Текст книги "Сильвия и Бруно. Окончание истории"

Автор книги: Льюис Кэрролл

ГЛАВА XII. Сказочная музыка

 Наступившую тишину нарушил голос юной музыкантши, которая уселась рядом с нами, продолжая начатый ранее разговор с одним из новоприбывших гостей.

 – Скажите! – внезапно произнесла она пренебрежительным и одновременно удивлённым тоном. – Оказывается, нам предстоит что-то новенькое по музыкальной части!

 Я обернулся, желая узнать, о чём речь, и был столь же изумлён, как и та девица: Сильвия, не кто-нибудь, приближалась к роялю (леди Мюриел вела её за руку).

 – Не надо стесняться, моя милая, – говорила леди Мюриел. – Ты прекрасно справишься.

 Сильвия отыскала взглядом меня. В её глазах сверкали слёзы. Я попытался изобразить на лице ободряющую улыбку, но было заметно, что нервы ребёнка слишком напряжены от этого первого появления на публике, поэтому девочка растеряна и напугана. Но тут проявилась одна замечательная черта её натуры: она твёрдо решилась пожертвовать собой, чтобы постараться ради леди Мюриел и её друзей. Сев за инструмент, девочка тут же начала играть. Чувство ритма и выразительность, насколько можно было оценить, были безупречны, но она с такой невероятной легкостью касалась клавишей, что поначалу в продолжающемся гуле голосов невозможно было различить ни одной ноты.

 Однако спустя минуту гул прекратился и наступила полнейшая тишина; все сидели не шелохнувшись, слушая столь чарующую музыку, что едва ли кто бы то ни было из присутствующих способен был остаться равнодушным.

 Чуть касаясь клавишей поначалу, она сыграла своего рода вступление в минорном ключе, словно воплотившееся мраком вокруг нас: почудилось, будто свет ламп потускнел и комната наполнилась дымкой. Но вот в сгущающейся темени вспыхнули первые ноты мелодии столь прекрасной, столь искусной, что каждый затаил дыхание. По временам мелодия сбивалась на патетический минорный ключ, с которого началась, но всякий раз, как музыка устремлялась дальше сквозь, так сказать, обволакивающую темень к сиянию дня, она делалась ещё более завораживающей и волшебной. Под воздушными касаниями ребёнка инструмент, казалось, пел словно птица. «Воспрянь, моя прелесть, любовь моя, – словно бы звучал его голос, – воспрянь и лети. Ты же видишь: зима прошла, гроза унеслась, на земле расцвели цветы, пришла пора пения птиц!» Затем явственно послышался плеск последних капель, отряхаемых с ветвей порывами ветра, и вот появились первые сверкающие лучики солнца, пробившиеся сквозь тучи.

 Маркиз вскочил и возбуждённо забегал по комнате.

 – Не могу сообразить! – восклицал он. – Как называется эта чарующая пьеса? Скорее всего, из какой-то оперы. Но даже из опер мне ни одна не приходит в голову! Как это называется, дитя моё?

 Когда Сильвия обернулась к нему, её лицо ещё хранило увлечённое выражение. Играть она уже перестала, но её пальцы продолжали судорожно перебирать клавиши. Её страх и робость полностью улетучились, и не осталось ничего кроме чистого удовольствия от игры, заставившей трепетать наши сердца.

 – Название, название! – нетерпеливо повторял маркиз. – Как называется эта опера?

 – Я не знаю, что такое опера, – едва слышно произнесла Сильвия.

 – Ну хорошо, а что за пьеса?

 – Я не знаю названия, – ответила Сильвия, поднявшись со стульчика.

 – Непостижимо! – воскликнул маркиз, пошёл вслед за ребёнком и затем обратился ко мне, словно я был собственником этого вундеркинда, а посему обязан был знать происхождение пьесы. – Вы наверняка слышали её игру преждевременно... я хотел сказать, до этого раза! Как это называется?

 Я покачал головой, но леди Мюриел избавила меня от дальнейших расспросов – она обратилась к маркизу с просьбой спеть.

 Маркиз с извиняющимся видом развёл руками и сокрушённо склонил голову.

 – Но миледи, я уже прогудел, то есть проглядел все ваши песни; там ничего нет для моего голоса! Они не предназначены для баса!

 – Прошу вас, взгляните ещё раз, – настаивала леди Мюриел.

 – Давай поможем ему, – прошептал Бруно Сильвии. – Дадим ему... ну, ты знаешь, что!

 Сильвия кивнула. – Позвольте, мы подыщем что-нибудь для вас, – обратилась она к маркизу, и, не дожидаясь ответа, детишки по своему обыкновению схватили его за руки и потащили к стойке с нотами.

 – Что-нибудь из этого да выйдет, – бросила нам леди Мюриел через плечо и пошла вслед за ними.

 – Ты его, главное, отвлеки, – успел я услышать Сильвин шёпот, – чтобы я смогла достать Медальон. Пока они смотрят, им нельзя воспользоваться.

 Я повернулся к «Майн Герру» в надежде возобновить наш прерванный разговор.

 – Славные детки! – сказал старик, снимая свои очки. Тщательно протерев, он вновь надел их и наблюдал с одобрительной улыбкой, как «детки» ворошили кипу нот – так старательно, что до нас даже доносились укоризненные Сильвины слова: «Бруно, мы здесь не для того, чтобы всё вверх дном перевернуть!»

 – Нас давеча прервали, – напомнил я. – Прошу вас, давайте продолжим.

 – Охотно! – ответил милый старичок. – Я весьма заинтересовался тем, как вы... – Он на секунду замолк и в замешательстве провёл рукой по лбу. – Вот так так! – пробормотал он. – О чём я говорил? Ах, да! Это вы о чём-то мне говорили. Да! Какого из своих учителей вы цените выше прочих – того, чьи слова были ясны и понятны, или того, кто каждой своей фразой ставил вас в тупик?

 Я счёл долгом признаться, что вообще-то мы больше восхищаемся теми учителями, понять которых нелегко.

 – Вот-вот, – подхватил Майн Герр. – Вначале так всегда бывает. Мы тоже находились на этой стадии восемьдесят лет назад – или девяносто? Наш любимый учитель год от года выражался всё туманнее, и с каждым годом мы всё больше им восхищались – точно как ваши любители Искусства находят туман чудеснейшей чертой пейзажа и восторженно охают перед теми видами, на которых вообще ничего не видно! А теперь послушайте, чем всё закончилось. Наш кумир преподавал нам науку Этику. Чего скрывать, его ученики не могли связать концы с концами, но ревностно отнеслись к этой Науке, и когда настала пора экзаменов, они пересказали по своим записям, а экзаменаторы воскликнули: «Прекрасно! Какая глубина!»

 – Но какую пользу получили от этого юноши потом?

 – Ну как же, неужели не понимаете? Они сделались учителями в свой черед и принялись пересказывать те же самые вещи, а их ученики записывать, экзаменаторы восхищаться, и никто-никто не имел ни малейшего понятия, что всё это значит!

 – И чем всё закончилось?

 – А вот чем. В один прекрасный день мы проснулись и поняли, что нет среди нас такого, кто хоть что-нибудь смыслил бы в Этике. И мы всё это упразднили – учителей, классы, экзаменаторов и прочее. И если кто-нибудь желал что-то об этом узнать, ему приходилось докапываться самому. И вот спустя последующие двадцать лет появилось уже несколько человек, которые кое-что об этом знали [56]56
  Проблема нравственности – сквозная в обеих частях настоящего романа, тем более что у такого настойчивого обращения к вопросу «Знает ли кто-нибудь хоть что-нибудь об Этике?» имеется своя подоплёка. Обратимся опять к примеру величайших из великих современников Кэрролла. В год выхода «Окончания истории» (1893) престарелый Гексли разражается лекцией «Эволюция и этика» на Вторых Оксфордских ежегодных чтениях, устроенных Дж. Дж. Роменсом с целью подвинуть людей на размышления «обо всём на свете, исключая политику». На страницах уже цитированной нами книги «Обезьяны, ангелы и викторианцы» Уильям Ирвин характеризует эту лекцию в таких словах: «Это и вправду было не только крайне искусное, но и вызывающее известное недоумение лавирование между скользкими местами и умолчаниями. В ней было много рассуждений об индийском мистицизме и много горечи по поводу жестокости эволюции. В ней проводилось резкое противопоставление этического процесса процессу развития вселенной и в то же время не было достаточно чёткого определения, в чём, собственно, состоит этический процесс. Неудивительно, что она подверглась самым неверным истолкованиям». В бой ринулся Герберт Спенсер и не он один. Предавая лекцию печати, Гексли написал к ней «Пролегомены», которые получились длиннее самой лекции. «Очевидно, что „Пролегомены“, – пишет Уильям Ирвин, – не дают сколько-нибудь чёткого и основательного разбора социальной эволюции. Цивилизованный человек, по словам Гексли, и охвачен и не охвачен борьбою за существование. Разумеется, как-то он должен быть ею охвачен, поскольку численность его растёт быстрее, чем запасы пищи. Но как именно? В последние годы своей жизни Гексли, по-видимому, немало думал об этой проблеме. После смерти в его бумагах нашли две подборки замечаний по „Эволюции и этике“».
       Сам же Гексли написал через год, в 1894 году, в одном частном письме: «Крайне необходимо, чтобы кто-нибудь совершил в области, расплывчато именуемой „этика“ то самое, что сделано в политической экономии: решил бы вопрос, что произойдёт, если в случае тех или иных побуждений будет отсутствовать сдерживающее начало, – и представил бы для последующего рассмотрения проблему „чему надлежит произойти“» (цитата по книге Уильяма Ирвина). Кэрролл устами Артура пытается высказаться по этой и другим проблемам, см., например, пассаж о сумасшедших вне приюта.


[Закрыть]! Но скажите мне вот что. Как долго вы обучаете юношу, перед тем как проэкзаменовать его – в вашем Университете?

 Я ответил, что три или четыре года.

 – Именно, именно так же и мы поступали! – воскликнул Майн Герр. – Мы немножко учили их, а потом, когда они, казалось, вот-вот что-то усвоят, мы быстренько вытягивали всё из них назад! Мы насухо откачивали наши колодцы, не успевавшие наполниться и на четверть; мы обдирали наши сады, пока яблони стояли ещё в цвету; мы жёсткой логикой арифметики дубасили наших птенцов, пока те ещё мирно дремали в своих скорлупках! Ранняя пташка, несомненно, склюёт червячка, но если эта пташка пробуждается так немыслимо рано, что червяк ещё сидит глубоко в земле, то как она может рассчитывать на завтрак [57]57
  Ср. со схожим по духу пассажем из комического романа Томаса Лав Пикока «Аббатство Кошмаров»: «Когда Скютроп подрос, его, как водится, послали в школу, где в него вбивали кое-какие познанья, потом отправили в университет, где его заботливо от них освобождали; и оттуда он был выпущен, как хорошо обмолоченный колос, – с полной пустотой в голове и к великому удовлетворению ректора и его учёных собратий, которые на радостях одарили его серебряной лопаткой для рыбы с лестной надписью на некоем полудиком диалекте англосаксонской латыни» (Пикок Т. Л. Аббатство Кошмаров. Усадьба Грилла. М., 1988. Пер. Е. Суриц. С. 7.). Роман Пикока вышел в свет в 1818 году.


[Закрыть]?

 Не может, согласился я.

 – А теперь посмотрим, к чему это приводит! – страстно продолжал он. – Если вы хотите побыстрее накачать свои колодцы доверху... А ведь вы не станете отрицать, надеюсь, что именно это нам и нужно?

 – Именно это, – сказал я. – В такой перенаселенной стране, как наша, одни лишь Конкурсные Экзамены...

 – Что, опять? – вскричал он. – Я-то думал, что они отмерли лет пятьсот назад! Ох уж это Древо Яда, Конкурсные Экзамены! Под чьей смертоносной тенью любой самобытный талант, любая изнуряющая работа мысли, любое не ведающее устали прилежание, благодаря которым наши предки приобрели столь выдающиеся знания о человеке, должны медленно, но верно увянуть и уступить место Кухонной Стряпне, в которой человеческому разуму уготована роль простой колбасной кишки, а все волнующие нас вопросы окажутся всего лишь неудобоваримой мешаниной, которой требуется эту кишку напичкать [58]58
  Ср. с ироничным замечанием «о способе выбрать самого неподходящего человека с помощью конкурсных испытаний» на с. 67 вышеуказанного издания Пикока; и на с. 144: «Вопросы, на которые ответить можно лишь усилием памяти, до тошноты и несварения напичканной самой разнообразной снедью, не могут быть поверкой таланта, вкуса, здравого смысла, ни сметливости ума». (Роман «Усадьба Грилла», в котором содержатся данные пассажи, вышел в свет в 1860 году.)


[Закрыть]!

 После этой вспышки обличения он, казалось, на минуту забылся, и лишь уцепившись за последнее словечко спас тонкую нить своих мыслей.

 – Да, напичкать! – повторил он. – Мы миновали эту стадию болезни, а она ужасна, уверяю вас! Правда, чтобы это были экзамены в полном смысле слова, мы старались вложить в учеников только то, что требовалось для ответа на вопросы; главнейшее, к чему мы стремились, это чтобы экзаменуемый не знал абсолютно ничего сверх программы! Не скажу, что мы когда-либо добились этого вполне, но один из моих собственных учеников [59]59
  Говоря о «своём ученике», Майн Герр подразумевает, что сам он состоял в должности тьютора, то есть репетитора при учебном заведении. В этой главе Кэрролл критикует систему высшего образования в английских университетах, рисуя её крайние проявления на родной планете Майн Герра. В Англии институт тьюторства существовал до реформы 1910 года, когда был почти полностью упразднён. Сам же Майн Герр, следуя сознательному выбору, превратился в тип преподавателя, о котором можно прочесть в книжке Дж. Литлвуда «Математическая смесь» (М., «Наука», 1990. Пер. В. И. Левина. С. 27.): «Я унаследовал старые „Экзаменационные книги“ Роуза Болла, относящиеся к началу 80-х годов прошлого столетия. Кое-что в них может представить интерес. В январе на 4 курсах проводился экзамен, состоявший из 18 трёхчасовых работ... Будучи упорным противником старой экзаменационной системы, я был несколько раздосадован, когда обнаружил, что в ней есть много разумного. Для меня было неожиданностью, что студент, занимавшийся только „зубрёжкой“ (в почти современном объёме), не мог подняться выше 23 места, хотя экзаменаторы 80-х гг. и поддавались соблазну ставить вопросы, требовавшие лишь непосредственного приложения книжных знаний. Две работы по решению задач, за выполнение которых можно было получить большое число очков, были для такого студента очень серьёзным препятствием; если ему удавалось получить по ним, скажем, четверть того числа очков, которое присуждалось за их лучшее решение, то он уже продвигался примерно до 20-го места. (Около 1905 г. соответствующие цифры были таковыми: 14 призовое место из 26 за чисто книжные знания, причём в случае получения 7% очков за работы по решению задач студент продвигался до 11-го места, опережая при этом мистера Д. М. Кейнса [знаменитый английский экономист – А. М.].)» Литлвуд, таким образом, указывает на реальное существование тенденции, против которой предостерегает своего слушателя Майн Герр.


[Закрыть] (позвольте уж похвастаться старику) был к этому весьма близок. После экзамена он выложил мне несколько фактов, о которых знал, но не решился упоминать на экзамене, и я уверяю вас, они были тривиальными, сударь, совершенно простецкими!

 Я слабо выразил удивление и восхищение. Старичок поклонился с довольной улыбкой.

 – В те времена никто не мог предложить более разумную систему надзора за сверканием каждой отдельно взятой одарённой личности и систему её премирования в те моменты, как только она начнёт себя проявлять. Одним словом, мы сажали нашего несчастного ученика в Лейденскую банку, заряжали его по самую макушку, поворачивали ручку конкурсного экзамена и выбивали одну-единственную пышную искру, отчего банка частенько трескалась. Ништо! Мы навешивали на неё бирку «Искра Первого Класса» и убирали на полку.

 – А какова тогда должна быть более рациональная система? – спросил я.

 – Ах, да! Следующей была она. Вместо того чтобы выдавать премии за отличную учёбу целиком и полностью, мы стали платить за каждый хороший ответ на месте. Как сейчас помню лекции тех дней, с горкой мелкой монеты под рукой. «Весьма хороший ответ, мистер Джонс!» (Чаще всего это значило шиллинг.) «Браво, мистер Робинсон!» (Полукрона.) А теперь слушайте, что вышло из этого. Ни единого факта они не желали усваивать без оплаты! И когда умный мальчик, окончив школу, приезжал поступать в университет, он получал за свою учёбу большую плату, чем нам платили за то, чтобы обучить его. Тут-то и началось самое худшее помешательство!

 – Как, ещё одно помешательство? – вырвалось у меня.

 – Уже последнее, – ответил старик. – Я, должно быть, утомил вас долгим рассказом. Каждый университетский Колледж мечтал заполучить умненьких деток, и мы ввели систему, которая, по слухам, была весьма популярна в Англии: Колледжи состязаются друг с другом, а дети вручают себя тому, кто предложит наибольшую цену. Какими же мы оказались глупцами! Им ведь всё равно нужно было поступать в Университет. Нам не за чем было им платить! А так все наши деньги уходили на то, чтобы детки поступали в этот Колледж, а не в тот! Состязание сделалось таким отчаянным, что в конце концов стало недостаточно простого платежа. Каждый Колледж, желавший захватить некоторых особенно одарённых детей, вынужден был подстерегать их на станции и отлавливать на городских улицах. Первому, кто их коснётся, позволялось забирать их себе!

 – Любопытное это, должно быть, занятие – отлавливать новоприбывших школяров! – сказал я. – Расскажите же, как это выглядело?

 – С удовольствием. Опишу вам самую последнюю Охоту, по окончании которой этот Вид Спорта (ибо она и впрямь причислялась в те времена к Спорту – у нас он назывался «Охотой на лисят») был в конце концов упразднен. Я сам был свидетелем – проходил мимо и присутствовал, как у нас говорят, при забитии затравленной лисы. Как сейчас вижу! – продолжал Майн Герр всё более возбуждаясь; при этом он таращил в пустоту огромные невидящие глаза. – Было словно вчера, хотя это произошло... – Тут он словно очнулся, и остаток фразы пропал в неясном бормотании.

 – Сколько лет назад, вы сказали? – спросил я, страстно желая не пропустить хотя бы этого факта его биографии.

 – Много лет назад, – ответил он. – Сцена на железнодорожной станции, по слухам, была просто непередаваема. Восемь или девять человек, возглавляющих различные Колледжи, столпились у ворот (на перрон никого не пустили), а Начальник Станции прочертил на тротуаре линию, не велев никому её переступать. Ворота распахнулись! Юноша ринулся мимо них и как молния исчез в переулке. При виде его Главы Колледжей аж завопили от возбуждения. Университетский Надзиратель дал команду в издревле установленной форме: «Семел! Бис! Тер! Курритэ!» [60]60
  Кэрролл приводит настоящие английские охотничьи кличи.


[Закрыть] – и Охота началась! Ну и зрелище было, доложу я вам! На первом углу лисёнок бросил свой Греческий Лексикон, чуть дальше – дорожный плед, затем разную мелочь, затем зонтик и наконец то, что, по моему разумению, было ему дороже всего – свой саквояж. Но дичь была обречена: сферический Ректор колледжа...

 – Ректор какого Колледжа? – с надеждой спросил я.

 – Одного из Колледжей, – продолжал Майн Герр, – применил Теорию – кстати, его собственное открытие – Убыстрения Скорости и схватил его как раз на противоположной от меня стороне улицы. От их умопомрачительной борьбы просто дух захватывало! Но вскоре всё было кончено. Кто попал в эти здоровенные ручищи, тот уж не вырвется!

 – Позвольте спросить, почему вы называете его сферическим Ректором? – полюбопытствовал я.

 – Эпитет указывает на его облик, поскольку этот Ректор своим видом напоминал правильную сферу. Вы же знаете, что когда пушечное ядро – другой пример правильной сферы – падает по совершенно прямой линии, то движется с убыстряющейся скоростью?

 Я согласно кивнул.

 – Так вот, мой сферический друг (и я горжусь тем, что могу назвать его своим другом) взялся за изучение причин этого явления. Он нашёл, что таковых три. Одна причина заключается в том, что падающий предмет – это правильная сфера. Вторая та, что сфера движется по прямой. И третья, что направление движения – не вверх. Когда выполняются три эти условия, мы получаем Убыстрение Скорости.

 – Едва ли, – сказал я. – Прошу извинить за несогласие. Возьмём, к примеру, горизонтальное движение. Если выстрелить ядром горизонтально, оно...

 – Оно не полетит по прямой, – спокойно закончил Майн Герр.

 – Сдаюсь. А что сделал ваш друг потом?

 – А потом он применил свою Теорию, как вы справедливо предположили, к горизонтальному движению. Но движущееся тело, всегда стремящееся упасть, нуждается в постоянной поддержке, коль скоро мы добиваемся строго горизонтальной траектории. «И что же, – спросил он себя, – обеспечит постоянную поддержку движущемуся телу?» Ответ его был таков: «Человеческие ноги!» Каковое открытие обессмертило его имя!

 – Простите, его имя... как вы сказали? – незамедлительно спросил я.

 – Ещё не сказал, – мягко ответил мой скрытный информатор, от которого совершенно невозможно было добиться интересующих сведений. – Ну а следующий его шаг очевиден. Он перешёл исключительно на клёцки с салом, пока не приобрёл совершенно сферический вид. Затем он произвёл первую, экспериментальную пробежку, которая едва не стоила ему жизни.

 – Каким образом?

 – Видите ли, он и не догадывался о существовании новой, ужасающей Силы Природы, которую вызвал к жизни. Он сразу взял чересчур быстрый темп. Спустя всего несколько минут он уже нёсся со скоростью сто миль в час! Его выручило исключительное присутствие духа: он ухитрился взять курс в середину стога сена (который он разметал при попадании на все четыре стороны), а то бы, несомненно, сорвался с родной планеты и улетел прямо в космос!

 – А как случилась, что то была последняя Охота на лисят? – спросил я.

 – Видите ли, она привела к весьма скандальному спору между двумя Колледжами. Другой Ректор коснулся своей рукой плеча того юноши почти в тот же самый момент, что и мой сферический друг. Было не совсем ясно, кто же сделал это первым. Спор попал в печать, наша репутация пострадала, и вскорости Охоты на лисят были упразднены. Вот я и поведал вам, что излечило нас от этого дикого помешательства, когда Колледжи наперебой повышали ставки, чтобы переманить одарённых юношей, словно это всего лишь вещи, выставленные на аукцион! Как раз в то время, когда эта мания достигла наивысшей точки и некий Колледж уже рекламировал учёбу в своих стенах за тысячу фунтов стерлингов в год, один из наших путешественников привёз нам список древнего африканского предания... У меня в кармане есть копия. Перевести вам?

 – Буду счастлив, – сказал я, несмотря на то что вдруг почувствовал сильнейшую тягу ко сну.

ГЛАВА XIII. Прикол и его причины

 Майн Герр развернул свою рукопись, однако, к моему величайшему изумлению, вместо того, чтобы прочесть, он начал её петь – богатым и сочным голосом, который волной прокатился по всей комнате.

 
«„Тысчонка фунтов, братцы, в год —
Клянусь, недурственный доход! —
Прикол воскликнул. – Как взгляну —
Пора искать себе жену!
Не муж нуждается в жене:
На радость женщине мужчину
Дала Природа – так, по мне!“ —
Сказал он (знать, имел причину).
 
 
Медовый месяц позабыт,
Пора супругам строить быт;
И тёща, с ними поселясь,
Их счастьем сразу занялась:
„Стремитесь, дети, в высший свет;
Смелее взгляд, прямее спину!“
„Отличный, матушка, совет“, —
Сказал Прикол (имел причину).
 
 
Супруги дачу снять спешат,
В театре „Ковент-Гарден“ – ложу,
В гостиных светских мельтешат
И на бегах и скачках – тоже;
Покоев этак из восьми
Снимают в Лондоне домину...
„А жизнь прекрасна, чёрт возьми!“ —
Сказал Прикол (имел причину).
 
 
Купил он яхту в этот год,
Команду нанял – и вперёд;
„Умерен жребий мой и тих“, —
Всё повторял он чей-то стих.
В шотландском озере неплох
Улов – любил он осетрину;
Хоть озерцо звалося Лох,
Прикол терпел (имел причину)».
 

 Конвульсивно вздрогнув в этом месте, как с нами иногда случается, когда мы совсем уже готовы заснуть, я вдруг осознал, что взбудоражившие меня низкие музыкальные тоны принадлежат вовсе не Майн Герру, а маркизу. А учёный старичок всё ещё изучал свой манускрипт.

 – Прошу прощения, что заставляю вас ждать! – сказал он. – Я просто хотел убедиться, что всё до последнего слова могу выразить по-английски. Теперь я готов. – И он прочитал мне следующее предание:

 «В некоем городке, расположенном в самом центре Африки, куда редко заглядывали обыкновенные туристы, люди всегда покупали яйца – ежедневная необходимость в климате, где кока с соком составляет обычный рацион – у одного Торговца, который раз в неделю приходил к их дверям. И всякий раз жители этого городка ожесточённо перебивали друг у друга цену, так что стоило появиться этому Торговцу, как на улицах разворачивались форменные торги, и когда дело доходило до самого последнего яйца в его корзине, то его цена уже превышала стоимость двух, а иногда и трёх верблюдов. И каждую неделю яйца всё дорожали. Но люди продолжали пить свою коку с соком и не переставали удивляться, куда это уходят их деньги.

 И настал день, когда они собрались вместе да пораскинули мозгами. И они поняли, какие же они ослы.

 И на следующий день, когда пришёл тот Торговец, к нему вышел один-единственный человек. И он сказал: „Эй, ты, крючконосый и пучеглазый, ты, длиннобородый, сколько хочешь за эту корзину яиц?“

 И Торговец ответил ему: „Я бы, пожалуй, продал тебе эту корзину яиц по десять тысяч пиастров за дюжину“.

 Человек усмехнулся и сказал: „Я предлагаю тебе десять пиастров и ни одним пиастром больше, ты, потомок заслуженного дедушки! “

 А Торговец погладил бороду и сказал: „Гм! Я подожду, пока не подойдут твои товарищи“. И он принялся ждать. И тот Человек ждал вместе с ним. И они ждали вместе».

 – На этом рукопись обрывается, – сообщил Майн Герр, сворачивая свой листок. – Но и этого было достаточно, чтобы у нас открылись глаза. Мы поняли, какими мы были простаками, перекупая наших школяров, точно те невежественные дикари, что перекупали друг у дружки яйца; и эта гибельная практика была оставлена. Если бы вместе с ней можно было оставить и все прочие гибельные привычки, заимствованные у вас, вместо того чтобы доводить их до логического абсурда! Но такого не произошло. И вот что погубило мою страну и лишило меня дома: повсеместное внедрение – а под конец даже в Армии – вашей теории Политической Дихотомии.

 – Не затруднит ли вас, если я спрошу, что вы называете «Теорией Политической Дихотомии»?

 – Нисколько не затруднит! – со всей любезностью ответил Майн Герр. – До чего приятно объяснять, когда имеешь перед собой столь благодарного слушателя! А началось всё с того, что один из наших самых выдающихся государственных деятелей, пробывший некоторое время в Англии, принёс нам известие о том, как там обстоят дела с управлением государством. Якобы существовала политическая необходимость (так он уверял нас, а мы верили, хоть и помыслить не могли о таком до той минуты) иметь по две политических партии в каждом деле и по каждому вопросу. В Политике эти две Партии, которые вы сочли необходимостью завести, назывались, как он нам сказал, «Виги» и «Тори».

 – Должно быть, это случилось некоторое время тому назад? – лукаво спросил я.

 – Именно некоторое время тому назад, – заверил Майн Герр. – И вот какие дела творились с этой Британской нацией (вы поправьте меня, если я скажу что не так). Я всего лишь передаю то, о чём поведал нам этот государственный служащий. Эти две Партии – а они состояли друг с другом в непрерывной вражде – поочерёдно сменялись во главе Правительства, и та Партия, которая оказывалась отстранена от власти, получала название «Оппозиции». Я не ошибся?

 – Нет, всё верно, – сказал я. – С той поры, как у нас появился Парламент, у нас всегда были две партии, одна у власти, другая в оппозиции.

 – И задачей Партии Власти, если мне можно так называть её, было делать всё, что в её силах, для благополучия народа – объявлять войну или заключать мир, совершать торговые операции и прочее?

 – Именно так.

 – А задачей Оппозиции было (как уверял наш государственный путешественник, хотя поначалу мы ушам своим не верили) препятствовать успешной деятельности Партии Власти в любом из этих направлений?

 – Всего лишь критиковать и вносить поправки в начинания Партии Власти, – объяснил я. – Препятствовать Правительству действовать во благо народа было бы непатриотично! Патриотов мы всегда считали величайшими из героев, а непатриотичный дух относили к числу худших бед!

 – Минутку, прошу прощения, – вежливо прервал меня пожилой джентльмен, вынимая записную книжку. – Тут у меня кое-что записано со слов нашего путешественника, и если позволите, я освежу свою память – хотя я и так совершенно с вами согласен, что это одна из худших бед... – Тут Майн Герр вновь запел.

 
«Но худшая из наших бед —
Когда по швам трещит бюджет.
Коль нету денег на счету,
Мы познаём мечты тщету.
„Мадам, извольте меру знать.
Ведь это ужас, как прикину!
Что день, то фунтов двадцать пять! “ —
Вскричал Прикол (имел причину).
 
 
„Ах, милый, не моя вина —
Всё мама, – молвила жена. —
Держи, внушает, светский тон,
А без него, мол, мы – Никто!
Вон тот сервиз, считала я,
Она дарит тебе как сыну,
А утром счёт пришёл...“ – „Змея!“ —
Воскликнул муж (имел причину).
 
 
Жена зарделась, спёрло дух,
И на ковёр бедняжка – бух!
А тёща поднимает вой,
Склонясь над дочерью родной.
„Скорее! Капли! Соль! Бальзам!
Имей же сердце, а не льдину!
Она ведь ангел... “ – „Знаю сам“, —
Ответил зять (имел причину).
 
 
Он крикнул тёще: „Ведьма, прочь!
Зачем я выбрал вашу дочь?
Ведь вы – причина всех невзгод,
Ведь из-за вас я стал банкрот!
Полезный дали б нам совет,
Хотя б... не свечи жечь – лучину!“
„Так я ж... “ – „Молчите!“ – ей в ответ
Сказал Прикол (имел причину)».
 

 И вновь я конвульсивно встрепенулся и, протерев глаза, увидел, что поёт всё же не Майн Герр. Он-то всё ещё вглядывался в свою записную книжку.

 – Именно то же самое мне и говорил мой друг, – произнёс он, просмотрев несколько страниц. – «Непатриотично» – то самое слово, которым пользовался я, когда писал к нему, и «препятствовать» – то самое слово, которое он писал в ответ! Позвольте прочесть вам отрывок из его письма.

 «Могу вас уверить, – пишет он, – что общепризнанная задача Оппозиции, сколь бы непатриотичной она вам ни показалась, заключается в том, чтобы препятствовать деятельности Правительства любыми способами, не запрещёнными Законом. Эта деятельность носит название „Легитимная Обструкция“; и если Оппозиция когда-либо от души радуется своей победе, так только в том случае, когда у неё есть повод объявить во всеуслышание, что благодаря её „Обструкции“ Правительство потерпело крах во всех своих попытках сделать Народу добро!»

 – Ваш друг не совсем верно изложил суть дела, – сказал я. – Оппозиция, несомненно, рада была бы объявить, что Правительство потерпело крах из-за своих собственных ошибок, но она не станет хвастать, что этот крах был вызван Обструкцией.

 – Вы так думаете? – мягко спросил он. – Тогда позвольте прочитать вам вот эту газетную вырезку, которую мой друг приложил к своему письму. Это выдержка из речи, произнесённой одним государственным деятелем, который в то время являлся членом «Оппозиции».

 «При закрытии Сессии позвольте высказать мнение, что у нас нет причин быть недовольными результатами проведённой кампании. Мы разбили противника в каждом пункте. Необходимо только продолжать преследование. Всё что остаётся, так это гнать беспорядочно отступающего и павшего духом врага!»

 – А теперь догадайтесь, на какое событие вашей национальной истории намекает человек, произносящий эту речь?

 – Ну, видите ли, количество успешных войн, которые мы вели в течение этого столетия, – отвечал я с румянцем британской гордости на лице, – слишком велико, чтобы я мог гадать с надеждой на успех, к какой из них приковывает наше внимание эта речь. И всё же я сказал бы «Индия», как наиболее вероятное место. К моменту произнесения этой речи бунтовщики, по всей видимости, были совершенно разгромлены. Какая, должно быть, это была восторженная, патриотическая речь! – воскликнул я в порыве энтузиазма.

 – Вы так думаете? – повторил он тоном мягкого сожаления. – А вот мой друг утверждает, будто слова «беспорядочно отступающий и павший духом враг» означают просто-напросто государственных деятелей, которые в тот момент находились у руля; что «гнать врага» означает «Обструкцию», а выражение «мы разбили противника» указывает, что «Оппозиции» сопутствовал успех, когда она мешала Правительству во всём, на что Народ облёк его полномочиями!

 Я счёл за лучшее промолчать.

 – Поначалу это казалось нам невозможным, – продолжал Майн Герр, вежливо подождав с минуту, не скажу ли я чего, – но стоило нам проникнуться этой идеей, наше восхищение вашим народом настолько возросло, что мы внедрили её в каждую область жизни! Это и стало для нас «началом конца». Моя страна уже никогда не встанет на ноги! – И бедный старик глубоко вздохнул.

 – Давайте сменим тему, – сказал я. – Не расстраивайте себя, прошу вас!

 – Нет, нет, – произнёс он, с трудом взяв себя в руки. – Я уже почти закончил свою повесть! Следующим шагом (после приведения Правительства в состояние немощи и воздвижения преграды перед любым законотворчеством на пользу дела) было внедрение этого, как мы его назвали, «блистательного Британского Принципа Дихотомии», в Сельское Хозяйство. Мы уговорили большинство наших процветающих фермеров разделить своих работников на две Партии и натравить их друг на друга. В обязанности первой Партии входило пахать, сеять и выполнять необходимые работы, насколько это удастся им в течение дня, чтобы вечером им платили в соответствии с тем, сколько им удалось сделать, а делом второй Партии было им препятствовать, и тогда вечером им выплачивалось соответственно тому, сколько они напрепятствовали. Фермеры прикинули – получалось, что платить придётся только вполовину; они не учли, что количество произведённой работы окажется вообще четвертью против прежнего, так что восприняли нововведение с энтузиазмом. Поначалу.

 – А после? – спросил я.

 – Что ж, после им это пришлось не по вкусу. Прошло совсем немного времени, и такой порядок стал обычным. Не производилось никаких работвообще. Поэтому первой Партии не платили ничего, зато вторая получала сполна. А фермеры так и не догадались, пока большинство из них не разорилось, что канальи просто вступили друг с дружкой в сговор и делили выручку между собой! Стоило, право, на это посмотреть, пока ещё всё не закончилось! Бывало, я сам любовался пахарем с парой лошадок, изо всей мочи напиравшим на плуг, чтобы двигать его вперёд, в то время как пахарь-оппозиционер с тремя осликами, пристегнутыми к плугу с другой стороны, изо всех сил тянул его назад! И плуг ни на дюйм не сдвигался ни в ту, ни в другую сторону!

 – Но ведь мы-то, мы-то никогда не поступаем так! – возмутился я.

 – Это просто потому, что вы не столь логичны в своих поступках! – ответил Майн Герр. – Иногда есть преимущество в том, чтобы быть ослами... Ох, простите! Я не имел в виду ничего личного! Всё это, как вы понимаете, случилось очень давно!

 – А хоть в какой-нибудь области Принцип Дихотомии оказался успешным? – спросил я.

 – В никакой, – не утаил Майн Герр. – В области Торговли его испытания длились очень недолго. Лавочники его не приняли, после того как испробовали следующий метод: одна половина приказчиков заворачивает товар и уносит его с глаз долой, пока вторая пытается разложить его по прилавку. Они сказали, это отваживает покупателей!

 – Неудивительно, – заметил я.

 – Вот так. Мы применяли «Британский Принцип» в течение нескольких лет. И под конец... – Внезапно его голос понизился почти до шёпота, и по его щекам покатились крупные слёзы. – Под конец мы оказались вовлеченными в войну, и состоялось большое сражение, в котором мы сильно превосходили врага числом. Но чего можно было ждать, если только половина наших солдат сражалась, а другая половина тащила их назад? Всё закончилось страшным поражением – нас разбили наголову. Это вызвало Революцию, которая вышибла из Правительства большинство министров. Я сам был обвинён в измене на том основании, что стойко подавал голос в защиту «Британского Принципа». Моё имущество было конфисковано, а меня... меня... отправили в изгнание! «Теперь, когда злое дело совершено, – сказали мне, – не соблаговолите ли покинуть страну?» У меня едва сердце не разорвалось, но я вынужден был уехать!

 Жалобный голос перешёл в стенание, стенание в речитатив, а речитатив в пенье, хотя на этот раз я не смог определить, кто поёт: Майн Герр или ещё кто-то.