Текст книги "Сильвия и Бруно. Окончание истории"

Автор книги: Льюис Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

 – Так вы стоите за то, что в чистом Инстинкте не содержится ни капли Разума?

 – Напротив, – ответил граф, – я стою за то, что деятельностью пчелиного улья руководит Разум высшего порядка. Вот только Пчела не совершает никакой мозговой работы. Замыслил всё Бог, а в пчелиный мозг вложил итоги – всего лишь! – мыслительной работы.

 – Но как же их мозги додумались до совместной деятельности? – спросил я.

 – А какое мы имеем право предполагать у них мозги?

 – Вношу специальное заявление! – победно вскричала леди Мюриел, рискуя навлечь упрёк в дочерней непочтительности. – Ты же сам только что сказал: «Вложил в пчелиный мозг»!

 – Но я не сказал «в мозги», дитя моё, – мягко ответил граф. – Наиболее вероятным решением «Загадки Пчелы» мне видится такое: пчелиный рой имеет только один мозг – один на всех. Мы ведь сами видим, как всего один мозг одушевляет довольно сложную совокупность членов и органов, когда они соединены вместе. Откуда мы знаем, что материальный контакт так уж необходим? А может быть, достаточно простого соседства? Если так, то пчелиный рой – это просто единое животное, многомиллионные члены которого не прилегают друг к другу слишком плотно!

 – Да, от такой мысли голова идёт кругом, – сказал я, – и чтобы вполне с ней свыкнуться, нужно будет как следует отдохнуть сегодня вечером. Как Разум, так и Инстинкт говорят мне, что следует отправляться домой. Итак, доброй ночи!

 – Так скоро я вас не выпущу из рук, – сказала леди Мюриел. – К тому же сегодня я ещё не была на прогулке. Она меня взбодрит, и, кроме того, мне есть ещё что вам сказать. Пройдёмтесь через лес? Это приятнее, чем тащиться через выгон; ничего страшного, что темнеет.

 Мы свернули под сень сплетающихся ветвей, образовавших архитектурные формы почти совершенной симметрии, то группируясь в чудесные крестовые своды, то разбегаясь в стороны, насколько мог видеть глаз, бесконечными боковыми приделами, нефами и алтарями, словно тут возвели призрачный собор, задуманный в грёзах помешавшегося поэта.

 – Когда забредаю в этот лес, – начала она спустя некоторое время (а молчание казалось совершенно уместным в нашем сумеречном уединении), – то всегда приходят в голову мысли о Феях! Можно вас спросить? – робко пробормотала она. – Вы верите в Фей?

 Я почувствовал сильнейший порыв рассказать ей о моих встречах в этом же самом лесу, и мне даже пришлось сделать нешуточные усилия, чтобы сдержать слова, рвущиеся наружу.

 – Если под «верить» вы подразумеваете «верить в их возможное существование», то я отвечу «да». Потому что их действительное существование всё же нуждается в очевидных доказательствах.

 – А раньше вы говорили, – напомнила она, – будто готовы принять что угодно на том только основании, если оно не является заведомо невозможным. Мне кажется, вы ещё тогда привели Духов как пример доказуемого феномена. Может, Феи – ещё один пример?

– Может и так. – И вновь мне стоило огромного труда подавить желание сказать больше; но я всё ещё не был уверен, что предо мной сочувствующий слушатель.

 – А есть ли у вас какое-нибудь предположение насчет того, какое место они могли бы занимать в этом мире? Расскажите же мне, что вы об этом думаете! Несут ли они, к примеру (если принять, что они всё-таки существуют), несут ли они какую-то моральную ответственность? Я хотела сказать... – тут вместо лёгкого и шутливого тона в её голосе внезапно зазвучала озабоченная серьёзность, – способны ли они на греховные поступки?

 – Они могут рассуждать... На более низком уровне, разумеется, чем мужчины и женщины, и, как мне кажется, их умственные способности не поднимаются над способностями ребёнка; но у них, скорее всего, есть нравственное чувство. Такие существа, не обладай они свободой воли, были бы нелепостью. Так что вынужден придти к выводу, что они всё-таки способны на греховные поступки.

 – Так вы в них верите? – радостно воскликнула она и сделала непроизвольное движение, словно хотела захлопать в ладоши. – Так скажите же, значит, есть у вас для этого основания?

 А я опять боролся с собой, силясь сдержать признание, готовое сорваться с губ.

 – Я верю в то, что жизнь есть повсюду – не одна только материальная жизнь, не просто такая жизнь, которую можно пощупать, – но также и нематериальная, невидимая. Мы же верим в наше собственное нематериальное существование – назовём это «душой», «духом» или как пожелаете. Так почему вокруг нас не должны существовать другие похожие существа, не привязанные к видимому и материальному телу? Не создал ли Бог вон тот рой счастливых насекомых, просто чтобы он танцевал в солнечном луче один-единственный блаженный часочек, и имел ли при этом Создатель иную цель, понятную нашему воображению, кроме как приумножить счастье на земле? Смеем ли мы подвести черту и заявить: «Он создал это и это, а больше ничего»?

 – Да, да, – закивала она, глядя на меня искрящимися глазами. – Но это лишь причины не отрицать. А ведь у вас есть и более весомые причины, правда?

 – Да, есть, – ответил я, поняв, что не стоит долее отпираться. – И, пожалуй, мне не найти лучшего места и часа, чтобы поведать о них. Я их видел, и в этом самом лесу!

 Леди Мюриел слушала меня, не перебивая. Она молча шла рядом, склонив голову вперёд и крепко стиснув руки. По временам, пока длился мой рассказ, она коротко вздыхала, словно охваченное восторгом дитя. А я рассказывал о том, о чём ни словом ещё не намекнул кому-либо другому – о моей двойной жизни и, более того (ведь моя вторая жизнь была, наверно, всего-то лишь послеобеденной дрёмой), о двойной жизни тех двоих прекрасных детей.

 И когда я рассказывал ей о скакании, которым Бруно обычно выражал свою радость, она весело смеялась, и когда я говорил о Сильвиной доброте, о её не знающей предела бескорыстной и доверчивой любви, она глубоко вздохнула словно человек, услышавший какие-то драгоценные известия, по которым долгое время изнывало его сердце, и в глазах её засверкали счастливые слёзы.

 – Давно-давно я мечтаю встретить ангела, – прошептала она так тихо, что я едва расслышал. – И я счастлива, что встретилась с Сильвией [75]75
  Миф о девочке-(девушке)-ангеле, как и миф о девочке-(девушке)-фее, красной нитью проходят сквозь всю викторианскую литературу, являясь отражением расхожих, но искренних представлений викторианцев об изначальной чистоте (первородном Благе, если вспомнить Артурово выражение) детства. Насколько сильны были такие представления, иногда делающиеся навязчивыми и даже вызывающие психоз, свидетельствуют многие страницы викторианских романов. Роман Уилки Коллинза «Отель с привидениями» начинается со сцены, в которой героиня накануне своей свадьбы, вызвавшей всеобщее осуждение и на самом деле предшествующей преступлению, обращается к модному лондонскому психиатру доктору Уилброу с просьбой немедленно обследовать её и ответить на вопрос, не сошла ли она с ума, поскольку в бывшей, отвергнутой, невесте своего женихя она видит ангела.
  Другая викторианская героиня, Лили Мордонт из последнего романа Эдуарда Бульвер-Литтона «Кенелм Чиллингли» (1873 г.), полушутя, но и полусерьёзно объявляется жителями округи феей, которую младенцем феи подложили в колыбель взамен похищенного ими смертного ребёнка, как это вообще водится у «маленького народца». Подобно леди Мюриел, Лили Мордонт занимается благотворительностью. «Мне кажется, бедные действительно считают её феей», – замечает главному герою его приятель (книга шестая, глава X).


[Закрыть]! Моё сердце прониклось к этому ребёнку в ту же минуту, как я её увидела. Слушайте! – запнулась она. – Это Сильвия поёт! Я уверена! Вы узнаёте этот голос?

 – Я не раз слышал, как поёт Бруно, – ответил я, – а вот Сильвиного пенья мне слышать не доводилось.

 – Я слышала, но лишь однажды, – сказала она. – Это было в тот день, когда вы принесли тот таинственный букет цветов. Дети забежали в сад, и я увидела Эрика, который шёл той же дорожкой, и подошла к окну, чтобы он меня заметил. В эту минуту Сильвия запела под деревьями, и эту песню я никогда раньше не слыхала. Там ещё были такие слова: «Я знаю, что это Любовь, это, конечно, Любовь». Её голос звучал словно издалека, словно сон, но был не описать как прекрасен – светел словно первая улыбка ребёнка или как первый проблеск белых скал, бросившийся в глаза страннику, который вернулся домой, проведя томительные годы на чужбине [76]76
  «Белые скалы Англии», первыми встречающие стремящихся к дому странников – постоянный мотив английской литературы по крайней мере с Мильтоновских времён. Римское название Англии – Альбион – от этих белых скал. Ср. также заключительные строки Кэрролловского дневника путешествия в Россию – описание конечного переезда из Кале в Дувр: «Плавание было на удивление спокойным; на безоблачном небе для вящего нашего удовольствия светила луна... на горизонте медленно разгорались огни Дувра, словно милый наш остров раскрывал свои объятия навстречу спешащим домой детям... пока то, что долгое время было просто светящейся чертой на тёмной воде... не приобрело реальности, обернувшись огнями в окнах спустившихся к берегу домов – пока зыбкая белая полоса за ними, казавшаяся поначалу туманом, ползшим вдоль горизонта, не превратилась, наконец, в серых предрассветных сумерках в белые скалы милой Англии». (Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье. М., 1978. Пер. Н. Демуровой. С. 292.)


[Закрыть], – голос, который словно заполнял всё существо слушателя покоем и высокими раздумьями. Слушайте! – вновь воскликнула она. – Это её голос, и песня та же самая!

 Я не различал слов, но в воздухе раздавались призрачные звуки музыки, которые, казалось, делались всё громче, словно подбирались поближе к нам. Мы замерли, и в следующую минуту у нас перед глазами появились двое детишек, направляющихся прямо к нам сквозь увенчанный аркой из ветвей просвет между деревьями. Они смотрели в нашем направлении, но, скорее всего, не видели нас. Зато мне стало ясно, что в этот раз леди Мюриел тоже пришла в состояние, столь памятное мне, и что теперь «наваждение» овладело нами обоими; однако, хоть и видя детишек без помехи, сами мы остаёмся совершенно невидимыми для них.

 Песня прервалась в тот самый миг, как дети появились у нас в поле зрения, однако мне на радость Бруно сразу же сказал:

 – Такая хорошая песня, Сильвия! Давай споём сначала!

 И Сильвия ответила:

 – Отлично. Тебе начинать, помнишь?

 Бруно и начал своим прелестным детским сопрано:

 
«Чьим веленьем к птенцам снова птичка спешит,
И какое, скажи, волшебство
Будит мать, если плачет дитя и не спит,
Чтоб она покачала его?
Чей же фокус такой – стал малыш золотой,
Голубком он агукает вновь?»
 

 Тут произошло самое чудесное из всех чудес, вереницей проносившихся передо мной в этот удивительный год, историю которого я пишу – я впервые услышал Сильвино пенье. Её партия оказалась совсем небольшой, всего несколько слов, и она пропела их как бы стесняясь и очень негромко, едва слышно, но прелесть её голоса была просто непередаваемой, и ничто в нашем мире не походило на эту песню.

 
«Для других тут секрет, только знаю ответ,
И разгадка секрету – Любовь!»
 

 Первое воздействие на меня её голоса обернулось острой болью, пронзившей мне самое сердце. (До того только один раз в жизни мне довелось ощутить укол такой боли – тогда, когда мне привиделась, как я решил в тот момент, воплощённая идея совершенной красоты; это произошло на Лондонской выставке, я пробирался сквозь толпу и внезапно столкнулся лицом к лицу с ребёнком неземной красоты.) Тотчас же у меня из глаз брызнули горячие слёзы, словно моя душа захотела выплеснуться в порыве чистейшего восторга. А после на меня нахлынуло чувство благоговейного ужаса; нечто подобное должен был испытать Моисей, когда услыхал слова: «Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» [77]77
  Исход, гл. 3, ст. 5.


[Закрыть]. Очертания детей сделались зыбкими и расплывчатыми, они словно превратились в светящиеся сгущения тумана; в то же время их голоса слились в полнейшей гармонии, исполняя припев:

 
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
 

 Но теперь я снова видел их отчётливо. Бруно, как и прежде, пел один:

 
«Что за голос, скажи, усмиряет порыв
Раздраженья и бури страстей
И в душе усмирённой рождает позыв
Руку дружбы пожать поскорей?
И откуда подчас разливается в нас
Той чарующей музыки зов?»
 

 На этот раз Сильвия подтянула смелее; слова, казалось, подхватили её и унесли от себя самой:

 
«Вот загадка – трудна для кого-то она,
А разгадка ей будет – Любовь!»
 

 После чего ясно и сильно прозвучал припев:

 
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
 

 И опять мы услышали один лишь звонкий детский голосок Бруно:

 
«Это поле и луг, эти краски вокруг
Изобрёл живописец какой?
И придумал при этом пятна тени и света
Разбросать по поляне лесной?»
 

 Снова зазвучал серебряный голосок, чью ангельскую сладость я едва мог выносить:

 
«Хоть ответ невдомёк тем, кто груб и жесток,
Но звучит он в хорале миров;
Не останется глухо только чуткое ухо,
Ведь разгадка секрету – Любовь!»
 

 И тут Бруно снова к ней присоединился:

 
«Ибо это Любовь,
Ну конечно Любовь,
Да, я знаю, что это Любовь!»
 

 – Как хорошо! – воскликнуло маленькое созданье, когда дети поравнялись с нами; при этом нам пришлось отступить на шаг с тропки и мы могли бы, протянув руку, до них коснуться. Но на это мы, понятное дело, не решились.

 – Незачем мешать им и пытаться задержать, – сказал я, когда сестра с братцем растворились в сумраке под ветвями. – Они же нас просто не видят!

 – Да и вообще незачем, – со вздохом согласилась леди Мюриел. – Хорошо бы встретить их вновь, в телесном образе. Но мне почему-то кажется, что этого больше не случится. Из наших жизней они ушли. – Она снова вздохнула, и больше ничего между нами не было сказано, пока мы не выбрались на большую дорогу невдалеке от моего дома.

 – Здесь я вас и покину, – сказала она. – Хочу попасть домой засветло, а мне ещё нужно заглянуть в один домик поблизости. Спокойной ночи, друг мой! Не исчезайте так скоро – и надолго! – добавила она с любовной теплотой, которая глубоко меня тронула. – «Так мало тех, кто дорог нам!» [78]78
  Из стихотворения Теннисона «Преподобному Ф. Д. Морису».


[Закрыть]

 – Спокойной ночи! – ответил я. – Теннисон сказал это о более достойном, чем я.

 – Теннисон просто не знал, о чём говорит! – с вызовом возразила она, и на секунду в ней проявилось прежнее детское озорство. Мы расстались.

ГЛАВА XX. Винегрет и прочая Петрушка

 Гостеприимство моей хозяйки было непритворно сердечным, и несмотря на то, что, обладая редкостной деликатностью, она никогда прямо не упоминала о друге, чьё присутствие рядом внесло в мою жизнь столько светлых часов, я не сомневался, что только доброжелательное сочувствие к моему нынешнему одиночеству понуждало её чутко следить за тем, чтобы меня окружал истинно домашний уют.

 Одинокий вечер задался длинным и унылым, и я неподвижно сидел, наблюдая меркнущий в камине огонь и позволяя Фантазии создавать на красной золе силуэты и лица из давно отыгранных сцен. Вот появилась плутовская ухмылка Бруно – мелькнула искрой и пропала, вот на её месте возникло румяное личико Сильвии, а вот – круглое и весёлое лицо Профессора, светящееся радостью. «Входите, входите, мои маленькие друзья!» Он ли это произнёс, или мне послышалось? Тут раскалённый уголёк, что на минуту принял облик доброго старичка, стал тускнеть, и слова, казалось, замерли одновременно с угасанием его блеска. Я схватил кочергу и двумя-тремя прицельными тычками оживил потухающий жар, в то время как Фантазия, этот не ведающий смущения менестрель, снова затянула волшебную балладу, столь любезную моему уху.

 – Входите, входите, мои маленькие друзья! – повторил весёлый голос. – Я всех заверил, что вы обязательно придёте. Ваши комнаты вновь вас ожидают. А Император с супругой... Уж им-то мы вами угодим! Ведь сказала же Её Величество: «Надеюсь, к началу Банкета они поспеют!» Прямо так и сказала, поверьте мне!

 – А Уггуг тоже будет на Банкете? – спросил Бруно. Брат и сестра с тревогой взглянули на Профессора.

 – Конечно будет, конечно! – ответил Профессор и захихикал. – Это же Банкет по случаю дня его рождения! Вы разве забыли? Все будут пить за его здоровье – и прочее, что полагается в таких случаях. Какой же Банкет без него?

 – Гораздо лучший, – ответил Бруно. Только сказал он это тихо-тихо, и никто, кроме Сильвии, не услышал.

 Профессор снова захихикал.

 – Банкет выйдет на славу, раз и ты пришёл, мой славный человечек! Я здорово по тебе соскучился!

 – Было нам быть в пути покороче, – сказал Бруно из вежливости.

 – Пожалуй, – согласился Профессор. – Впрочем, пустяки: ведь теперь вы снова коротки как положено, так что устраивайтесь без помех! – Тут он стал перечислять развлечения, запланированные на этот вечер. – Сначала будет Лекция. На этом Императрица настояла. Она сказала, что на Банкете люди будут много есть, это их разморит, и они невнимательно выслушают Лекцию. Наверно, она права. Перед Лекцией только небольшое восстановление живой силы – ведь гости всё равно станут собираться загодя; заодно и сюрприз такой для Императрицы – то есть, ей на удивление. Пусть даже она... скажем, не настолько умна как раньше, но мы решили, что хорошо бы состряпать для неё винегретец – то есть, из небольших сюрпризиков. Затем будет Лекция...

 – Та самая Лекция, к которой вы ещё тогда, давно, всё готовились? – спросила Сильвия.

 – Та самая, – нехотя подтвердил Профессор. – На её подготовку ушла уйма времени. А у меня ведь ещё много других важных дел. Я, к примеру, Придворный Врач. Я обязан следить за здоровьем всех Королевских Слуг... Вот что! – воскликнул он и торопливо позвонил в звонок. – Сегодня не худой день для Приёма Лекарств! Раз в неделю мы обязательно даём слугам Лекарства.

 – А если будет худой день? – спросила Сильвия.

 – Ничего себе – худой как тень! – вскричал Профессор. – Таких сразу увольняют! Если мы станем лечить худых как тень, никаких лекарств не напасёшься! Вот Лекарство на сегодня, – продолжал он, беря с полки здоровенный кувшин. – Я лично составил его утром, первым же делом. – Тут он протянул кувшин Бруно. – Обмокни пальчик и попробуй на вкус!

 Бруно подчинился, но, лизнув палец, так скорчил лицо, что Сильвия испуганно воскликнула:

 – Что с тобой, Бруно?

 – Такая гадость! – ответил он, когда его лицу вернулось обычное выражение.

 – Гадость? – переспросил Профессор. – А ты как думал? Во что превратится Лекарство, если перестанет быть гадостью?

 – Во вкусность, – сказал Бруно.

 – Я хотел сказать... – пробормотал Профессор, сбитый с толку быстрым ответом мальчика, – такого не бывает! Лекарство обязано быть гадостью, понимаешь? Будь любезен, снеси этот кувшин в людскую, – обратился он к лакею, появившемуся на звонок, – и скажи, что нужно его принять кому следует.

 – А кому следует его принять? – спросил лакей, взяв кувшин.

 – Ох, а вот этого я ещё и не выяснил! – смущённо пробормотал Профессор. – В общем, скоро сам приду и разберусь. Без меня пусть не начинают! Но это и впрямь чудо, – обратился он к детишкам, – каких успехов я добился в лечении Болезней! Тут у меня кое-что записано для памяти. – Он достал с полки кипу листков бумаги, сколотых вместе по два и по три. – Вот, взгляните на эту подшивочку. «Младший Повар Номер Тринадцать вылечился от обычной лихорадки – Febris Communis». Так, посмотрим, что к нему подколото. «Дал Младшему Повару Номер Тринадцать двойную дозу Лекарства». Есть чем гордиться, как по-вашему?

 – Но что за чем следовало? – спросила Сильвия с весьма озадаченным видом.

 Профессор внимательно просмотрел свои бумажки.

 – Оказывается, на них не поставлены даты, – удручённо признался он, – так что, боюсь, не смогу вам сказать. А ведь было и то и другое, на этот счёт нет никаких сомнений. Лекарство, видите ли, великая вещь. Вот Болезни – это уже не столь существенно. Лекарство можно хранить целые годы, но никому ещё не захотелось столько хранить свою Болезнь! Кстати, пойдёмте-ка поглядим на нашу эстраду. Садовник просил меня взглянуть перед началом, всё ли меня в ней устраивает. Так что мы можем сходить сейчас, пока не стемнело.

 – Давайте сходим посмотреть Устраду! – обрадовался Бруно.

 – Тогда надевай шляпку, Бруно, – ответила сестра. – Чего копаешься? Не заставляй дорогого Профессора тебя ждать!

 – Не могу её найти! – печально ответил братец. – Я её катал туда-сюда, и она куда-то закатилась!

 – Может быть, туда? – сказала Сильвия, указав на тёмный чулан, дверь которого была слегка приоткрыта. Бруно побежал к чулану и скрылся в темноте. Спустя минуту он вышел оттуда с удручённым видом и осторожно прикрыл за собой дверь.

 – Её там нет, – сказал он с такой необыкновенной скорбью, что Сильвия удивилась и забеспокоилась.

 – А что тогда там, Бруно?

 – Там паутина и два паука... – задумчиво произнёс Бруно, перечисляя по пальцам, – обложка от альбома, черепаха, блюдо с орехами, старичок какой-то...

 – Старичок! – воскликнул Профессор и сразу же сам бросился к чулану. – Это, должно быть, Другой Профессор – он уже давным-давно потерялся!

 Профессор распахнул дверь чулана, и точно – нашим взорам предстал Другой Профессор, сидящий на стуле с книгой на коленях и занятый тем, что закусывал орехами с блюда, которое ему, по счастью, удалось снять, дотянувшись до ближайшей полки. Он оглядел всех нас, но пока не раскусил очередной орех и не съел ядрышка, ни слова нам не сказал. Затем он задал свой обычный вопрос:

 – К Лекции всё готово?

 – Начнётся через час, – ответил Профессор, уклоняясь от прямого ответа. – Но сперва нужно подыскать того-сего Императрице на удивление. А после будет Банкет...

 – Банкет! – вскричал Другой Профессор, вскакивая со стула, отчего комнату заволокло облаком пыли. – Тогда я лучше пойду и... и причешусь. В каком я только виде!

 – Он, скорее, нуждается в щётке! – сказал Профессор, критически оглядев коллегу. – А вот и твоя шляпа, мой маленький друг! Это я надел её по ошибке. Я совершенно забыл, что на мне уже надета одна. Так пойдёмте посмотрим эстраду.

 – А там опять поёт этот милый Садовник! – радостно воскликнул Бруно, когда мы оказались в саду. – Хотите, угадаю: он поёт такую песню, которая всё тянется и тянется!

 – Именно, всё тянется! – подтвердил Профессор. – Это, знаете ли, не такое дело, от которого легко отделаться!

 – А от какого дела легко отделаться? – спросил Бруно, но Профессор счёл, что полезнее не отвечать.

 – Что это вы делаете с ёжиком, любезный? – обратился он к Садовнику, который, как это и раньше с ним бывало, стоял на одной ноге и бубнил себе под нос свою песенку. Другой ногой он катал туда-сюда свернувшегося клубком ежа.

 – Интересуюсь знать, что едят ежи, вот и попридержал здесь ежика от обеда. Может, он картошку ест.

 – Лучше бы вы попридержали картошки от обеда, – сказал Профессор. – Вот бы и посмотрели, ест ли её ваш ежик.

 – А что! И верно! – восхищённо воскликнул Садовник. – А вы на эстраду пришли взглянуть?

 – Ага, ага! – радостно закивал Профессор. – И детишки вернулись, видите?

 Садовник ухмыльнулся и поглядел на них. Затем он встал на обе ноги и повёл нас к Павильону, на ходу напевая:

 
«Он присмотрелся – нет, Пример
На Правило Троих.
Сказал он: “Никогда задач
Я не решал таких!”»
 

 – Этот куплет вы уже спели один раз пару месяцев назад, – сказал Профессор. – Продолжение у вашей песни есть?

 – Только один последний куплет, – печально ответил Садовник. И пока он его для нас пел, по его щекам катились слёзы.

 
«Он думал, это довод “за”,
Что он Персидский шах.
Он присмотрелся – нет, седло
Повисло на вожжах.
Сказал он: “Ишь ты, сорвалось!
Короче, дело швах!”»
 

 Поперхнувшись рыданиями, Садовник торопливо отошел от нас на пару ярдов, чтобы немного успокоиться.

 – А он на самом деле видел висящее на вожжах седло? – спросила Сильвия, когда мы пошли дальше.

 – А как же! – ответил Профессор. – Ведь эта песенка – подлинный рассказ о его жизни!

 У Бруно всегда наготове были слёзы сочувствия к чужому горю.

 – Как жаль, что он не сделался Персидским шахом! – захныкал он. – Тогда, наверно, он стал бы счастливее? – спросил мальчик Профессора.

 – Зато Персидский шах не стал бы от этого счастливее, – ответил Профессор. – Ну, как вам нравится наша эстрада? – спросил он, когда мы вошли в Павильон.

 – Я подложил под неё дополнительный брус, – сказал Садовник, любовно поглаживая край эстрады. – Теперь она такая прочная, что... что на ней может станцевать бешеный слон!

 – Примите мою благодарность! – с чувством произнес Профессор. – Только я не знаю в точности, что нам может понадобиться, и меня это слегка беспокоит. – Он помог детишкам взобраться на эстраду, чтобы объяснить им её устройство. – Здесь, как вы видите, три сиденья для Императора, его супруги и принца Уггуга. Ой! Нужно же поставить ещё двое кресел! – всполошился он и объяснил Садовнику: – Одно для леди Сильвии, а другое для этого меньшого существа!

 – А можно мне помогать вам на Лекции? – спросил Бруно. – Я умею показывать фокусы.

 – Это, конечно, хорошо, но Лекция всё-таки не фокус, – сказал Профессор, занимаясь с какими-то диковинными на вид механизмами, стоящими на столике. – Слушатели могут задавать вопросы, и придётся отвечать...

 – Я могу! – воскликнул Бруно.

 – Ты сможешь ответить на их вопросы? Отвечать надо будет с умом, как по-писанному!

 – Я и отвечаю всегда по-писанному! Всегда отвечаю, когда Сильвия пишет мне таблицу умно... – И мальчик запнулся.

 Профессор несказанно удивился, хоть твёрдо решил не подавать виду.

 – Это хорошо, когда таблицу пишут умно. Так, что у меня на сей счёт? – пробормотал он, раскрывая свою записную книжку. – Во-первых, какую таблицу?

 – Скажи ты, Сильвия! – прошептал Бруно сестре, подёргав её за плечо.

 – Сам скажи, – ответила Сильвия.

 – Я не могу, – сказал Бруно. – У меня это слово корявится.

 – Чепуха! – рассмеялась Сильвия. – Ты отлично сможешь его произнести, только попытайся. Давай же!

 – Умно! – выпалил Бруно. – Это кусочек того слова.

 – О чём он говорит? – воскликнул сбитый с толку Профессор.

 – Он имеет в виду таблицу умножения, – объяснила Сильвия.

 Профессор с досадой захлопнул свою книжку.

 – Это совсем не то, – сказал он.

 – Я всё время отвечаю совсем не то, – подтвердил Бруно. – Скажи, Сильвия!

 Разговор был прерван громким гулом труб.

 – Ох! Началось! – воскликнул Профессор и, схватив детей за руки, помчался в Дворцовую Гостиную. – Я и не знал, что уже так поздно!

 Посреди Дворцовой Гостиной стоял небольшой столик с вином и печеньем, около него сидели встречавшие нас Император с Императрицей. Вся остальная мебель из Гостиной была вынесена, чтобы для гостей было больше места. Мне сразу бросилась в глаза разительная перемена, произошедшая за эти месяцы с лицами Царственной четы. Теперь для Императора обычным было отсутствующее выражение лица, в то время как по физиономии Императрицы то и дело пролетала бессмысленная ухмылка.

 – Наконец-то! – сердито заметил Император, стоило Профессору с детишками занять свои места. Было явственно видно, что он здорово рассержен, и причину мы вскоре поняли. На его взгляд, приготовления, сделанные для Императорского приёма, не соответствовали его рангу.

 – Простецкий столик из красного дерева! – рычал он, презрительно тыча в него пальцем. – Почему его не сделали из золота, позвольте спросить?

 – Но на это ушло бы слишком много... – начал было Профессор, но Император оборвал его.

 – А пирог! С обыкновенным изюмом! Почему его не сделали из... из... – Его Величество не докончил и перескочил на новый предмет. – А вино! Всего лишь старая Мадейра! Почему его не... А кресло! Оно вообще никуда не годится! Почему не трон? Прочие оплошности ещё можно извинить, но этого я не потерплю!

 – А вот чего я не потерплю, – сказала Императрица, не желая отставать от своего свирепого муженька, – так это стола!

 – Фу ты! – только и сказал Император.

 – Это достойно сожаления, – неуверенно промямлил Профессор, как только ему удалось вставить слово. После минутного размышления он решил высказаться покрепче: – Всё это, – сказал он, адресуясь ко всем собравшимся, – достойно величайшего сожаления!

 Переполненный Зал ответил дружным шёпотом: «Верно, верно!»

 Наступила неловкая пауза: Профессор явно не знал, с чего начать. Императрица наклонилась вперёд и зашептала ему:

 – Парочку шуток, Профессор, чтобы расшевелить публику!

 – Верно, верно, мадам! – смиренно отозвался Профессор. – Вот этот мальчишка...

 – Пожалуйста, не шутите про меня! – воскликнул Бруно. Он был готов заплакать.

 – Не буду, если ты против, – ответил добросердечный Профессор. – Это было просто кое-что про маленькую моль, вот такую мольчишку, совершенно безобидный каламбур. Но не важно. – Он повернулся к слушателям и громко крикнул: – Там мышь! Побежала к вашим ногам!

 Все переполошились, задвигались, чуть не прыгать стали на своих местах. Раздались истеричные вскрики.

 – Шутка! – весело объявил Профессор. – Чтобы расшевелить публику.

 Собравшиеся разразились хохотом, однако кое-где возмущённо зашептались.

 Императрица, как обычно, с бессмысленным видом улыбнулась и принялась быстро-быстро обмахиваться веером. Бедный Профессор робко взглянул на неё; очевидно, он опять встал в тупик и рассчитывал на очередную подсказку. Императрица вновь зашептала:

 – Винегрет, Профессор, из всякого – забыли? Мне на удивление.

 Профессор кивком подозвал Шеф-повара и что-то тихо произнёс ему на ухо. Шеф-повар вышел, а за ним и все поварята.

 – Не так-то просто встряхнуть публику, – заметил Профессор, обращаясь к Бруно. – Но коль это удалось, дальше всё пройдёт как по маслу, вот увидишь.

 – Ловко это у вас получилось, – восхищённо ответил Бруно. – Вам даже не пришлось совать им за шиворот по живой лягушке.

 Тут повара вновь один за другим вошли, и Шеф-повар последним – он что-то нёс, в то время как его помощники, наоборот, старались скрыть это от наших глаз флагами, которыми неистово размахивали вокруг него.

 – Ничего кроме флагов, Ваше Императорское Величество! Ничего, кроме флагов! – непрестанно повторял он, ставя блюдо перед Императрицей. Тут все флаги в один миг были убраны, и Шеф-повар снял крышку с широченного блюда.

 – Что это? – слабым голосом вопросила Императрица, поднося к глазу подзорную трубу. – Винегрет какой-то, а?

 – Её Императорское величество удивлены! – объявил Профессор во всеуслышанье, и многие захлопали. Шеф-повар сделал низкий поклон, потом ещё один, и, всё продолжая кланяться, словно случайно уронил на столик ложку, так чтобы Императрице оставалась только руку протянуть. Но та намеренно глядела в другую сторону, притворясь, что не видит.

 – Я удивлена! – сказала она Бруно. – А ты нет?

 – Нисколечко, – ответил Бруно. – Вы ведь сами сказали...

 Но тут Сильвия зажала ему рот рукой, и закончила за него:

 – Он, по-моему, очень устал. Ему хочется, чтобы поскорей начиналась Лекция.

 – Мне хочется, чтобы поскорей начинался ужин, – поправил её Бруно.

 Императрица с отсутствующим видом подняла ложку и принялась поигрывать ею. Через секунду она выронила ложку, и та свалилась прямиком в блюдо, так что когда Императрица её вынимала, ложка хорошенько зачерпнула винегрета.

 – Поразительно! – произнесла Императрица и отправила винегрет себе в рот. – И вкус у него как у настоящего винегрета! Я думала, это только с виду винегрет, но теперь вижу, что это в действительности он! – Тут она отправила в рот вторую ложку.

 – Он не долго будет в действительности, – сказал Бруно.

 Но Императрица с лихвой уже отведала винегрета, и каким-то таинственным образом – мне не удалось заметить, каким именно, – мы все перенеслись в Павильон, где Профессор приступил к долгожданной Лекции.