Текст книги "Немецкая романтическая повесть. Том I"

Автор книги: Людвиг Тик

Соавторы: Вильгельм-Генрих Вакенродер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Сам автор «Люцинды», покорный общему течению романтизма, так и не развил буржуазно-прогрессивных идей, намеченных в романе. Он отрекся и от лозунгов свободы, и от лозунгов индивидуализма, превратившись в католического «объективиста». Но роману была суждена будущность независимо от автора.

Роман был счастливее многих других произведений раннего романтизма, его помнили дольше и дольше к нему обращались.

«Молодая Германия», литературное содружество мелкобуржуазных радикалов 30-х годов, чтила «Люцинду», находя в ней отзыв своим настроениям; младогерманцы следовали Сен-Симону, мечтали об «эмансипации плоти», о женском равноправии; «Люцинда» казалась им предвосхищением.

Карл Гуцков, вождь младогерманцев, переиздал в 1835 г. «Доверенные письма» Шлейермахера, присоединив к ним предисловие, полное бурного сочувствия к «Люцинде».

«С отраднейшим чувством я бросаю эту ракету в удушающий воздух протестантской теологии и жеманства», – писал Карл Гуцков.

НОВАЛИС
(1772—1801)

Фридрих фон Гарденберг, известный в литературе под псевдонимом «Новалис», был центральным лицом среди иенских романтиков, писателем, наиболее дальновидно и обобщенно осуществившим идейную программу иенского круга. Фрагменты Новалиса «Вера и любовь», появившиеся в июльской тетради «Ежегодников Прусской монархии» за 1798 г., его трактат «Христианство и Европа», непонятый никем из иенских друзей и напечатанный впервые только много лет спустя после смерти автора, – все эти писания преждевременно знакомили посвященных и непосвященных с политическим содержанием новообъявленной философской и художественной доктрины. Ни Шеллинг, ни Шлегели, ни Тик, ни Шлейермахер еще не догадывались, что означают их стремления, кому и чему служит романтизм, куда он поведет и чем окончится. Новалис же пространно разъяснил, что все романтическое движение способствует «христианству» в его борьбе с «Европой», что новое ученье есть похвала старому феодальному миру, защита его ослабевших прав и всеобъемлющая критика порядка вещей, созданного буржуазной революцией.

Политическая сознательность была родовым достоянием Новалиса. Как дворянский идеолог, как представитель того класса, который в Германии более других привык управлять и мыслить политически, Новалис в вопросах исторического и социального самоопределения опережал и превосходил своих литературных единомышленников, этих мелкобуржуазных мечтателей, веривших в самодовлеющее значение философских и художественных манифестаций. Среди закоренелых «виртуозов» (таков был романтический термин) логики, эстетики и других изящных дисциплин Новалис был литератором менее всего литературным, менее всего преданным писательскому цеху. Он говорил Юсту, своему будущему биографу:

«Писательство – вещь второстепенная. Справедливее, если вы будете судить обо мне по самому главному – по практической жизни».

Романтики в идее были решительными врагами буржуазной специализации. В то же время как раз они и являлись наиболее ранними в Германии представителями идеологической профессии как таковой, приобретшей все черты замкнутого и отъединенного дела: таковы братья Шлегели, всецело поглощенные интересами трех университетских кафедр – философии, лингвистики и литературы, или же Людвиг Тик, для которого мироздание существовало либо как литература, либо как театр, а остальное отдалялось и стушевывалось. Людвиг Тик в предисловии к сочинениям Новалиса (1815 г.) специально оговаривал:

«В поэзии он [Новалис] был человеком чужим, он читал только немногих поэтов, ни критикой, ни существующими теориями поэтического искусства не занимался».

Роль вождя, объединителя Новалис в известной степени потому и сыграл, что свободнее относился к интересам литературы, нежели другие писатели из романтической Иены. Значительность его литературных произведений заключается в их особом энциклопедизме: они относятся не только к искусству, но и к другим жанрам и видам культуры; в них есть и философия, и естествознание, и экономическая проповедь, и актуальная политика, – конечно, все это в лирических и отдаленных формах, свойственных романтическому стилю.

Романтическая идеология двигалась навстречу потребностям реакционных общественных групп, немецкого дворянства прежде всего. Новалис раньше других взял на себя труд разобраться во всех выходах и возможностях романтического учения. Еще до начала нового века, в последних годах восемнадцатого, Новалис превратил романтизм в законченное высказыванье по всем вопросам мировоззрения. Это же послужило началом распада иенской школы: когда романтизм сложился в систему, иные из романтиков, дорожившие только отдельными мотивами движения и чуждые его общим итогам, предпочли обосноваться в стороне и отдельно (Авг. Шлегель, Л. Тик).

Из этого еще не следует, что Новалис с самого начала стоял на позициях средневековья и католичества. В его биографии тоже была своя либеральная эра, когда он, подобно юному Тику и юному Фр. Шлегелю, почтительно относился к французской революции XVIII века и желал для Германии перемен. В разговорах с тем же Юстом Новалис защищал Робеспьера и систему террора. В честь императора Иосифа II Новалис писал стихи, вменяя ему в заслугу борьбу с суеверием и с римской церковью. Для него кумир Шиллер, позднее – Фихте. Ученье Фихте Новалис прилежно штудирует. В 1796 г. он в Иене близко сходится с Фридрихом Шлегелем. «Фихте и Гете» – таков их лозунг в эту пору. Правда, соединение этих имен – «барочное соединение», в стиле юного Шлегеля. Рано или поздно тот или другой должен будет отпасть. Отпал Фихте. Уже в то время Фридрих Шлегель делает для себя заметку, что все-таки они двое, он и Новалис, составляют больше, нежели Фихте.

Разрыв с учением Фихте означал для Новалиса, как и для других романтиков, отказ от буржуазного свободомыслия, от негативных, «разрушительных» идей. Теперь, по его собственному выражению, он исповедует философию «возвращения домой» – к ларам и пенатам феодальной Германии, нуждающимся после стольких европейских испытаний в охране и поощрении.

«Духу человеческому свойственно спокойствие»

(«Фрагменты»).

«Ученики в Саисе», написанные в Фрейбурге, где Новалис учился с конца 1797 г., знаменуют первую редакцию романтического мировоззрения, развившегося независимо и от Шиллера, и от Канта, и от Фихте – от всей предреволюционной традиции буржуазной мысли.

В этой повести есть некоторые следы автобиографии Новалиса. В Фрейбурге Новалис состоял студентом Горной академии, изучал химию, физику, математику, геологию. Вернер, знаменитый геолог, был его ближайшим наставником. В 1799 г. Новалис уже применяет науку, усвоенную в Фрейбурге, к делу, практикуя в Вайсенфельсе при управлении солеварнями. Таким образом автор этой повести – «горный инженер», подготовленный к своей особой тематике реальным касательством к науке о природе, к ее прикладной стороне, производственной практике. Тем не менее, «производственной повести» Новалис не сочинил. «Ученики в Саисе» – повесть прежде всего антипроизводственная, антииндустриальная.

Реальный мир, даже в его автобиографических данных, в этой повести померк и стал полуузнаваемым. Профессор Вернер превратился в Учителя с туманной заглавной буквы, и первая глава повести ориентирована на реальный опыт в самой отдаленной форме. Горная академия через интерпретацию Новалиса превращается в древнюю мистическую школу естествоведов-созерцателей, гадающих о смысле, возрасте и судьбе природы.

Повесть строится как широкая, свободная дискуссия. Каждой стороне дано высказаться; авторский образ мыслей проясняется последовательно, через споры или предвосхищение.

Ученик и Учитель, оба представляют в натурфилософской дискуссии воззрение и метод крайних партий. Об Учителе сообщено, что он был наблюдателем, коллекционером фактов: следил за звездами и на песке чертами передавал их движение, собирал камни, цветы и располагал их сериями, изучал связи, встречи и взаимное подобие вещей. Эти методы – активные, внешние – ученик отклоняет. Он замыслил проникнуть в природу, в законы ее, более внутренним способом, следовательно, он рассчитывает на бо́льшую глубину и правдивость познания, избранного им.

В прозаических терминах содержание спора сводится к антагонизму между эмпирической наукой и художественной интуицией. Учитель знаменует трезвого исследователя, буржуазного естествоведа механистического толка, ученик – мечтателя, иерофанта новейшей романтики, реставрирующего древние способы освоения природы, мистические и мифологические. Спор идет о знании частном, специализованном и знании целостном, владеющем всей совокупной жизнью своего предмета.

«Жизнь», «душа» природы для эмпириков, кропотливых наблюдателей, остаются незамеченными и непонятыми.

Во второй главе описан бунт вещей. Вещи заперты в естествоведческом музее и просятся, чтобы их выпустили в единую природу, где каждая из них знает свое истинное место. Наука насильственно разделила их, между тем как все они относятся к общему семейству и нуждаются друг в друге.

«Внутренняя музыка» вещей неизвестна человеческой науке; она способна извлекать из природы только «диссонансы».

Убеждения Учителя поддерживают и другие участники философского словопрения, происходящего в повести. Согласие здесь то частичное, то полное и совершенное. Спор познавательных методологий превращается в дискуссию о методах культуры, о природе и промышленности, о направлениях человеческой истории и сегодняшнем ее состоянии.

Некоторые критики упрекали Новалиса за то, что в его повести философскому диалогу отдано столько места и времени; это не задача для вещи художественной и изобразительной. Между тем, Новалис понимал цели искусства по-своему. Действительно, в его повести персонажи – существа говорящие, ни с каких других сторон человеческой практики не описанные и не отмеченные. Для Новалиса это принцип поэтики, идеалистически последовательной. Описать человека – значит сообщить, каков его особый способ отношения к миру, каков уклон его ощущений и мышления. Философский профиль персонажа должен быть вычерчен, будь это ремесленник, рудокоп, миннезингер или мыслитель. Предполагается, что в каждом живет своя философия, великая или малая, и она-то и есть самое существенное в человеческой особи. Роман Новалиса «Генрих фон Офтердинген» вовсе не ставит себе специальных целей философского рассуждения; это роман по-своему археологический, реставрирующий камень за камнем всю социальную стройку позднего немецкого средневековья, единственной «подлинной» эпохи, по Новалису. Однако и в нем философская характеристика нефилософских персонажей исчерпывает всю работу автора, изобразителя человеческих лиц. Поименная опись населения этого романа должна была бы превратиться в перечень «гносеологических душ» и точек зрения.

Так же и в «Учениках в Саисе» неописанные, незамеченные со стороны внешних проявлений персонажи существуют лишь как мыслители и ораторы. Здесь нет никаких социально-бытовых фигур, но есть последователи лорда Бекона или Фихте.

«Беконианец» заявляет в повести, что природа – дикое существо, – человек призван обуздать ее, подсмотреть ее слабости и воспользоваться ими, с ядом в руках подобраться к ней. В его речах вопросы теории познания объединяются с вопросами социальной практики и материальной цивилизации. Он пересказывает учение буржуазных естествоиспытателей, практикующих «пристрастный» опрос природы, экспериментально-технический подход к вей.

Защитник «беконовских» методов призывает человечество основать новый «Джиннистан». Этот символ повторяется у Новалиса в «Офтердингене» и взят из Виланда (название книги Виланда «Dschinnistan oder auserlesene Feen– und Geistermärchen», 1786—1789). «Джиннистан» означает у Новалиса райскую мечту буржуазных просветителей, теоретиков нескончаемого материального прогресса, подобных жирондисту Кондорсе или вождям передовой английской промышленности. «Джиннистан» в данном случае у Новалиса – символ иронический, прекрасное имя для худых вещей и действий: техническая власть над природой возможна, если к природе относиться хищно, если пренебречь ее первоначальным естеством. Сказочное торжество человека над природой имеет своей оборотной стороной унижение природы, превращение ее в «часовой механизм», лишенный жизни и вдохновенья, без труда позволяющий предвидеть свой правильный ход.

Очень характерно, что у Новалиса к «беконовским» рассуждениям присоединяется другой участник диалога, чьи заявления согласуются с философией Фихте. Декларация абсолютных свобод человеческого Я, в духе фихтеанских принципов, дается в этой повести как следствие технического, узурпаторского подхода к природе. Сюда же следует отнести заявления «вещей» (бунт вещей в музейных залах); вещи обвиняют человека: он захотел самообожествиться и тем самым отпал от живого союза естественных существ.

«Человекобог» и есть носитель фихтеанской философии и вместе с тем носитель буржуазного прогресса и буржуазного индивидуализма. В другом месте повести замечено, что человек, отколовшийся от природы, сотворивший себе «островное» положение в ней, больше не в силах освоить жизнь природы и осмысленно в ней участвовать.

Так, проблема познания ставится у Новалиса «универсально», многосторонне: это одновременно и проблема познания, и проблема культуры, и проблема социального миропорядка. Критика Новалиса подразумевает и буржуазные методы освоения природы и тот общественный строй, на основе которого это освоение происходит. Романтическая «целостность» миропонимания Новалиса заключается в том, что он усматривает многозначность своей проблемы, соприсутствие в ней многообразных смыслов и направлений. В этом отношении он предвосхищает философский метод Шеллинга.

Тема философии природы открывается и как тема философии культуры и как тема человеческой истории.

Сохранились заметки Новалиса, в которых он планировал окончание «Учеников в Саисе».

«Превращение храма в Саисе. Явление Изиды. Смерть Учителя. Сновидения в храме. Мастерская Архея. Прибытие греческих богов. Посвящение в таинства. Статуя Мемнона. Путешествие к пирамидам. Дитя и его Иоанн. Мессия природы. Новый завет и новая природа как Новый Иерусалим. Космогонии древних. Индийские божества».

Из этих планов можно заключить, что свою натурфилософскую систему Новалис ставил как историческую. В самой повести указывается, что истинные взгляды на природу были у древних. К концу второй главы начинается диалог странников. Они пришли в Саис, так как ищут некий «пранарод», владевший таинствами космоса. Если связать это с сохранившимся наброском эпилога, то совершенно ясно, что решение натурфилософских задач, нахождение правильных путей познания для Новалиса связывалось с вопросом о наиболее правильном типе всей человеческой культуры в целом и с вопросом об особом строении человеческого общества. Для Новалиса, как и для всех иенских романтиков, существовала особая философская тема – «золотой век». В этой теме скрывался глубокий смысл. Подразумевалось, что все мечтанья – литературные или философские – могут осуществиться только внутри особого строя человеческих отношений и через эти отношения. При всей утопичности замысла, «золотой век» означал у романтиков требованье некоторой новой реальной исторической позиции человечества как чего-то основного, предшествующего всем прочим требованиям. Для Новалиса состояние человеческого знания о природе и состояние социальной истории человечества суть вопросы, связанные друг с другом. Рассыпанное индивидуалистическое общество, действующее разрозненно, «делячески», никак не может выработать правильных познаний о мире и вступить с миром в правильные отношения.

Однако же «Ученики в Саисе» не оставляют сомнений, что исторические мечтания Новалиса глубочайшим образом реакционны. «Золотой век» находится не в будущем, но в древности, и далее чем в древности, – в «прадревности».

Фрагменты «Вера и любовь», по времени попутные «Ученикам в Саисе», объясняют точно и недвусмысленно социальную позицию Новалиса. 1798 г., к которому относятся фрагменты, замечателен как поворотная дата в истории иенских романтиков. Не одного Новалиса взволновало вступление на престол Фридриха-Вильгельма III; Август Шлегель поспешил опубликовать лойальнейшие октавы в честь нового прусского монарха. К новому царствованию романтики сводят счеты с идейным наследством французской революции XVIII века, хотя им и неясно, что же предстоит и от чего собственно они отказались. Напоминаю, что Новалис лучше других давал себе отчет в истинном положении дел. В своих фрагментах он отвергает «новую французскую манеру» (französische Manier), основные жизненные методы буржуазного общества, освободившегося от феодальных форм. Материальные интересы, предоставленные самим себе, полная свобода для торговли и эксплоатации, распад общественных связей – в этом Новалис усматривает прямое следствие буржуазной революции. Есть общественный строй, где личность подчиняется, где она подводится под систему, строй, полный лада и согласия; и есть строй, где личному произволу, раздроблению общества не поставлено никаких запретов. Таков французский и общеевропейский индивидуализм со всей его противоположностью согласованной «системе» (antisystematisch).

«…грубое своекорыстие представляется как явление неизмеримое и враждебное всякой системе. Оно не допускает ограничений, чего требует природа всякого государственного строя. Между тем, формальное признание низменного эгоизма как принципа причинило чудовищные бедствия, и зародыш революции наших дней находится именно здесь»

(фрагменты «Вера и любовь»).

Шифры философских рассуждений и концепций в повести «Ученики в Саисе», реальные импульсы этих рассуждений становятся окончательно ясны. Беконианство, фихтеанство, «Джиннистан» – все это обозначения для современного мира, усвоившего «французскую манеру», материально вооруженного в борьбе за богатство, за власть, действующего разрозненными силами, отделившего человека от человека и все совокупное человечество от единой всеприродной жизни.

Новалис с этим современным миром находится в открытой вражде. Он не признает ни одного из его приобретений. Ни современная техника, ни современная наука, ни современная общественность не могут требовать, чтобы их сохранили и вели дальше по уже проложенному пути. Новалис высказывается, как подлинный представитель старофеодальной Германии, которая не умеет, а поэтому не хочет воспользоваться чем-либо из новейших благ мировой цивилизации. В своих политических фрагментах он прямо указывает, где норма и предел для осмысленных граждан: в старопрусском государстве, с отеческой властью монарха, с домашним типом отношений между подданными и правителем, со всею неразвитостью и скудостью народного хозяйства. Отсталая и нищенская экономика позднее, в романе «Офтердинген», разобрана им как особый предмет тонкой поэзии.

«Ученики в Саисе» относятся к тому разряду произведений, в которых романтизм старается высказать все свои утвердительные суждения. Здесь подготовляется картина мира, какой она должна быть и какой она, по мнению романтиков, была и будет. Это снижает для нас ценность повести, так как мы видим силу романтизма только в отдельных его мотивах, и притом в мотивах критических. Для Новалиса в этой повести весь смысл не в критике буржуазной цивилизации, буржуазного индивидуализма, буржуазного понимания природы. Для него здесь самое главное – раскрытие собственной положительной системы.

Повесть не закончена; однако, даже по тем данным, которые представлены в ней, общий замысел поддается разгадке. Здесь важна одна особенность поэтики Новалиса: композиция повести такова, что завершение фабулы предсказано автором. Вставная сказка о Гиацинте предсказывает, к чему автор сведет все философские споры, описанные в повести.

Точно так же в «Офтердингене» сказка Клингзора, вставленная в середину повествования, как бы предупреждает, во что выльется роман. В обоих случаях в центре художественной вещи дается «малый образ» ее, иносказание того, что в самой вещи будет рассказано особыми, присущими ей средствами, более пространно и богато. Композиция вещей Новалиса задумана как подобие его мировоззрения. Здесь исключается прогрессивное движение фабулы, изменяющее ее качество во времени; здесь невозможны события, перерывы. Движение романа или повести заключается в том, что различные стихии общей фабулы постепенно отождествляются друг с другом, вбираются в общий центр. «Офтердинген» построен как возвращение со всех сторон к сказке Клингзора, как оправдание ее. Это как бы «образ» романтической диалектики Новалиса, Шлейермахера, Шеллинга – диалектики, отрицающей реальное развитие во времени и усматривающей всеобщую связь вещей в бесконечных самоповторениях из некоторого единого центра.

Точно так же и в «Учениках в Саисе» вставная сказка должна представлять некоторую повелительную идею для всего повествовательного целого; повесть как бы кружит вокруг истории о Гиацинте, перемешивая свои цвета, чтобы добиться однородного впечатления, заранее ей заданного. Поэтому история о Гиацинте в известной степени есть сокращенная редакция всего, что предполагалось автором в этой недописанной повести.

Ученик ищет внутренних путей познания. Сказка о Гиацинте поучает, что знание и любовь равны, что сущность бытия и предмет любви совпадают. От дальнего нужно обратиться к ближайшему, к самому себе, к своей любви и к своим чувствованиям.

В фрагментах о «Вере и любви», Новалис пишет:

«Что мы любим, то мы находим везде, всюду наблюдаем с ним сходное, и чем сильнее любовь, тем шире и многообразнее этот мир сходного. Моя возлюбленная – это мир в сокращении, и вселенная – это распространение моей возлюбленной. Другу наук все они преподносят цветы и напоминания о его возлюбленной».

«Любовь» есть у Новалиса философская метафора, многосторонняя, синкретическая, не поддающаяся логическому прояснению. Он охотно пользуется эротическим словарем, который не следует понимать буквально: эротический символ – давняя традиция литературы мистиков.

Акт познания есть акт любви, то есть вчувствования, приурочения своих душевных состояний к познаваемому предмету. История девы в Саисе, погруженной в сон, девы, чье покрывало подымет знающий, эта история выражает идею вчувствования в ее специальных оттенках. На тему об учениках у Новалиса есть двустишие: кто поднял покрывало богини в Саисе, тот увидел чудо чудес – самого себя, говорится в этом двустишии.

Борьба с индивидуализмом, с оторванностью человеческого Я от реального мира, привела Новалиса к философии тождества.

Отрицая буржуазную цивилизацию, всю опосредствованность человеческих отношений к природе, созданных промышленностью, техникой, наукой, Новалис укрепляется на противоположных позициях: человек прямою связью входит в природу, вся его позднейшая история, подорвавшая эту прямую связь, есть ложь и заблуждение. Странники в повести Новалиса, вышедшие на поиски «пранарода», отзываются о более поздних временах, о сегодняшнем человечестве как о жалких остатках былой исторической жизни, одичавшей и выродившейся. Философия Новалиса отказывается учесть цивилизацию, столетия человеческой активности; для этой философии истина содержится в человеке, который развивается нерасчлененно, элементарно, с природой заодно. Философия тождества, полного уподобления человека природе, изымает из оборота всякую специфичность общественной истории человечества. Впоследствии апологеты буржуазии воспроизвели это учение феодального романтизма, для которого история общества есть лишь деталь философии природы; капитализм к тому времени достаточно устоялся, его можно было выдавать за «природу».

Но в конце XVIII века, когда капитализм только входил в силу, романтики, ориентируясь на «природу», тем самым хотели сказать, что новшеств капитализма они не принимают и отказываются от исторического прогресса, чьим крайним выражением капитализм в ту пору был.

Философия тождества, уравнивая субъект и объект познания, делает безразличным, с кого или с чего познание будет начато. Критерий истины в этих условиях утрачивается. Предмет познания и тот, кто познает, настолько от века согласованы друг с другом, что расхождение между ними невозможно. Во всяком душевном состоянии заключается «истина». Система тождества заверяет, что всякое субъективное чувство будет принято объектом, и вся практика познания заключается у Новалиса во вчувствовании, в субъективном осмыслении мира, в «оживлении» его (Belebung философских фрагментов).

«Ученик в Саисе» поэтому уверен в своем особом познавательном пути; он направляется «к самому себе», «в самого себя», и здесь им в новом смысле будет найдено все, чем владела внешняя наука Учителя.

Таковы центральные лирические и философские тезисы повести: любовь как сущность и равенство между личною настроенностью и сущностью вещей.

Интеллектуальные моменты познания у Новалиса отрицаются. Интеллект именно и создает рознь между человеком и природой. В акте интуиции «любви», чувственному ощущению отводится едва ли не основная роль. В своей повести Новалис призывает к «смешению» с натуральными телами через физическое чувство (durch das Medium der Empfindung), определяет природу как чудесное сообщество, куда наше тело вводит нас. К пониманию природы он считает расположенными ремесленников, крестьян, рудокопов, корабельщиков, потому что природа для них – предмет чувственного обыкновения, непосредственных сношений. Свое учение Новалис именует в повести «истинным натурализмом»; в своих философских фрагментах он говорит о реалистическом смысле подлинной философии, об «истинном эмпиризме» ее.

Интеллектуальная обработка чувственных данных устраняется. «Обобщает» их, собирает воедино некая эмоция, настроенность человеческого сознания. В «Учениках в Саисе» заявляется, что мысль есть только сон ощущения, умершее чувствование, бывшая жизнь. Философские фрагменты Новалиса содержат программную заметку:

«Настроения, неопределенные чувствования…»

Аналитическая мысль вновь разъединяет запас опыта, собранный ощущениями. Поэтому у Новалиса для нее нет места. Он ищет только самой смутной, самой приблизительной ориентации в бытии, непосредственного воззрения на его «целостность».

В «Учениках в Саисе» Новалис описывает материю знаменательно: материя – это влага, как учил древний философ Фалес, чьи взгляды упомянуты в начале второй главы; поэты, эти посвященные в природу, по Новалису, должны «ухаживать» за мировою влагой; люди призваны чтить реки и источники своих селений. Следовательно, образ материи дается неразличенным. Ни о каком аналитическом освоении объекта вопрос не ставится. Прикосновение (Berührung) собственно исчерпывает познавательный акт. Познание равносильно культу.

«Вчувствование», «оживление» заключается в том, что субъективная эмоция проникает в физические данные предмета, как бы пропускает их сквозь себя, оцвечивается ими. На помощь своей теории «оживления» Новалис привлекает пантеизм Спинозы, учение о «сладострастном знании», по его словам (философские фрагменты). В тех же фрагментах сказано:

«Высокая философия изучает брак духа с природой».

Отсюда вся эротическая символика в этой повести, отнюдь не эротической. Сказка о Гиацинте, миф о стыдливой египетской богине – все это система символов, охватывающих повесть, придающих ей общую форму – эротического сказания на теоретико-познавательные темы.

«Наши органы чувств суть возвышенные животные». «Органы познания суть органы-производители, это половые части природы»

(из философских фрагментов).

Эротическая метафора имеет в виду особую тесноту, интимность тождества между познаваемым и познающим: эмоция внедряется в чувственные данные, тождество имеет осязаемый характер, и чувственный момент в этом познании достаточно оттенен.

В фрагментах Новалиса сказано:

«Лучшее, что есть в науках, это их философский ингредиент, как в органических телах – жизнь. Изымите из наук их философскую часть, что же останется? Земля, воздух, вода».

«Природа – окаменевший, очарованный город».

Истинное познание есть познание «динамическое» (термин Новалиса), вселяющее жизнь в предметный мир и снимающее его разрозненность на отдельные элементы.

Но мы теперь знаем, что такое это «оживление» у Новалиса, какими путями собирается он вернуть жизнь и смысл упадочному космосу буржуазной практики и буржуазной науки. Его собственная философская и художественная система гораздо беднее и безнадежнее того, чем располагала и что обещала современная ему буржуазная культура. «Система» Новалиса возникла из критики складывающихся буржуазных отношений – критики основательной и дальновидной, так как противник был уязвим и в самый момент своего возвышения, и тогда уже можно было предвидеть, в чем начало его будущего упадка и гибели. Но сам Новалис ничего положительного не мог противопоставить буржуазной цивилизации.

«Системный» мир, мир «объективной» власти, мир «любви», противопоставленный у Новалиса дезорганизованному буржуазному обществу, есть мир примитивный, архаический. Слияние человеческой души с «жизнью», «душой» природы не может заменить науки. Обещанный Новалисом «синтез» превратился в ложный синтез, бессодержательный, довольствующийся только самым неуточненным ощущением связи всех вещей и человека с ними. Кроме этих общих соображений, натурфилософии Новалиса больше нечего рассказать о мире.

Восставая против частного, «неосмысленного» эмпирического знания, учение Новалиса кончает уничтожением всех индивидуальных, всех особенных содержаний бытия: человеческая история как нечто особое отрицается, интеллект – тоже, и все вещи в мире сливаются в некоторое неразличимое целое. Новалис намеревался «снять» индивидуализм буржуазного миропонимания. Но до чего субъективна вся его собственная система! «Душой» мира названа индивидуальная эмоция; для традиционных чувств и настроений Новалис добивается права быть ключом к объяснению объективного мира, основой для смысловой организации мира. В порядке именно таких требований он и учит о «любви», о распространении своей «возлюбленной» на все предметы мира. Это значит, что унаследованные, «излюбленные» чувства и идеологические отношения должны быть внутренним центром, освещающим действительность и подбирающим вокруг себя весь ее многообразный материал. Этот отказ от исследования, от реального познания, от подчинения объекту, это консервирование уже готовых чувств и идеологических навыков Новалис называл «истинной философией», способной прекратить все философские распри и кризисы. Мечту о подчинении исторической действительности постулатам феодально-дворянской идеологии Новалис выдает за конкретное решение всех противоречий и трудностей современного ему общества и его культуры.