Текст книги "Сильвия и Бруно. Окончание истории"

Автор книги: Льюис Кэрролл

ГЛАВА XVII. На помощь!

 – Но ещё не пора в постель! – произнёс сонный детский голосок. – Совы ещё не легли спать, и я не лягу, пока ты мне чего-нибудь не споёшь!

 – Бруно! – воскликнула Сильвия. – Разве ты не знаешь, что совы только что проснулись? А вот лягушки – те давным-давно уже все в постели.

 – Но я же не лягушка, – возразил Бруно.

 – А что тебе спеть? – спросила Сильвия, как обычно избегая спора.

 – Спроси господина сударя, – лениво ответил Бруно, заложив руки за свою кудрявую головку и откинувшись на спину на листе папоротника, который чуть не до земли склонился под его весом. – Неудобный этот лист, Сильвия. Найди мне удобнее... ну пожалуйста, – поспешно добавил он волшебное слово, когда Сильвия выжидательно подняла палец. – Ведь не могу же я спать кверху ногами!

 Маленькая фея совсем по-матерински подняла на руки своего малютку-братца и уложила его на более крепкий лист папоротника. Она разок коснулась листа, чтобы качнуть его, и дальше он принялся как заведённый раскачиваться сам по себе, словно у него внутри скрывался какой-то механизм. Ветер тут явно был ни при чём – он уже прекратил свои вечерние дуновения, и ни один листок не вздрагивал над нашими головами.

 – А почему этот лист качается, когда соседние даже не шелохнутся? – спросил я Сильвию. Но она только мило улыбнулась и покачала головой.

 – Я сама не знаю, почему. Они всегда качаются, когда на них отдыхает эльф или фея. Они, наверно, так устроены.

 – А люди могут видеть, как качается лист папоротника, хотя бы они не видели на нём эльфа?

 – Конечно, могут! – удивилась Сильвия моему вопросу. – Лист – это лист, и его любой может видеть, но Бруно – это Бруно, и его нельзя увидеть, если только вами не овладело наваждение, как сейчас.

 Теперь я понимаю, отчего получается, что иногда, пробираясь по лесу тихим вечером, можно увидеть лист папоротника, равномерно качающийся вверх-вниз сам по себе. Вы ведь тоже такое видели, правда? В следующий раз попробуйте рассмотреть на нём спящего крошку-эльфа или спящую фею, только не срывайте этого листа, как бы вам ни хотелось, пусть малютка спит!

 И пока я так расспрашивал Сильвию, глаза Бруно всё сильнее слипались.

 – Ну спой мне, спой! – капризно бормотал он.

 Сильвия вопросительно взглянула на меня.

 – Так что же мне спеть? – спросила она.

 – Ты бы могла спеть ту детскую песенку, о которой вы мне однажды рассказывали, – предложил я. – Ту самую, которую пропустили через каток, помнишь? Кажется, это была песенка «Жил-был маленький старик с маленьким ружьишком».

 – А, это одна из песенок Профессора! – встрепенулся Бруно. – Мне нравится этот маленький песенный старик, и как здорово они ему мурашек подпустили! – И мальчик обратил свой влюблённый взгляд на другого старичка, возникшего по другую сторону листа-кроватки. И тот сразу же принялся петь, подыгрывая себе на Волшебной гитаре (я видел такие в Запределье), в то время как улитка, на которой он восседал, помахивала в такт музыке своими рожками.

 
«Росточком был мал старичонка:
Короткий и щуплый на вид.
Раз жёнушка щиплет курчонка,
А он ей в сердцах говорит:
„Ружьишко подай! И на счастье
Подковку мне, крошка моя,
Чтоб уточку я в одночасье
Подбил у ручья.”
 
 
Жена притащила ружьишко,
Подковку ему поднесла,
Поставила пышки в печишку,
Горчичку в горшке натолкла.
Иной не имея мыслишки,
Минутки не тратя зазря,
Бежал старичок без одышки
На крики “кря-кря!”
 
 
Где рыщут Рачишки, где Мошки
Мелькают, снуют, мельтешат,
Где замерли Цапли на ножке —
И цап! из воды Лягушат,
Где словно зелёные Шишки
Таращатся в тине и ждут
(В засаде лежат Лягушишки),
Там тишь и уют.
 
 
Готовит он порох и пульки,
Крадётся – шажки не слышны;
Вдруг слышит плюх-плюшки, буль-бульки, —
Минутка – и нет тишины!
С воды и от берега стрёкот,
Вверху и внизу тарарам,
И сзади и спереди хохот,
Возня по бокам.
 
 
Ликуют Рыбёшки и Пташки:
“Сейчас он почувствует, плут,
Как будто по телу Мурашки
С макушки до пят побегут,
Как будто он скушал полыни,
Как будто промок под дождём:
Мы рифмы Мамаши Гусыни
Ему пропоём!
 
 
Пусть помнит – Улиткины рожки
Портняжек в испуг привели:
Едва унесли они ножки,
Завидя те рожки вдали.
Про Тётушку Трот и про Кошку
Споём, и тогда, может быть,
Наш недруг смутится немножко,
Умерит он прыть!
 
 
Напевов наслушавшись наших,
Протяжно и томно вздохнёт;
И рою безумных букашек,
Он радостно ручкой взмахнёт,
Он вечной виной распалится,
Жужжащим жучком воспарит,
Туманом во тьме растворится,
Скребком заскрипит!
 
 
Коль Утки решилась судьбина,
Ему намекнём: удались!
На стол ему ляжет дичина,
Ей розы в убранство и рис.
Железку мы видели эту;
Пускать погрозит, – ничего:
Ему здесь заступника нету,
Так пнём же его!”
 
 
Бабахнуло! – Уточка пала…
Затихла вокруг трескотня.
В домишко! Назад как попало, —
Где жёнка его у огня!
Попробовав радостно пышку,
Что жёнка спекла второпях,
Он ринулся снова к ручьишку
И в Селезня – бах!» [67]67
  А. Я. Ливергант, составивший книжку «Thе Way It Was No. English and American Writers in Parody» (издательство «Радуга», 1983 г.), так комментирует это стихотворение: «Поэтический нонсенс Л. Кэрролла является пародийно-комическим использованием поэтической системы Суинберна... Кэрролл виртуозно воспроизводит характерные для Суинберна аллитерации, ассонансы и пр.; аллегорические образы поэта, помещённые в конкретно-бытовую обстановку, пародийно снижаются и шаржируются. Уменьшительные суффиксы... очевидно, содержат намёк на внешность Суинберна (“Росточком был мал старичонка...”).» (Стр. 325.)


[Закрыть]
 

 – Ну вот, угомонился, – сказала Сильвия, осторожно подтыкая край лепестка фиалки, которым она укрыла спящего на манер одеяла. – Спокойной ночи!

 – Спокойной ночи! – эхом отозвался я.

 – И впрямь давно пора была пожелать вам спокойной ночи! – рассмеялась леди Мюриел, встав и закрывая крышку клавиатуры. – Для него тут поют, а он клюёт в это время носом! Так о чём я пела, ну-ка отвечайте! – потребовала она.

 – Что-то про утку? – рискнул я наугад. – Ну, про птицу какую-то, – поправился я, тот час же поняв по её лицу, что первое предположение было не совсем в точку.

 – Про птицу какую-то! – передразнила леди Мюриел с самым испепеляющим взглядом, который только удался её милым глазкам. – Так-то он отзывается о «Жаворонке» Шелли! И это при том, что поэт сам говорит: «Здравствуй, дух поющий! Нет, не птица ты!»

 Она пригласила нас в курительную, где вопреки всем обычаям, принятым в Обществе, и всем инстинктам Рыцарства три Венца Природы вольготно развалились в креслах-качалках, позволяя единственной оставшейся у нас даме, грациозно скользившей меж кресел, удовлетворять наши потребности в охлаждающих напитках, сигаретах и огне. Нет, один из троих всё же имел достаточно рыцарства, чтобы не ограничиться банальными «благодарю вас», а сверх того процитировать прекрасные строки Поэта, повествующие о том, как Герейнт, которому прислуживала Энида, вдруг почувствовал страстное желание

 
«Поцеловать её мизинчик нежный
Со складочками мягкими на сгибах» [68]68
  Третья «корролевская идиллия» Теннисона, «Женитьба Герейнта». Перевод Виктора Лунина (Кэрролл цитирует с незначительным разночтением, но и перевод Лунина несколько волен.)


[Закрыть], —
 

да к тому же сопроводить слова действием (должен заметить, что за эту дерзкую вольность не последовало надлежащего выговора).

 Так как никому не удавалось изобрести какую-нибудь новую тему для беседы, и поскольку все мы четверо находились в тех восхитительных отношениях друг с другом (именно таких, я думаю, отношениях, которые только и могут устанавливаться в дружбе, заслуживающей звания интимной), при которых совершенно нет нужды в поддержании разговора ради самого разговора, – мы несколько минут сидели в полной тишине.

 Наконец я нарушил молчание.

 – Есть какие-нибудь новости об этой лихорадке в гавани?

 – С утра новостей не поступало, – ответил граф, сразу же посерьёзнев. – Но положение там тревожное. Лихорадка быстро распространяется; лондонский врач не на шутку перепугался и сбежал из посёлка, а единственный имеющийся там врач вовсе не квалифицированный специалист – он и аптекарь, и доктор, и дантист, и ещё не знаю кто в одном лице. Прямо жалко становится этих несчастных рыбаков – а их жёнам и детям приходится ещё хуже.

 – Сколько их там всего проживает? – спросил Артур.

 – Неделю назад ещё было около сотни, – сказал граф, – но с тех пор двадцать или тридцать человек умерло.

 – Получают ли они хотя бы последнее напутствие?

 – Есть там трое смельчаков, – отвечал граф, и его голос задрожал от чувств. – Вот это доблестные герои, заслуживающие Креста Виктории! Уверен, что они-то ни за что не покинут городка ради спасения собственной жизни. Это помощник приходского священника и с ним его жена; детей у них нет. Потом ещё римско-католический священник. И ещё священник-методист. Каждый трудится в основном среди своей паствы, но мне передавали, что умирающим не важно, кто из этих троих будет с ними в последний час. Как же тонки, оказывается, барьеры, что отделяют одного Христианина от другого, когда человек сталкивается с решающими событиями Жизни и с неотвратимостью Смерти!

 – Так и должно быть, и так будет... – начал было Артур, когда прозвенел звонок у входной двери – внезапно и резко.

 Мы услышали, как входная дверь с поспешностью была кем-то распахнута и снаружи послышались голоса; затем в дверь курительной постучали, и к нам заглянула графская экономка. У неё был испуганный вид.

 – Там двое, милорд, хотят поговорить с доктором Форестером.

 Артур сразу же вышел из комнаты, и мы услыхали его весёлое «Ну что, друзья мои?», только ответ был не столь звучный, и я смог различить лишь слова: «Десятеро утром, и только что ещё двое...» – «Но есть же там врач?» – снова раздался голос Артура, и тут новый голос ответил ему глубоким басом: «Умер, сударь. Умер три часа назад».

 Леди Мюриел вздрогнула и спрятала лицо в ладони, но в этот миг входную дверь, очевидно, полностью прикрыли, и мы больше ничего не услышали.

 Несколько минут мы сидели не говоря ни слова, затем граф вышел из комнаты, но вскоре вернулся, чтобы сообщить нам, что Артур отбыл с двумя рыбаками, попросив передать нам, что будет через час. И точно, по прошествии этого срока, в течение которого мы почти не разговаривали, входная дверь вновь заскрипела на несмазанных петлях, и в коридоре послышались шаги, по которым с большим трудом можно было узнать Артурову походку, такими они были замедленными и нетвёрдыми – словно слепой нащупывал дорогу.

 Он вошёл и стал перед леди Мюриел, тяжело опершись одной рукой о стол и со странным взглядом глаз, будто не осознавал, где он.

 – Мюриел, любовь моя... – Речь его прервалась, а губы задрожали, но спустя минуту он взял себя в руки. – Мюриел, дорогая моя... они... им нужно, чтобы я отправился в посёлок.

 – А ты должен? – спросила она, вставая и кладя ему руки на плечи. Широко раскрытыми глазами, полными слёз, она взглянула ему в лицо. – Должен ли ты, Артур? Ведь это может значить смерть!

 Он встретил её взгляд и не отвёл свой.

 – Это и означает смерть, – промолвил он хриплым шёпотом. – Но, милая моя, я ведь призван. И даже сама моя жизнь... – Голос изменил ему, и он не закончил.

 С минуту леди Мюриел стояла, ничего не говоря, лишь беспомощно глядя на него снизу вверх, как если бы любая мольба была теперь бесполезна, а её черты двигались, искажаемые душевной мукой. Затем на неё, вероятно, снизошло внезапное воодушевление, которое осветило ей лицо странной полуулыбкой.

 – Твоя жизнь? – переспросила она. – Не настолько твоя теперь, чтобы ты отдавал её.

 К этому времени Артур овладел собой и смог ответить вполне твёрдо.

 – Это правда... Не настолько моя, чтобы я отдавал её... Это и твоя жизнь, теперь, жизнь моей... жены суженой! А ты... ты запрещаешь мне идти туда? И не поделишься мной, любимая?

 Не отрываясь от него, она медленно склонила голову ему на грудь. Раньше она никогда так не поступала в моём присутствии, и я понял, как глубоко она взволнована.

 – Я поделюсь тобой, – тихо и спокойно сказала она, – с Богом.

 – И с Божьим людом, – прошептал он.

 – И с Божьим людом, – повторила она. – Когда ты должен идти, любовь моя?

 – Завтра утром, – ответил он. – И мне ещё многое нужно сделать.

 И он рассказал нам, как провёл этот час, пока отсутствовал. Артур посетил викария и совершил приготовления к свадьбе, назначенной на восемь утра (правового препятствия к ней не было, так как он заблаговременно получил лицензию [69]69
  Согласно английскому закону, венчание брачующейся пары могло быть произведено только после тройного (иногда двойного) церковного оглашения имён будущих супругов. В противном случае требовалось специальное разрешение (лицензия на вступление в брак).


[Закрыть]) в маленькой церквушке, хорошо всем нам известной. «Мой друг, присутствующий здесь, – так он обозначил меня, – не откажется, я знаю, быть моим шафером; твой отец поедет с нами, чтобы забрать тебя домой, и... и... ты ведь обойдёшься без подружки невесты, милая?»

 Она только молча кивнула.

 – И тогда я смогу со спокойной душой отправиться... на служение Богу... зная, что мы – одно, и что мы соединились в духе, хоть и не телесно пока что... И что, молясь, мы всегда будем вместе! Наши молитвы вместе будут возноситься...

 – Да, да! – сквозь слёзы бормотала леди Мюриел. – Но ты не должен теперь задерживаться, мой милый! Ступай домой и отдохни. Завтра тебе понадобится вся твоя сила...

 – Хорошо, я пойду, – сказал Артур. – Завтра, в назначенный час, мы вернёмся. Доброй ночи, радость моя!

 Я тоже простился, и мы с Артуром покинули дом графа. Пока мы шли домой, Артур раз или два глубоко вздохнул и, казалось, собирался заговорить, но слова не шли до тех пор, пока мы не оказались дома, не зажгли свечей и не приблизились к дверям наших спален. Только тогда Артур сказал:

 – Доброй ночи, дружище! Благослови тебя Бог!

 – Благослови тебя Бог! – словно эхо отозвалось из самой глубины моей души.

 К восьми утра мы снова были в Усадьбе, где нашли леди Мюриел и графа, а также пожилого викария, ожидающих нас. Процессия, направляющаяся к церквушке, была печальной и молчаливой; я не мог отделаться от мысли, что церемония больше походит на похороны, чем на бракосочетание, а для леди Мюриел это и в самом деле были похороны, какая уж там свадьба! На неё тяжким грузом навалилось предчувствие (как она говорила нам впоследствии), что её новоприобретённый муж уходит навстречу смерти.

 Затем был завтрак; экипаж подали к дверям без промедления – ему предстояло вначале отвезти Артура к себе, чтобы он забрал вещи, которые могли ему понадобиться, а потом настолько глубоко проникнуть в пораженную смертью область, насколько будет безопасно для возницы. Там, на дороге, Артура должны были встретить один или два рыбака, чтобы понести остаток пути его вещи.

 – Ты уверен, что тебе ничего больше не нужно? – спросила леди Мюриел.

 – Ничего, что мне понадобится как врачу, – да, уверен. А самому мне нужно очень немного – я даже не взял ничего из гардероба, дома наготове только рыбацкий костюм. Захвачу ещё часы да несколько книг и... Подождите, я хотел бы к ним добавить ещё одну книгу – карманную Библию. Она пригодится мне у постели больного или умирающего.

 – Возьми мою! – Леди Мюриел бросилась наверх, чтобы принести. – Она не надписана, там только имя «Мюриел», – сказала она, вернувшись. – Можно, я напишу...

 – Нет, жизнь моя, – возразил Артур, беря у неё Библию. – Что можно написать лучшего, чем это имя? Способно ли какое-нибудь другое человеческое имя более ясно обозначить её как мою личную собственность? Разве ты не моя? Разве ты, – добавил он со всей своей прежней весёлостью, – не моее всех, как выражается Бруно?

 Он сердечно и неторопливо простился с графом и со мной и вышел из комнаты, сопровождаемый только своей женой, которая держалась бодро и выглядела – по крайней мере, старалась выглядеть – даже менее разбитой горем, чем её отец. Мы подождали в комнате минуту-другую, пока стук колёс не возвестил нам, что Артур уехал, но и тогда мы всё ещё ждали, когда затихнут шаги леди Мюриел, поднимавшейся к себе. Всегда такие лёгкие и радостные, её шаги звучали теперь медленно и тяжело, как у человека, тащившегося под грузом беспросветного горя. И я почувствовал такую же безнадёжность и почти такую же обездоленность, как и она.

 – Суждено ли нам четверым когда-либо встретиться вновь по эту сторону могилы? – спросил я себя по пути к дому. А похоронный звон, доносящийся издалека, как будто ответил мне: «Нет! Нет! Нет!»

ГЛАВА XVIII. Газетная вырезка

ЦИТАТА ИЗ «ФЕЙФИЛД КРОНИКЛ»

 Наши читатели со скорбным интересом следили по репортажам, время от времени появляющимся в нашей газете, за распространением ужасной эпидемии, которая в последние два месяца унесла большинство жителей рыбачьего посёлка, расположенного вблизи городка Эльфстон. Последние из оставшихся в живых, числом всего лишь двадцать три человека, покинули родные места, население которых не далее чем три месяца назад превышало сто двадцать жителей. В прошлую среду они были вывезены под надзором Местного Комитета и благополучно размещены в Госпитале графства. Рыбачий посёлок воистину превратился в «город мёртвых», тишину которого не нарушает ныне ни один человеческий голос.

 Команда спасателей состояла из шести крепких мужчин – рыбаков из соседних посёлков. Она была послана клиническим ординатором, который тоже прибыл из Госпиталя, возглавляя обоз карет скорой помощи. Спасатели были отобраны из большого числа тех, кто добровольно вызвался на это, говоря военным языком, «безнадёжное дело», за недюжинную силу и крепкое здоровье, поскольку данное предприятие считается даже теперь, когда болезнь уже пошла на спад, всё ещё сопряжённым с опасностью.

 Были приняты все меры предосторожности, которые только может рекомендовать наука против риска заразиться инфекцией, а заболевших одного за другим на носилках заботливо подняли по крутому склону и уложили в кареты скорой помощи, которые вместе с сестринским персоналом, находящимся при каждой карете, ожидали их на ровной дороге. Пятнадцать миль до Госпиталя преодолели шагом, поскольку некоторые были слишком слабы, чтобы выдержать тряску быстрой езды. Путешествие заняло всю вторую половину дня.

 Эти двадцать три пациента включали девять мужчин, шестерых женщин и восьмерых детей. Установить личности каждого оказалось невозможным, поскольку некоторые дети, оставшиеся в живых после гибели всех своих родственников, – это младенцы, а двое мужчин и одна женщина были не в состоянии давать осмысленные ответы, так как умственные способности совершенно им отказали. Будь они более состоятельным народом, они бы, несомненно, озаботились нашить себе на одежду бирки, но в этих местах в ближайшем будущем не приходится ждать появления такого обычая.

Помимо рыбаков и их несчастных семейств в посёлке находились также пять человек, о которых следует сказать особо; власти объявили об их несомненной гибели. Мы испытываем печальное удовлетворение от того факта, что можем довести до сведения наших читателей имена этих мучеников долга – тех, кто как никто другой достойны быть причисленными к пантеону Английских героев! Вот они.

 Преподобный Джеймс Варджес, магистр гуманитарных наук, и его жена Эмма. Он был священником в этом посёлке. Ему не исполнилось и тридцати одного года, а женат он был всего лишь в течение двух лет. В их доме была найдена запись от руки с датой их смерти.

 Следующим нужно назвать достойное имя доктора Артура Форестера, который после смерти местного врача доблестно встретил грозящую ему смертельную опасность, вместо того, чтобы бросить этих несчастных без врачебной помощи, когда они так в ней нуждались. Записи о его имени и дате смерти не было найдено, но его останки легко поддавались опознанию, хотя труп был облачён в простой рыбацкий костюм (который, как было известно, он приготовил, собираясь сюда), по экземпляру Нового Завета, подарку его жены, который нашли под одеждой у него на груди. Лежащая поверх рука прижимала книгу к сердцу. Его тело сочли неблагоразумным забирать, чтобы похоронить где-то в другом месте, и оно было немедленно предано земле вместе с четырьмя другими телами, найденными в разных домах, со всем полагающимся почтением. Его жена, в девичестве леди Мюриел Орм, обвенчалась с ним в то самое утро, когда он возложил на себя свою жертвенную миссию.

 Засим упомянем преподобного Уолтера Саундерса, священника-методиста. Полагают, что его смерть произошла две или три недели назад, поскольку на стене комнаты, которую он, как было известно, занимал, была обнаружена надпись: «Умер 5-го октября». Дом стоял запертый, и долгое время туда, очевидно, никто не входил.

 Последним – по счёту, но не по доблестной самоотдаче и преданности долгу – мы упомянем имя отца Френсиса, молодого иезуитского священника, который прибыл в посёлок лишь пару месяцев назад. Он умер всего за несколько часов до того, как его тело было обнаружено отрядом разведчиков. Личность была с несомненностью установлена по его платью, а также благодаря распятию, которое он крепко зажал в руке, прижимая к сердцу, как и доктор Форестер свою Библию.

 Уже в госпитале умерли ещё двое мужчин и один ребёнок. Но в отношении остальных появилась надежда, и это даже несмотря на то, что в двух или трёх случаях жизненные силы настолько истощены, что это воистину «безнадёжная надежда» – считать полное выздоровление вообще возможным.

ГЛАВА XIX. Сказочный Дуэт

 Год – а насколько же полон событиями оказался для меня этот год! – подходил к концу; короткий зимний день едва-едва позволял разглядеть в своём тусклом свете дорогие предметы, связанные со столькими счастливыми воспоминаниями, пока поезд огибал последний поворот перед станцией и вдоль платформы проносился хриплый крик: «Эльфстон! Эльфстон!»

 Печально было моё возвращение в эти места, и с печалью я думал, что никогда больше не увижу радостную улыбку приветствия, которая встречала меня здесь всего несколько месяцев назад. «А всё же, если бы я снова встретил его, – пробормотал я, одиноко шагая за носильщиком, катившим на тележке мой багаж, – и если бы он „своей рукою сжал мою И стал расспрашивать про дом“, уж я бы его „призраком не счёл“!» [70]70
  Эти строки – из огромной поэмы Теннисона «In Memoriam. Памяти Артура Генри Халлама» (гл. XIV), посвящённой ближайшему другу юности поэта, умершему молодым. (См. также «Дополнение от переводчика» к поэме «Три голоса».)


[Закрыть]

 Дав указание свезти багаж к бывшему дому доктора Форестера, я зашагал сам по себе, чтобы перед тем как обосноваться на прежнем месте, нанести визит милым старым друзьям – а для меня они были именно таковыми, хоть едва ли полгода прошло с нашей первой встречи, – графу и его дочери-вдовице.

 Кратчайший путь, как я хорошо помнил, вёл через церковный двор. Я отворил крохотную калитку и неспеша направился мимо торжественных памятников тихой смерти, размышляя о тех немногих, кто покинул этот мир за последний год – ушёл, чтобы «присоединиться к большинству» [71]71
  Выражение восходит к Петронию (42 главка «Сатирикона»; в русском переводе здесь стоит «отправился к праотцам») и встречается у английских поэтов (например, у Эдмунда Юнга).


[Закрыть]. Не успел я сделать и пары шагов, как мне в глаза бросился знакомый облик. Леди Мюриел, облачённая в глубокий траур и с закрытым длинной креповой вуалью лицом, коленопреклонённо стояла перед небольшим мраморным крестом, на котором висел венок.

 Крест высился на участке гладкого дёрна, совершенно не потревоженного могильным холмиком. Я понял, что это всего лишь памятный крест в честь того, чей прах покоится не здесь, – понял даже раньше, чем прочёл простую надпись:

С любовью в память

АРТУРА ФОРЕСТЕРА, Д.М.,

чьи бренные останки покоятся у моря,

чья душа вернулась к даровавшему её Богу.

____________

«Нет больше той любви, как если кто

положит душу свою за друзей своих» [72]72
  Евангелие от Иоанна, гл. 15, ст. 13. Последняя проповедь Иисуса; отрывок из этого поучения в славянизированной форме сроднился с русским языковым сознанием: «За други своя».


[Закрыть].

 При моём приближении леди Мюриел откинула вуаль и поднялась мне навстречу со спокойной улыбкой и с большим самообладанием, чем я от неё ожидал.

 – При виде вас я словно переношусь во времени назад, – сказала она. В её голосе звучала искренняя радость. – Вы уже виделись с моим отцом?

 – Нет ещё, – ответил я, – но направляюсь как раз туда. Проходил здесь, чтобы сократить путь. Надеюсь, граф в добром здравии, как и вы сами?

 – Да, благодарю вас, мы оба в добром здравии. А вы? Лучше себя чувствуете, чем прежде?

 – Не совсем чтобы лучше, но и не хуже, благодаренье Богу.

 – Давайте посидим здесь. Поболтаем немножко, – предложила она. Спокойствие, почти безразличие её движений сильно меня удивили. Я нимало не догадывался о той суровой сдержанности, на которую она себя обрекла.

 – Здесь можно побыть в тишине, – продолжала она. – Я прихожу сюда каждый... каждый день.

 – Умиротворяющее место, – согласился я.

 – Вы получили моё письмо?

 – Получил, но задержался с ответом. Это так трудно высказывать – на бумаге...

 – Я знаю. Вы очень добры. Вы были с нами, когда мы в последний раз... – Она на минуту замолчала, а потом торопливо продолжила: – Я несколько раз ходила в гавань, но никто не знает, в какой из этих больших могил он лежит. Но они показали мне дом, в котором он умер, хоть это утешает. Я побывала в той комнате, где... где... – Напрасно она пыталась совладать с собой. Шлюзы открылись, и я стал свидетелем самого отчаянного приступа горя, какое только видел в жизни.

 Я встал и оставил её одну. У дверей графского дома я помедлил, прислонился к косяку и стал наблюдать закат, предаваясь воспоминаниям – то приятным, то печальным, – пока леди Мюриел не присоединилась ко мне.

 Теперь она снова была спокойна.

 – Входите, – сказала она. – Отец будет вам очень рад!

 Пожилой граф с улыбкой поднялся мне навстречу, но самообладание удавалось ему хуже, чем дочери, и когда он обеими руками схватил мою и с жаром её стиснул, по его щекам заструились слёзы.

 От избытка чувств я не мог говорить, и минуту-другую мы сидели молча. Затем леди Мюриел позвонила, чтобы подавали чай.

 – Вы же пьёте чай, как наступит пять часов, я знаю! – обратилась она ко мне с такой знакомой милой игривостью. – Даже когда вы не в силах воспрепятствовать Закону Тяготения, а чашки только и ждут случая, чтобы наперегонки с чаем сбежать от вас в Открытый Космос!

 Это замечание задало тон беседе. В эту первую нашу встречу после ужасного события в жизни леди Мюриел мы по молчаливому согласию избегали болезненных предметов, занимавших наши мысли, и болтали словно дети с неотяжелёнными сердцами, не ведающими забот.

 – Задавали вы себе когда-либо вопрос, – спросила вдруг леди Мюриел, меняя тему, – каково главное преимущество в том, что ты человек, а не собака?

 – Нет, не задавал, – ответил я. – Но думаю, что и на стороне собаки есть свои преимущества.

 – Несомненно, – ответила она в своей милой насмешливо-строгой манере, – но на стороне человека, по моему убеждению, то основное преимущество, что у него имеются карманы! Это пришло мне в голову... нам, следовало мне сказать – мы с отцом тогда возвращались с прогулки, – только вчера. Нам повстречалась собака, она несла домой косточку. Зачем она была ей нужна, понятия не имею, ведь на косточке не было ни капельки мяса...

 Странное чувство овладело мной – будто я всё это уже слышал, или что-то похожее; я даже мог предсказать, что её следующими словами будут: «Может, она хотела сделать из неё пальтишко на зиму?» На самом деле леди Мюриел сказала совсем другое:

 – ...но мой отец в качестве объяснения неуклюже пошутил насчёт pro bono publico [73]73
  Само латинское выражение переводится ‘на потребу публике’. Здесь, однако, игра слов: bono созвучно английскому bone ‘кость’.


[Закрыть]. А собака положила кость на землю – но не потому, что каламбур внушил ей отвращение, из чего следовало бы, что хоть она и собака, но и у неё есть литературный вкус, – а просто желая дать отдых челюстям, бедное животное! Мне стало так её жалко! Предлагаю вам вступить в мою «Благотворительную ассоциацию по наделению собак карманами». А вам бы понравилось носить свою трость в зубах?

 Даже не пытаясь решить сложный вопрос о том, зачем может понадобиться носить трость в зубах – а руки-то на что? – я рассказал им про курьёзный случай с задумавшимся псом, чему сам был свидетелем. Один господин вместе с женой, ребёнком и большой собакой стояли на самом конце причала, по которому я прохаживался. Этот господин, чтобы позабавить, как я понимаю, своего ребёнка, положил на доски настила свой зонт и женин зонтик от солнца, а сам направился на другой конец причала. Там он приказал собаке принести ему оставленные вещи. Я с любопытством наблюдал за ними, стоя почти у самых зонтиков. Собака подлетела прямо к моим ногам, но когда она хотела поднять эти вещи, перед ней возникла неожиданная трудность. Стоило большому зонту очутиться у неё в пасти, как её челюсти оказались так широко раздвинуты, что она уже не в состоянии была ухватить ими ещё и зонтик от солнца. После двух или трёх неудачных попыток собака остановилась и стала обмозговывать ситуацию.

 Затем она отложила большой зонт и начала с зонтика от солнца. Для того чтобы взять его, ей уже не понадобилось так широко разевать пасть, и потом она смогла также крепко ухватить и второй зонт. Собака с триумфом понеслась к хозяину. Разве можно сомневаться, что она мысленно выстроила настоящую цепочку логических рассуждений?

 – Я согласна, что не следует в этом сомневаться, – сказала леди Мюриел, – только ортодоксальные учёные осудят такую точку зрения как низводящую человека на более низкий, животный уровень. Они ведь проводят непреодолимую границу между Разумом и Инстинктом.

 – Поколение назад ортодоксальная точка зрения и впрямь заключалась именно в этом, – сказал граф. – И утверждение, что Человек – всего лишь рассуждающее животное, уже готово было, казалось, вознести либо низвергнуть столпы Религии. Нынче эта эпоха подошла к концу. Теперь Человек может претендовать на кое-какие монопольные качества – например, на такое использование языка, которое позволяет нам привлекать к труду сразу многих путём «разделения труда». Но вера в то, что мы обладаем монополией на Разум, уже давно отброшена. И никакой катастрофы не произошло. Как говорит один старый поэт: «Бог там же, где и прежде».

– Нынче большинство верующих соглашаются с епископом Батлером, – сказал я, – и не отвергают аргументации, даже если она ведёт прямиком к тому выводу, что животные обладают некоторого рода душой, не погибающей с их физической смертью.

– Я бы хотела думать, что это так! – воскликнула леди Мюриел. – Хотя бы ради эти бедных лошадок. Иногда мне кажется, что если бы что-то и поколебало мою веру в справедливое Божье правосудие, так это страдания лошадок – безо всякой вины и безо всякого воздаяния!

 – Это только часть великой Загадки, – ответствовал граф, – почему вообще страдают невинные. Верой здесь создаётся напряжение – но не разрушительное напряжение, надеюсь.

 – Страдания лошадей, – сказал я, – происходят главным образом из-за жестокости Человека. А потому это один из множества примеров того, как Грех причиняет страдания не самому Грешнику, но посторонним. Но не видите ли вы ещё большей трудности в том страдании, которые животные причиняют друг другу? Например, кошка, играющая с мышью. Если принять, что она не несёт моральной ответственности, тогда это ещё большая загадка, чем человек, по чьей вине надрывается лошадь.

 – Полагаю, что так… – произнесла леди Мьюриел, с немым вопросов взглядывая на отца.

 – Но что даёт нам право на такое предположение? – отозвался тот. – Как много наших религиозных затруднений есть просто выводы из произвольных допущений. Самый толковый ответ на большинство из них, я думаю, таков: «О чём мы знаем? —ни о чём…» [74]74
  Вновь цитата из «In Memoriam» Теннисона (гл. LIV).


[Закрыть].

 – Вы сказали про «разделение труда», – продолжил я. – А ведь нигде как в пчелином улье оно не доходит до изумительного совершенства!

 – Притом настолько изумительного, настолько сверхчеловеческого, – добавил граф, – и настолько лишенного всякой разумности во всех других случаях, что я нисколько не сомневаюсь, что это чистейший Инстинкт, а вовсе не, как кое-кто утверждает, высокоразвитый Разум. Только посмотрите на крайнюю безмозглость пчелы, пытающейся прорваться сквозь застеклённое окно! Да она и не пытается вовсе, какой бы широкий смысл ни придать этому слову – она просто бьётся о стекло! Щенка мы назали бы слабоумным, веди он себя подобным образом. И от нас ещё требуют поверить, что по уровню интеллекта пчела превосходит сэра Исаака Ньютона!