Текст книги "Лики времени"

Автор книги: Людмила Уварова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Но мама не сдавалась:

«Уверяю тебя, мы нередко прямо на улице проходим мимо тех, кто бы мог стать любимым, другом, самым главным человеком в жизни, проходим мимо наших предполагаемых братьев или других каких-то родичей…» «И очень даже хорошо, – парировал отец. – Чем больше родичей, тем больше всякого рода сплетен, лучше их поменьше, а вот подлинных друзей побольше».

«Ну, не говори так», – возражала мама.

Отец, однако, не уступал ей: «Вот возьми, к примеру, меня: я встретил тебя, свою самую настоящую любовь, судьбу, друга, называй как хочешь, больше мне никого не нужно. Абсолютно никого!»

Давно это было. Нет уж ни мамы, ни отца, и слова эти, сказанные отцом, живут только лишь в памяти сына. А уйдет он – и слова погаснут навсегда.

«Сколько потерь, – подумал в эту минуту Корсаков. – Боже мой, сколько потерь, невозвратимых, незабываемых…»

– Покажите мне, пожалуйста, где живет Валя, – попросил он старуху.

– Сейчас, милок, как же не показать, покажу…

Старуха встала, зашагала рядом с Корсаковым. Она оказалась неожиданно высокой, чуть ли не с него самого ростом, шагала она быстро, уверенно.

– Вот, милок, видишь, крыша зеленая, а на крыше вроде бы петух стоит?

– Вижу, – ответил Корсаков.

– Вот он и есть, Валин дом, понял?

Корсаков протянул руку:

– Спасибо вам самое большое…

– Не за что, милок.

Старуха повернулась и все тем же быстрым, бодрым шагом пошла обратно. А Корсаков открыл калитку дома, в котором жила его дочь.

В большой комнате, очень светлой оттого, что с трех сторон в ней были широкие, во всю стену, окна, сидел за столом старик, нагнувшись, читал газету.

При виде Корсакова поднял голову. Седые, коротко стриженные волосы, желтые впалые щеки, под глазами темные круги.

– Вам кого? – спросил. Голос у него был хриплый, словно бы натруженный то ли морозом, то ли долгой и громкой речью.

– Валя дома? – спросил Корсаков.

– Нет еще, скоро будет, – ответил старик. – А вы кто? Из города? Из управления?

– Из города, – ответил Корсаков, – только не из управления.

Старик отложил газету. Хотел еще что-то сказать, но закашлялся; кашлял он долго, надсадно, со стоном.

«Пневмосклероз в разгаре, возможно, и бронхоэкстатическая болезнь, – профессионально определил Корсаков, – кроме того, полагаю, цирроз печени тоже наверняка имеется, не без того».

Старик наконец откашлялся и немедленно закурил папиросу.

– Зачем же вы курите? – спросил Корсаков. – Такой страшный у вас кашель, а вы еще курите!

– Привычка, – сказал старик, с видимым наслаждением затягиваясь. – Говорят же, что привычка вторая натура, а я, знаете, чуть ли не полвека курю, никак, полагаю, не меньше!

Он все дымил папиросой, тяжело, надсадно дыша, дыхание вырывалось из его груди со свистом, руки его, лежавшие на столе, слегка дрожали, впалые виски покрылись каплями пота. Он был, должно быть, неизлечимо болен.

– А вы, случаем, не доктор? – спросил старик.

– Случаем доктор, – ответил Корсаков.

– Посоветуйте в таком случае, – старик даже привстал со стула, – почему это я ночами совершенно спать не могу? Как лягу, так нечем дышать, кажется, сейчас бы в самый раз вздохнуть так, как следует, а не выходит, что-то подступает к самому вот этому месту, – старик показал на горло, – что-то подступает, и нет воздуха, словно в воду попал и захлебнулся…

– Видите ли, – начал Корсаков, – я хоть и врач, но без осмотра, без исследований вряд ли что могу вам сказать, тут необходимы всякого рода исследования, анализы, во всяком случае, на мой взгляд, вам надо было бы первым делом лечь в больницу, а там уж проведут всевозможные исследования, сделают анализы, которые вам необходимы, и потом еще…

Корсаков не договорил. Открылась дверь, в комнату вошла женщина.

Высокая, ладно скроенная, маленькая голова на покатых плечах, твидовое пальто наброшено на плечи, в одной руке косынка газовая, зеленая в пестрых разводах, должно быть, только что стянула с головы.

Подошла к Корсакову, стала перед ним, протянула руку:

– Вы ко мне? Из управления?

– Нет, я сам по себе, – ответил Корсаков.

Она с легкой улыбкой глядела на него. Темные изогнутые густые брови, зеленовато-серые улыбчивые глаза в темных ресницах, большой, четко очерченный, красивый рот. Лицо обветренное, румянец то вспыхивает, то гаснет.

Он даже вздрогнул, до того она походила на его мать: даже волосы были точно того же цвета, рыжеватые, с легким бронзовым оттенком. Она протянула ему руку, и он подумал, что рука тоже походит на мамину руку – небольшая, крепкая ладонь, недлинные, изящно вылепленные пальцы…

– Моя фамилия Корсаков, зовут Виктор Сергеевич, я доктор, живу в Москве, был в Смоленске по делам и вот решил заехать к вам в деревню. Я когда-то знал вашего дедушку и даже вашу мать тоже пришлось мне видеть однажды…

Все это Корсаков выложил одним махом, как говорится, не переводя дыхания.

Он терпеть не мог лгать. С самого детства не умел ничего придумывать; Ася, сестра, та, бывало, наворотит целую гору, если ей это было надо, если, скажем, пропустила уроки в школе или решила отправиться с друзьями за город. Тут она придумает невесть что: и пожар случился дома самый неожиданный, и любимая бабушка тяжело заболела (сколько любимых бабушек, теток, дядьев и других родственников она за годы учебы в школе благополучно похоронила, иных даже по нескольку раз), и потолок неожиданно обвалился, и трамвай ни с того ни с сего с рельсов сошел, и машины наехали друг на друга, получилась уличная «пробка», часа за три никак не расхлебать. А он не мог так. Случится ему пропустить уроки, так и скажет: «Захотелось пойти в кино…» – «Как же это ты пошел в кино? – спросит учитель. – Ты же знал, что надо идти в школу?» Он кивнет: «Знал, конечно». – «Почему же ты пошел не в школу, а в кино?» И он признается от души: «Очень хотелось пойти в кино…»

Сестра иной раз говорила: «Неужели не можешь соврать? Ну, для пользы дела, чтобы не было двойки, соври, и дело с концом! Скажи, что болел, что упал, расшибся, в общем, что хочешь скажи, неужели трудно соврать?» – «Трудно, – отвечал Корсаков. – Может быть, кому-то нетрудно, а я не могу, сам понимаю, что надо бы что-то придумать, и не могу!»

Вот такой он был. А тут внезапно откуда что взялось, придумал, приплел дедушку Вали, которого он и в глаза никогда не видел, и так легко, плавно сошло с его языка: «Даже вашу мать как-то пришлось видеть…»

– Я их уже не застала, ни деда, ни бабки, – сказала Валя. – Мама говорила, они были очень хорошие, добрые…

– Это мои родители, – сказал старик.

– Да, это папины, – проговорила Валя. – У мамы давно уже родители умерли.

Голос у нее был глуховатый, но слова она произносила четко, каждое слово словно горошком катилось.

Корсакову вспомнилось: Дуся точно так говорила; у Вали, как и у Дуси некогда, улыбка была тоже поначалу скупая, но потом все сильнее разраставшаяся.

– Маму вы не застали, – сказала Валя. – Скоро десять лет как она умерла.

– Отчего она умерла? – спросил Корсаков.

– Инфаркт, – ответила Валя. – За несколько дней сгорела.

– Раньше называли разрыв сердца, – добавил старик и снова закашлялся.

– Одну минуточку, – сказала Валя.

Скинула пальто, вышла на кухню; он услышал звяканье умывальника – наверное, мыла руки; потом вошла снова, тщательно протерла стол белым чистым полотенцем.

Повторила, улыбаясь Корсакову:

– Одну минуточку…

Он смотрел на ее руки, проворно, быстро собиравшие на стол. Все спорилось в этих небольших, крепких руках, тарелки словно бы пели, рюмки тихонько позвякивали, дымящаяся рассыпчатая картошка стояла в миске рядом с тарелкой, в которой розовела нарезанная тонкими ломтиками домашняя ветчина, а Валя поставила еще малосольные огурчики, зеленый лук, политый сметаной, отварное мясо и маленькие, из слоеного теста пирожки с мясом и с картошкой.

– Прошу, пожалуйста, не побрезгуйте, – пропела Валя и вдруг первая засмеялась: – Так, кажется, раньше в деревне приглашали к столу?

Корсаков смотрел на нее во все глаза. Как же она напоминала его маму! Быстрый смеющийся взгляд, рыжеватые волосы, небрежно схваченные на затылке большой затейливой заколкой, движения рук, ловкие и в то же время плавные, как бы неторопливые – все, все было знакомо, казалось уже не раз увиденным.

– Ешь, папа, – сказала Валя старику, который снова долго, с надрывом закашлял. – Беда мне с тобой, честное слово! – Обернулась к Корсакову: – Что с ним делать, посоветуйте? Лечиться не желает, думает, так все пройдет…

– Так, само собой, не пройдет, – ответил Корсаков, глядя на старика. – Это я вам как врач говорю, поверьте мне!

– Верю, – сказал старик прокашлявшись. – Как же не верить?

И опять закурил новую папиросу.

«А она добрая, в мать, – подумал Корсаков, подметив Валин взгляд, брошенный ни старика, беспокойный и озабоченный; так глядят обычно на тех, о ком тревожатся, за кого болеют душой. – Ведь она же знает, не может не знать, как он поступил с ее матерью, и все-таки, по всему видно, хорошо к нему относится, жалеет его, заботится о нем. Интересно, понимает ли он, как ему повезло?»

Вспомнились свои дочки, Валя и Марина. Нет, они бы не простили, ни та ни другая, они бы, надо полагать, не пустили его домой, если бы он ушел, никогда в жизни!

Мысленно Корсаков удивился: странные порой случаются вещи. Надо же так, что у Дуси, что у него, у нее дочь Валя, и у него старшая дочь Валя; можно подумать, что он с Дусей тогда сговорился…

– Расскажите мне о себе, – попросил он Валю. Очень хотелось назвать ее на «ты», но он не посмел, однако как же удивительно, необычно – родную дочь «выкать»…

– Что вам рассказать? – спросила она, откусывая от пирожка маленькие кусочки, и Корсаков снова подивился: великая все-таки вещь – гены! Вот и мама, бывало, так ела, откусывая от хлеба или пирога маленькие кусочки. – Работаю зоотехником, на мне вся, как говорится, живность, работа трудная, подчас мытарная, но я привыкла и даже люблю, мне без этой работы, кажется, не прожить…

Смеющиеся глаза стали серьезными, даже строгими.

– В этом году еще ничего, справляемся, а что в прошлом-то году было! В коровнике крыша развалилась, а тут как назло двенадцать коров телились; что тут будешь делать? Зима на носу, холод, дождь…

Она рассказывала вроде бы спокойно, даже улыбалась, но Корсакову подумалось: должно быть, нелегко ей было, до того нелегко…

Ему уже не раз приходилось замечать: сильные мужественные люди о всякого рода былых своих переживаниях и неприятностях рассказывают обычно с улыбкой, легко, не жалуясь, не требуя сочувствия.

Впрочем, почти все люди всегда вспоминают о пережитом в достаточной мере легко. Что пройдет, то будет мило, ну, мило не мило, во всяком случае, прошло, кончилось – и дело с концом…

Так думал Корсаков, а его дочь между тем подала самовар, расставила стаканы по столу, вынула из буфета банку с малиной.

– Мои ребята летом малину в лесу собирали, – сказала. – А я ее в банку, немного сахару, и верите, прямо такая, словно ее только вчера собрали. Попробуйте, пожалуйста…

Он с удовольствием вслушивался в ее голос. Кажется, закрыть глаза – и сразу покажется: это Дуся говорит, та, прошлая…

Старик пил стакан за стаканом, в промежутках то выкуривая папиросу, то стараясь хорошенько откашляться.

– Вам надо немедленно, срочно бросить курить, – сказал Корсаков.

Старик покачал головой:

– Привычка – вторая натура.

– Ему надо, по-моему, непременно лечь в больницу, – сказала Валя. – А как вы считаете?

Она явно избегала называть Корсакова по имени-отчеству. Почему бы это? Не хотела? Или не запомнила? Или просто так для нее удобнее?

– Я тоже так считаю, – сказал Корсаков.

– Ну и беспокойная же ты, Валентина, – начал старик, глубоко затянувшись. – Вот, право же, гляжу на тебя и мать-покойницу вспоминаю. Дуся тоже такая была беспокойная, все о ком-то пеклась, все о ком-то заботилась, а о себе и думать не думала…

Медленно покачал головой.

– Вот и получилось, что ушла раньше времени…

Корсаков перевел глаза на Валю, увидел, она глядит на старика с едва заметной насмешкой: ему подумалось, она хочет что-то сказать старику, но не решается. Может быть, постеснялась постороннего человека? Ведь она, надо полагать, считает Корсакова посторонним, ведь ей же ничего не известно…

– Дуся мне недавно приснилась, – продолжал старик. – Будто бы сижу я на берегу, вон там, – он махнул рукой в правую сторону, должно быть, где-то там была река или озеро. – Сижу, гляжу на небо, закат такой розовый, и облака все румяные, словно пенка от варенья, и тут Дуся подходит ко мне, говорит: «Идем домой, я молочка надоила»…

Он сунул в рот новую папиросу, стал чиркать спичкой, но спичка, очевидно, была сырой, мгновенно гасла. Валя взяла коробок, лежавший на буфете, чиркнула спичкой, старик прикурил, затянулся, выпустил струю дыма.

Валя взглянула на Корсакова, потом спросила:

– Еще чаю? Давайте я вам налью…

– Спасибо, не хочу, – ответил Корсаков и, чтобы как-то переменить разговор, спросил: – Как вашим мальчикам живется в городе?

Валино лицо оживилось.

– Кажется, ничего. Я у них на прошлой неделе была, они оба в общежитии…

– А учатся где?

– В школе механизации сельского хозяйства, это что-то вроде техникума.

– А старуха сказала, в институте, – проговорил Корсаков.

– Какая старуха? – удивилась Валя.

– Я с ней возле сельсовета познакомился, она там на крылечке сидела…

– Это такая высокая? – Валя улыбнулась. – Тетя Поля, уборщица. Она считает, что все и всех знает, и, конечно, все неточно. А вообще славная старуха.

Кто-то порывисто, с силой постучал в окно. Валя живо подошла, распахнула створку окна.

– Валя, одна нога здесь, другая там, – отчеканил белобрысый парнишка, с любопытством оглядев Корсакова и тут же снова обращаясь к Вале, – Василий Степанович велел звать тебя поскорее!

– Иду, – отозвалась Валя. Пояснила Корсакову: – Опять какое-то ЧП на ферме. Сам председатель туда явился…

– Я провожу вас, – сказал Корсаков.

– Что вы, не надо, я сейчас побегу быстро, вам за мной не угнаться.

– Тогда пойду прогуляюсь, – сказал Корсаков. – У меня немного голова разболелась, подышу свежим воздухом.

Ему не хотелось оставаться вдвоем со стариком.

Ведь он, Корсаков, знал все, что было, знал, как старик поступил с Дусей, как жестоко обидел ее. Может быть, Дуся и простила его, даже наверняка простила, а он не хотел. Не мог простить.

«Сам хорош, – мысленно обругал он себя. – Тоже рыцарь без страха и упрека, за все годы не нашел ни одного-единого дня приехать повидаться, не знал, что дочь у тебя растет, да какая дочь…»

Он вышел на улицу. Тучи, налитые близким дождем, низко нависли над домами, куры рылись в пыли; Корсаков вспомнил, мама всегда говорила: куры раньше всех остальных птиц чуют приближение дождя.

Вдали темнел лес, может быть, тот самый лес, в котором Дуся нашла его. Даже наверняка тот самый…

Он неторопливо побрел к лесу, думая уже не о Дусе, а о своей дочери. Разумеется, он любил своих дочек от Леры, как не любить свое кровное? Но он всегда сознавал: чем больше вырастали обе девочки, тем сильнее отдалялись от него. Теперь обе были духовно далеки от него.

И они это тоже сознавали, мать была им куда ближе, понятнее, а он, отец, оставался почти чужим для них.

Снова стал накрапывать дождь. Корсаков нехотя повернул к дому.

Валя, как он и полагал, еще не пришла, старик по-прежнему сидел за столом, снова читал газету, Корсакову показалось, он читает все тот же газетный лист.

– Вот и хорошо, что явились, – начал старик. – А то промокнете под дождем, вдруг простудитесь, что тогда делать?

– Тогда приму какое-нибудь лекарство, – ответил Корсаков чуть суше, чем хотел, хотя сам себе дал раньше слово постараться быть по возможности корректным со стариком, но до чего же трудно держаться, быть хотя бы лояльным, только лояльным.

Однако старик продолжал все так же приветливо:

– Хотите горячего чайку? Давайте я сейчас подогрею самовар и все заново организую?

– Нет, благодарю, – ответил Корсаков.

– Как хотите, – сказал старик, снова закурил папиросу.

Корсаков подошел к стене, стал разглядывать фотографии, повешенные густо, одна возле другой.

Старик встал из-за стола.

– Моего отца узнаете? – спросил и показал пальцем. – Вот он, отец, правда, снимался, когда ему, кажется, и сорока не было.

С фотографии глядел на них бравый, плечистый молодец, немного схожий со стариком, но гораздо здоровее и крепче с виду.

– А где фотография Дуси? – спросил Корсаков.

– Вот она.

Корсаков низко нагнулся, разглядывая почти незнакомое лицо. Дуся показалась решительно не похожей на саму себя.

На фотографии у нее был напряженный взгляд, плотно сжатые губы, а он в этот самый момент вспомнил улыбчивые глаза, серые или синие, в темных ресницах, румяный добрый рот; такой же рот был у Вали, незамысловато очерченный, свежий, наверняка не знавший помады.

– Как живая, моя ласточка, – плачущим голосом заговорил старик, – ну прямо смотрю на нее и снова вижу, до чего была хороша, никогда никому слова дурного не сказала, никогда никому не перечила; моя мама, бывало, о ней говорила: «Наша Дуся все тишком да молчком, все в себе таит, а на людях ровная, добрая»…

Вынул из кармана платок, вытер глаза и щеки.

Корсаков хотел было сказать: «Я знаю, что она была хороша, так почему же вы ее бросили, не посчитались с нею? Почему променяли на какую-то продавщицу, которая в конечном счете вас же и выгнала из дому?»

– Я, когда на фронте был, все о ней беспокоился, – продолжал старик, – как она там, жива ли, ведь она осталась с моими стариками.

– Знаю! – перебил его Корсаков. – Я все знаю.

Старик недоуменно взглянул на него.

Темные круги под его глазами казались еще гуще, еще рельефнее.

– Что вы знаете? – спросил, слегка запинаясь.

– Все, – повторил Корсаков.

– А что же именно? – лукавил старик, и веря и не веря Корсакову или стараясь просто-напросто выгадать время, чтобы придумать некую готовую отговорку или ложь, пришедшую в голову.

Корсакову вдруг стало совестно: в конце концов, не его это дело – выговаривать бывшему Дусиному мужу, в сущности, он тоже хорош… И потом, уж вовсе негуманно попрекать больного, обреченного человека, да еще кто попрекает? Врач, тот, кто сразу все должен понимать, чуть ли не с первого взгляда…

У Марины, его младшей, было любимое выражение: «Замнем для ясности» – для тех случаев, когда хотела поставить точку, больше ни о чем не говорить.

И сейчас Корсаков произнес те же самые слова:

– Замнем для ясности…

Притворно улыбнулся, улыбаться ему было, что называется, никак не с руки; однако старик сразу же повеселел, поверив его улыбке.

– Вы не думайте, – заговорил быстро, оживленно, наверно, спеша высказаться, пока его опять не сразил кашель, – у нас с нею были очень хорошие отношения, я часто ездил сюда, навещал ее и к Вале я очень хорошо относился, спросите ее, она скажет, очень даже хорошо…

– А это кто? – перебил Корсаков старика, подойдя к фотографии, висевшей над Дусиной карточкой. – Это Валины сыновья?

– Кто же еще, они самые, – охотно подтвердил старик. – А рядышком ихний отец, Валин муж.

Фотография была, видимо, давняя, ребятам было на вид лет по десять, не больше. Корсаков пристально вгляделся: круглолицые, еще по-детски щекастые, у обоих волосы одинаково подстрижены – челочка на лбу, под челочкой у обоих длинные, наверное, густые брови. На Валю не похожи, должно быть, удались оба в отца. Так и есть. Корсаков долго разглядывал незамысловато очерченное, узкоглазое, как у обоих сыновей, лицо Валиного мужа. Кажется, добрый, по лицу видать, а это самое главное, доброта, отец говорил когда-то, это мудрость сердца; с добрым человеком, надо думать, Вале жить легко, хорошо бы, чтобы так оно и было на самом деле…

Он внезапно разволновался, сам не понимая, почему волнуется. Чтобы успокоиться, подошел к окну, стал глядеть на улицу. Ясный осенний день трезво простерся над домами, над оголенными, печальными деревьями.

Из переулка показалась женщина, шла быстро, уверенно, слегка размахивая на ходу руками. Приблизилась еще немного, и Корсаков узнал Валю.

Сказал с невольным облегчением:

– Наконец-то!

– Это кто же? – спросил старик. – Валя?

Тоже подошел к окну, внимательно, сощурив глаза, вгляделся.

– Иногда гляжу на нее, кажется, Дуся идет, – произнес тихо.

Корсаков кивнул. Как бы там ни было, а они с этим самым стариком связаны навечно и Дусей покойной, и ее дочерью Валей: да, навечно, пожалуй, точнее и не скажешь…

Войдя в дом, Валя первым делом обеими руками поправила косо висевший абажур, при свете лампы стали видны крохотные золотистые волоски на ее крепкой, открытой до локтя руке.

Корсакову вдруг подумалось: хорошо бы коснуться этой руки, только коснуться – и все, ощутить щекой теплую родную кожу, может быть, самую для него родную на всей земле…

– Я вам в светелке постелю, – сказала Валя. – Там мои ребята спали…

– Ну уж, сказала, – прервал Валю старик, – они у нас, бывалочи, все больше на сеновале…

– И так случалось, – согласилась Валя, – и в светелке тоже иногда…

– Мне все равно, – сказал Корсаков. – Где положите, там и лягу…

Светелка была маленькая, потолок полукруглый, окошко тусклое, кругло вырезанное, к стене приколоты уже завядшие пучки чебреца, конского щавеля, полыни и той блекло-зеленой травки, что в народе зовут «богородицыны слезки»; оттого пахло чудесно, словно в степи, под открытым небом.

– Это ребята собирают, – пояснила Валя. – Они когда летом сюда приезжают, непременно принесут чего только хотите, и трав всяких, и цветов, и камышей с реки, а травы непременно к стене приколют, для запаха…

Так говорила она, и в то же время быстрые руки ее взбивали подушки, натягивали на них свежие наволочки, расстелили на постели жестко шуршащую простыню, а сверху положили пухлое, в разноцветных ситцевых квадратах одеяло. Показалось: некогда довелось видеть это одеяло, вроде бы укрывался им тогда, в темном подполе…

Корсаков не утерпел, спросил Валю:

– Скажите, это, наверное, старинное одеяло?

– Какое, вот это? – Валя медленно покачала головой. – Не угадали. Никакое не старинное, от силы ему лет пятнадцать, что ли. Мама вечерами, бывало, шила…

Вот оно что… Он провел ладонью по одеялу. Малиновые, голубые, зеленые квадратики трогательно сочетались друг с другом; может быть, до сих пор еще на них сохранился след Дусиных рук…

– Ладно, спокойной ночи, – сказала Валя, – спите до утра, утром разбужу вас.

Кивнула ему, прикрыла за собой дверь.

Он полагал, что ему долго не удастся заснуть. Но чуть только коснулся головой подушки, как заснул мгновенно, словно бы окунулся в темную, без конца и без края пропасть.

Рано утром она разбудила его. Он всегда просыпался быстро, немедля приходил в себя, и сейчас тоже, открыв глаза, увидев ее лицо над собой, в ту же минуту вспомнил, где он, почему очутился здесь.

– Пора, – сказала Валя. – Уже и самовар готов…

– Я тоже сейчас буду готов, – сказал Корсаков.

Валя решила было выпросить в колхозе машину, чтобы доставить его прямехонько в Смоленск, но Корсаков отговорил ее:

– Превосходно доеду поездом.

– Долго ехать, часа четыре без малого.

– А как же вы ездите в Смоленск? – спросил он. – Разве на машине?

– На поезде, – ответила она. – Но мы что, мы привычные…

– Я тоже не изнеженное дитя теплиц. – Корсакову вспомнилась любимая поговорка старого институтского профессора Мостославского, которую тот любил применять кстати и некстати. – Я ведь, если хотите, в прошлом солдат, был ранен и теперь работаю в больнице много лет подряд…

Валя улыбнулась:

– Кто же с вами спорит?

Он вымылся ледяной колодезной водой из рукомойника, висевшего на кухне возле печки; Валя подала ему чистое, сурового полотна полотенце, вышитое алыми, изрядно потускневшими, должно быть, от времени гвоздиками.

– Красивые цветы какие, – сказал Корсаков. – Где это вы такое чудо раздобыли?

– Мама вышивала, – сказала Валя. – Она у нас была на все руки мастерица.

– Вот как, – сказал Корсаков. От жесткого на ощупь полотна исходил запах свежести, чистоты; ему подумалось: от самой Дуси тоже исходил некогда этот запах свежей, нетронутой опрятности.

Он еще раз прижал к лицу полотенце, потом разом отнял, встретился взглядом с глазами Вали: она смотрела на него с непонятным выражением, словно хотела о чем-то спросить и не решалась.

Но тут же засмеялась (ему показалось, немного напряженно, будто бы силой заставила себя засмеяться), сказала весело:

– А теперь к столу, выпейте чайку на дорожку…

– Однако… – сказал Корсаков, снова увидев на столе всякую снедь: и ветчину, и пирожки, и отварное мясо, дымящееся на деревянном подносе, и маринованные огурцы с помидорами. – Это называется выпить чайку?

– А как же, – заметил старик, – ехать-то не ближний край…

Он топтался возле стола, то подвигая тарелки, то отставляя зачем-то их в сторону.

– Прошу, – старик улыбался, как считал Корсаков, излишне ласково, – что называется, не побрезгуйте, будем очень даже довольные…

То ли он нарочно юродствовал, то ли старался угодить Корсакову или Вале, то ли хотел показать, что является помощником Вале по хозяйству.

«Зачем я злобствую на него? – спросил самого себя Корсаков. – И какое имею право злобствовать? Вон ведь Валя, по всему видно, жалеет его, и Дуся, наверно, тоже жалела…»

Он коснулся рукой плеча старика, ощутив на миг костлявую непрочную легкость.

– Советую вам бросить курить, непременно! Слышите? Непременно.

– Слушаюсь, – с шутливой готовностью отчеканил старик.

– Ну, давайте в темпе, – скомандовала Валя, глянув на свои часы. – Я, надо сказать, звонила Сереже, мужу, – пояснила она Корсакову. – В его РТС, думала, может быть, найдется машина, но Сережи на месте не оказалось.

– Я превосходно доеду на поезде, – повторил Корсаков. – Подремлю, погляжу в окно, почитаю что-нибудь такое, не замечу, как время пройдет…

– А у вас есть чего почитать? – спросил старик. Глаза его дружелюбно глядели на Корсакова, должно быть, до него дошло: Корсаков сумел преодолеть себя и окончательно примирился с ним.

– Есть одна брошюра, недавно вышла, – ответил Корсаков.

– Что за брошюра, разрешите полюбопытствовать? – не отставал старик.

«Какой приставучий», – с досадой подумал Корсаков, однако ответил терпеливо:

– Там разбираются различные виды заболеваний сосудов.

– Сосудов, – уважительно повторил старик.

Валя еще раз глянула на часы:

– Пора, самое время…

Корсаков встал из-за стола, взял свой портфель, внезапно почувствовал, какой он тяжелый. Раскрыл портфель, увидел большой, завернутый в холщовое полотенце сверток.

– Это вам на дорогу, – пояснила Валя. – Вдруг дорогой покушать захочется…

– Спасибо, – сказал Корсаков, кинул взгляд на полотенце: по краям вышиты васильки вперемежку с маками. Посмотрел на Валю. Она, видимо, ждала его взгляда.

– Тоже мама вышивала…

– Спасибо, – еще раз сказал Корсаков.

Валя надела пальто.

– А ну давай, – строго сказал старик, – давай надевай платок, слышишь? – Глянул в окно. – С минуты на минуту дождю быть, как же без платка-то?

– Ничего, не размокну, – ответила Валя, но старик повторил непреклонно:

– Надень платок, так вернее будет…

И она взяла теплый платок, лежавший на комоде, накинула на голову.

«А она его слушает, словно он и вправду отец», – подумал Корсаков и то ли позавидовал, то ли ощутил что-то вроде ревности.

В последний раз обвел взглядом стены, в которых довелось прожить неполные сутки. В последний раз глянул на Дусину карточку – больше уже не придется видеть.

Если бы попросить у Вали карточку, может быть, и не отказала бы, он переснял бы карточку в Москве и прислал бы обратно Вале. А где, интересно, стал бы ее хранить? Дома у себя, что ли? Скорей всего, в больнице, в своем кабинете, на столе под стеклом. Ну а если спросили бы, кто эта женщина, чья это фотография, что бы он ответил? Нет, пожалуй, просить не надо, ни к чему.

– Теперь я знаю всю вашу семью, – сказал он Вале. – И сыновей ваших увидел, и мужа, пусть даже на фотографии.

– Если встретите на улице, узнаете? – улыбнулась она.

– Может быть, и узнаю, – в свой черед с улыбкой ответил он.

– Они у нас красивые, – вставил старик. – Что один, что другой – кровь с молоком!

– Никакие они не красивые, – сухо оборвала его Валя, – обыкновенные, не плохие, не хорошие…

Старик подмигнул Корсакову.

– Это она сглазу боится…

– Вовсе нет, – возразила Валя, – никакого сглазу не боюсь, и вообще, при чем здесь сглаз? Никогда не верила и не верю в эти глупые приметы…

«Только так она могла ответить, – с удовольствием подумал Корсаков, – только так и не иначе!»

Он тоже не был суеверен, не верил ни в какие приметы, не боялся ни тринадцатого числа, ни пустых ведер навстречу, ни черной кошки, перебегавшей дорогу. Однажды перед очень серьезной операцией случайно разбил дома зеркало, жена, не скрывая испуга, сказала: «Ну, все! Хоть переноси операцию…» «Вот еще», – не согласился он тогда, отправился в больницу и оперировал больного, все кончилось хорошо, лучше и не бывает, больной уже на пятый день встал с постели, а на восьмой его выписали домой…

– Ладно, – сказал Корсаков вставая. – Видно, пора.

– Самое время, – добавила Валя.

– Прощайте, – сказал Корсаков старику; тот протянул ему слабую, чуть дрожащую руку. – На этих же днях обязательно пойдите в больницу.

Старик закивал головой, улыбаясь, морща желтоватые от табака бескровные губы:

– Как же, конечно, об чем речь…

– Слушайте его… – сказала Валя, закрывая за собой дверь. – Сейчас задымит вовсю и будет читать газету до позднего вечера… – Глянула на часы, проговорила озабоченно: – Пошли быстрее.

Шли они на станцию лесом. Когда-то, тому уже сорок с лишним лет, Корсаков той же дорогой уходил из Дусиного дома. Сейчас он обернулся, будто и в самом деле мог увидеть вдали Дусю.

– Скоро дойдем, – сказала Валя. – Сейчас вот лес пройдем, потом картофельное поле минуем, а тогда уже до станции рукой подать.

Она раскраснелась от быстрой ходьбы, глаза казались светлее, ярче; слегка повернулась к нему, быстро, скользяще улыбнулась, чуть приподняв бровь; Дуся тоже так вот смотрела иной раз, так же улыбалась, подняв бровь…

– Простите, Валя, если я вмешиваюсь не в свое дело, – начал Корсаков, – как вообще ваша жизнь сложилась? Довольны ли вы жизнью?

– Пожалуй, – ответила Валя. – А почему бы и не быть довольной?

– А что, – спросил он, – разве нет никаких причин для недовольства?

Она откинула платок с головы на плечи. Задумчиво сдвинула брови:

– Причин, разумеется, предостаточно.

– Какие же, например?

Он боялся, вдруг она спросит: «А вам-то что? Вам не все равно?»

В конце концов, какое он имеет право расспрашивать ее? Впрочем, а почему бы и нет?

Она сказала мягко, нисколько, видимо, не обидевшись на него:

– Наверно, в любой жизни всего много, и плохого и хорошего. Важно, чего больше, тогда и определить можно поточнее.