Текст книги "Немецкая романтическая повесть. Том I"

Автор книги: Людвиг Тик

Еще крепко держал он в руках доску, когда утренняя заря загорелась, и тогда, истощенный, измученный, полусонный, ринулся он с крутой возвышенности.

Солнце ударяло прямо в лицо спящему юноше, который, проснувшись, увидел себя снова на красивом холме. Он посмотрел: кругом и увидел далеко за собой развалины руненбергские, едва различимые на краю горизонта; он искал дощечки и нигде не находил ее. Удивленный, смущенный, хотел он собрать мысли и связать воспоминания; но память его омрачилась словно густым туманом, в котором рождались и двигались безобразные призраки, дикие и неясные. Вся прошедшая жизнь лежала за ним в темной дали; он не мог отличить чудесного от естественного; все мешалось в голове его. После долгой борьбы с собою подумал он, наконец, что видел чудный сон в эту ночь или даже впал во внезапное сумасшествие; только все он не мог понять, как забрел так далеко в чужую сторону.

Полусонный сошел он с холма и напал на проторенную дорогу, которая вывела его с гор на равнину. Все было для него чуждо, сначала думал он добраться до своей родины, но увидел, что вся окрестность ему совершенно незнакома, и заключил, наконец, что находится на южной стороне гор, в которые зашел весною с севера. Около полудня Христиан очутился над деревнею, из хижин коей поднимался вверх гостеприимный дым; дети в праздничных платьях играли на зеленой площадке, и из небольшой церкви раздавались звуки органа и пение прихожан. Его охватило неизъяснимо сладостное чувство; все так растрогало его сердце, что он заплакал. Узкие сады, низкие хижины с дымными трубами и прямо размежеванные нивы напоминали ему о нуждах бедного человеческого рода и о зависимости его от щедрой земли, благосклонность которой составляет всю его надежду; сверх того, пение и звуки органа наполняли душу его набожностью, какой он никогда не испытывал. Ощущения и желания минувшей ночи казались уже ему нечестивыми и преступными; он желал снова пристать к людям, как к братьям; пристать по-детски, с полным сознанием собственной слабости и ничтожества, и истребить в себе безбожные помыслы и намерения. Привлекательна, прелестна казалась ему долина с небольшой речкой, извивавшейся по садам и лугам; с ужасом вспоминал он о пребывании своем в пустынных горах, между голыми камнями, мечтал о счастье жить в этом мирном селении и в таком расположении духа вошел в наполненную людьми церковь.

Только что замолкло пение, и священник начал проповедь о благодеяниях господа, знаменуемых жатвой; он говорил, как щедроты его питают все живущее, как чудесно хранится в колосе бытие рода человеческого, как милосердие божие неистощимо сообщается в хлебе насущном и с каким чувством богобоязненный христианин должен вкушать непреходящую трапезу. Народ набожно слушал, а взоры охотника устремлялись на благочестивого проповедника и заметили подле самой кафедры молодую девушку, более других углубленную в молитву. Она была стройна и белокура; проникновенная кротость блистала в голубых ее очах; лицо ее казалось прозрачным и цвело нежнейшим цветом. Никогда еще сердце юноши не бывало так полно любви и спокойно, так преисполнено тихим, отрадным чувством. Рыдая, наклонился он, когда священник произнес благословение; святые слова проникли в него какою-то незримою силой, и мрачный призрак ночи, подобно привидению, отстал от него и удалился. Он вышел из церкви, остановился под липой и горячей молитвой возблагодарил бога, что тот освободил его от сетей злого духа.

В этот день все село праздновало жатву, и все были веселы; наряженные дети радовались заранее пляскам и пирогам; на деревенской площади, обсаженной деревцами, молодые парни приготовляли все к осеннему празднику; скрипачи настраивали свои инструменты. Христиан еще раз вышел в поле, чтоб собраться с мыслями, привести их в порядок, и возвратился в деревню, когда уже все было готово веселиться и праздновать. Тут была и белокурая Лизавета с родителями, и юноша вмешался в веселую толпу. Лизавета плясала, а он, между тем, завел разговор с отцом ее, который был мызником и одним из самых богатых людей в селе. Отцу полюбилась молодость, речи чужеземца, и они скоро условились, чтобы Христиан поступил к нему в услужение садовником; а он брался за это, потому что теперь могли пригодиться ему сведения и занятия, которые он презирал у себя на родине.

С этой поры началась для Христиана новая жизнь; он перешел жить к мызнику и был причислен к его семейству; а с переменой состояния переменил и нрав свой, сделался так добр, так услужлив и ласков, так прилежен в работе, что вскоре все в доме, особенно хозяйская дочь, сердечно его полюбили. Всякое воскресенье, когда она шла в церковь, приготовлял он ей пышный букет цветов, и она благодарила его со стыдливою радостью; он скучал, если случалось по целым дням не видеться с нею, зато ввечеру она ему рассказывала сказки и веселые повести. Они становились все более и более необходимыми друг другу, и старики, замечавшие это, не сердились, потому что Христиан был прилежнее и красивее всех молодых ребят на селе; да и сами они с первого взгляда почувствовали к нему дружбу и привязанность. Прошло с полгода, и Лизавета стала его женой. Возвратилась весна, прилетели ласточки и певчие птицы, сад оделся пышною зеленью, весело отпраздновали свадьбу, жених и невеста дышали счастьем и радостью. Поздно ввечеру, отводя жену в спальню, молодой супруг сказал своей любимой:

– Нет, ты не такова, как призрак, некогда восхищавший меня во сне и которого я не могу забыть; однако ж я весел подле тебя, счастлив в твоих объятиях.

Как обрадовалось семейство, когда год спустя увеличилось оно маленькой дочкой, которую назвали Леонорой. Правда, Христиан задумывался, смотря на ребенка, но вскоре опять возвращалась к нему юношеская веселость. Чувствуя себя спокойным и пристроенным, редко вспоминал он о прежнем образе жизни. Но спустя несколько месяцев пришли ему на память родители, особливо думал он, как бы порадовался отец тихим его счастьем и садовничьим ремеслом; его мучило то, что он с таких давних пор мог позабыть об отце и матери; собственное дитя напоминало ему радость, которую дети доставляют родителям; и вот он решил, наконец, пуститься в путь и вновь посетить свою родину.

Грустно было Христиану расставаться с женою; все желали ему счастливого пути, и он пустился в дорогу пешком, в лучшее время года. Через несколько часов почувствовал он уже всю тягость разлуки и в первый раз в жизни испытал ее мученье; чуждые предметы казались ему почти дикими; он терялся в неприязненном одиночестве. Ему пришла мысль, что молодость его уже прошла, что он нашел новую отчизну, к которой принадлежит и с которой сердце его освоилось; он готов был оплакать легкомыслие минувших лет и, входя на ночь в деревенскую гостиницу, был сильно расстроен и мрачен. Он не мог понять, зачем оставил добрую жену свою и ее родителей, и на другой день, рано поутру, сердито, с ропотом пустился далее.

Еще тяжелее стало ему на душе, когда он подходил к горному хребту, когда увидел отдаленные развалины, все яснее и яснее выступавшие, и остроконечные вершины гор, отчетливо поднимавшиеся из голубого тумана. Ноги его подкашивались; часто останавливался он и сам удивлялся своей боязни и трепету, который с каждым шагом становился сильнее.

– Узнаю тебя, безумие, – вскричал он; – вижу пагубное обольщение твое, но мужественно тебе сопротивляюсь! Лизавета не пустой призрак; я уверен, что она думает обо мне в эту минуту, ждет меня и, полная любви, считает часы разлуки. Но не вижу ли я перед собою леса, подобного черным волосам? Из ручья не смотрят ли на меня пламенные очи? Не спускается ли с горы навстречу мне огромная женщина? – Проговорив это, Христиан хотел броситься под дерево отдохнуть и увидел, что в тени его сидит старик и с большим вниманием рассматривает цветок, то обращая его к солнцу, то опять затеняя его рукою, пересчитывает лепестки и словно старается твердо запечатлеть вид их в памяти. Когда Христиан подошел ближе, то лицо старика показалось ему знакомо; скоро не оставалось сомнений: в старике с цветком он узнал отца своего. С выражением живейшей радости бросился он к нему в объятия; тот был рад, но не удивлен внезапным его появлением.

– Вот ты уж и пришел мне навстречу, сын мой! – сказал старик. – Я знал, что скоро найду тебя, только не думал, чтобы ты уж сегодня обрадовал меня своим прибытием.

– Почему же знал ты, батюшка, что отыщешь меня?

– По цветку этому, – отвечал старый садовник; – я, с тех пор как живу, желал увидеть его хоть однажды, но ни разу не удалось мне, потому что он редок и растет лишь в горах; я пошел тебя искать, оттого что мать твоя скончалась, а пустой дом наводил на меня грусть и тоску. Сначала не знал я, куда направить свой путь, наконец, пошел через горы, как ни мрачна эта дорога; мимоходом искал я цветка, но нигде не находил, а сегодня совершенно неожиданно отыскал его здесь, в таком месте, где уж начинается долина; из этого заключил я, что и тебя найду скоро; видишь, как сбылось предсказание милого цветка! – Они снова обнялись, и Христиан оплакивал мать; старик же схватил его за руку и сказал:

– Пойдем скорее, чтобы избавиться от мрачности гор; у меня сердце ноет от диких крутых громад, от ужасных расселин, от стонущих горных потоков, возвратимся в приветную, милую равнину.

Они пошли назад, и Христиан опять повеселел. Он рассказывал отцу о своем новом счастии, о ребенке и новой отчизне; он сам приходил в восторг от своих рассказов и чувствовал в полной мере, что ему нечего больше желать для спокойствия душевного. Таким образом, разговаривая то весело, то печально, пришли они в село. Все, особливо Лизавета, радовались скорому окончанию путешествия. Старик отец поселился у них и отдал им в хозяйство небольшое свое состояние; не было в мире семейства счастливее и довольнее. Поля давали обильные жатвы, скот плодился, и через несколько лет дом Христиана стал одним из виднейших во всем околотке; притом же у него родилось несколько детей.

Таким образом прошло пять лет, когда однажды чужестранец, возвратившийся из путешествия, заехал в их село и остановился у Христиана в доме, который был и виднее и обширнее прочих. Он был человек ласковый и разговорчивый, много рассказывал о своих странствиях, играл с детьми и дарил их; скоро все его полюбили. Сторона эта так ему понравилась, что он расположился пробыть в ней несколько дней. За днями прошли недели, за неделями месяцы; чужеземец никого не удивлял своим долгим присутствием; все уж привыкли считать его членом семейства. Один Христиан часто задумывался; ему казалось, что он видал его когда-то, но не мог припомнить, в какое время и где именно. Наконец, спустя три месяца, чужеземец простился и сказал:

– Милые друзья! чудесная судьба и непостижимое ожидание влекут меня в ближние горы; обольстительный призрак, которому я не в силах противиться, меня манит; теперь оставляю я вас, и не знаю, возвращусь ли когда; со мной есть значительная сумма денег; она в ваших руках будет целее, нежели в моих, потому прошу вас взять ее на сохранение; если я не возвращусь в течение года, то удержите ее как знак благодарности за оказанную вами мне дружбу.

Чужеземец уехал, и Христиан, взяв деньги, спрятал их под замок, часто пересматривал с излишней заботливостью и пересчитывал, чтобы знать, все ли они целы; словом, очень занимался ими.

– Деньги эти могли бы нас вполне осчастливить, – сказал он однажды отцу, – если б чужеземец не возвратился; мы и дети, наши были бы на целую жизнь обеспечены.

– Оставь золото, – ответил старик; – не в нем счастье; благодаря бога, мы до сих пор ни в чем не имели недостатка; выкинь из головы эту мысль.

Часто Христиан вставал среди ночи, чтобы будить работников и самому за всем присматривать; отец боялся, чтобы он в молодых летах не расстроил здоровья своего излишнею заботливостью; и для того встал однажды ночью, желая посоветовать ему не слишком предаваться деятельности, как вдруг, к величайшему своему удивлению, увидел, что Христиан сидит у стола и при свете маленькой лампы снова пересчитывает деньги с большим вниманием.

– Сын мой! – горестно сказал отец, – ужели до того ты дошел? Неужели проклятый металл принесен под эту кровлю на беду нашу? Опомнись, мой друг! Так ведь злой дух вымучит из тебя и жизнь и кровь.

– Да, – отвечал Христиан, – я сам себя не понимаю; золото это не дает мне ни днем, ни ночью покоя; взгляни, как оно и теперь смотрит на меня, и так пронзительно, что пламенный блеск его входит в самую глубину моего сердца! Прислушайся, как звучит эта золотая кровь! Сплю ли я, она слышится мне, гремит ли музыка, свистит ли ветер, говорят ли люди на улице, я ее слышу; в сиянии солнца не вижу я ничего, кроме этих желтых глаз, которые подмигивают мне и словно нашептывают ласковые слова привета: вот почему я принужден бываю вставать ночью, чтобы удовлетворить страстному призыву золота; внутри его что-то радуется и веселится, когда я его перебираю пальцами; оно тогда от удовольствия становится ярче и прелестнее; взгляни сам, каким оно горит восторгом!

С трепетом и слезами обнял старик сына, прочел молитву и сказал:

– Христель, обратись к слову божию, ходи чаще и прилежнее в церковь, иначе ты зачахнешь, снедаемый тяжкой тоской.

Христиан спрятал деньги, обещал исправиться и притти в себя; старик успокоился. Прошел год и более, а о чужестранце не было слуха; наконец, старик согласился на неотступные просьбы сына, и оставленные деньги употребили на угодья и другие расходы. Скоро заговорили в деревне о богатстве молодого мызника; Христиан был радостен и доволен; сам отец восхищался его счастьем и вовсе забыл страх свой. Но зато как удивился он, когда однажды вечером Лизавета, отведши его в сторону, рассказала со слезами, что мужа она перестает понимать, что он говорит так безумно, особливо ночью; так страшно бредит, во сне часто и долго ходит по комнате, сам того не зная, и рассказывает чудесные вещи, которые приводят ее в трепет; но что еще страшнее бывает веселость его днем; тогда смех его дик и нагл, глаза блуждают, как чужие. Отец испугался, а удрученная жена продолжала:

– Всегда говорит он о чужеземце и уверяет, что знавал его прежде и что на самом деле чужеземец этот – дивно прекрасная женщина; сверх того, не хочет он уже ходить в поле или работать в саду, утверждая, что слышит ужасный подземный стон, как только выдернет какой-нибудь корень; он робеет и пугается каждого растения и травки, как страшного привидения.

– Милосердый боже! – воскликнул старик, – ужели до такой степени довела его жадность? Стало быть, очарованное его сердце уж не человеческое, но из холодного металла; кто не любит цветов, тому и любовь и страх божий чужды.

На другой день отец пошел прогуляться с сыном и повторил ему многое из слышанного от Лизаветы; он убеждал его вернуться на путь истинный и сосредоточить дух свой на благочестивых размышлениях. Христиан отвечал:

– Охотно, батюшка; мне самому часто бывает легче, и все идет хорошо; я могу на долгое время, на целые годы забыть глубочайшую истину души моей и с легкостью обратиться к чуждому мне образу жизни; но вдруг, подобно молодому месяцу, встает в сердце моем господствующая звезда, а звезда эта не что иное, как я сам, и побеждает чуждую силу. Я мог бы сохранить всю свою веселость, но в одну чудную ночь роковая рука напечатлела в душе моей некий таинственный знак; магический образ часто покоится и спит, я уже думаю, что он исчез совершенно, как вдруг просыпается он и кипит, как яд, и движется во мне по всем направлениям. В это время я могу его только мыслить и чувствовать, и все вокруг изменяется или, лучше сказать, поглощается этим образом. Как вид воды ужасает бешеного и удвояет в нем силу яда, так бывает со мной при взгляде на углообразные фигуры, на всякую черту, на всякий луч; все тогда стремится разрешить узы живущего во мне образа и вызвать его к жизни; тело мое и дух приходят в ужас; так как душа его чувствует посредством наружных ощущений, то снова, мучась и терзаясь, она старается не допустить его дальше внешних чувств, чтоб отделаться от него и быть покойною.

– Недобрая звезда увела тебя от нас, – сказал старик; – ты был рожден для тихой жизни, любил покой и мир растений, но нетерпение увлекло тебя в мир диких скал; утесы, ущелья, громады камней расстроили мозг твой и возбудили в сердце пагубную страсть к золоту. Тебе б никогда не надо было глядеть на горы; так и хотел я тебя воспитать, но суждено было иное. Упрямство, дикость и самонадеянность поколебали в тебе спокойствие душевное и детскую кротость.

– Нет, – отвечал сын, – я помню ясно, как растение впервые ознакомило меня с горем земного мира; с той поры понял я вздохи и ропот, которые всюду раздаются в природе, стоит только прислушаться; в растениях, травах, цветах и деревьях болезненно гноится обширная язва; все они труп прежнего, роскошного, скалистого мира; все они являют очам нашим страшное тление. Я понимаю теперь, это самое хотел мне поведать тот корень своим тяжким вздохом; он забылся от муки и все открыл мне. Вот почему все растения питают ко мне злобу и ищут моей смерти. Они хотят изгладить из сердца моего любимый образ и каждою весною прельщают меня опустошенной, мертвой своей красотою. Преступно и коварно обманули они тебя, старик, ибо они совершенно овладели твоею душой. Вопроси камни, и ты удивишься речам их!

Долго смотрел на него отец и не мог вымолвить ни слова; они молча пошли домой, и старик начал в свою очередь пугаться веселости сына, потому что видел в нем что-то дикое, необыкновенное, словно из него, как из машины, говорило другое существо, неуклюжее и неловкое.

Снова наступил праздник жатвы; народ пошел в церковь, пошла и Лизавета с детьми помолиться богу; муж тоже собирался итти с нею, но, дойдя до церкви, воротился назад и задумчиво вышел из села. Он сел на пригорок и увидел снова под собою дымящиеся крыши, слышал в церкви пение и звуки органа; разряженные дети плясали и играли на зеленом лугу.

– Жизнь моя прошла, подобно сновидению, – говорил он сам с собой; – годы протекли с тех пор, как я в первый раз спустился отсюда и подошел к детям; те, которые когда-то играли здесь, сегодня важно стоят в церкви; и я был в ней; но нынче Лизавета уже не цветущая детской прелестью девушка, юность ее прошла, не могу теперь с прежнею жадностью ловить взгляд ее очей; и так я упрямо пренебрег высоким, вечным блаженством для счастья временного и преходящего!

Снедаемый тоской, пошел он в ближний лес и углубился в густую чащу. Страшная тишина окружала его, листья дерев не шевелились. Вдруг увидел он идущего издали человека и узнал в нем чужеземца; он испугался, и первая мысль его была: «Он станет требовать обратно свои деньги!» Когда же фигура приблизилась, увидел он свою ошибку; ибо наружные черты, показавшиеся ему знакомыми, рассеялись и исчезли; к нему же подошла старуха, отвратительная до чрезвычайности; одежда ее состояла из грязных лохмотьев, изорванный платок прикрывал седые волосы, хромая, она опиралась на клюки. Ужасным голосом она спросила у Христиана, кто он такой и как его имя; он подробно отвечал ей и прибавил потом:

– Кто же ты сама?

– Меня называют лесной женщиной, – сказала старуха; – всякий ребенок расскажет тебе обо мне; а ты разве не знавал меня прежде? – С этими словами она обернулась и пошла прочь, и Христиану почудилось, что между деревьев мелькнуло золотое покрывало, высокий стан, сильные члены. Он хотел погнаться за нею, но она сгинула с глаз.

Между тем, что-то блестящее в траве привлекло его внимание. Он поднял и узнал потерянную за несколько лет перед тем магическую дощечку с разноцветными камнями, с диковинными фигурами. Вид и блеск камней мгновенно сильно подействовали на все его чувства. Крепко сжал он ее, чтобы увериться, точно ли она у него в руках, и поспешил с нею назад в село. Отец вышел навстречу.

– Видишь ли, – закричал ему сын, – то, о чем я тебе так часто рассказывал и почитал пустым сновидением, теперь действительно сбылось, она в моих руках.

Старик долго рассматривал доску и сказал:

– Сын мой! сердце обливается кровью, когда я смотрю на эти черты и камни; я со страхом угадываю смысл начертанных здесь слов; посмотри, как холоден их блеск; как они страшно глядят, подобно кровавым очам тигра. Брось эту грамоту; она делает тебя холодным и жестоким, она окаменяет твое сердце.

 
Посмотри на розы эти:
Как их души к свету рвутся!
Словно рано утром дети,
Нам они сквозь сон смеются.
 
 
Подымают к небу лица,
Солнце над собой почуя,
Чтобы с ним навеки слиться
В кратком миге поцелуя.
 
 
В сладкой изойти печали —
Высшая для них утеха.
Глянь: уж многие завяли,
Не видать на лицах смеха.
 
 
Нет им радости милее,
Как в любимом раствориться
И навек преобразиться,
В сладостной истоме млея.
 
 
Тихо розы умирают
Смертью, благовонья полной,
И округа обоняет
Бальзамические волны.
 
 
Сердца струны золотые
Тронула любовь рукою;
Сердце молвит: «Предо мною
Радость высшая – того не скрою:
Вы, страдания любви святые»[10]10
  Перевод О. Б. Румера.


[Закрыть].
 

– Однако же, – отвечал сын, – в недрах земли должны скрываться до сих пор дивные, несметные сокровища. О! если б кто-нибудь мог открыть их, добыть и себе присвоить; мог сжать в объятиях своих землю, как милую невесту, так сжать, чтобы она, трепещущая любовью и страхом, добровольно отдала свои драгоценности! Лесная женщина звала меня; иду искать ее. Неподалеку отсюда есть старая, обвалившаяся шахта, сотни лет тому назад вырытая одним рудокопом; может быть, там найду ее!

И он поспешно ушел. Тщетно старик хотел удержать его, скоро он потерял его из виду. Через несколько часов с сильным напряжением отец достиг старой шахты; увидел человеческие следы, отпечатавшиеся на песке при самом спуске, и, рыдая, пошел назад, твердо уверенный, что сын его в сумасшествии спустился в пропасть и потонул в скопившихся на дне ее водах.

С тех пор старик беспрестанно грустил и плакал. Все село сожалело о молодом мызнике; Лизавета была безутешна, дети громко рыдали. Прошло полгода, и старик умер; скоро последовали за ним Лизаветины родители, и она одна принуждена была управлять огромным хозяйством. Скопившиеся дела отвлекали ее от грусти, а воспитание детей и присмотр за имением мало оставляли времени на гореванье и слезы. Наконец, по истечении двух лет, решилась она выйти снова замуж и отдала руку молодому веселому человеку, который любил ее еще с юности. Но скоро все в доме приняло другой вид. Скот падал, слуги и служанки обманывали, амбары с плодами земными горели; горожане, у которых в руках находились их деньги, пропадали с ними вместе. Скоро хозяин увидел себя принужденным продать несколько пашен и лугов; но неурожаи и дороговизна привели его в новое затруднение. Казалось, что чудесным образом добытые деньги разбегались всевозможными путями, а дети, между тем, множились, и отчаяние сделало Лизавету и мужа ее неосторожными и нерадивыми; ища рассеянности, он неумеренно предавался крепким напиткам, от которых стал груб и сварлив, так что Лизавета часто оплакивала горячими слезами горькое свое положение. Прошло счастье, пропали и прежние друзья, через несколько лет бедные были всеми покинуты и с трудом перебивались с недели на неделю.

У них осталось всего-навсего несколько овец и одна корова, которую часто пасла сама Лизавета с детьми. Так однажды сидела она на лугу с работою, подле нее была Леонора, на руках грудное дитя; и вдруг увидела странный облик, приближавшийся издали; то был человек в совершенно изорванном платье, босой, с темно загоревшим лицом, обезображенный длинною щетинистою бородою; голова его была непокрыта, но в волосы вплетался венок из зеленых листьев и делал дикий вид его еще страннее и диковиннее. Он нес за плечами что-то тяжелое в туго завязанном мешке; идучи, опирался он на молодую сосну.

Подошедши ближе, сложил он свое бремя, дыша тяжело; поздоровался с Лизаветою, которая трепетала, смотря на него; девочка жалась к матери. Отдохнув немного, он сказал:

– Вот я и возвратился из трудного путешествия по самым диким горам в мире; но зато достал, наконец, и принес драгоценнейшие сокровища, какие только воображение представить и душа пожелать может. Смотрите и дивитесь! – Тут развязал он и вытряс свой мешок, который наполнен был кремнями, большими кусками кварца и другими камнями. – Драгоценные эти камни, – продолжал он, – еще не обделаны и не полированы, оттого и не блестят; огонь, который выступит наружу, слишком глубоко еще спрятан в их сердцах; но стоит только ударить по ним покрепче, чтобы они почувствовали, что никакое притворство им не поможет, и тогда увидят, чего они стоят! – Проговорив это, взял он два кремня и стал крепко бить ими один об другой, так что красные искры посылались.

– Что? Видели вы сияние? – вскричал он. – Так-то все они состоят из огня и света; улыбка их освещает мрак, только теперь еще они не хотят добровольно улыбаться. – Потом бережно он сложил камни опять в мешок и, накрепко завязав его, уныло сказал:

– Я знаю тебя, ты – Лизавета.

Жена испугалась и спросила, дрожа от предчувствия:

– Почему имя мое тебе известно?

– Господи боже мой! – отвечал злополучный, – да ведь я тот самый Христиан, который некогда пришел к вам охотником, неужто не узнаешь меня?

Лизавета не знала, что делать, от испуга и жалости. Он упал ей на шею и стал целовать. Она вскрикнула:

– Творец милосердый! муж мой идет!

– Будь покойна, – сказал Христиан; – я для тебя все равно, что мертвый; там в лесу ожидает меня прекрасная, могущественная, в золотом покрывале. Вот милое дитя мое, моя Леонора. Поди, ангел, поди, друг мой, поцелуй меня, поцелуй раз только; дай прижать губы мои к твоим губам, и тогда – я вас оставлю.

Леонора плакала и льнула к матери, которая в слезах и рыдая толкнула ее к путнику, а тот тянул ее к себе, обнял и прижал к своей груди. Потом пошел он прочь, и они видели, как говорил он в лесу с ужасною лесной женщиной.

– Что с вами сделалось? – спросил муж, увидя, что Лизавета и дочь ее бледны как смерть и обливаются слезами.

Ни одна не отвечала.

С тех пор несчастный не показывался более.

Перевод А. Шишкова