Текст книги "Дамы и господа"
Автор книги: Людмила Третьякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
О самой Марии Васильевне известно немного. И это лучший довод в пользу того, что она оставалась довольной тем, как сложилась ее судьба. Недаром одна английская писательница сказала:
«Самые счастливые женщины, как и самые счастливые нации, не имеют истории».
* * *
Живя с Кочубеями, Загряжская ни на йоту не изменила своим привычкам и привязанностям. «Годы ее не брали. Она по-прежнему любила общество, игру в карты, не чужда была благотворительности и пользовалась громадным значением в обществе». Друзья и почитатели молодости – Потемкин, «исполнявший малейшие ее причуды, Шувалов, воспевавший ее в стихах, граф А.С.Строганов, у которого она любовалась его картинами», – постепенно сходили со сцены жизни, а «бойкий и острый ум» Натальи Кирилловны продолжал притягивать к ней людей уже следующих поколений.
Визит к старой графине порой был окрашен такими впечатлениями, которые не стирались всю жизнь.
Граф Владимир Соллогуб описывал, как его еще мальчиком привели к Загряжской утром, когда она, по традициям восемнадцатого столетия, «принимала визиты во время одевания»: «Для нас, детей, она не церемонилась вовсе. Ничего фантастичнее я не видывал. Она была маленького роста, кривобокая… Глаза у нее были большие, серо-голубые, с необыкновенным выражением проницательности и остроумия; нос прямой, толстый и большой, с огромною бородавкою у щеки. На нее надевали сперва рыжие букли, сверх буклей чепчик с оборкой; потом сверх чепчика навязывали пестрый платок с торчащими на темени концами, как носят креолки.
Потом ее румянили и напяливали на ее уродливое туловище капот, с бока приколотый, шею обвязывали широким галстуком. Тогда она выходила в гостиную, ковыляя и опираясь на костыль. Впереди бежал ее любимый казачок, Каркачек, а сзади шла, угрюмо насупившись, ее неизменная спутница, приживалка Авдотья Петровна, постоянно вязавшая чулок и изредка огрызавшаяся. Старушка чудила много и рассказывала про себя всякие диковинки».
Никого из сильных мира сего не боявшаяся Загряжская, говорившая «ты» Потемкину, министрам и сенаторам, имела одну слабость: ей всюду грезились разбойники. Особенно она опасалась ездить возле Летнего сада, считая, что где же лихому люду скрываться, если не в этом, как она говорила, «лесу».
«Я вот что придумала, – рассказывала она визитерам. – Когда еду около леса, я сейчас кладу пальцы в табакерку, на всякий случай. Если разбойник на меня кинется, я ему глаза табаком засыплю».
Неизвестно, представилась ли Загряжской возможность испытать «табачное оружие» в действительности, но мысли на этот счет, не оставлявшие ее, не были так наивны, если вспомнить современные «распыляющиеся» средства защиты.
«Однажды, – вспоминал М.М.Евреинов, – Наталья Кирилловна говорит мне: „У меня до тебя, голубчик, есть просьба“. Я отвечал ей, что всякое ее приказание готов исполнить. „Вот видишь ли что: не знаешь ли, где бы можно было достать мне самого крепкого табаку русского?“ Я сказал, что это очень легко исполнить, только позвольте спросить, для какого употребления; я знаю, что вы всегда изволите нюхать французский. На сие она отвечала: „Я-то всегда нюхаю французский, но мне нужен самый крепкий русский; ты сам знаешь, какое теперь опасное время. Вот я часто прогуливаюсь, и, когда замечу какое подозрительное лицо, я тотчас и насыплю ему в глаза“. Я на сие сказал, что можно ослепить и невинного. „Нет, я тотчас узнаю подозрительное лицо и никак не ошибусь“».
«Подозрительное лицо» в ином смысле – то есть не внушающее доверия, не достойное уважения – распознавалось ею и выставлялось на посмешище безо всяких скидок на ранги и авторитет. Зная ум и справедливость старухи, ей верили. Человеку нелегко было восстановить свою репутацию в обществе.
Рассказывали, что однажды к Загряжской явился сановник, за которым она знала какой-то грешок. Несмотря на то, что ее гостиная была полна народу, она, услыхав его имя, крикнула:
– Каркачек, ступай к швейцару и скажи ему, что он дурак! Ему велено не пускать ко мне этого господина.
Сановник почувствовал себя неловко и поспешил уйти.
Вот почему Загряжскую называли не только живой хроникой времен Екатерины II, но и «положительной силой» в обществе. Такие натуры, которые «имеют в себе довольно сил и живучести, чтобы отстоять свою внутреннюю личность» от того, что называется «новыми порядками и просто модного», очень ценились в старой России. Именно люди, прожившие долгую жизнь, по своей знатности и богатству независимые, – чаще всего женщины – получили моральное право «всегда стоять за правду и везде громогласно поражать порок».
* * *
Как утверждают пушкинисты, примерно в 1813-1815 годах на домашних вечерах, которые устраивали Кочубеи в стенах своей царскосельской дачи, стал появляться «смуглый отрок», лицеист Пушкин. Молоденькая дочь Кочубеев, Наташа, была двумя годами его моложе. Как писал один из друзей поэта, «едва ли не она стала первым предметом любви» Александра Сергеевича.
* * *
Возможно, тогда он и увидел впервые Загряжскую, однако личное знакомство свел много позже.
Доподлинно известно, что летом 1830 года, уже будучи женихом Натальи Гончаровой, Пушкин приехал с визитом к Наталье Кирилловне. В письме к невесте он описал подробности их встречи:
«Приезжаю, обо мне докладывают, она меня принимает за своим туалетом, как хорошенькая женщина прошедшего столетия (Наталье Кирилловне, заметим, идет 84-й год. – Л.Т.). „Вы женитесь на моей племяннице(?)“ – „Точно так“. – „Как же это, я очень удивлена, меня об этом не извещали, Наташа ничего мне не писала“». Тут Пушкин пояснил невесте, что речь идет не о ней, а о Наташе-старшей, ее матери Наталье Ивановне Гончаровой, которой Загряжская доводилась тетушкой. Стало быть, Александр Сергеевич не зря поставил возле слова «племянница» вопросительный знак – правильнее было бы считать пушкинскую невесту внучатой племянницей Натальи Кирилловны. По понятиям того времени, это очень близкая родня. Отсюда и ее недоумение: как же так, ее не известили о предстоящей свадьбе.
Пушкин дипломатично принялся выгораживать будущих родственников:
«Я отвечал ей на это, что брак был решен совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича, Натальи Ивановны и пр., и пр. Она не приняла моих резонов».
«Тетушка» разобиделась не на шутку: «Наташа знает, как я люблю ее, Наташа мне всегда писала во всех случаях своей жизни, Наташа мне напишет и теперь».
Совершенно ясно: Наталья Кирилловна спешила себя успокоить. Но даже будучи озадаченной этим родственным невниманием, завершила свой разговор с женихом весьма любезно: «Так как мы теперь в родстве, то, надеюсь, вы будете посещать меня часто».
«Мы расстались друзьями», – резюмировал Александр Сергеевич.
Что ни говори, а Наталья Кирилловна и Пушкин действительно породнились. Но как повернула судьба! Она, которую девчонкой привечала дочь Петра Великого, императрица Елизавета, и которая к моменту рождения Пушкина уже успела поссориться с двумя монархами – с Екатериной и Павлом, – пережила поэта. На один месяц, но пережила! Год смерти у них общий – 1837-й. Пушкину шел тридцать восьмой, Загряжской – девяносто первый…
До самых последних дней Наталья Кирилловна широко принимала у себя. Иные к ней хаживали с дальним прицелом: повидаться с князем Кочубеем, как считалось, «человеком нужным». Но большинство появлялись в ее гостиной, желая с душевным комфортом провести время в обществе этой удивительной женщины. Их привлекало «обольстительное владычество» старухи Загряжской, на которое все присутствовавшие на ее вечерах «отвечали сознательным и благодарным покорством».
У Натальи Кирилловны можно было встретить первейших лиц, теперь уже николаевской эпохи. Министры, сенаторы, военачальники, отцы церкви – Горчаков, Нессельроде, Блудов, Строгановы, Голицыны. Это были люди, поведение и поступки которых вполне соответствовали понятиям Натальи Кирилловны о достойном, порядочном человеке. И тут ей сам царь был не указ! Военному министру и любимцу Николая I, новоиспеченному графу А.И.Чернышеву она отказала от дома за его недостойное поведение на следствии по делу декабристов. Говорили, что на суде он старался «утопить» молодого графа Чернышева, чтобы завладеть его имуществом.
Разумеется, со стороны Загряжской это был весьма резкий жест, который едва ли сошел с рук кому-либо другому. Общество, хоть и недолюбливало Чернышева, считало за лучшее не портить отношения с тем, кто так любезен строгому императору. Помимо Загряжской только еще одна великолепная старуха Северной столицы осмелилась поставить неразборчивого в средствах генерала на свое место.
Когда царский любимец представился княгине Голицыной, та, повернувшись к нему спиной, бросила через плечо:
– Я знаю только одного графа Чернышева, Захара Григорьевича. И он в Сибири.
…После неизменной карточной игры и столь же неизменного проигрыша хозяйки дома все садились ужинать.
Затем Наталья Кирилловна принималась раскладывать пасьянс и совершенно углублялась в свое занятие. Однако гости не расходились, они знали: после того как с пасьянсом будет покончено, начнется общий разговор, как правило, увлекавший всех. Ни ум, ни память Загряжской не слабели. Не изменяла она и своему обыкновению просить за других.
Лет пятьдесят тому назад она вот в такой же обстановке приставала к светлейшему князю по поводу какой-то девицы, из-за летнего сезона лишившейся дававших ей средства уроков.
– Как хочешь, Потемкин, а мамзель мою пристрой куда-нибудь.
– Ах, моя голубушка, сердечно рад; да что для нее сделать, право, не знаю.
– А ты подумай хорошенько, авось чего и надумаешь.
И что же? Через несколько дней мамзель оказалась приписанной к какому-то полку с причитавшимся ей жалованьем.
Теперь разговор шел на другую тему, но по старому руслу.
– Я знаю, князь, что ты очень коротко знаком с митрополитом, – обращалась старуха к Голицыну. – Не можешь ли ты написать ему письмо об одной хорошо мне знакомой игуменье? Близ ее монастыря протекает река. Так нельзя ли от этой реки отвести воду, чтобы она была поближе к обители?
– Помилуйте, Наталья Кирилловна, можно ли мне писать к нему о подобных делах? Он ведь подумает, что я помешался, – отбивался как мог Голицын.
Загряжская укоризненно вздыхала:
– Я наперед знала, что ты мне откажешь; ты никогда для меня ничего не хочешь сделать. Ну хорошо, скажи ему, чтобы он сам ко мне приехал, я сама буду его просить.
Ловя на себе укоризненные взгляды гостей, Голицын бодро отвечал:
– Ну вот это другое дело; я его попрошу приехать.
Как-то встретившись с митрополитом, князь попросил его заехать к Наталье Кирилловне. «Хорошо, как буду возвращаться из Синода, непременно к ней заеду», – ответил тот.
Через некоторое время он обещание исполнил, заехал и выслушал просьбу Загряжской. Что тут делать? Только и отговорился тем, что монастырь стоит не в его епархии и тут делу он помочь не в силах.
Обычный посетитель Загряжской, брат Николая I великий князь Михаил Павлович, постоянно был терзаем ее просьбами и даже на балу старался не попадаться ей на глаза. Но это не так-то просто было сделать. Она иногда кого-нибудь и подошлет к нему: «Поди, отыщи Михаила Павловича. Он, должно быть, где-то здесь. Скажи, чтобы ко мне подошел».
И тот – делать нечего – шел. Как говорили: «Такое внимание к сим прародительницам необходимо».
Впрочем, они с великим князем были большими приятелями. Именно с ним произошел у Загряжской знаменательный разговор: она исподволь готовилась к смерти, думая о том безо всякого страха, но и не без озабоченности.
В.В.Вересаев в своей интереснейшей книге «Спутники Пушкина», вышедшей в 1937 году, когда минуло сто лет со дня кончины великого поэта и его ветхозаветной приятельницы, так передает его:
«Однажды она (Загряжская. – Л.Т.) сказала великому князю Михаилу Павловичу:
– Не хочу умереть скоропостижно. Придешь на небо, как угорелая и впопыхах, а мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто были Лжедмитрии, кто – Железная Маска и шевалье д'Еон – мужчина или женщина?
Великий князь спросил:
– Так вы уверены, что будете в небе?
Старуха обиделась и с резкостью ответила:
– А вы думаете, я родилась, чтобы маяться в чистилище?»
Кстати, надо отметить, что тайны тех исторических личностей, которые так занимали воображение Натальи Кирилловны, до сих пор не раскрыты. Кто тот узник Бастилии времен Людовика XIV, с лица которого никогда не снимали железную маску? Какова была истинная роль дипломата-авантюриста шевалье д'Еон де Бомона, который, переодетый девушкой, был послан Людовиком XV ко двору императрицы Елизаветы Петровны? Да и с Лжедмитриями в исторической науке нет полной ясности.
…Превозмогая старческие недуги, Загряжская до последнего предпринимала весьма долгие прогулки по Петербургу. Боясь городских сквозняков и холодного невского ветра, она, перед тем как выйти на улицу, нагружала старого лакея, свидетеля чуть ли не всей ее жизни, целой охапкой мантилий, шалей и шейных платочков. «Смотря по температуре улицы, по переходу солнечной стороны на тенистую, по ощущению холода или тепла, она надевала и скидывала то одно, то другое». Во время одной из таких прогулок произошла перепалка между ней и ее спутником, о которой, смеясь, она неоднократно рассказывала.
Старческие руки лакея были, видимо, не слишком ловки. И как-то, раздосадованная его замешательством, Наталья Кирилловна сказала:
– Да подавай же скорее! Как надоел ты мне.
И услышала в ответ:
– А если бы вы знали, матушка, как вы-то мне надоели!..
IV
Уснуть и не проснуться
Эта история произошла в Крыму перед самым крушением того мира, к которому принадлежали все действующие здесь лица: Нарышкины, Воронцовы-Дашковы, Долгоруковы, Шереметевы.
Очень скоро судьба людей с подобными фамилиями резко изменится: одни попадут в тюрьмы, лагеря, будут расстреляны, другие спасутся на последних кораблях, покидавших ялтинский порт.
Позднее в своих мемуарах, написанных на чужбине, они будут вспоминать, как, молчаливой толпой сгрудившись на палубе, долго, до рези в глазах, смотрели на исчезающую за кормой кромку родных берегов. Лишь единицам доведется увидеть их снова.
В 1987 году, словно боясь умереть, не исполнив давней мечты – увидеть Крым, где прошло детство, где было пережито первое горе, сюда в качестве туристки приехала из Франции Мария Илларионовна Воронцова-Дашкова. Годы давали себя знать. Надо было собрать все силы, чтобы одолеть путь от Парижа до маленького мисхорского кладбища, где сегодня всего несколько могил.
Время пошло вспять. Вспомнилось все до малейших подробностей. Люди, которых оказалось слишком много, чтобы разместиться на каменистом, нависшем сверху над дорогой выступе, где была вырыта могила. Груда белесой земли вперемешку с мелким камнем, которая мешала ей, четырнадцатилетней девочке, подойти к гробу матери. Светило весеннее солнце. И она не понимала, что же случилось и за что на них свалилось это горе.
* * *
Весной 1917 года в своем имении Мисхор покончила жизнь самоубийством молодая красивая женщина Ирина Васильевна Нарышкина.
Это ее девичья фамилия. По первому мужу она была Воронцова-Дашкова, по второму – Долгорукова.
Каждому, хоть немного знакомому с историей России, эти фамилии известны. Их носили подлинные русские аристократы! Те, кто многими веками служили престолу и были связаны с ним неразрывными узами.
Воронцовы-Дашковы и Долгоруковы являлись княжескими родами. О Нарышкиных же говорили, что государи не раз предлагали им титул, но они отказывались: «Достаточно того, что от нас Петр Великий произошел».
Между тем об ужасном происшествии писали мало и весьма осторожно. Слишком высокопоставленные семейства оказались к нему причастны. Мисхор же старался сохранить свою тайну. Слово «самоубийство» в газетах не употреблялось.
Но так или иначе, родственникам Ирины, пораженным этим неожиданным, страшным концом, надо было как-то объяснить случившееся. И Мисхор назвал причину смерти молодой женщины: воспаление легких. Верил ли хоть кто-нибудь этому? В сущности, это было уже не важно.
А скоро историю с гибелью обитательницы прекрасного мисхорского особняка заслонили иные события – грянул октябрьский переворот. Российское дворянство, побросав дома в столицах, хлынуло в свои южные владения. Однако скоро им пришлось убедиться, как ненадежны эти убежища.
О своей жизни в Крыму, о зверствах, творившихся там после переворота, о том, что человеческая жизнь не стоила и полушки, спустя десятилетия очевидцы этих событий, став эмигрантами, писали очень подробно.
Среди них были и те, кто хорошо знал Ирину, ее семью и часто гостил в Мисхоре. Тем не менее, подробно описывая жизнь в до и послереволюционном Крыму, они почему-то обходили стороной или крайне скупо упоминали мисхорскую трагедию и уж конечно даже предположительно не касались ее причин.
Правда, в недавно опубликованных дневниках императрицы Марии Федоровны, матери Николая II, можно найти записи, касающиеся этой смерти. Но они, хотя и интересные сами по себе, ни в малейшей степени не проливают свет на предысторию трагедии. Видимо, Марии Федоровне было известно не более, чем и всем.
А ведь невозможно представить, чтобы, утешая убитых горем родственников и провожая усопшую в последний путь, императрица, привыкшая вникать во все нюансы жизни близких ей людей – а обитатели Мисхора относились именно к таковым, – осталась равнодушной к причине этой трагедии. Скорее всего, стараясь что-то разузнать, она потерпела фиаско – именно поэтому нечего было и записать в дневнике. Почему ближайшие родственники Ирины, даже в отчаянии, которое часто делает людей очень откровенными, предпочли молчать? Или все происшедшее и для них оказалось полнейшей неожиданностью?
Похоже, что несчастная женщина была единственной хранительницей в полном смысле слова убийственной для нее тайны и весь последний отрезок своей короткой жизни одна несла эту непомерную тяжесть, надорвавшую ее. Кому излить душу? В чем искать утешения, когда знаешь: слова бесполезны, и нет такой силы в мире, которая может что-либо исправить.
Видимо, Ирина медленно, но верно шла к мысли, что выхода нет. Никто не поможет. Следовало все решать самой и только самой. Так она и поступила.
Даже при самых скудных сведениях о том, что предшествовало трагедии, невозможно отрешиться от мысли, что поводом к ужасному решению стала какая-то любовная травма. Причем из ряда тех, которые, выражаясь языком медиков, несовместима с жизнью.
Здесь случилось что-то совершенно непереносимое для женской души, перехлестнувшее тот предел, когда небытие страшит меньше, чем жизнь. Что же?
…Знаменитый мисхорский дворец, где умерла Ирина, в годы советской власти совершенно внутри переделанный и приспособленный для санаторных нужд, сохранил свой внешний вид.
Красная черепичная крыша и сегодня придает ему нарядный вид. Буйно цветущая по весне глициния прикрывает его неухоженность. А парк! Тот самый кусочек рая на земле, куда людской скорби, кажется, ход был заказан.
Вот в такую пору и умерла Ирина. Уму непостижимо, как могли соединиться торжество весеннего возрождения, когда все обласкано солнцем, небеса по-особому ярки, а морская гладь ласкова, с тьмой, холодом и немотой, куда она ушла добровольно и безвозвратно.
* * *
Ирина родилась в 1879 году. Ее юные годы прошли в благополучии, довольстве, в тесном общении с родными и друзьями. Барышни и кавалеры, кузины и кузены, сверстницы и сверстники – вся эта молодая поросль петербургского дворянства встречалась на новомодных катках, устраивала домашние спектакли, читала стихи, волновалась, мечтала и, как водится, влюблялась.
Мать Ирины была грузинского происхождения. И во внешности ее дочери было заметно присутствие южной крови. Лицо с тонкими чертами казалось даже суровым, если бы не припухлый мягкий рот. Кожу вокруг глаз словно кто-то подкрасил темной краской, оттого они выглядели еще более огромными, «театральными».
На одном из благотворительных базаров, устроенных Шереметевыми в их Фонтанном дворце, Ирина, среди других, продавала сувениры и поделки, изготовленные дамами-рукодельницами. Выбрав из этого вороха забавного Пьеро в шелковом балахончике, старый приятель ее отца положил в корзинку девочки крупную купюру, улыбнулся и сказал: «Какая же у Васи милая дочка!»
За спиной Ирины, как часовой на посту, стоял ее неизменный кавалер Павел Шереметев. Когда все оказалось распроданным, он нетерпеливым шепотом сказал ей на ухо:
– Да пойдемте же… Вы сами просили, чтобы я показал место, где Кипренский Пушкина рисовал.
Ирина, обернувшись, кивнула головой, и они незаметно улизнули от гомонившей толпы.
В этой полукруглой, с окном, выходящим на Фонтанку, комнате было пустынно и тихо. Оглядевшись, Ирина задумчиво сказала:
– Кипренский вот сюда Пушкина посадил – так, чтобы свет на лицо падал… Вы на портрете видели – у него глаза совсем голубые.
…Сколько Ирина помнила себя, столько же она помнила и Павла. Их семейства дружили много лет. Несколько старше возрастом, он взял над юной подругой права покровителя и защитника от свар и недоразумений с родными братьями.
Благодаря своему рыцарю маленькой Нарышкиной на детских балах никогда не приходилось скучать, ожидая приглашения на танец. У нее всегда был свой верный кавалер.
Годы шли. Ирина все больше напоминала грузинскую княжну с гагаринских акварелий – очень высокая, с невообразимо тонкой талией, она вызывала банальное, но, в сущности, очень верное сравнение с гибкой лозой.
В ее облике было нечто загадочное, сдержанное, не дающее повода к фамильярности. Подружки шептались, стреляли глазками, уже вовсю кокетничали с молодыми людьми – Иринино же место в компании сверстников оказывалось всегда немного на отшибе.
Подруг у нее почти не было, и она этим совсем не тяготилась. А вот с Павлом продолжала дружить, хотя встречаться доводилось много реже прошлого. Но зато тогда разговорам не было конца.
В их характерах и пристрастиях оказалось немало похожего. Оба избегали толпы, шумных сборищ, были романтичны, любили музыку, стихи и обладали развитым воображением. Такое сходство заставляло ценить общество друг друга. Приятно было знать, что есть человек, с которым можно говорить и доверять то, что не скажешь никому.
Павел продолжал себя считать влюбленным в Ирину. Иногда это чувство как будто ослабевало под напором новых обстоятельств, впечатлений и разлук – он часто ездил по поручению отца то в одно, то в другое имение в разные концы России, путешествовал за границей.
Однако стоило ему задержаться с письмом Ирине или долго не получать от нее весточки, как он тут же ловил себя на беспокойстве, плохом настроении. Это требовалось незамедлительно исправить, и Павел садился за стол.
Письма к Ирине выходили самыми длинными. Помимо всякого рода описаний они содержали его размышления по поводу собственной жизни. Правильно ли он сделал, что нарушил шереметевскую традицию и, прослужив какое-то время в гвардии, подался в университет? Признавался, что начал посылать в журналы научные статьи и некоторые из них даже напечатали.
Понятно, что в двадцать лет хочется поговорить и о другом, но Ирина была против любовных излияний, порой даже намекала: мол, ему надо бы завести девушку и тогда все станет на свои места. Он замолкал, письма вновь обретали дружеский характер, а потом, изнывая от того, что давно уже не видел ее, забывал о своих обещаниях не касаться сердечных тем. И все начиналось сызнова.
…В восемнадцать лет Ирина была взята в Зимний дворец фрейлиной. Она быстро обратила на себя внимание и при дворе Николая II считалась одной из первых красавиц. Помимо прелестной наружности природа наделила ее пленительной женственностью и редким обаянием, под которое подпадали все: старики, дети, слуги, генералы, самые злоязычные дамы. Было что-то необыкновенно привлекательное в ее обращении, непреднамеренном, естественном и простом.
Стоит ли говорить, какое количество поклонников сразу появилось у Ирины и сколько любопытных глаз следило за тем, что из всего этого выйдет…
* * *
Спустя два года после того, как молодая Нарышкина стала появляться на балах в Зимнем, в доме одного из самых богатых и влиятельных людей империи графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова разразился скандал. Причина, вызвавшая его, оказалась совершенно невероятной для семейства, давно снискавшего в высшем свете репутацию почти идеального.
Графу и графине завидовали, считали их на редкость счастливыми родителями, которые сумели вырастить любящих, послушных детей. Впрочем, все члены этой семьи были связаны между собой узами самой сердечной дружбы. Много ли есть примеров подобному?
И вот в высших сферах молнией пробежала новость: гордая, властная, похожая своим обхождением на особу, у которой под началом королевство, графиня-мать Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова, будучи у кого-то в гостях, совершенно случайно узнала, что ее двадцатидвухлетний сын Илларион – по-семейному Ларри, Ларька – женится.
Не замечая ни окаменевшего лица гостьи, ни ее задрожавшей руки, хозяева стали вовсю нахваливать достоинства невесты. Ах, какая это прелесть, Ирина Нарышкина! Государь и государыня в ней души не чают, а особенно вдовствующая императрица Мария Федоровна. Без Ирины в Зимнем не обходится ни один, с самым узким кругом приглашенных, семейный праздник. Что ни говори, в этой жизни такие нюансы имеют большое значение.
Графиня едва понимала, о чем идет речь. Более унизительного положения нельзя было придумать! В голове стучало одно: «Женится! Женится, не спросив родителей… Даже не поставив нас в известность».
Дождавшись возможности уехать, убитая этим известием мать вернулась в свой особняк на Английской набережной и, не скинув вечернего наряда, принялась писать мужу, в то время находившемуся при кавказских войсках. Ему, только ему, неизменному и незаменимому другу ее сердца, графиня могла рассказать о случившемся и просить совета, как быть дальше. Она боялась взять на себя объяснение с сыном, думая, что не сдержится, наговорит лишнего. Пусть уж лучше муж…
Граф-отец написал сыну письмо, которое стоит воспроизвести почти полностью как образец редкого родительского самообладания и умения в самых острых ситуациях не нанести непоправимого урона отношениям с тем, кто, безусловно, виноват.
«Любезный друг Ларька! Сегодня я получил письмо от мамы, в котором меня она извещает о том, что ты просил руки Ирины Нарышкиной. Не могу от тебя скрыть, что твой поступок меня крайне огорчил. Кажется, ни я, ни твоя мать не заслужили такого бесцеремонного и бессердечного с твоей стороны обращения. Ты бы мог предупредить нас о твоем намерении, посоветоваться с нами, наконец, испросить нашего благословения на такой важный шаг. Но ты счел более упрощенно этого не делать, тебе было так удобнее, а будет ли это нам приятно или прискорбно, об этом ты не подумал. Кроме счастия, мой милый Ларька, ни мама, ни я тебе ничего не желаем, даже если с выбором твоим не вполне согласны, верь же нам немного, верь нашей любви к тебе и верь нашему житейскому опыту, всецело для вас, детей, приобретенному».
Самая жестокая отповедь не произвела бы большего действия на Иллариона, чем та родительская грусть, которая чувствуется в каждой строчке. Сын немедленно ответил, выражая всю меру раскаяния.
В этом письме настораживает то, что Илларион признает свой поступок скоропалительным. Он объясняет сватовство к Нарышкиной неким внезапным наплывом чувств. По его словам, все произошло «невзначай для самого себя».
Если между молодыми людьми сложились серьезные чувства, то бишь был роман, то почему же – «невзначай»? Да и могла ли Елизавета Андреевна, статс-дама, персона влиятельная и заметная в свете, не знать, за кем ухаживает сын? А по переписке чувствуется, что имя Ирины Нарышкиной было для родителей новостью неожиданной.
Но что удивляет всего больше, так это откровенное неодобрение выбора сына. Совершенно ясно, что он для родителей Иллариона более «прискорбен», чем «приятен». Об этом отец, собственно, высказывается весьма откровенно: «С выбором твоим не вполне согласны».
Странно! Казалось бы, чем не пара Иллариону знатная, красивая, весьма подходящая ему и по возрасту фрейлина Нарышкина? Может быть, за ней числились какие-то компрометирующие поступки? Однако невозможно предполагать, что, постоянно находясь под придирчивым взглядом многих глаз, девушка оказалась замешанной в чем-либо предосудительном. Сведения или намеки на то обязательно всплыли бы в переписке и дневниках. Но ничего подобного не было.
Можно высказать лишь одну версию, объясняющую нежелание графской четы видеть красавицу Ирину своей невесткой. Они знали, что Ирина Нарышкина с юности была влюблена в Сергея – сына их соседки по крымскому имению Ольги Петровны Долгоруковой.
Крымские имения Воронцовых-Дашковых и Долгоруковых, Алупка и Мисхор, находились рядом. В обоих семействах было много молодежи. Все – особенно в летние месяцы – тесно общались и приятельствовали между собой. И в Алупку, и в Мисхор наезжали из столиц друзья, родственники, которые подолгу здесь жили. Все юношеские увлечения происходили на глазах у взрослых и становились предметом их обсуждения. Нежные чувства еще совсем юной Ирины к ее троюродному брату Сержу, который на семь лет был старше ее, ни для кого не составляли секрета. Обычно детские романы проходят быстро, это что-то вроде игры во взрослую жизнь, однако у Ирины все было всерьез. На нее привыкли смотреть как на будущую невесту Сергея Долгорукова.
Поэтому можно понять недоуменное чувство Воронцовых-Дашковых, когда Ирина сказала «да» их сыну. Люди умные и многоопытные, наверное, они имели основание усомниться в надежности чувств и своего сына, и Нарышкиной, а стало быть, и в прочности их брака.
А что же Ирина, первая любовь которой расцветала и взрослела вместе с ней и не собиралась уходить в прошлое?
Ах, если бы сохранилось хоть что-то, проливающее свет на ее отношения с человеком, которому суждено было стать главным мужчиной ее жизни!
Едва ли Долгоруков вполне был свободен от чар прелестной девушки. Но мысли о женитьбе, о семье казались ему преждевременными. И Сергей по-своему честно поступил с влюбленной в него молоденькой Нарышкиной: он еще не находил в себе силы расстаться с «золотым времечком», когда ничто не мешает, покончив с одной привязанностью, обзавестись другой, а потом заменить их на третью, и так без конца. Такой видный в своем офицерском мундире, такой обаятельный, галантный, умеющий ценить прелести жизни, он страшился потерять свободу чувств и действий даже в угоду Ирининым самым прекрасным глазам на свете.
