Текст книги "Сильвия и Бруно. Окончание истории"

Автор книги: Льюис Кэрролл

ГЛАВА X. Вокруг варенья

 Когда за последней из них закрылась дверь и граф, устроившись во главе стола, издал боевой приказ: «Сомкнем ряды, господа!» – и когда, во исполнение этой команды, мы сгрудились вокруг него, напыщенный господин издал глубокий вздох облегчения, наполнил свой бокал до краёв, передал бутылку соседу и приступил к любимому занятию – произнесению речей:

 – Очаровательны, а, господа? Очаровательны, но уж очень легкомысленны. Тянут нас вниз, на, так сказать, более низкую ступень развития. Они...

 – Местоимению всё же должно предшествовать существительное, – мягко перебил его граф.

 – Простите, – с надменным снисхождением проговорил напыщенный господин. – Пропустил его. Дамы, конечно же, дамы. Нам грустно, когда они отсутствуют. Но мы способны утешиться. Мысль свободна [47]47
  «Буря», акт III, сцена 2, а также «Двенадцатая ночь», акт I, сцена 3.


[Закрыть]. А с ними мы ограничены простейшими темами – Искусством, Литературой, Политикой и прочим. Подобные ничтожные материи ещё можно обсуждать с дамой. Но ни один мужчина в здравом уме... – он строго оглядел нас через стол, словно желал пресечь имеющие быть возражения, – никогда не станет разговаривать с дамой про ВИНО [48]48
  Читатель, знакомый с викторианской классикой, отлично знает, что первый благодарный тост в компании покинутых дамами мужчин звучит, как правило, в честь них же – только что удалившихся дам. Затем, – «Само собою разумеется, мы говорили о вине. Ведь ни одна компания англичан, собравшихся провести время вместе, не обойдётся без таких разговоров. Каждый уважающий себя англичанин, достаточно богатый для того, чтобы платить подоходный налог, совершил в ту или иную пору своей жизни прямо-таки удивительно удачную покупку партии вина. Или ему подвернулась такая выгодная сделка, какой ему никогда больше не заключить. Или он является единственным человеком в стране, за исключением разве что пэров Англии, у которого есть вино знаменитой редкостной марки, исчезнувшей с лица земли. Или он приобрёл вместе с другом последние несколько дюжин из погреба умершего властителя по такой умопомрачительной цене, что не может её назвать и лишь качает головой… Во всех этих разговорах о вине при великом разнообразии рассказываемых историй каждый очередной рассказчик неизменно придерживается одного из двух главных основополагающих принципов. Либо он знает об этом вине больше, чем кто бы то ни было, либо у него есть в погребке винцо получше того прекрасного вина, которое он пьёт сейчас. Компания мужчин может обойтись без разговора о женщинах, о лошадях, о политике, но, собравшись за совместной трапезой, мужчины не могут не поговорить о вине, причём это единственная тема, на которую каждый рассуждает с видом абсолютной непогрешимости, с каким не позволил бы себе высказываться ни по какому другому вопросу на свете» (Коллинз Уилки. Деньги миледи. М., «Дом», 1995. С. 432—433. Пер. В. Воронина.). Далее в настоящей главе этот английский обычай становится объектом травестии: все гости бросаются в рассуждения «с видом абсолютной непогрешимости», только речь заходит отнюдь не о вине.


[Закрыть]! – Он потянул из своего бокала портвейн, откинулся на спинку стула и неспеша поднёс бокал к глазам, чтобы посмотреть сквозь него на свет лампы. – Марочное, милорд? – спросил он, переведя взгляд на хозяина.

 Граф назвал год урожая.

 – Так я и думал. Просто люблю определённость. Вот оттенок, возможно, бледноват. Но крепость вне вопросов. А что до букета...

 Ах, этот магический Букет! Как живо это волшебное слово напомнило мне давнюю сцену! Мальчуган-попрошайка, выделывающий сальто посреди дороги, девочка-калека у меня на руках, загадочная недолговечная няня – эти видения заметались в моей голове, подобно порождениям сна, а сквозь их призрачную кутерьму гудел колокольным гулом важный голос сего выдающегося знатока ВИН!

 Но даже его разглагольствование доходило до меня словно сквозь дрёму.

 – Нет, – вещал он... Ну почему, уж спрошу заодно, мы, подхватывая оборванную нить разговора, обязательно начинаем с этого унылого монослога? После неотвязных раздумий я пришёл к выводу: да ведь и школьник поступает точно так же – бьётся над своим примером, а когда всё безнадёжно запутывается, в отчаянии хватает губку, всё стирает и начинает сызнова. Так и у нас, собьётся какой оратор – и тут же простым отрицанием всего, что только минуту назад слетало с языка, отметает прения как метлой и «честно стартует» при новых правилах игры. – Нет, – вещал он, – как хотите, а вишнёвым вареньем там и не пахнет. Вот что вам доложу.

 – Отсутствует полнота качеств, – пронзительным голосом встрял бойкий маленький человечек. – По богатству общего вкуса соперника у него, на мой взгляд, нет. Но что до тонкости модуляции – того, что можно назвать обертонами вкуса, – подавайте мне доброе старое малиновое варенье!

 – Позвольте одно только слово! – ввязался в разговор толстый краснолицый господин. Он аж хрипел от нетерпения. – Это слишком важный вопрос, чтобы его обсуждали Любители! Я выскажу вам точку зрения Профессионала – наиболее знающего дегустатора варений из всех, ныне живущих. Я сам свидетель – он определяет возраст клубничного варенья с точностью до дня, один-единственный раз взяв его в рот, а вы ведь знаете, насколько это трудная штука, определить возраст варенья! Я поставил перед ним этот же самый вопрос. И вот вам его подлинные слова: «Вишнёвое варенье лучше прочих просто по chiaroscuro [49]49
  контрастам, досл.: светотени (ит.).


[Закрыть] привкуса, малиновое варенье безупречно той разноголосицей вкусовых компонентов, что так изумительно распадаются на языке, однако восторженным причмокиванием вознаграждается сахариновое совершенство одного только варенья из абрикос, остальные вне игры!» Отлично сказано, правда?

 – Ишь как подведено! – выпалил бойкий маленький человечек.

 – Я хорошо знал этого вашего знакомого, – сказал напыщенный господин. – Как дегустатор варенья, он не имел соперников! Однако не думаю...

 Но здесь все ринулись в обсуждение, и его слова потонули в мешанине названий; каждый гость выкрикивал хвалы своему любимому варенью. Наконец сквозь гам пробился голос хозяина:

 – Давайте присоединимся к дамам [50]50
  Ритуальная для этого случая викторианская фраза.


[Закрыть]!

 Эти слова вернули меня к реальности, и я осознал, что последние несколько минут был охвачен «наваждением».

 – Странный сон! – сказал я себе, когда мы гуртом поднимались по лестнице. – Взрослые люди спорили так яростно, словно решали вопросы жизни и смерти, а ведь обсуждали-то самые обыденные вещи, смешно сказать – лакомства, которые воздействуют не на какие-то там высшие функции жизнедеятельности, а на языковые и нёбные нервы! Каким унизительным зрелищем должен выглядеть такой спор на взгляд нормального человека!

 Когда по пути в гостиную я принял от экономки моих маленьких друзей, которые были облачены в самые изысканные вечерние наряды и сияли в предвкушении развлечений, отчего выглядели прекраснее, чем когда-либо, я и не удивился вовсе, но воспринял их появление с тем необъяснимым спокойствием, с каким воспринимаются нами события сновидения, и был всего лишь смутно озабочен тем, сумеют ли они держаться свободно, не застесняются ли на этой непривычной для них сцене. Я совсем забыл, что жизнь при дворе в Запределье послужила им отличной школой держаться в Обществе – хотя бы и Обществе нашего материального мира [51]51
  В своей книге «Признания карикатуриста» первый иллюстратор «Сильвии и Бруно» Гарри Фернисс приводит указания Кэрролла, который в ходе совместной работы над рисунками говорил ему, что представляет Сильвию в белом «облегающем» платье, ибо кринолин, а равно высокие каблуки ему ненавистны.
  Не стоит упрекать роман в ослабленном зрительном впечатлении. Некоторые стремились именно так писать тогда. «Война прилагательному» и «смерть зрительному нерву», – таков был и Стивенсонов девиз. «Сколько веков литература успешно обходилась без него!» Разумеется, это не просто призывы, а аванпост продуманной эстетической позиции. (На примере Стивенсона она рассмотрена в книге: Урнов М. В. На рубеже столетий. Очерки английской литературы (конец XIX – начало XX вв.), М., 1970. С. 282—284. «Остров сокровищ» появился за семь лет до «Сильвии и Бруно».)


[Закрыть].

 Лучше всего, подумал я, побыстрее представить их кое-кому из приглашённых дам – тех, что подобрее, – и я выбрал юную девушку, о фортепианной игре которой так много было говорено.

 – Надеюсь, вы любите детей? – спросил я. – Позвольте представить вам двух моих маленький приятелей. Это Сильвия, а это Бруно.

 Девушка изящно склонилась и поцеловала Сильвию. Она бы и Бруно поцеловала, но он был начеку и вовремя увернулся.

 – Их лица мне видеть внове, – сказала она. – Откуда вы, мои хорошие?

 Такого неудобного вопроса я не предвидел; испугавшись, что Сильвия попадёт в трудное положение, я ответил за неё.

 – Они нездешние, далеко живут. Пробудут здесь только один вечер.

 – И как же далеко вы живёте? – не унималась пианистка.

 На лице Сильвии появилось смущение.

 – В миле или двух отсюда… кажется, – неуверенно ответила она.

 – В мире или трёх, – уточнил Бруно.

 – Так не говорят, «в миле или трёх», – поправила его Сильвия.

 Пианистка была с ней согласна.

 – Сильвия совершенно права. Обычно так не говорят.

 – Будет обычно, если мы часто станем так говорить, – сказал Бруно.

 Пришёл черёд пианистке стать в тупик.

 – Скор на ответ для своего возраста, – пробормотала она. – Бруно ведь не больше семи, верно? – обратилась она к Сильвии.

 – Нет, меня не столько, – ответил Бруно. – Я один. И Сильвия одна. А с Сильвией нас – двое. Сильвия учила меня считать.

 – Да нет, я вовсе тебя не считала! – засмеялась пианистка.

 – Вас не учили считать? – изумился Бруно.

 Пианистка закусила губу.

 – Разговор получается какой-то… неуклюжий! – вполголоса бросила она реплику «в сторону».

 – Бруно, так нельзя! – укоризненно прошептала Сильвия.

 – Как нельзя? – не понял Бруно.

 – Нельзя, чтобы получался такой разговор.

 – А какой разговор? – не унимался вредный ребенок.

 – Такой, чего она тебе не говорила, – ответила Сильвия, робко взглянув на девушку и ещё больше смущаясь от столь бестолково построенной фразы.

 – Ты просто не можешь произнести это слово! – воскликнул Бруно с торжеством. И он обратился к юной пианистке, словно приглашая её в свидетели своей победы: – Я ведь знал, что она не может произнести «не-у-тю-жен-ный»! Вы ведь так сказали, верно?

 Пианистка сочла, что лучше вернуться к арифметике.

 – Когда я спросила Сильвию: «Бруно уже семь?», я лишь хотела знать, сколько тебе лет.

 – Нам два билета, – ответил Бруно. – А куда?

 – Это твой мальчик? – спросила пианистка Сильвию, оставив в покое и арифметику.

 – Я не её, – снова не утерпел Бруно. – Это Сильвия – моя! – И он обхватил Сильвию руками, повторив для верности: – Моее всех!

 – Ясно. А знаешь что, – сказала пианистка, – у меня дома есть маленькая сестрёнка, очень похожая на твою сестрицу. Я думаю, они бы полюбили друг друга.

 – Они были бы очень-очень полезны друг другу, – ответил Бруно, поразмыслив. – Им не нужно было бы всякий раз искать зеркальце, чтобы расчесать себе волосы.

 – Почему это, мой милый?

 – Потому что одна служила бы зеркалом для другой! – воскликнул Бруно.

 Но здесь леди Мюриел, которая стояла поодаль и слушала этот удивительный разговор, вмешалась и попросила пианистку осчастливить нас своей игрой, и дети повели свою новую подругу к пианино.

 Ко мне подошёл Артур.

 – Если верить слухам, – прошептал он, – нас ждёт масса удовольствия.

 И вот, среди мёртвой тишины, начался концерт.

 Пианистка принадлежала к тем исполнителям, о которых Общество отзывается как о «блестящих», и она набросилась на чудеснейшую симфонию Гайдна с шиком, который приобретается лишь годами терпеливого труда под руководством лучших мастеров. Поначалу и впрямь казалось, что нам предстоит насладиться совершенной фортепианной техникой, но спустя несколько минут я начал занудно спрашивать сам себя: «Чего же, всё-таки, здесь не хватает? Никакого удовольствия – почему?»

 Потом я принялся внимательно вслушиваться в каждую ноту, и мне всё стало ясно. Налицо была почти совершенная механическая точность движений – и ничего более! Фальшивых нот, разумеется, не было и в помине, для этого она слишком хорошо знала пьесу, но достаточно было простейшей смены музыкального размера, как выявилось отсутствие у играющей настоящего «уха» к музыке; достаточно было смазанности самых трудных пассажей, как стало видно, что она не считает своих слушателей достойными настоящих усилий; достаточно было механического однообразия акцентовки, чтобы из божественных модуляций, которые оскверняла исполнительница, напрочь улетучилась душа – короче говоря, игра просто-напросто раздражала, и когда пианистка отбарабанила финал и таким ударом по клавишам извлекла последний аккорд, словно инструмент уже сделал своё дело и её больше не волнует, сколько от этого лопнет струн, мне не удалось даже притвориться, будто я присоединяюсь к неизбежным возгласам благодарности, что хором вознеслись вокруг меня.

 Леди Мюриел появилась рядом с нами.

 – Не правда ли, прелестно? – шепнула она Артуру с озорной улыбкой.

 – Ничуть не прелестно, – ответил Артур. Но светлая доброта его лица сгладила явную грубость ответа.

 – Да ты что, такое исполнение! – удивилась леди Мюриел.

 – Поработала неплохо, – гнул своё Артур, – но люди, знаешь ли, всегда бывают предубеждены против столичных штучек...

 – Так, теперь ты начинаешь нести нелепицу! – отрезала леди Мюриел. – Ты же любишь музыку, разве нет? Ты сам давеча говорил.

 – Люблю ли я музыку? – медленно проговорил Доктор. – Моя любезная леди Мюриел, есть Музыка и музыка. Ваш вопрос чересчур расплывчат. Вы могли бы с тем же успехом спросить: «Ты же любишь людей?»

 Леди Мюриел закусила губку и топнула изящной ножкой. Будь она актрисой на сцене, желающей изобразить гнев, её бы освистали. Сейчас, тем не менее, она всё же произвела впечатление на одного зрителя – Бруно поспешил вмешаться и внести в назревающую ссору мир своим замечанием:

 – Я люблю людей!

 Артур с нежностью взъерошил рукой курчавые волосы мальчика.

 – Неужто? Всех-всех?

 – Ну, не всех, – принялся объяснять Бруно. – Только Сильвию... и леди Мюриел... и его, – он указал пальцем на графа, – и вас, и вас!

 – Не показывай пальцем, – сказала Сильвия. – Это невежливо.

 – В мире Бруно, – сказал я, – существует только четверо людей. То есть, людей, достойных упоминания.

 – В мире Бруно! – мечтательно повторила леди Мюриел. – В его ярком и красочном мире! Где трава всегда зелёная, ветер мягок и в небе никогда не сгущаются дождевые тучи; где нет диких зверей и пустынь...

 – Пустыни там непременно должны быть, – твёрдо заявил Артур. – Будь у меня свой идеальный мир, без них бы он не обошёлся.

 – Но почему, что в них проку? – удивилась леди Мюриел. – Не было бы у тебя никаких пустынь!

 Артур улыбнулся.

 – Непременно были бы. Пустыня даже более необходима, чем железная дорога, и гораздо больше способствует счастью, чем церковные колокола!

 – Но зачем она нужна?

 – Чтобы там упражнялись на рояли. Все дамочки, у которых отсутствует музыкальный слух, но которым кажется, будто они чему-то выучились, должны под конвоем отправляться каждое утро в пустыню за две-три мили. Для каждой там будет приготовлено удобное помещение и дешёвое подержанное фортепиано. И пускай себе играют по нескольку часов, не усугубляя страдания людей совершенно лишними муками.

 Леди Мюриел в тревоге огляделась, не подслушал ли кто этот варварский приговор. Но прекрасная пианистка находилась в благополучном отдалении.

 – Признай хотя бы, что она миловидная девушка.

 – Признаю. При том что у неё вместо лица торт «Вишня».

 – Ты неисправим, – махнула рукой леди Мюриел и обратилась ко мне. – Надеюсь, миссис Миллз показалась вам интересным собеседником?

 – А, так вот как её зовут! – сказал я. – Почему-то я думал, что имён должно быть больше.

 – Так и есть; и не ждите пощады, если вам вздумается обратиться к ней «миссис Миллз». Её зовут миссис Эрнест-Аткинсон-Миллз.

 – Она, вероятно, из тех, – пробурчал Артур, – кто считает себя столь важными персонами, что обязательно добавляет к своему первому имени все оставшиеся в запасе после крещения, с дефисами между ними, чтобы звучало аристократично. Как будто нам так легко запомнить хотя бы одно из них!

 Но к этому времени комната стала наполняться гостями, так как начали прибывать остальные приглашённые. Леди Мюриел вынуждена была взять на себя задачу по-хозяйски их приветствовать, что она и выполняла с неподражаемой любезностью. Сильвия и Бруно пристроились рядом с ней; они с нескрываемым интересом наблюдали эту церемонию.

 – Надеюсь, мои друзья вам понравятся, – сказала леди Мюриел детишкам, – особенно этот милый старичок Майн Герр. Кстати, куда он пропал? А, вон он! Тот старый джентльмен в очках и с длиннющей бородой.

 – Наверно, он очень важный! – произнесла Сильвия, с восхищением глядя на «Майн Герра», который присел в уголке. Из этого угла на нас лучились сквозь огромные стёкла его близорукие глаза. – И какая у него красивая длинная борода!

 – А как его зовут? – прошептал Бруно.

 – Его зовут Майн Герр, – прошептала Сильвия в ответ.

 – Его зовут Майн Герр, а его бороду – Мессир, – пошутил я.

 – Потому что когда он ходит, она метёт по полу? – не понял шутки Бруно.

 – Наверно. Но он выглядит так одиноко; надо пожалеть его седые волосы.

 – Я жалею его, – сказал Бруно, всё понимавший буквально, – а зачем жалеть его волосы? Ведь его волосы ничего не чувствуют.

 – А мы с ним сегодня встречались, – сказала Сильвия. – Мы ходили повидать Нерона и так весело с ним играли, делая его то невидимым, то снова видимым. А когда возвращались, то встретили этого милого старичка.

 – Что ж, давайте пойдём к нему и попробуем немножко его развеселить, – предложил я. – Может быть, тогда нам удастся выяснить, как его зовут по-настоящему.

ГЛАВА XI. Жил Человечек на Луне...

 Дети охотно меня послушались. Ведомый ими с обеих сторон, я направился в уголок, где расположился «Майн Герр».

 – Не возражаете против детей, надеюсь? – начал я.

 – Старости не сжиться с юностью шальною [52]52
  Пер. В. С. Давиденковой-Голубевой. Прибывший издалека в эту чужую для него страну, Майн Герр, как ни странно, уже цитирует Шекспира (поэма «Страстный пилигрим», XII).


[Закрыть], – весело отозвался старичок с самой что ни на есть дружелюбной улыбкой. – Но присмотритесь ко мне повнимательнее, детки. Вы, наверно, думаете, что я старый-престарый?

 Я бросил на него взгляд, и хотя лицом он так загадочно напоминал «Профессора», всё же решительно показался мне моложе; но стоило мне заглянуть в замечательную глубину этих огромных мечтательных глаз, как я с непривычным благоговением почувствовал, что он неисчислимо старее – казалось, он глядел на нас из дали давно минувших лет и даже столетий.

 – Я не знаю, старый ли вы, – ответил Бруно, когда дети, успокоенные добрым голосом, придвинулись поближе. – Я думаю, что вам восемьдесят три.

 – Совершенно точно! – воскликнул Майн Герр.

 – Это что, в самом деле так? – спросил я.

 – Существуют причины, – мягко ответил Майн Герр, – по которым я не свободен объяснять, чтобы не упоминать определённо кое-каких Персон, Мест или Дат. Позволю себе сделать только одно замечание – что период жизни между ста шестьюдесятью пятью и ста семьюдесятью пятью годами наиболее безопасен.

 – Как вам удалось узнать? – спросил я.

 – А так. Вы бы тоже сказали, что плаванье – это вполне безопасное развлечение, коли бы в жизнь свою не слыхали, будто во время плаванья кто-то погиб. А теперь скажите, разве вам доводилось слышать, чтобы кто-нибудь умер в таком возрасте?

 – Понимаю, что вы хотите сказать, – ответил я, – только, боюсь, к плаванью такие соображения неприменимы. Не так уж редко можно слышать, что люди тонут.

 – В моей стране, – сказал Майн Герр, – никто ещё не утонул.

 – Разве там нет достаточно глубокого водоёма?

 – Да сколько угодно! Но мы не можем в них погрузиться. Мы все легче воды. Позвольте, я вам объясню, – добавил он, видя мой изумленный взгляд. – Предположим, вы пожелали завести породу голубей определённого вида и цвета. Тогда вы из года в год отбираете таких, которые приближаются к вашему идеалу по виду и по цвету, и помещаете их отдельно от остальных.

 – Правильно, – согласился я. – Это называется «Искусственный Отбор».

 – Именно, – подтвердил Майн Герр. – И мы поступали точно так же на протяжении столетий: постоянно отбирали наилегчайших людей, и вот теперь каждый легче воды.

 – Так вы никогда не тонете в море?

 – Никогда! Мы подвергаемся такой опасности только на суше – например, когда смотрим спектакль в театре.

 – То есть как это в театре?

 – А театры у нас подземные. Прямо над ними мы располагаем огромные баки с водой. Случись пожар, мы отвинчиваем краны, и в минуту весь театр затопляется по самую крышу! И конец пожару.

 – И зрителям, я полагаю [53]53
  Противопожарная система подобного типа известна в подлинной истории английского театра. Её изобретателем является Шеридан. Вот как описывает современный биограф знаменитого драматурга первую (и последнюю?) демонстрацию этой противопожарной системы. «21 апреля 1794 года состоялось открытие нового Друри-Лейнского театра. Давали „Макбета“ (с Кемблом и миссис Сиддонс в главных ролях) и „Разоблачённую девственницу“. Но ни игра Кембла, ни исполнение миссис Сиддонс не произвели на публику такого сильного впечатления, как эпилог, прочитанный миссис Поп и содержащий следующие строки:
„Сейчас, друзья, вы убедитесь сами,Что нам не страшно никакое пламя.Запас воды – надёжная защита.Забьёт струя – и пламя вмиг залито!Страшитесь паники, столпотворенья, смуты.С огнём мы справимся, тут наши меры круты:Мы всех затопим вас за полминуты!Как только наш суфлёр подаст сигнал,Клокочущий и пенный хлынет вал.Не нужно нам ни рек из гнутого картона,Ни жестяных ручьёв бряцающего звона,Ни колыхания матерчатых каскадов,Ни деревянных волн, ни ложных водопадов.Не бутафорская – реальная водицаНа сцену с шумным плеском будет литься“.       (Занавес поднимается, и перед изумлённой публикой открывается картина водопада: прыгая через искусственные скалы, разлетаясь брызгами, плещась и играя, низвергаются на сцену бурные потоки. Зрелище этого моря воды, падающей из резервуаров на крыше в огромный бассейн на сцене, призвано наглядно убедить всех присутствующих в том, что, случись такое несчастье, как пожар, администрация сможет не только в один миг потушить огонь, но и устроить в театре настоящее наводнение. Аплодисменты.)» (Шервин Оскар. Шеридан. М., «Искусство». С. 230. Пер. В Воронина.)


[Закрыть]?

 – Это мелочи, – беспечно ответствовал Майн Герр. – Но всё равно им утешительно думать, что хоть они и тонут, зато они легче воды. Пока ещё нам не удалось добиться того, чтобы люди стали легче воздуха, но мы поставили перед собой такую цель, и вот уже почти что тысячу лет...

 – А куда вы деваете людей, которые не лёгкие? – хмуро спросил Бруно.

 – Точно такую же процедуру, – продолжал Майн Герр, не обратив внимания на вопрос мальчика, – мы применяем во множестве других случаев. Мы добились успехов в селекции тростей: постоянно отбирали те, с которыми легче всего было ходить, и в конце концов получили такие трости, которые ходят сами! Мы также успешно провели селекцию ваты, пока не получили такую, что оказалась легче воздуха! Вы даже не представляете, насколько это полезный материал! Мы называем его «Невесомчик».

 – А на что он вам?

 – Он служит главным образом для того, чтобы упаковывать в него вещи, которые нужно послать почтой. Такая посылка, изволите видеть, весит меньше, чем ничего!

 – Как же тогда Почта высчитывает, сколько вам платить за пересылку?

 – Она не высчитывают, она вычитают! – радостно объявил Майн Герр. – Они платят нам, а не мы им! Я и сам, бывало, получал шиллингов по пять, когда слал почтой посылку.

 – И Правительство не возражает?

 – Ну, немножко оно возражает. Чиновники говорят, что отправлять посылки на большие расстояния – убыток казне. Но ведь ясно как день, что всё происходит по ими же утверждённым правилам. Если я посылаю посылку, которая весит на один фунт больше, чем ничего, то плачу три пенса; так что если она весит на один фунт меньше, чем ничего, я, значит, обязан три пенса получить.

 – В самом деле, полезная статья! – не сдержал я удивления.

 – Но даже «Невесомчик» имеет свои недостатки, – продолжал Майн Герр. – Я купил немного этого материала пару дней назад и положил его себе в шляпу, чтобы спокойно донести до дому, а шляпа возьми да и улети в небо!

 – У вас в шляпе не было такого материала сегодня? – спросил Бруно. – Мы с Сильвией встретили вас на дороге, и ваша шляпа всё ещё была так высоко вверху! Правда, Сильвия?

 – Нет, то было другое, – сказал Майн Герр. – На меня упали несколько дождевых капель, поэтому я нацепил свою шляпу на кончик трости – ну, вроде зонтика. И пока я шёл по дороге, я был застигнут...

 – Ливнем? – не утерпел Бруно.

 – Да нет... Выглядело как собачий хвост, – ответил Майн Герр. – Удивительное дело! Что-то нежно потёрлось о моё колено. Я поглядел себе под ноги – и не увидел ничего! Только в ярде от моей ноги в воздухе туда-сюда вилял собачий хвост!

 – Эх, Сильвия! – укоризненно проговорил Бруно. – Ты не закончила делать его видимым.

 – Мне очень жаль, – с виноватым видом сказала Сильвия. – Я собиралась потереть его всего, но мы сильно торопились. Завтра нужно пойти и закончить. Бедняжка! Сегодня ему, наверно, не достанется ужина.

 – Конечно, не достанется, – согласился Бруно. – Никто не станет предлагать косточку собачьему хвосту.

 Майн Герр изумлённо переводил взгляд с брата на сестру и обратно.

 – Совершенно не понимаю, о чём идёт речь, – сказал он наконец. – Я сбился с пути, но, к счастью, у меня в кармане была карта, и я с ней сверился. Потом я нечаянно уронил перчатку, а этот невидимый Кто-то, который потерся о моё колено, взял и подал её мне!

 – Он всегда подаёт! – обрадовался Бруно. – Он очень любит подавать.

 Майн Герр был совершенно сбит с толку, и я счёл за лучшее сменить предмет.

 – Такие карты, которые можно взять с собой в дорогу, должно быть, здорово облегчают жизнь, – заметил я.

 – Вот ещё одна вещь, которую мы переняли у вашего народа, – сказал Майн Герр, – создание карт. Но мы пошли в этом деле гораздо дальше вас. Каков, по-вашему, должен быть наибольший масштаб, чтобы карта стала по-настоящему полезной?

 – Примерно шесть дюймов на милю.

 – Только шесть дюймов! – воскликнул Майн Герр. – Мы довольно быстро дошли до шести ярдов на милю. Затем мы попробовали сделать карту в сто ярдов на милю. А затем нам пришла в голову самая грандиозная идея! Мы создали такую карту нашей страны, масштаб которой равняется миля на милю!

 – И часто вы ею пользуетесь? – спросил я.

 – Её ещё ни разу не расстилали, – сказал Майн Герр. – Крестьяне были недовольны. Они сказали, что если такую карту расстелить на всю страну, она скроет солнечный свет! Так что пока мы используем саму страну как её карту, и смело могу вас заверить, действует она преотлично. А теперь позвольте задать вам другой вопрос. Какова наименьшая планета, на которой вы не отказались бы жить?

 – Я знаю! – воскликнул Бруно, который внимательно всё слушал. – Я хотел бы жить на малюсенькой-малюсенькой планете, чтобы только хватило места для Сильвии и меня.

 – Тогда вам пришлось бы стоять на её противоположных сторонах, – сказал Майн Герр, – и ты бы вообще никогда не увидел своей Сильвии.

 – И она не задавала бы мне уроков, – обрадовался Бруно.

 – Вы же не хотите сказать, что экспериментировали и в этом направлении? – спросил я Майн Герра.

 – Не то чтобы экспериментировали... Не стану утверждать, будто мы создаём планеты. Но один мой учёный друг, который совершил несколько путешествий на воздушном шаре, клялся мне, что посетил планету столь малую, что мог обойти её вокруг за двенадцать минут! Там произошла великая битва, как раз перед его прилётом, которая закончилась весьма необычно: разбитая армия бежала со всех ног и через несколько минут оказалась лицом к лицу с победившей армией, которая возвращалась домой. Победители были так устрашены, думая что оказались меж двух огней, что сразу сдались. Из-за этого они проиграли битву, хотя на самом деле убили всех солдат противоположной стороны.

 – Убитые солдаты не могут бегать, – со знанием дела заметил Бруно.

 – «Убили» – это просто так говорится, – ответил Майн Герр. – На той маленькой планете, о которой я рассказываю, пули делаются из мягкого чёрного вещества, которое пачкает всё, чего ни коснётся. Поэтому после битвы остаётся только подсчитать, сколько солдат с каждой стороны было «убито», то есть запачкано сзади, поскольку запачканные спереди не считаются [54]54
  Изобретение пейнтбола.


[Закрыть].

 – То есть они не считают убитыми тех, кто не побежит, – пояснил я.

 – Мой учёный друг придумал кое-что получше. Он указал, что если выстреливать пулями в обратную сторону, они будут поражать врагов в спину. А потому худшие стрелки считались лучшими солдатами, и самый худший получал Первый Приз.

 – А как вы определяли самого худшего?

 – Очень просто. Лучший из всех выстрелов – это попадание в то, что находится прямо перед вами, так что худший из всех – этот попадание прямо в то, что за вами.

 – Странные люди живут на этой планете! – не удержался я.

 – Несомненно, странные! А что страннее всего, так это их образ правления. На этой планете, как мне говорили, Нация состоит из множества Граждан и одного Короля, но на той маленькой планетке, о которой я рассказываю, Нация состоит из множества Королей и одного Гражданина!

 – Вы сказали, что вам «говорили», как обстоят дела на этой планете, – перебил я. – Не следует ли из этого, что сами вы – гость с какой-то другой планеты?

 Бруно подскочил и захлопал в ладоши.

 – Так вы – тот Человечек... ну, с Луны! – закричал он и в ответ на недоумённый взгляд Майн Герра принялся тараторить известный стишок:

 
«Жил человечек на Луне, жил на Луне, жил на Луне,
Жил человечек на Луне,
И его звали Эйкин Драм.
 
 
И он играл на черпаке, на черпаке, на черпаке,
И он играл на черпаке,
И его звали Эйкин Драм.
 
 
На нём колпак из творога, из творога, из творога,
На нём колпак из творога,
И его звали Эйкин Драм.
 
 
Он был обёрнут в жирный блин, в огромный блин, в горячий блин,
Он был обёрнут в жирный блин,
И его звали Эйкин Драм».
 

 – Мы знаем, что там дальше, – поспешил вмешаться я [55]55
  Вновь начало песенки из корпуса «Рифмы Матушки Гусыни».


[Закрыть], видя, как смутился Майн Герр.

 – Я не с Луны, дитя моё, – уклончиво промямлил старичок. – Но вернёмся к тому, о чём я говорил. Я полагаю, что их образ правления должен устраивать всех. Понимаете, Короли ведь будут издавать Законы, противоречащие один другому, так что Гражданин никогда не будет осуждён: что бы он ни сделал, он обязательно поступит в соответствии с каким-нибудь законом.

 – И что бы он ни сделал, он обязательно поступит вопреки какому-нибудь Закону! – воскликнул Бруно. – Так что его всегда нужно будет наказывать.

 В эту минуту мимо проходила леди Мюриел; она услышала последнее слово.

 – Здесь никто никого не собирается наказывать! – сказала она, подхватив Бруно на руки. – Это Дом Свободы! Уступите мне детишек на минутку?

 – Дети всегда нас покидают, – сказал Майн Герр, когда она увела их, – так что давайте уж мы, старики, будем держаться друг друга. – Он вздохнул. – Да уж. Это мы сейчас старики, но когда-то я и сам был ребёнком; я, по крайней мере, на это надеюсь.

 Не очень-то похоже – не мог я отделаться от мысли, глядя на эти косматые седые волосы и длиннющую бороду, – что он когда-либо был ребёнком.

 – А молодёжь вам нравится? – спросил я.

 – Юноши, – ответил он. – А дети не очень. Мне приходилось обучать юношей... много лет назад... в моём милом Университете!

 – Простите, не расслышал его названия, – намекнул я.

 – Я его и не называл, – спокойно заметил старичок. – Но если бы и назвал, оно было бы для вас незнакомо. Удивительные вещи я мог бы порассказать вам обо всех передрягах, которые случились там на моих глазах! Но боюсь, это вас утомит.

 – Вовсе нет! – возразил я. – Умоляю, расскажите! Что за передряги?

 Но старичок, по-видимому, не имел охоты отвечать на вопросы; ему больше нравилось задавать их.

 – Растолкуйте мне, – попросил он, от волнения кладя свою руку поверх моей, – растолкуйте мне кое-что. Я ведь чужак на вашей земле, и я так мало знаком с вашими методами обучения; но что-то говорит мне, что мы дальше вас продвинулись в вечном круговороте развития, и что множество теорий, которые мы испытали и признали негодными, вы также испытаете и даже с ещё более неистовым задором, чтобы обнаружить их негодность, только с горшим отчаянием!

     Странно было видеть, как его черты, пока он говорил и слова его текли всё более свободно, образуя нешуточные периоды красноречия, начали светиться внутренним светом, а весь его облик на глазах преобразился, словно бы в единый миг он стал лет на пятьдесят моложе.