Текст книги "Немецкая романтическая повесть. Том I"
Автор книги: Людвиг Тик
Соавторы: Вильгельм-Генрих Вакенродер
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Когда же нас повели на казнь – я проснулся и оказался в твоих объятиях.
– Над этой историей, в самом деле, стоит призадуматься, – отозвалась Клара; – это история очень многих людей, продающих себя как можно дороже, только освещенная, пожалуй, чересчур резким светом. Этот забавный аукцион – неотъемлемая черта государственного устройства всех стран.
– Этот нелепый сон заставляет призадуматься и меня самого, – сказал Генрих, – потому что мое отчуждение от света и света – от меня дошло до такой степени, что ни один человек не оценил бы меня сколько-нибудь значительной суммой. Во всем этом огромном городе мне не поверяет в кредит ни гроша; я стал как раз тем, что люди зовут голью. И все же ты любишь меня, ты, мое дорогое, чудесное созданье! Но стоит мне подумать, до чего грубо и топорно устроена самая дорогая и совершенная прядильная машина в сравнении с таким чудом, как мое кровообращение, нервная система и мозг, и что вот этот череп, который, как многие полагают, не заслуживает даже пропитания, в состоянии постигать высокие, благородные мысли и способен, быть может, наткнуться на какое-нибудь новое открытие, – как мне становится смешно, что миллионы не могут по достоинству оценить эту организацию, которую не в силах создать даже самый гордый разум. Когда наши головы сближаются, касаясь друг друга, и уста соединяются для поцелуя, то почти непостижимо, какой тонко переплетающийся механизм нужен для этого, какие трудности должны быть преодолены и каким образом приходит во взаимодействие все это соединение мускулов и костей, кожи и лимфы, крови и влаги, чтобы игрой нервов, тончайших ощущений и еще более непонятных сил вызвать эту радость поцелуя. А если взять анатомическое устройство глаза, то сколько странного, удивительного и противоречивого предстанет перед наблюдателем, если он захочет вывести божественность взгляда из этого соединения роговой оболочки и глазной жидкости.
– Перестань, – сказала она, – все это безбожные речи.
– Безбожные? – спросил с удивлением Генрих.
– Да, другого названия у меня для них нет. Пусть врач, следуя своему долгу, ради науки расстается с иллюзией, внушаемой нам внешним явлением и скрытой за ним сущностью. Ведь тут даже исследователь от иллюзии красоты перейдет к другой иллюзии, которую он, быть может, станет именовать наукой, познанием, природой. Но если кичливый ум, дерзкое любопытство или презрительная насмешка разрушают все эти сетчатые сплетения и овеществленные иллюзии, в которых заключены красота и изящество, то я называю это безбожной шуткой, если о такой вообще можно говорить.
Генрих сосредоточенно молчал.
– Ты, пожалуй, права, – сказал он спустя некоторое время. – Все, что делает нашу жизнь прекрасной, зависит от чуткости, которая вынуждает нас щадить и оберегать от чересчур резкого света тот милый сумрак, в котором благостно покоится все высокое. Смерть и тление, уничтожение и исчезновение не более истинны, чем одухотворенная, полная тайн жизнь. Раздави напоенный светом, сладко благоухающий цветок – и оставшийся в руке сок уже не цветок и не живая природа. Убаюкиваемые природой, временем и пространством, мы не должны стремиться от этой божественной дремоты, от этого полного поэзии сна к пробуждению.
– Помнишь красивые стихи? – спросила она:
– Вот это верно! – воскликнул Генрих. – Даже самый задушевный, любящий друг должен любить близкого друга, прислушиваясь вместе с ним к заветным тайнам жизни, и, любя глубоко и сам будучи любимым, остерегаться разрушать некоторые иллюзии внешнего существования. Бывают, однако, толстокожие, которые, под тем предлогом, что они живут ради правды и только ее боготворят, заводят друзей, чтобы иметь кого-нибудь, с кем можно обходиться не церемонясь. Мало того, что эта публика старается влезть вам в душу с помощью банальных острот и дешевеньких уловок: они злорадно высматривают все ваши человеческие слабости и противоречия. Принципы человеческого поведения, самые предпосылки нашего существования подвержены тонким и подчас неуловимым колебаниям, и как раз эти-то колебания, при резком столкновении с подобными толстокожими, принимаются ими за слабости. Очень скоро оказывается, что все те добродетели и таланты, которые сначала, было, вызывали почтительное поклонение подобного друга, превращаются, будто бы, в слабости, ошибки и глупости, и если, наконец, более высокий ум восстает, не желая дольше сносить такое обращение, то он в глазах другого становится тщеславным, упрямым и высокомерным; он, мол, так мелочен, что ему правда не по плечу; и вот приходит конец той дружбе, которой не надо было и начинаться. Но если так обстоит дело с природой, любовью и дружбой, то иначе не может быть и с такими мистическими понятиями, как государство, религия и откровение. Тот взгляд, что существуют недостатки, которые требуют исправления, еще не дает права посягать на таинственную сущность государства. Если религиозное благоговение перед этими могучими, сверхчеловеческими связями и задачами, благодаря которому человек в сложно организованном обществе может стать настоящим человеком, если этот священный трепет перед законами и властью, перед королевским величием, резко осветить светом скороспелых и часто только гадательных суждений, то тайны откровения, скрытые в государстве, превращаются в ничто, становятся непонятным произволом. Не так ли дело обстоит и с церковью, религией, откровением, этими священными тайнами? И здесь святыня должна быть овеяна тихим сумраком, бережно-чутким благоговением. Так как она таинственна и божественна, то ничего нет легче, как сделать ее предметом острой и дерзкой насмешки, чтобы представить ее священную ткань духовно неодаренным людям, неспособным возвыситься до веры, как чистейший обман, или поколебать слабого в его самых сокровенных чувствах. Кажется почти непостижимым, до чего в наши дни повсюду утрачено понимание того великого и неразделимого целого, что могло возникнуть только силою божества. Всегда и всюду, в стихах, в произведениях искусства, в истории, в природе и в откровении славится и восхваляется только частное, только единичное; но еще сильнее порицается то единичное, которое в целом, раз это целое – произведение искусства, может быть только таким, как оно есть, если только то, что восхваляется, вообще мыслимо. Постоянная жажда отрицания составляет прямую противоположность всего истинно талантливого, превращаясь, наконец, в неспособность понять вообще явление во всей его полноте. Всегда говорить: «Нет», – значит ничего не говорить.
Так у этой одинокой, обедневшей и все же счастливой пары проходили дни за днями, недели за неделями. Их существование поддерживалось скудной пищей, но в полноте любви никакие лишения, самая острая нужда не в состоянии были сломить их тихого довольства. Чтобы продолжать так жить, нужно было обладать удивительным легкомыслием этих двух существ, которые могли все позабыть ради настоящего мгновения. Муж поднимался теперь раньше Клары; она слышала, как он стучит и пилит, и находила возле печки приготовленные дрова, которыми она и затапливала ее. Она удивлялась, что эти мелко наколотые дрова с некоторого времени имели совсем другую форму, окраску и были совсем в другом роде, чем она привыкла видеть. Но так как она всегда находила нужный запас, то она перестала об этом думать, тем более, что разговоры, шутки и рассказы во время так называемого завтрака были для нее гораздо важнее.
– Дни становятся длиннее, – начал он; – скоро весеннее солнце заиграет на крыше напротив.
– Конечно, – сказала она, – и недалеко уже время, когда мы снова откроем окно, усядемся возле него и будем вдыхать свежий весенний воздух. До чего хорошо было прошлым летом, когда запах лип даже к нам, сюда, доносился из парка.
Она принесла два маленьких горшочка, наполненных землей; она растила в них цветы.
– Посмотри, – продолжала она, – гиацинт и тюльпан, которые нам казались погибшими, выходят наружу. Если они расцветут, то для меня это будет предзнаменованием, что и наша судьба скоро переменится к лучшему.
– Но, милая, – сказал он, немного задетый, – чего же нам недостает? Разве до сих пор у нас нет в изобилии хлеба, воды и огня? Погода, как видишь, становится мягче, потребность в дровах уменьшается, а там придет теплое лето. Правда, у нас нет ничего для продажи, но найдется же, должен найтись путь, который приведет меня к какому-нибудь заработку. Подумай только, какое счастье, что никто из нас не заболел, даже старая Христина.
– Но кто поручится за нее, нашу верную служанку? – возразила Клара. – Я давно уже не видела ее; ты все улаживаешь с ней рано утром, когда я еще сплю; ты принимаешь от нее купленный хлеб и кувшин с водой. Я знаю, что она часто работает в чужих домах; она стара, питание у нее скудное, и если к ней подступит хворь, то она легко может слечь. Почему это она так давно не появляется у нас наверху?
– Подожди, – сказал Генрих не без некоторого смущения, которое не ускользнуло от Клары и не могло ее не удивить, – для этого, вероятно, скоро представится случай. Подожди еще немного.
– Нет, милый, – воскликнула она с привычной живостью, – ты что-то скрываешь от меня, что-то случилось. И ты не удерживай меня, я сама спущусь вниз посмотреть, у себя ли она в своем чуланчике, не больна ли она, или, быть может, она недовольна нами.
– Ты давно уже не ходила по этой фатальной лестнице, – сказал Генрих; – там темно, ты можешь упасть.
– Нет, – воскликнула она, – не удерживай меня, лестница мне знакома, я легко сумею найтись в темноте.
– Но раз мы сожгли перила, – сказал Генрих, – которые показались мне тогда лишними, то я боюсь, что ты, не держась за них, споткнешься и упадешь.
– Ступени, – ответила она, – мне достаточно хорошо известны, они удобны, и я еще часто буду по ним ходить.
– По этим ступеням, – сказал он не без некоторой торжественности, – ты никогда больше не будешь ступать!
– Послушай, – воскликнула она и стала прямо против него, чтобы заглянуть ему в глаза, – в доме что-то неладно; говори, что хочешь, но я побегу сейчас вниз, чтобы самой взглянуть на Христину.
С этими словами она повернулась, чтобы отворить дверь, но он быстро вскочил и, обняв ее, закричал:
– Дитя, ты хочешь ни с того, ни с сего сломать себе шею?
И так как дольше нельзя было скрывать, он сам отворил дверь; они вышли на площадку, и, идя вперед и все еще поддерживаемая мужем, жена увидала, что там уже больше нет лестницы, которая вела вниз. Она всплеснула от удивления руками и, наклонясь, посмотрела вниз; потом повернула обратно и, когда они снова оказались в запертой комнате, она села, чтобы как следует вглядеться в супруга. Но ее испытующий взгляд встретил такую комическую гримасу, что она разразилась громким хохотом. Затем она подошла к печке, взяла в руки одно поленце, внимательно разглядела его со всех сторон и сказала:
– Да, теперь я, разумеется, понимаю, почему эти поленья совсем другого вида, чем прежние. Значит, мы сожгли и лестницу!
– Конечно, – ответил Генрих на этот раз спокойно, овладев собой; – а теперь, раз тебе все известно, ты найдешь это вполне разумным. И я не понимаю, почему до сих пор ничего не говорил тебе об этом. Как бы мы ни были свободны от предрассудков, что-нибудь да остается от них, вызывая ложный и, в сущности, ребяческий стыд. Ведь ты была для меня, во-первых, тем существом в мире, которое мне всех ближе; во-вторых, единственным, потому что мои коротенькие встречи с Христиной не идут в счет; в-третьих, зима все еще не ослабела, а в другом месте дров достать было нельзя; в-четвертых, пощада тут казалась едва ли не смешной, потому что они были у нас буквально под ногами, превосходные, плотные, сухие, годные в дело; в-пятых, мы почти не пользовались лестницей, и, в-шестых, она уже вся сожжена, если не считать немногих реликвий. Ты не поверишь, с каким трудом поддаются пиле и топору эти покоробившиеся, старые, строптивые ступени. Я так горячо трудился над ними, что мне казалось не раз, будто в нашей комнате чересчур жарко.
– Но Христина? – спросила она.
– О, да она совершенно здорова, – ответил муж. – Каждое утро я спускаю ей вниз веревку, к которой она привязывает корзиночку; я подымаю корзинку наверх, а вслед за ней кувшин с водой, и так-то наше хозяйство мирно идет своим порядком. Когда наши чудесные перила были на исходе, а теплая погода все не наставала, я крепко задумался, и мне пришло на ум, что наша лестница вполне могла бы расстаться с половиной своих ступеней; ведь это же излишняя роскошь, это от избытка, – так же как и те толстые перила, – что этих ступеней было такое множество только ради одного удобства. Если подниматься большими шагами, как это приходится делать в некоторых домах, то плотнику за глаза достаточно было половины. С помощью Христины, которая при ее философских склонностях сразу оценила правильность моей идеи, я выломал нижнюю ступень, затем при ее же участии третью, пятую и т. д. Ну, и хорош был ваш грабштихель[23]23
Резец, употребляемый для гравирования.
[Закрыть] по окончании этой филигранной работы! Я пилил, колол, а ты, как ни в чем не бывало, топила ступеньками так же ловко и умело, как до того перилами. Но нашей кружевной работе грозила новая опасность со стороны неутомимой стужи. Разве эта бывшая лестница не представляла собой своего рода каменноугольной шахты и не лучше ли было сразу извлечь на поверхность весь ее запас? Оттого-то я спустился в шахту и позвал старую сообразительную Христину. Без долгих разговоров она присоединилась к моему взгляду; она стала внизу, я же с огромным напряжением, так как она не могла мне помочь, выломал вторую ступень. Положив ее с полным доверием на четвертую, я подал над бездной доброй старушке руку на вечное расставанье; ведь то, что называлось прежде лестницей, никогда уже больше не должно было нас связывать, сближать. Так, не без тяжких усилий, я совершенно разрушил их, в конце концов, всякий раз перекладывая добытые поперечины или ступени на остальные, еще уцелевшие верхние ступеньки. А теперь, моя радость, ты с изумлением смотришь на уже свершившееся дело, и тебе ясно, что мы сейчас должны, еще больше чем прежде, довольствоваться друг другом. Ты только подумай, каким образом общество светских болтунов могло бы проникнуть к тебе сюда со своими новостями. Нет, мне достаточно тебя, а тебе меня; приближается весна, ты поставишь тюльпан и гиацинт на подоконник, и мы усядемся тут,
Где нам смеется сад Семирамиды
На уходящих в облака террасах,
В пестреющем великолепье лета,
Сияя всплесками игры фонтанов!
Все лето будет источать на нас
Росу блаженства райская любовь!
Там на террасе, что превыше всех,
Я буду в темной сени рдяных роз
Сидеть с тобою, а у наших ног —
В горячем солнце крыши Вавилона.[24]24
Стихи из трагедии Фридриха фон Юхтрица (Üchtritz) «Александр и Дарий» (1827), III, 1.
[Закрыть]
Я полагаю, наш друг Юхтриц сложил эти стихи, имея в виду наше положение. Видишь вот там залитые солнцем крыши, пускай только июльское солнце засветит снова, как мы смеем надеяться. И если тюльпан и гиацинт расцветут, то здесь у нас, действительно, будут во всей их живой наглядности сказочные висячие сады Семирамиды, и даже гораздо чудеснее их; потому что у кого нет крыльев, тому ни за что не добраться до наших, если только мы не протянем ему руку помощи или не приготовим, скажем, веревочной лестницы.
– Действительно, мы живем, – сказала она, – как в сказке, живем так чудесно, как только можно изобразить в «Тысяче и одной ночи». Но что нас ждет в будущем? Ведь это будущее когда-нибудь да обернется настоящим.
– Вот видишь, мое сердечко, – сказал муж, – из нас обоих прозаичнее оказываешься снова ты. Перед Михайловым днем наш старый ворчливый домохозяин уехал в тот далекий город, надеясь найти у своего приятеля-врача помощь против подагры или облегчение страданиям. Мы были тогда так невероятно богаты, что могли ему заплатить не только за квартал, но отдали квартирную плату вперед до самой пасхи, и он, ухмыльнувшись, принял ее и благодарил. Следовательно, о нем мы можем не беспокоиться, по крайней мере, до пасхи. Самая суровая полоса зимы уже позади, дров нам понадобится не так много, а на худой конец у нас еще висят четыре нетронутых ступени, и, кроме того, наше будущее уверенно покоится в кое-каких старых дверях, досках пола, слуховых окнах и разной утвари. Поэтому утешься, моя любимая, и будем веселее наслаждаться тем счастьем, что мы здесь совершенно отрезаны от всего мира, ни от кого не зависим и ни в ком не нуждаемся. Это как раз то положение, к какому мудрец всегда стремился и какого мало и редко кто имеет счастье достигнуть.
Но вышло иначе, чем он предполагал. В тот же самый день, едва только они окончили скудный обед, к домику кто-то подъехал. Слышно было, как загремели колеса останавливающегося экипажа, и из него стали выходить люди. Странно выступавшая крыша мешала супругам узнать, что это были за лица. Им послышалось, будто что-то выгружали, и в душу мужа закралось удручающее подозрение, не сам ли это брюзга-хозяин, который, раньше чем можно было рассчитывать, оправился от приступа подагры.
Было явственно слышно, как новоприбывший устраивался внизу, и, значит, не могло быть сомнения в том, кто это был такой. Сундуки были сняты и внесены в дом, несколько голосов говорили наперебой, слышались приветствия соседей. Становилось ясным, что Генриху еще нынче предстоит схватка. Он недоверчиво прислушивался к тому, что делалось внизу, и стоял на посту у слегка притворенной двери. Клара вопросительно смотрела на него; но он, улыбаясь, качал головой и не говорил ни слова. Внизу все затихло; старик убрался в свою комнату.
Генрих сел возле Клары и сказал несколько подавленным голосом:
– До чего досадно, что только немногие люди обладают фантазией великого Дон-Кихота. Когда у него замуровали библиотеку и объявили ему, что некий волшебник унес не только его книги, но и всю комнату, то он тотчас же, не проявляя и тени сомнения, представил себе, как это могло произойти. Он был не так прозаичен, чтобы доискиваться, куда девалась такая абстрактная вещь, как пространство. Что такое пространство? Нечто необусловленное, ничто, форма созерцания. Что такое лестница? Нечто обусловленное, но далекое от самостоятельного существования, возможность, средство попасть снизу наверх, а как относительны эти понятия – верх и низ! И ведь старика ни за что не разуверишь в том, что там, где теперь зияющая дыра, прежде не стояла лестница; он, разумеется, чересчур эмпирик и рационалист, чтобы понять, что настоящий человек, одаренный глубокой интуицией, не нуждается в обычном понятии постепенности, в общепринятой лестнице представлений, этой убогой, прозаической апроксимации. Как же мне, стоящему на более возвышенной точке зрения, втолковать это ему, стоящему несравненно ниже? Он хочет опереться на перила, это старое эмпирическое обобщение, и покойно переступать одну ступеньку за другой до вершины разума, но он ни за что не сможет проникнуться чистотой нашего непосредственного созерцания, так как мы уничтожили находящиеся ниже нас банальные сгустки опыта и явления и, следуя древнему учению парсов-огнепоклонников, принесли их в жертву чистому разуму на очистительном и согревающем огне.
– Да, да, – сказала Клара, посмеиваясь, – фантазируй и остри; это настоящий юмор трусости.
– Никогда, – продолжал он, – идеалы нашего мировоззрения не совпадают с тусклой действительностью. Обычно представление, что земное непременно хочет поработить духовный мир и властвовать над ним.
– Тише! – произнесла Клара. – Внизу опять завозились.
Генрих снова стал у двери и немного приотворил ее.
– Надо же мне посетить моих милых квартирантов, – послышалось отчетливо снизу. – Надеюсь, жена все так же хороша и эта парочка все так же здорова и весела, как прежде.
– Теперь-то он, – тихо сказал Генрих, – наткнется на проблему.
Пауза. Старик ощупью ходил внизу в полутьме.
– Что такое? – послышалось оттуда. – Как я мог до такой степени отвыкнуть от собственного дома? Здесь – нет, там – нет, что же это такое? Ульрих! Ульрих, помоги мне разобраться тут.
Старый слуга, который в его маленьком хозяйстве все совмещал в своей особе, вышел из своей каморки.
– Помоги же мне подняться по лестнице, – сказал хозяин, – я словно околдован и ослеплен, я никак не найду этих больших, широких ступеней. Что тут такое?
– Ну, идите же, господин Эммерих, – сказал ворчливый слуга, – у вас в голове затуманилось после дороги.
– Вот этот, – заметил Генрих вверху, – прибегает к гипотезе, явно несостоятельной.
– Чортова напасть! – закричал Ульрих. – Я разбил тут голову; я тоже словно одурачен; похоже на то, что этот дом нас не терпит.
– Он хочет, – сказал Генрих, – найти объяснение в сверхъестественном: так глубоко заложена в нас наклонность к суеверию.
– Ищу направо, ищу налево, – говорил хозяин, – ищу вверху – и готов верить, что чорт унес всю лестницу целиком.
– Это почти повторение сцены из «Дон-Кихота», – сказал Генрих; – но его ищущий дух этим не удовлетворится; в сущности, это тоже несостоятельная гипотеза, ведь так называемый чорт упоминается нередко только потому, что мы не можем понять, в чем дело, или если то, что нами понято, вызывает наш гнев.
Снизу доносилась только воркотня, негромкие проклятия, и сметливый Ульрих потихоньку сходил за свечой. Он высоко поднял ее и осветил кругом пустое пространство, Эммерих с изумлением посмотрел наверх, постоял некоторое время с разинутым ртом, застыв от ужаса и удивления, и закричал во всю силу своих легких:
– Гром и молния! Вот это гостинец. Господин Бранд! Эй, вы там, наверху, господин Бранд!
Теперь уж отпираться было немыслимо; Генрих вышел, наклонился над пропастью и увидал в сумраке сеней, освещенные колеблющимся светом, две демонических фигуры.
– Ах, достопочтенный господин Эммерих, – приветливо воскликнул он, – добро пожаловать! Как видно, вы чувствуете себя превосходно, раз вы прибыли раньше, чем предполагали. Рад видеть вас таким здоровым.
– Слуга покорный! – ответил тот. – Но не об этом сейчас речь. Сударь! Куда девалась моя лестница?
– Ваша лестница, почтеннейший? – спросил Генрих. – Что мне до ваших вещей? Разве, уезжая, вы оставили мне их на хранение?
– Не притворяйтесь простачком, – закричал тот. – Куда девалась лестница? Моя большая, красивая, основательная лестница?
– А разве здесь была лестница? – спросил Генрих. – Видите ли, мой друг, я так редко бываю наружи, да, в сущности, и совсем не выхожу на улицу, что не обращаю внимание на все, что происходит вне моей комнаты. Я занимаюсь науками, работаю, а до всего остального мне нет дела.
– Мы поговорим еще с вами, господин Бранд, – воскликнул тот. – Злоба душит меня; но мы поговорим с вами по-другому! Вы тут единственный жилец; и вы ответите перед судом за ваш поступок.
– Не сердитесь же так, – сказал Генрих. – Если вас интересует история происшествия, то я готов служить вам хоть сейчас; в самом деле, я припоминаю теперь, что прежде здесь была лестница, и должен сознаться, что она мною использована.
– Использована? – закричал старик, топая ногой. – Моя лестница? Стало быть, вы растаскиваете мой дом по частям?
– Сохрани бог, – сказал Генрих, – под влиянием гнева вы преувеличиваете; ваша комната внизу осталась неповрежденной, наша здесь вверху в блестящем состоянии и тоже нетронута, и только эта жалкая лестница для лезущих вверх выскочек, эта богадельня для слабых ног, это вспомогательное средство, это дурацкое приспособление для скучных посетителей и подозрительных личностей, этот способ связи с надоедливыми втирушами, одним словом, эта лестница, она, действительно, благодаря моим усиленным стараниям и даже тяжелому напряжению, в самом деле, исчезла.
– Но эта лестница, – закричал Эммерих, – с ее драгоценными, нерушимыми, дубовыми перилами, эти двадцать две крепких, дубовых ступени были неотъемлемой частью моего дома. Я никогда не слыхал на своем веку о жильцах, которые жгут лестницы, словно это стружки или раскурочная бумага.
– Быть может, вы присядете, – сказал Генрих, – и выслушаете меня спокойно. По этим вашим двадцати двум ступеням часто подымался один бессовестный человек, который выудил у меня ценнейшую рукопись с тем, чтобы ее напечатать, а потом объявил себя банкротом, и, наконец, бесследно исчез. Другой книгопродавец, не зная устали, поднимался по этим вашим дубовым ступеням, постоянно опираясь на те крепкие перила, чтобы облегчить себе восхождение; он все ходил и ходил, пока, наконец, бесстыдно пользуясь моим затруднительным положением, не заграбастал драгоценный экземпляр Чосера в первом издании и не унес его за смехотворную цену, да, поистине, за грабительскую цену. О сударь, имея столь горький опыт, как полюбить такую лестницу, которая невероятно облегчает подобным субъектам проникновение в верхние этажи?
– Чорт бы побрал все эти проклятые доводы! – воскликнул Эммерих.
– Успокойтесь, – сказал Генрих чуть погромче. – Вы ведь хотели постигнуть вещи в их связи. Меня обманули и обошли; как ни велика наша Европа, – Азия и Америка не в счет, – но мне неоткуда было получить ссуду, словно весь кредит в стране был исчерпан и все банки опустели. Лютая, безжалостная зима требовала дров для отопления; а у меня не было денег, чтобы запастись ими обычным путем. Таким-то образом напал я на мысль об этом займе, который даже нельзя назвать принудительным. При этом я не предполагал, что вы, милостивый государь, вернетесь еще до наступления теплых летних дней.
– Какой вздор! – сказал тот. – Что же вы, несчастный, думали, будто моя лестница с наступлением теплых дней вырастет сама собой, словно спаржа?
– В том, как растут лестницы, я разбираюсь так же плохо, как в тропической флоре, чтобы быть в состоянии утверждать это, – ответил Генрих. – Между тем, дрова были мне крайне необходимы, и раз я совсем не выходил из дому, как и моя жена, и никто ко мне не приходил, потому что у меня нечем было поживиться, то эта лестница, следовательно, принадлежала к прямым излишествам в жизни, к пустой роскоши, к ненужным изобретениям. И если стремление к ограничению своих потребностей, к довольству своим собственным обществом считать, как утверждают познавшие мир мудрецы, признаком душевного величия, то, как видите, благодаря этой совершенно ненужной мне пристройке, мы не замерзли. Разве вам не случалось читать о том, как Диоген бросил прочь свой деревянный кубок, увидев одного крестьянина, который пил, черпая воду ладонями?
– Как вы остроумны! – возразил Эммерих. – Я же видел раз парня, который пил, присосавшись рылом, прямехонько из трубы; стало быть, ваш мусье Диоген мог бы отрубить себе руку в придачу. – Эй, Ульрих, сбегай-ка в полицию; дело должно принять другой оборот.
– Не торопитесь, – закричал Генрих, – вы должны понять, что ваш дом значительно выиграл без этой лестницы!
Эммерих, уже повернувшийся было к выходу, возвратился обратно.
– Выиграл? – яростно закричал он. – Вот так новости!
– А дело, между тем, совсем просто, – ответил ему Генрих, – и понять его не составит труда. Не правда ли, дом ваш не застрахован? С некоторого времени я стал видеть дурные сны, мне снились пожары, притом по соседству действительно горели дома; у меня было определенно какое-то предчувствие, я назвал бы это даже предвидением, что наш дом постигнет та же участь. И разве может быть что-нибудь нелепее (готов я спросить всякого, кто разбирается в постройках) деревянной лестницы? Полиция должна бы категорически запретить такие огнеопасные устройства. В тех городах, где этот дурной обычай существует, деревянная лестница, случись пожар, всегда оказывается самым пагубным злом. По ней не только распространяется огонь во все этажи, но она часто делает невозможным спасение людей. А так как я наверное знал, что вскоре здесь или по соседству должен вспыхнуть пожар, то я собственными руками, с превеликим трудом, обливаясь потом, сломал эту ненужную, грозившую бедой лестницу, чтобы по возможности уменьшить зло и пагубу. И я даже рассчитывал на вашу признательность.
– Ах так? – закричал Эммерих. – Оставайся я дольше, этот чистоплотный господин по тем же хитроумным соображениям использовал бы по частям весь мой дом. Использовал! Словно дома можно использовать таким порядком! Но подожди, благодетель! – Полиция тут? – спросил он вернувшегося Ульриха.
– Мы воздвигнем, – закричал Генрих, – большую, каменную лестницу, и ваш палаццо, милостивый государь, выиграет от этого столько же, сколько и город и государство.
– Ну, с этим хвастовством мы сейчас покончим, – ответил Эммерих, и тут же обратился к приставу, явившемуся с несколькими полицейскими.
– Господин инспектор, – сказал он, обращаясь к нему, – слыхали ли вы о таком бесчинстве? Сломать в моем доме большую, прекрасную лестницу и сжечь ее в мое отсутствие, как простые дрова!
– Это войдет в хронику городских происшествий, – веско заявило начальство, – а этого субъекта, похитителя лестниц – в исправительный дом или в крепость! Это похуже кражи со взломом! Кроме того, он обязан будет возместить убытки. Спускайтесь-ка вниз, господин злоумышленник!
– Как бы не так! – сказал Генрих. – Англичанин с полным правом называет свой дом замком, а что до моего, то он совершенно неприступен и неодолим; я ведь поднял подъемный мост.
– Ну, этой беде легко помочь! – закричал полицейский начальник. – Ну-ка, братцы, несите сюда большую пожарную лестницу; вы подниметесь наверх, и если преступник вздумает оказать сопротивление, то вяжите его и тащите вниз, чтобы наказать его по заслугам.
Между тем дом наполнился людьми, жившими по соседству; тут были и мужчины, и женщины, и дети, привлеченные шумом, и много любопытных стояло на улице, чтобы узнать, что происходит, и посмотреть, к чему все это приведет. Клара, смутившись, села возле окна, но не теряла самообладания, видя, что ее супруг все так же весел и не принимает дела близко к сердцу. Но она не представляла себе, чем все это кончится. Генрих подошел к ней на минуту, чтобы утешить ее и что-то взять из комнаты. Он сказал:
– Послушай, Клара, мы так же осаждены, как в былое время наш Гёц в своем Якстгаузене; отвратительный герольд уже предложил мне сдаться на милость победителя, и я ему сейчас отвечу, но скромно, не так, как мой великий прототип[25]25
См. Гете, «Гёц фон-Берлихинген», III, 17.
[Закрыть].
Клара дружески улыбнулась ему и сказала только:
– Твоя судьба – моя судьба; но я думаю, что если бы мой отец увидел меня сейчас, он простил бы меня.
Генрих снова вышел, и когда он увидал, что лестницу, действительно, хотят притащить, то произнес торжественным тоном:
– Господа, подумайте, что вы делаете, я давно уже решился на все, на любую крайность, я добровольно не отдамся в ваши руки, но буду защищаться до последней капли крови. Вот у меня под рукой две двустволки с добрыми зарядами, а там найдутся еще, вот старая пушка, опаснейшее полевое орудие, полное картечи, кусков свинца, толченого стекла и других ингредиентов. Порох, пули, картечь, свинец, все что только понадобится, найдется в комнате в изобилии; а пока я буду стрелять, моя храбрая жена, которая в качестве охотницы отлично умеет обращаться с оружием, будет перезаряжать. Ну, нападайте же, раз вы хотите пролития крови.
