оставила бы меня позади.

 Вернулась она скорее, чем я закончил своё дерзкое хвастовство насчёт бега наперегонки, и пока мы взбирались в наш вагон, проговорила с притворной скромностью:

 – Так вы считаете, что могли бы сделать это быстрее?

 – Куда там! – ответил я. – Признаю себя виновным в преувеличении и отдаюсь на милость суда!

 – Суд будет снисходителен – на этот раз! – Тут игривость в её поведении сменилась обеспокоенностью. – У вас неважный вид! Когда вы нас покидали, то вид у вас был здоровее. Подозреваю, что Лондон не пошёл вам на пользу.

 – Должно быть, лондонский воздух виноват, – сказал я. – Или утомительная работа. Или моя слишком одинокая жизнь. Но как бы то ни было, а в последнее время я и впрямь чувствую себя неважно. Но Эльфстон мигом меня излечит. Предписания Артура таковы – а он, как вы понимаете, мой врач, и сегодня утром я получил от него весточку, – побольше озона, парное молоко и главное – приятное общество!

 – Приятное общество? – сказала леди Мюриел с весёлым удивлением. – Уж и не знаю, где нам сыскать-то его для вас! На соседей мы небогаты. Но парное молоко мы вам раздобудем. У моей давней приятельницы миссис Хантер, что живёт на холме. На качество можете положиться. А её маленькая Бесси каждый день по дороге в школу проходит мимо вашего дома. Так что посылать вам молоко будет для них проще простого.

 – С удовольствием последую вашему совету, – ответил я. – Завтра же схожу к ним и договорюсь. Да и Артуру, я-то знаю, не помешает прогулка.

 – Вы не утомитесь, вот увидите, – до фермы не более трёх миль.

 – Что ж, раз мы решили этот вопрос, позвольте вернуть вам ваше замечание. На мой взгляд, у вас тоже не очень здоровый вид.

 – Увы, это так, – тихо ответила она, и её лицо внезапно потемнело. – В последнее время мне пришлось нелегко. Я давно хотела посоветоваться с вами на этот счёт, но написать у меня рука не поднималась. И я так рада теперешней возможности! – Считаете ли вы, – начала она после минутного молчания и с видимым замешательством, столь для неё нехарактерным, – что обещание, которое человек дал обдуманно и, в общем, официально, непременно нужно выполнить – за исключением, разве что, случаев, когда для этого требуется совершить что-нибудь откровенно низкое?

 – И вправду, другие исключения на ум не приходят, – признался я. – По-моему, тут возможна единственная зацепка: искренне или нет давалось обещание...

 – Но так ли это? – нетерпеливо перебила она меня. – Я всегда полагала, что учение Библии на этот счёт содержится в словах «не лгите друг другу».

 – Я размышлял над этим вопросом, и мне видится, что сущность лжи заключается в намерении обмануть. Если вы даёте обещание с намерением неукоснительно его исполнить, тогда вы поступаете искренне, и если впоследствии вы нарушаете обещание, это не имеет никакого отношения к обману. Я бы не назвал такого человека бесчестным.

 Вновь на минуту воцарилось молчание. По лицу леди Мюриел трудно было разобрать, о чём она думает – мне казалось, что мой ответ пришёлся ей по душе, но одновременно вызвал новые вопросы; и мне страшно захотелось узнать, не связана ли её озабоченность (как я уже заподозрил) с разрывом помолвки с капитаном (теперь майором) Линдоном.

 – Вы сняли у меня с души тяжёлый груз, – призналась она, – но нарушать обещания всё-таки нехорошо. А вы можете привести какие-нибудь примеры?

 – Да любые, где речь идёт о том, чтобы платить долги. Если один человек что-то пообещал другому, то этот второй имеет к первому иск. И низость, совершённая первым человеком, когда он нарушил своё обещание, скорее наводит на мысль о краже, чем о лжи.

 – Это ново... для меня, во всяком случае, – сказала она, – но тоже кажется верным. Однако, не хочу рассуждать отвлечённо с таким старым другом как вы. А мы ведь старые друзья, по-своему. Вы знаете, мне кажется, что мы начали, как старые друзья! – добавила она тем весёлым тоном, который так не вязался со слезами, блестевшими у неё в глазах.

 – От всей души благодарю вас за эти слова! – ответил я. – Мне ведь и самому всегда приятно было думать о вас, как о старом друге. – В случае любой другой девушки неизбежным было бы продолжение: «...хоть “старая” – это не про вас!» – однако мы с леди Мюриел давно оставили позади те времена, когда разговор следовало сдабривать комплиментами и прочими светскими банальностями.

 Тут поезд остановился на какой-то станции, и в вагон вошли два-три пассажира, поэтому до самого конца путешествия мы больше не разговаривали.

 По прибытии в Эльфстон леди Мюриел с готовностью приняла моё предложение пройтись пешком, а потому как только наш багаж оказался пристроен – её вещи подхватили слуги, дожидавшиеся леди Мюриел на станции, а мои какой-то носильщик, – мы сразу же отправились по знакомым тропинкам, связанным в моей памяти со столькими приятными приключениями. Леди Мюриел немедленно возобновила разговор с того самого места, на котором он был прерван.

 – Вы ведь знаете: я была помолвлена с моим кузеном Эриком. А вот известно ли вам...

 – Да, – перебил я, желая уберечь её от изложения болезненных подробностей. – Я слышал, что всё закончилось ничем.

 – Мне хочется рассказать вам, как всё случилось, – продолжала она, – поскольку это и есть то дело, по которому я хотела просить у вас совета. Я давно поняла, что мы с ним не сходимся убеждениями. Его представления о Христианстве довольно смутны, и даже касательно вопроса о существовании Бога он пребывает, я бы сказала, в стране фантазий. Но это не отразилось на его жизни! Теперь-то я не отрицаю, что даже самый закоренелый Атеист способен вести чистую и возвышенную жизнь, хотя бы и двигаясь наощупь. Если бы вы знали половину тех добрых дел... – она внезапно остановилась и отвернула голову.

 – Полностью с вами согласен, – сказал я. – И разве наш Спаситель не обещал нам, что такая жизнь непременно приведёт к свету?

 – Да, я знаю, – сказала она срывающимся голосом, всё ещё не поворачивая ко мне лица. – Я говорила ему то же самое. Он ответил, что непременно уверовал бы ради меня, если бы мог. И что он очень хотел бы, ради меня, увидеть всё моими глазами. Но это всё не то! – с горячностью воскликнула она. – Бог никак не одобрит подобные мелочные побуждения! И потом, это вовсе не я расторгла помолвку. Я знала, что он меня любит, и я ему обещала, и...

 – Так значит, это он расторг помолвку?

 – Он вернул мне моё слово. – Тут она вновь взглянула мне в лицо, уже обретя прежнюю сдержанность манер.

 – Тогда в чём же дело?

 – А в том, что я не верю, будто он сделал это по доброй воле. Ну, предположим, что он сделал это против воли, просто чтобы успокоить мои сомнения, – ведь в этом случае его притязания на меня остаются такими же законными, как и прежде? И разве освободилась я от данного мной слова? Отец говорит, что освободилась, но я боюсь, что он пристрастен из родительской любви. И спросить больше не у кого. У меня много друзей, друзей для светлого солнечного дня, а не таких, которые нужны, когда жизнь затягивается тучами и надвигается гроза; не таких старых друзей, как вы.

 – Позвольте подумать, – сказал я, и некоторое время мы шли молча, пока, поражённый в самое сердце видом горчайшего испытания, которое пало на эту чистую и возвышенную душу, я напрасно искал выход из запутанного клубка конфликтующих мотивов.

 «Если она искренне его любит, – вот я и ухватил, казалось, ключ к проблеме, – не есть ли в том глас Господа к ней? Может ли она не понимать, что послана ему как Анания был послан Саулу в его слепоте, чтобы тот мог прозреть?» И вновь мне почудилось, будто я слышу шёпот Артура: «Почему ты знаешь, жена, не спасёшь ли мужа?» И я нарушил молчание.

 – Если только вы искренне его любите...

 – Но я не люблю! – воскликнула она, не дав мне договорить. – По крайней мере, не в том смысле. Я верила, что люблю его, когда давала обещание, но тогда я была ещё очень молода... это трудно объяснить. Но каково бы ни было моё чувство, теперь оно умерло. С его стороны побуждение – это Любовь, с моей же – Долг!

 И вновь наступило молчание. Клубок мыслей запутался пуще прежнего. На этот раз тишину нарушила она.

 – Поймите меня правильно. Когда я сказала, что моё сердце не отдано ему, я не имела в виду, что у меня есть кто-то другой. Я и сейчас чувствую себя связанной только с ним, и пока я не уверюсь, что долг больше не препятствует мне полюбить кого-либо другого, ни о ком я даже не помыслю – с этой точки зрения, я хочу сказать. Скорее умру!

 Я и не предполагал, что мой нежный друг способна на такие страстные признания.

 Больше я не позволял себе высказываться вслух, пока мы не подошли к воротам Усадьбы, однако чем дольше я размышлял, тем яснее мне виделось, что зов Долга вовсе не имеет права требовать какой-то жертвы – а особенно счастья всей жизни, – на которую она готова была пойти. Я попытался растолковать свою точку зрения и ей, добавив некоторые предостережения по поводу опасности, которая непременно подстерегала бы союз, коему недостаёт обоюдной любви.

 – Единственный довод, который можно привести «за», – добавил я в конце, – так это предположительное сожаление вашего майора, когда он возвращал вам слово. Сейчас я мысленно придал этому аргументу самый полный вес, и мой вывод таков, что он не может повлиять на права сторон или отменить освобождение, которое он вам дал. Я убежден в том, что вы абсолютно свободны поступать так, как ныне находите правильным.

 – Как я вам благодарна! – с порывом воскликнула она. – Поверьте мне! Не могу даже выразить! – И эта тема по общему согласию была закрыта; только много дней спустя мне стало ясно, что наша дискуссия и в самом деле помогла развеять сомнения, которые так долго отравляли ей жизнь.

 У ворот Усадьбы мы расстались; Артура я нашёл нетерпеливо дожидающимся моего прибытия, и перед тем как мы разошлись по своим спальням, я услышал от него всю историю: как он откладывал отъезд со дня на день, чувствуя себя не в силах сняться с места, пока совершённое у него на глазах бракосочетание не решит его судьбу безвозвратно; как подготовка к свадьбе и волнения в округе внезапно прекратились и он услышал от майора Линдона (который зашёл к нему проститься), что помолвка расторгнута по обоюдному согласию; как он тот час же отказался от своего намерения ехать за море и решил остаться в Эльфстоне ещё год-другой, пока его вновь пробуждённые надежды не воплотятся в жизнь или не рухнут окончательно; и как с того памятного дня он стал избегать любых встреч с леди Мюриел из опасения выдать свои чувства прежде, чем у него появятся недвусмысленные свидетельства того, как она сама к нему относится. «Но вот уже скоро шесть недель, как всё случилось, – добавил он в заключение, – и теперь мы снова можем видеться как и раньше, словно ничего этого не было. Я бы рассказал тебе обо всём в письме, да только день ото дня всё надеялся, что мне будет больше о чём рассказать!»