Текст книги "Лики времени"

Автор книги: Людмила Уварова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

Пожалуй, Тимур и Юра Холмогоров выделялись изо всех школьников. Мне пришлось как-то убедиться в непримиримой, присущей Юре твердости характера, в благородной неуступчивости, когда дело касалось защиты слабого.

Как у всякой сильной личности, у Василия было немало «шестерок» – его соучеников, которые рабски, покорно следовали за ним по одному лишь знаку, поданному Василием, первыми смеялись любой его шутке, любой остроте, какой бы тупой и плоской она ни была. И вообще готовы были, казалось, идти за ним в огонь и в воду.

Один из них был сосед по парте Петя, забыла его фамилию, сын некоего деятеля Моссовета. Толстенький, круглолицый, коричневые глаза, свежий рот, помидорно-алые тугие щеки и оттопыренные уши, всегда ярко-розовые.

Наружность самая что ни на есть добродушная, но на самом деле мальчик, как выразился Юра Холмогоров, достаточно ядовитый.

Учился он средне и решительно во всем стремился подражать Василию. Даже одевался так, как Василий, даже гольфы сумел раздобыть подобные тем, что носил Василий: толстые, в клетку, плотно обтягивавшие его икры.

Урок литературы и русского языка в их классе вела завуч, та самая болтушка-лепетушка, о которой я написала раньше. Уже давно и основательно поблекшая, с умильно сложенным бантиком бледным ртом, с желтыми кудельками, обсыпавшими круглую, норовистую ее головку, она требовала прежде всего опрятности письма.

– Тетради должны блистать девственной чистотой и белизной, – говорила она, не замечая, что ученики перешептываются и втихаря смеются над ней, жеманной, по их мнению, непоправимо старой, достаточно потрепанной жизнью, но, несмотря ни на что, невероятно кокетливой. – Я требую!

Право же, ужимки ее больше подходили бы ученице седьмого класса, чем ей, однако она кокетничала напропалую, то полузакрыв глаза и подняв кверху подбритые брови, то вытянув губы трубочкой, то загадочно посмеиваясь про себя и щуря узенькие глаза, которые, наверное, ей самой представлялись большими и обольстительными.

В тот день я сидела у нее на уроке, наш директор требовал, чтобы мы, учителя, посещали уроки друг друга и, не стесняясь, делали замечания, если что-то не нравилось.

Я выбрала урок литературы и русского языка. Со своего места мне было видно, как Петя вынул из парты общую тетрадь в непогрешимо розовой обложке и благонравно положил ее на парту. Кто-то окликнул его тихонько, он обернулся, о чем-то заговорил с другим мальчиком; и в эту самую минуту его сосед Василий спокойно и невозмутимо раскрыл Петину тетрадь и капнул из чернильницы, ввинченной в парту, немного чернил.

Петя едва отговорил о чем-то, как учительница позвала его. Протянула тощую руку, увенчанную дутым серебряным браслетом, Петя безмятежно подал ей тетрадь, она раскрыла тетрадь и вдруг замерла, как бы лишившись слов.

– Это… это что такое?

– Что? – улыбаясь, спросил Петя. – Вы о чем?

Она молча показала ему залитую чернилами страницу.

– Что скажешь?

– Я?

Петя даже рот раскрыл от неожиданности.

– Честное слово, – забормотал он, – честное слово, этого не было! Не было, и все тут!

Он обернулся к Василию, тот безгрешно повел на него глазом.

– Клянусь, – продолжал совершенно сбитый с толку Петя. – Я не знаю, откуда это, честное даю слово…

– Получишь «неуд», будешь знать, – спокойно парировала учительница, уже успевшая прийти в себя.

– Но я, – снова начал Петя, щеки его покраснели еще больше, из глаз, казалось, уже готовы были брызнуть слезы, – но, честное слово, я ничего не знаю, я не могу понять, как это получилось…

Сколько лет прошло, а я все еще не перестала упрекать себя: почему промолчала? Почему испугалась того, кто это сделал? Ведь я же видела, видела все, как было, и вместе со мной многие видели то, что произошло, и молчали, боясь хотя бы взглядом скользнуть в сторону Василия. Да, я испугалась, промолчала, и остальные промолчали вместе со мной. Все? Нет, не все. Нашелся один, который не промолчал.

– Он не виноват, – Юра встал со своего места, голос его звучал спокойно, не громче обычного, но каждое его слово явственно звучало в тишине, внезапно наступившей, как бы разом сгустившейся.

– Кто же виноват? – спросила учительница.

– Петя в самом деле не виноват, – повторил Юра Холмогоров. – Он не заливал тетрадь чернилами.

– Тогда кто же? – спросила она.

Юра медленно повернул голову и встретился взглядом с Василием.

«Словно шпаги скрестились», – подумала вдруг я. Они не отрывали глаз друг от друга, вот так вот, глаза в глаза. И все в классе молча смотрели на безмолвную эту дуэль глазами.

Кажется, учительница поняла все как есть.

– Да-да, – заторопилась она. – Так, хорошо… – Подошла к Петиной парте, положила тетрадь на парту. – Дома перепишешь как следует…

– Хорошо, – сказал Петя.

Юра сел на скамейку. Василий встал, по своему обыкновению не говоря ни слова, вышел из класса.

А урок между тем продолжался, как ни в чем не бывало, своим чередом.

В тот день Юра снова, как это уже случалось не раз, догнал меня на улице. И мы заговорили о чем-то, о чем сейчас и не вспомнить. Только не о том случае, который произошел на уроке литературы.

И лишь уже недалеко от моего дома Юра сказал:

– Мне кажется, тот, кто молчит, когда при нем совершают какую-то несправедливость, все равно какую, уже предатель, вы не находите?

– Не знаю, – ответила я. – Впрочем, возможно, ты и прав.

– Да, я прав на все сто, – сказал Юра.

Признаюсь, я пришла на следующий день в класс с некоторой тревогой, все думалось, как-то Василий будет теперь относиться к Юре. Не отомстит ли за то, что Юра не побоялся его? Ведь каждый понимал: еще немного, и если бы учительница не отдала тетрадь обратно, Юра непременно рассказал бы, как все было. Безусловно рассказал бы…

На перемене я видела: Василий как ни в чем не бывало прошел, мимо Юры, вслед за ним, словно верные личарды, прошествовали его «шестерки», в том числе и Петя. Я проводила их взглядом, Василий о чем-то рассказывал, они все слушали его, изредка смеялись, должно быть, в нужных местах, а иногда затихали.

Мы больше не возвращались ни с Тимуром, ни с Юрой к этому случаю, но однажды Юра признался мне: на уроке физкультуры, когда они тренировались в волейбол, Петя больно ударил его по спине.

– Так, что все у меня загудело, – сказал Юра.

– Ни с того ни с сего? – заметила я.

Он заметно усмехнулся.

– Ну, не так чтобы ни с того ни с сего, все это оговорено заранее.

Я не стала расспрашивать его ни о чем. И так все было понятно.

* * *

Ни с кем из школьных педагогов я не сошлась близко, ни с кем, само собой, не говорила откровенно. Да и, думается, вряд ли кто-либо с кем-то говорил в те годы откровенно.

Я была самая молодая учительница в школе, все остальные были много старше, учителя с большим опытом и стажем.

Может быть, потому мои коллеги относились ко мне скорее равнодушно, я не представляла ни для кого из них никакого интереса. Лишь один учитель математики Вячеслав Витальевич Горохов, громогласный старик, острослов и неисправимый насмешник, благоволил ко мне. Как-то признался: я напоминаю ему дочь, которая вышла замуж за какого-то, как он выразился, «обормота» и укатила с ним на Дальний Восток, беспечально бросив родителей. По его словам, я походила на нее, она тоже была худенькой, узкоплечей и тоже, как и я, легко могла засмеяться или заплакать.

– И вот надо же, – говорил Вячеслав Витальевич, разводя руками в стороны. – Ни письмеца, ни открыточки, ничего, словно в воду провалилась!

Казалось, он шутил, но глаза его были печальны, я понимала: он тосковал, но не хотел, чтобы кто-то разгадал его тоску.

Иногда мы шли с ним вместе домой, нам было по дороге, он жил в старинном особняке в одном из арбатских переулков и рассказывал, как у них уютно, стреляют дрова в печке, на подоконниках растут цветы в горшках, а печки в комнатах все сплошь красивые, в старинных изразцах и долго держат тепло.

Он был со мной откровенен. Должно быть, жизненный опыт, точное знание людей подсказывали ему: мне можно доверять, я не продам…

– Знаете, а наш директор, – он произносил это слово почему-то через «э» – дирэктор, – большой дурак, вы не находите?

– Мне тоже так кажется, – говорила я.

– Это летний дурак, – убежденно продолжал Вячеслав Витальевич. – Знаете, какая разница между летним и зимним дураком? Не знаете, конечно, так слушайте, я это сам услышал от хорошего человека. Зимний дурак обычно одет тепло, в шубе, в валенках, пока разденется и разуется, вы не сразу поймете, что он дурак, а летний, тот – голый, сразу виден, как на ладони.

Заливисто смеялся, откинув седую, красивой лепки, голову.

– Наш директор именно такой вот летний, сразу видно – дурак на всю жизнь. И холуй, конечно же…

– Со скрипучим голосом, – утверждала я. – У холуев всегда скрипучий голос, вы не находите?

– Пожалуй, – соглашался со мной Вячеслав Витальевич.

Как-то он спросил меня, когда мы шли вместе домой:

– Что, говорят, у вас с Василием не сложились отношения?

Все в школе называли сына Сталина только так, по имени – Василий.

– Не сложились, – ответила я. – Он, не знаю почему, терпеть меня не может.

– Чем-то ему, выходит, не показались, – сказал Вячеслав Витальевич. – Он ведь такой, небанальный человек.

– Уж такой небанальный… – сказала я.

– А может быть, вы ему просто-напросто нравитесь? – спросил Вячеслав Витальевич, и сам же ответил: – А что, очень даже может статься. Годами вы же почти ему сверстница, кроме того, такие, как вы, всегда нравятся мальчишкам…

– Такие, как я? – я удивилась. – Что во мне такого притягательного для мальчишек?

– Знаете, в этом возрасте на них именно так и действует подобная субтильность, хрупкость, уж поверьте мне, я этих мальчишек изучил вдоль и поперек. Именно у них так бывает: чем больше та или иная девочка нравится, тем он сильнее к ней придирается, уверяю вас, это порой бывает закономерно…

– Да нет, я ему абсолютно не нравлюсь, – сказала я, – ни на одну каплю…

– Я многое знаю о Василии с давних пор, – сказал Вячеслав Витальевич. – Одна моя знакомая преподавала в школе, где он начинал учиться. Она рассказывала, что этот мальчик отличается неровным, непредсказуемым, крайне импульсивным характером, сегодня, скажем, может дружить с кем-то напропалую, а назавтра вдруг ни с того ни с сего возненавидеть…

Он замолчал.

– Можете не сомневаться, – сказала я, – мы с ним никогда не дружили, отношения у нас были только такие, какие полагается иметь учителю и ученику.

– Понимаю, – заметил Вячеслав Витальевич, – не сомневаюсь, так, наверное, оно и есть. Но Василий такой, ничего не поделаешь…

– А у вас с ним сложились отношения?

Он пожал плечами.

– Как-то об этом не задумывался. Я даю задания, он их выполняет, он, в общем, любит, во всяком случае, приемлет математику.

– Выходит, вам повезло, – сказала я.

– Чем же повезло? – удивился Вячеслав Витальевич.

Я не выдержала, рассказала ему о том, давнем случае с «неудом», который я поставила Василию. Он слушал меня, не говоря ни слова. Потом произнес с непередаваемым выражением:

– Уж этот дирэктор…

Прошел несколько шагов, остановился. Я невольно остановилась вместе с ним.

– Скажите, вас это все не удивляет?

– Что именно? – спросила я.

Он сказал:

– Все.

Я промолчала, а он проговорил мрачно:

– Все время только и делаю, что не перестаю удивляться, даю слово!

– Я тоже порой удивляюсь, – призналась я.

Он медленно покачал головой.

– Право же, не верится подчас, неужели теперь двадцатый век? Нет, в самом деле?

Я ничего не ответила, только молча взглянула на него. Наши глаза встретились. Должно быть, мы оба тогда подумали об одном и том же, но не решались высказать свои мысли. Хотя вроде бы доверяли друг другу.

* * *

В конце зимы школьники приняли участие в лыжном кроссе в Опалихе. До того месяца два они тренировались в Сокольниках, готовясь к этому кроссу.

Помню ветреный морозный день февраля. Я шла в школу, меня догнал Тимур.

– Юрка пришел первым, – радостно объявил он. Тимур обладал поразительным свойством, не так уж часто встречающимся, – радоваться чужой удаче.

– Мы с ним шли сперва на равных, потом он вырвался и обогнал всех!

– Рада за него, – сказала я.

– А вот он сам, – сказал Тимур.

Юра Холмогоров, наверное поджидая нас, стоял возле подъезда школы, меховая шапка сдвинута набок, плечи обтягивает спортивная, должно быть, заграничная куртка.

– Поздравляю, – сказала я Юре. – Говорят, ты победитель кросса.

– Папа считает, это мой ему подарок, – заметил Юра.

– А ты что, написал ему? – спросила я.

– Зачем писать? Он же сам приехал несколько дней тому назад.

– Приехал, – повторил Тимур, – а я не знал.

– Его вызвали в Москву, – сказал Юра. Помолчал, потом добавил: – Какой-то странный он стал…

– Чем странный? – спросил Тимур.

– Непохожий на себя, такого, каким был всегда, все время о чем-то думает, весь в каком-то напряжении.

– Просто устал, наверное, с дороги, – заметил Тимур.

– Вчера ему говорю, – снова начал Юра, – у тебя глаза какие-то не те…

– Что значит «не те»? – спросил Тимур.

– Будто все время чего-то ждут, к чему-то присматриваются…

– Это тебе кажется, – сказал Тимур. – Просто отвык от него немного.

Юра медленно покачал головой:

– Нет, я не отвык от него. Я папу хорошо знаю. Он сильно изменился…

В эту минуту к школе подъехали две машины, из одной вылез Василий, в другой сидели трое – охрана Василия.

Сухо кивнув нам, Василий обратился к Юре:

– Ну как, победитель, все еще не можешь опомниться от своей победы?

И, не дожидаясь ответа Юры, прошел в подъезд.

– Он участвовал в кроссе? – спросила я.

– Участвовал, – ответил Юра. – Только ему не повезло, пришел седьмым.

– По-моему, это его здорово задело, – добавил Тимур. – Ведь Вася, он такой, всегда и во всем любит быть первым…

– Ну, не так уж всегда, – заметил Юра.

– Во всяком случае, по-немецки он не числится лучшим, – сказала я.

Прозвенел звонок. Мой урок был первым. Я вызвала к доске сперва Фриновского, у которого, говорят, отец тоже занимал какой-то очень важный пост. Потом вызвала Юру.

Оба, вызванные мной, писали на доске различные предложения, простые и придаточные, и делали грамматический их разбор.

Лучше всех на этот раз отвечал, пожалуй, Юра. Я сказала:

– Сразу видно, ты хорошо подготовился…

– Стараюсь, – улыбнулся Юра.

– Он у нас вообще крайне старательный, – произнес с места Василий.

Когда Юра шел к своему месту, я случайно, подняв глаза, увидела, как Василий смотрел на него, губы его улыбались, но нижние веки как бы поднялись выше обычного, должно быть, потому взгляд Василия казался особенно колючим.

Василий не отрывал взгляда от Юры, и мне вдруг стало страшно, ненадолго, но все-таки страшно. Все в школе знали, хотя никогда не обсуждали между собой, Василий – завистлив, недобр, злопамятен. Однако за что ему гневаться на Юру, всегда тактичного, молчаливого, очень сдержанного?

Внезапно я поняла: да он завидует ему, конечно же завидует. Ведь Юра, а не он пришел первым…

На следующий день во время большой перемены я окликнула Юру, протянула ему превосходно изданный сборник фантастических произведений Конан-Дойля.

– Если хочешь, возьми, почитай, – сказала я. – Тут «Затерянный мир», «Когда земля вскрикнула» и еще «Последнее приключение Шерлока Холмса».

– Это что, когда он сразился с профессором Мориарти? – спросил подошедший к нам Тимур. – Я читал, замечательный рассказ!

– Самое интересное, что в этом рассказе Шерлок Холмс погибает, – заметила я. – Но лондонские читатели все как один запротестовали против гибели Шерлока Холмса, и тогда Конан-Дойль вынужден был написать новый рассказ…

– «Возвращение Шерлока Холмса», – подхватил Тимур, – и этот рассказ я читал.

– Молодец, – произнес кто-то за моей спиной.

Я обернулась. Позади стоял Василий, засунув руки в карманы своих отлично выглаженных брюк. Юра все еще держал мою книгу в руках.

– Это что, никак, подарок победителю кросса? – спросил Василий, глядя на книгу.

– Да нет, – быстро ответил Тимур. – Мы меняемся книгами, все трое, даем друг другу то, что кажется интересным…

– Меняетесь? – протянул Василий, недоуменное выражение его лица сразу сменилось некоторым оттенком насмешки. – Значит, организовали обменный пункт? Так, что ли, прикажете понимать?

– Ну, почему ты так считаешь? – спросил Тимур.

– А как назвать иначе? – спросил Василий. Потом круто повернулся и отошел от нас.

Тимур и Юра переглянулись. Юра пожал плечами, Тимур сказал, ни к кому не обращаясь:

– Интересно, чем это ему так не понравилось?..

Прошло дня четыре. Окончив уроки, я уходила из школы и спускалась по лестнице вниз, впереди меня шли Василий и Николай Иванович. Василий что-то настойчиво внушал нашему директору, а тот, как мне казалось, помалкивал и только кивал головой, должно быть, в знак согласия.

Я замедлила шаги, чтобы не встречаться с ними, но они остановились возле дверей и волей-неволей пришлось пройти мимо обеих. Я заметила негаснущую улыбку на щекастом лице Николая Ивановича, нарочито рассеянный взгляд Василия, смотревшего куда-то в сторону.

Черная машина, привозившая и увозившая Василия, уже стояла около подъезда, позади нее еще автомобиль с охраной.

Василий сел в машину, на заднее сиденье, она тронулась с места, вторая немедленно поехала вслед за первой.

Я шла по тротуару, глядя прямо перед собой. Внезапно Василий опустил стекло и крикнул мне:

– А ну, постойте…

Я остановилась.

– Вы дали читать Конан-Дойля Холмогорову? – спросил Василий, глядя куда-то поверх моей головы. – Интересная книга?

Василий засмеялся. Мне редко приходилось видеть его смеющимся, большей частью он выглядел хмурым, высокомерным. А тут засмеялся, причем чувствовалось, что смеется непритворно, от души. До сих пор, хотя с той поры прошло чуть ли не полвека, видится мне его лицо, озаренное смехом, блестящие зубы, почему-то казалось, у него чересчур много зубов, сощуренные глаза, неглубокая ямочка на щеке.

– Боюсь, – сказал он, отсмеявшись, – боюсь, что вам не скоро придется снова увидеть эту вашу очень интересную книгу…

Я не успела ничего ни ответить, ни спросить. Он опустил стекло, что-то коротко приказал шоферу, машина тронулась, сразу же завернув за угол. За ней исчезла и вторая.

Не знаю, почему мое сердце вдруг сжалось. Какое-то неясное и тревожное предчувствие охватило меня.

Подавленная, погруженная в невеселые мысли, я шла по улице, мысленно ругая себя: «Ну, чего ты, в самом деле? Мало ли что он говорил?!»

Однако несмотря ни на что, я никак не могла успокоиться и все думала, думала, повторяя мысленно на разные лады слова Василия.

Предчувствию этому, как ни странно, суждено было сбыться. Вечером я пошла к Никитским в аптеку купить для мамы лекарства и встретила там Вячеслава Витальевича. Он показался мне веселым, оживленным. Увидев меня, сразу же заговорил:

– Представьте себе, а дочка наша объявилась!

– Ну, вот видите, – сказала я.

– Да, прислала письмо нам с женой, – он говорил громко, не стесняясь, ни на кого не обращая внимания, иные даже оборачивались, глядели на него. – Вообразите, она вместе со своим суженым отправилась, куда бы вы думали? В Комсомольск, мечтают построить там новый город! Ну, что вы скажете?

– Скажу, что рада за вас. Во-первых, рада, что дочка объявилась, во-вторых, хорошо, что они у вас такие герои!

– Еще чего скажете, – запротестовал Вячеслав Витальевич, хотя, надо думать, безмерно был доволен моими словами. – Тоже мне герои! Если хотите, все люди герои, все, без исключения!

– Чем же?

– Хотя бы тем, что все знают, что наверняка, неминуемо умрут и все-таки, несмотря ни на что, живут, другими словами, суетятся, мыслят, радуются, горюют, трудятся. – Он оборвал себя. – Простите милосердно, я совсем зарапортовался, на старости лет в философию ударился.

Мы вышли из аптеки.

– Я немного провожу вас, – сказал Вячеслав Витальевич.

Мы вместе прошли на Тверской бульвар, к памятнику Тимирязеву.

Внезапно он спросил меня тихо:

– У вас, кажется, учился Юра Холмогоров?

– Да, – сказала я. – Один из лучших наших учеников. Только почему вы говорите о нем в прошедшем времени?

– Больше он не будет ходить в школу.

– Почему? – спросила я и тут же вспомнила: вот уже третий день Юра не является в школу. Признаться, я не очень обратила на это внимание, в конце концов мог же заболеть.

Вячеслав Витальевич прошептал мне на ухо:

– Вчера стало известно, что отец его…

Он сделал характерный жест, популярный в те годы, перекрестил пальцы обеих рук.

– Боже мой, – воскликнула я, не сдержавшись. – Боже мой, ведь отец только что вернулся из Парижа! Юра так ждал его…

– И вот, как видите, дождался, – с неподдельной горечью заметил Вячеслав Витальевич.

Я была ошеломлена. Стало быть, Юриного отца забрали? Должно быть, недаром он показался Юре на этот раз странным, непохожим на себя. Наверное, неспроста его вызвали из Парижа, и он со дня на день ждал ареста…

И, надо думать, вместе с отцом замели и Юру. Но за что? Чем он провинился? Впрочем, надо думать, ничем он не провинился. В те годы детей репрессированных родителей большей частью высылали куда-то в Тьмутаракань. Наверное, эта судьба не миновала и Юру…

На следующий день меня вызвал к себе Николай Иванович.

– Значит, так, – деловито и мрачно начал он. – Полагаю, ваша работа в нашей школе пришла к своему логическому завершению, то есть к концу.

Он бегло глянул на меня и тут же отвел глаза в сторону, но я не смотрела на него. Выгоняют? Что ж, пусть будет так…

– Потрудитесь оформить свой уход так, как полагается.

– Хорошо, – сказала я.

Он еще раз обратил свой взгляд на меня, на этот раз более продолжительный. Я поняла: его переполняют разнообразные чувства, он ищет им выход и, разумеется, найдет его.

Я не ошиблась.

– Я же вас предупреждал, – тихо, почти вкрадчиво начал он, – держаться с учащимися как можно более официально, только так, как надлежит держаться педагогу со своими учениками. Но вы не послушались меня…

По-прежнему я молчала. Он продолжал:

– Одним словом, надеюсь, вам все понятно, пришла пора нам проститься…

– С какого дня меня уволили? – спросила я.

– С сегодняшнего, – ответил он.

Он снова сел за свой стол, перебирая какие-то бумаги.

– Это же надо только подумать, – произнес он, не глядя на меня, – чтобы учительница организовала со своими учениками некий обменный пункт!

Я до боли закусила губу, чтобы не крикнуть.

Он произнес точно те же слова, что произнес Василий. Он говорил его языком и, надо думать, мыслил точно так же, как он.

Все стало ясным. Словно яркая вспышка магния разом осветила темноту, выхватив то, что и требовалось.

Я повернулась к дверям, а Николай Иванович крикнул мне вдогонку:

– Классный журнал не забудьте оставить в учительской…

* * *

Незадолго до войны я встретила на улице Тимура. Он, как мне показалось, вырос, возмужал, черты его юношески подвижного лица определились, стали более четкими, мужественными. Ему очень шла летная форма, он рассказал, что окончил летное училище, стал летчиком.

– Выходит, сбылась мечта, – сказала я.

Он кивнул, улыбнулся.

– Сбылась, конечно…

Все те, кто учился в «моих» классах, стали артиллеристами. Только несколько, в том числе Тимур, стали летчиками. Юра Холмогоров тоже хотел стать летчиком. Я спросила Тимура, не слыхал ли он чего-нибудь о Юре. Яркие глаза его мгновенно потускнели.

– Нет, ничего…

– Жаль, – сказала я.

– До того жаль, – подхватил он. – Ведь это был такой замечательный парень!

Нахмурив светлые брови, он задумался.

– Юра тоже мечтал стать летчиком, как и я…

Я еще раз повторила:

– Жаль…

– Знаете, – сказал Тимур, – я приезжал из Качи в прошлом году и, представьте, встретил на улице – кого бы вы думали? – Вячеслава Витальевича. Мы с ним славно поговорили, он проводил меня немного. Превосходно выглядел старикан.

– Да, – отозвалась я. – Превосходно.

Почему-то не хотелось говорить Тимуру о том, что Вячеслав Витальевич умер. Совсем недавно, в апреле. Иногда мы виделись с ним, он не переставал рассказывать о своей дочке, к которой собирался поехать вместе с женой. Не пришлось…

Зимой у него случился инфаркт. Врачи предлагали отправить его в больницу, он наотрез отказался:

– Вот еще чего придумали! Буду лежать и поправляться только в своем доме, на своей кровати…

Когда я приходила к нему, – я приходила довольно часто, – он всегда радовался моему приходу.

– Еще одна микстура здоровья явилась, – говорил, едва я входила в комнату.

Он уверял, что, когда я прихожу, ему сразу становится лучше. Но то были одни лишь слова. Потому что он яснее всех понимал свое состояние, знал, что должен умереть. Однако никогда не заводил никаких, как он выражался, смертяшкиных разговоров.

– Это все пустое кокетство, – признавался Вячеслав Витальевич. – Люди любят кокетничать со смертью, но, когда стукнет смертный час, сразу же начинают цепляться за жизнь. Такова наша людская порода.

Но однажды, когда жена его ушла в аптеку, а я осталась подле него, он попросил меня прочитать ему вслух «Смерть Ивана Ильича».

Я раскрыла книгу, начала читать. Я очень любила этот рассказ Толстого и потому читала его с удовольствием. Случайно взглянув на Вячеслава Витальевича, я увидела слезы на его глазах.

– Раз вы так расстроились, я не буду больше читать…

– Нет, нет, пожалуйста, читайте, – попросил он.

– Но вас это расстраивает, – сказала я.

– Да нет, не то слово, просто так получилось, слушаю вас и словно бы прикоснулся к великой душе. Что за гений все-таки, какое проникновение в душу, какое знание человека, такого, какой он есть.

Так говорил Вячеслав Витальевич, но я почему-то не поверила ему. Нет, вовсе не потому, что он прикоснулся к душе Толстого, появились слезы на его глазах. Вовсе не потому…

Он оглянулся на дверь, не вернулась ли жена из аптеки. Приподнялся на локте. Как же тонка и слаба была рука, на которую он опирался.

– В общем, вот что я вам скажу: у меня уже нет козырей, вот о чем я еще подумал…

– Козырей? – переспросила я. Он кивнул.

– Только не надо утешать меня, не надо произносить банальные слова, вроде «Все будет хорошо», «Вы непременно поправитесь» и всякую другую муть. Я сам все знаю.

Он откинулся на подушку. Лицо его резко побледнело, сразу же сильнее обозначились темные круги под глазами. Я с болью увидела, какой худой, почти детской стала его шея.

Он повторил снова:

– У меня уже нет козырей. Кончились. А прикупить негде.

– Не надо так говорить, – промолвила я, чуть было не сказав: «Все будет хорошо», но вовремя вспомнила просьбу Вячеслава Витальевича. – Очень прошу вас, не надо…

– Хорошо, не буду, – послушно отозвался он. Помолчал немного. – А кому прикажете жалиться? Ведь Кате не пожалуешься, она у меня быстрая на слезы, сразу же разревется.

Он жалел жену. Ока была болезненная, как говорится, сырая толстуха, замученная бронхиальной астмой. Признаться, мне всегда казалось, она уйдет первой, а вовсе не он…

– Не думайте об этом, – попросила я Вячеслава Витальевича.

Он слегка улыбнулся:

– Об этом? Иными словами – о смерти? Но как же не думать, коли думается?

Потом нахмурился, произнес как бы про себя:

– Вот бы с дочерью хорошо бы повидаться! Хотя бы один-единственный раз, напоследок…

Мне подумалось: у него жестокосердная и эгоистичная дочь. За все эти годы ни разу не навестить отца и мать!

Вячеслав Витальевич словно бы разгадал мои мысли. Сказал просто:

– Надеюсь, к окончательному финалу она явится, как не явится? Вообще-то я считаю, что дети – это постоянный роман, иногда даже без взаимности. Но любят ли они нас или же абсолютно равнодушны, мы-то все едино не можем их не любить…

Я снова стала читать рассказ Толстого, а он слушал меня не перебивая. Вернулась из аптеки его жена, принесла подушку с кислородом, на случай, если Вячеслав Витальевич начнет задыхаться, преувеличенно весело заговорила о каком-то знакомом, который ей повстречался на улице и пригрозил прийти в гости буквально на этих же днях. Она так и сказала: «Пригрозил прийти».

– Напрасная угроза, – сказал Вячеслав Витальевич. – Я его хорошо знаю. Он любит обещать, но тут же забывает о своих посулах..

Потом мы пили чай, Вячеслав Витальевич потребовал заварить чай покрепче, уверяя нас, что крепкий чай – залог здоровья…

А ночью он умер. Очень тихо, без мучений.

Хоронила его вся школа. Кроме того, было много личных его знакомых, он отличался общительностью, любил людей, умел ценить подлинную дружбу.

Я тоже хоронила его. Те ученики, которые шли за гробом, были мне незнакомы, новый набор. Только директор был все тот же и завуч та же. Она сухо кивнула мне и отвернулась. А он старался не глядеть в мою сторону. Впрочем, я тоже ни разу не посмотрела на него.

А дочь Вячеслава Витальевича так и не приехала на похороны. Не смогла почему-то. Правда, прислала телеграмму, довольно пространную. И мне вспомнились слова, которые произнес в тот последний вечер ее отец:

– Дети – это большей частью роман без взаимности. Однако любят ли они тебя или равнодушны к тебе, ты-то их все едино не можешь не любить…

Да, он любил дочь, а она, должно быть, оставалась равнодушной к нему, потому что так ни разу и не приехала, даже впоследствии, когда мать уже осталась совсем одна…

Больше мы с Тимуром не встречались. И только позднее, уже в войну, я прочитала в газетах о подвиге молодого летчика Тимура Фрунзе, который стал посмертно Героем Советского Союза.

Мне вспомнилось тогда, как мы менялись книгами с ним и Юрой, вспомнились невеселые дни моей работы в спецшколе, и снова сквозь годы я услышала голос Тимура:

«Мечтаю стать летчиком! По-моему, нет большего счастья, чем летать в небе…»