Текст книги "Дамы и господа"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

В шутку она называла своего любимца доченькой. Стоило Ивану скрыться с глаз, ею овладевало такое беспокойство, будто он и вправду та красна-девица, которая, упаси Бог, забредет в разбойничье логово.

Окончание каникул, которые Иван неизменно проводил в Спасском, означало для матери начало истинного мучения, когда, что ни ночь, она просыпалась в холодном поту: где сейчас сын? Здоров ли? Знать, не случайно ее сердце-вещун так колотится, не иначе опасность нависла над ним…

И начинали тянуться друг за другом дни, проведенные без пищи и сна, в дурном настроении. Варвара Петровна на глазах старела, дурнела. Но являлось спасение – Иваново письмо. Оно поначалу читалось наспех, без уяснения подробностей. От дрожавшей в пальцах бумаги требовалось лишь одно: известить, что там, в Петербурге, он жив и здоров.

Тогда эта их любовь была взаимной. Все обитатели Спасского не могли надивиться, с какой исключительной нежностью сын относится к матери. Казалось, он один выполнял долг тех, кто пожалел для нее любви и заботы: и долг ее родственников, и отцовский долг.

Однажды Варвара Петровна уехала куда-то в экипаже. Спустя некоторое время небо затянуло тучами, поднялся ветер, ясно чувствовалось приближение грозы. Молодой барин всполошился, стал всех спрашивать, куда уехала мать. Первые удары грома заставили его буквально метаться от беспокойства. Он то и дело под проливным дождем выбегал к воротам имения и глядел на пустынную дорогу. В разные концы по округе были разосланы люди на поиски Варвары Петровны. Состояние крайней тревоги продолжалось до тех пор, пока кто-то не привез весть, что она пережидает грозу в избушке лесника.

Когда коляска Варвары Петровны показалась наконец во дворе усадьбы, сын бросился к ней, открыл дверцу и, взяв мать на руки, перенес в дом.

В середине 1835 года профессор акушерства Медико-хирургической академии С.А.Громов сделал серьезную операцию Варваре Петровне. Тургенев ухаживал за матерью с терпением и вниманием опытной сиделки. Все, кто навещал тогда больную в ее петербургской квартире, особым образом отмечали это. Много лет спустя дочь Тургеневой, Варвара Николаевна, писала: «Я из уст очевидцев слышала, какими нежными заботами он окружал мать, как просиживал ночи у ее постели».

…И все-таки им пришлось расстаться. К весне 1838 года Ивану удалось сломить сопротивление матери его желанию продолжить учебу в Берлинском университете. Поначалу Варвара Петровна пришла в ужас от этой идеи и наотрез отказалась отпустить девятнадцатилетнего сына в чужие края. Но мысль, что ее материнский эгоизм, боязнь остаться без него в одиночестве могут помешать дальнейшей карьере Ивана, заставила ее согласиться.

15 мая 1838 года, в день отъезда сына из Петербурга, Варвара Петровна с маленькой Варей, Иваном и сопровождавшим его Порфирием Кудряшовым, как говорили, внебрачным сыном покойного Сергея Николаевича, приехали в Казанский собор. Во время напутственного молебна Варвара Петровна плакала навзрыд.

В своем первом письме сыну в Германию Варвара Петровна старалась передать те чувства, которые владели ею во время прощания. О себе она писала в третьем лице, просто и выразительно рисуя картину настолько зримую, что ее и сейчас легко представить:

«Провожающие машут платками, шляпами… Стоят экипажи… На балконах смотрят в лорнеты. Дымится уже, зазвонил третий звонок – и мать вскрикнула, упала на колени в карете перед окошком… Пароход повернул и полетел, как птица… Кучер на набережной погнал лошадей, но недолго был виден пловец… Улетел, и все осиротело…»

…Убийственно тяжелое настроение, с которым провожала Тургенева сына, вполне оправдалось. Обморок Варвары Петровны, когда на палубе корабля Ивана заслонили другие пассажиры и он исчез с ее глаз, оказался предвестником большой беды.

Корабль загорелся в открытом море. Через много десятилетий Тургенев описал это событие в своей новелле, вновь и вновь переживая ту страшную ночь, когда он мог погибнуть в костре, в который превратился пылающий корабль, или в бушующей, слившейся с ночным небом морской пучине. Возможно, как раз в эти минуты, когда смерть казалась неотвратимой, где-то далеко в Спасском Варвара Петровна перед сном, как обычно, на вечерней молитве просила защитить и спасти сына.

…Первое время в Берлине Иван остро чувствовал свою оторванность от дома, слал домой грустные письма и, должно быть, по юношеской своей сентиментальности не одну слезу пролил над материнскими признаниями, полученными из Спасского: «…Ближе всех в глазах моих твой портрет. „Здравствуй, Ваня“, – говорю я и потом принимаюсь писать письма к тебе…»

Варвара Петровна старалась успокоить и ободрить сына. Она слала письма, что во все времена шлют родители своим детям, покинувшим дом.

«Ради Бога, Иван, не скучай на чужбине. Вообрази, что это твоя служба. Не служат ли на Кавказе, не стоят ли полки армейские в глуши в Малороссии? Ты бы мог быть сыном бедной дворянки, служить в армии и жить в курной избе около Киева… Ваничка, когда тебе взгрустнется по России, ты думай, как я: да ведь мои покойны, здоровы… Дай срок – все дни впереди».

Портрет, о котором писала Варвара Петровна сыну, действительно всегда стоял на ее прикроватном столике.

С ним она не расставалась никогда. При всех ее перемещениях он первым, аккуратно завернутым в шелковый шейный платок, отправлялся в ее ридикюль и первым же по прибытии на место извлекался из него и ставился так, чтобы быть всегда на виду.

Сам Тургенев утверждал, что похож именно на мать. Однако в свете его считали красавцем. Таково было общее мнение и мужчин, и женщин. «Красивый, добрый, умный», – кратко характеризовали его.

Уже говорилось, что Варвара Петровна не обладала счастливой внешностью. На любимом ею портрете весьма заметно, что и юный Иван, с неизящными, словно припухшими чертами лица и тяжеловатым взглядом, еще не похож на прекрасной наружности человека, которым ему предстояло стать. Судя по всему, внешность матери и сына год от года претерпевала одинаковую метаморфозу: с возрастом они заметно хорошели.

Увы! Что касается их отношений, то тут потихоньку, сначала незаметно для обоих, начался процесс как раз обратный. И было бы грешно обвинять в том только Варвару Петровну.

* * *

Благодаря материнским письмам Тургенев знал обо всех спасских новостях. Касалась Варвара Петровна и более тонких материй. Одному Ивану она могла открыть тайники своего сердца и подробно описывала все, о чем думает, что переживает, к каким воспоминаниям возвращается. Рассказывала откровенно, что образ покойного мужа по-прежнему живет в ее сердце. Таков закон памяти – хранить только хорошее.

В кабинете Сергея Николаевича все оставалось в неприкосновенности. Закрывшись там, Варвара Петровна немало времени проводила наедине с вещами и книгами, которых касались его руки, с его портретом, где он был изображен в белом парадном кавалергардском мундире. Припухлые, красивые губы словно слегка улыбались. Знаменитый русалочий взгляд и сейчас повергал ее в трепет. Она признавалась, что боялась на него глядеть: «Вся кровь приливает к сердцу». Тургенева простила своего прекрасного мучителя и теперь с безысходной тоской понимала, что никогда никого не могла полюбить, кроме него. Обо всем этом можно было говорить только с Иваном.

«Отцов кабинет тих, уединен, никто в него не войдет без ведома. Это моя могила. Тут я молюсь за отца и с ним беседую мысленно. Тут занимаюсь делами, тут живу прошедшим».

Брала путеводитель, купленный в Швейцарии во время путешествия всей семьей по Европе. Небольшая, с тиснением книжица автора Рейхарта даже не выцвела. Варвара Петровна перелистывала страницы, здесь побывать, это посмотреть. «То карандашом черточка, то ногтем, то уголок загнут, все это, как стрелы в сердце».

…«Что ты читаешь, Ваничка, – пишет Тургенева после трех месяцев разлуки с сыном, – подписан ли ты в библиотеке чтенья? Рекомендуй мне, что читать. Я теперь желанья имею все вояжи читать для того, чтобы быть приготовленной вояжировать с тобою».

Не представляя, что тогдашний Берлин – место довольно провинциальное, она рекомендует Ивану бывать в хорошем обществе, набраться светскости, которой ему, как ей кажется, не хватает. Ее мысли устремлены в его будущее, когда он, прекрасно образованный, с ученой степенью, европейски воспитанный человек, сможет занять в Петербурге высокий пост и сделать отличную карьеру.

Понятно, что не меньше места занимают всякого рода наставления. Варвара Петровна хорошо понимала, сколько соблазнов подстерегают молодого человека, вырвавшегося на свободу.

«Веди всему счет, – требует мать, – берегись долгов. Помни золотые слова нянюшки Васильевны: „Долги – короста, стоит сесть одному прыщу – все тело покроет“».

Она предостерегает сына от азартных игр, от знакомств с актрисами и даже грозит: «При первом же долге твоем публикую в газетах, что я долгов за тебя платить не стану…»

Предупреждение своевременное, но, понятно, бесполезное. Деньги просачивались, как вода меж пальцев. Увы, неумение ими распоряжаться всегда было отличительной чертой Ивана Сергеевича.

Пока что она в сдержанных тонах советует сыну завести хотя бы приблизительную бухгалтерию: «…Проклятые счеты, скажешь ты. А они для всего хороши».

Сама Варвара Петровна знала счет каждому рублю. Основного капитала не касалась. Выгодно проданная пшеница, ячмень, излишки мяса и масла, сено, лошади – из этого, с учетом выплаты налогов, складывался бюджет.

Пребывание сына в берлинском университете стоило в год двадцать тысяч рублей. Это огромная сумма даже для такой богатой женщины, как Тургенева, – вспомним, что за каменный дом в центре Москвы, где недвижимость всегда оставалась очень дорогой, она заплатила лишь в три с небольшим раза больше. Но к расходам на обучение, и самым значительным, Варвара Петровна была готова и, несомненно, не отказала бы сыну в дополнительной помощи, знай она, что деньги идут на дело, на осуществление главной мечты, выраженной в наивных, но таких искренних словах: «Иван… я полагала бы видеть в тебе все совершенство!»

«Отчеты» из Берлина, явно сглаженные, говорили о другом – умная Варвара Петровна умела читать меж строк. И не ошиблась. Н.В.Богословский в своем жизнеописании великого русского писателя так говорил о его «берлинском периоде»:

«Несмотря на то, что Тургеневу шел уже двадцать первый год, в нем было еще много детского.

Грановский рассказывал знакомым, что не раз случалось ему, когда он заходил в Берлине к Ивану Сергеевичу, заставать такую картину: Тургенев увлеченно играет с Порфирием картонными солдатиками, которых они поочередно опрокидывают друг у друга. Развлекался еще он и тем, что привязывал к хвосту котенка бумажку, чтобы полюбоваться, как тот прыгает, силясь схватить ее.

Делалось все это между занятиями философией, историей, языками. Книги в сторону – и пошла потеха…»

Если б видела эти картины Варвара Петровна! С нею точно случился бы удар. Что и говорить – ученье шло ни шатко ни валко. Иногда лекции немецких профессоров увлекали, но часто толкования на отвлеченные, бесконечно далекие от живой жизни темы наводили неодолимую скуку.

Прав был один из исследователей жизни писателя, который отмечал, что «по складу душевной организации Тургенев все-таки оставался не философом, а художником, склонным воспринимать мир всей полнотою натуры, всем богатством человеческих чувств».

Час Ивана Сергеевича еще не пробил. Все было впереди – слава, которую не могло принести ему ни одно министерское кресло, и не просто любовь – обожание всей читающей России.

Но могла ли догадаться о том изнывающая от беспокойства Варвара Петровна? Если бы кто-то мог шепнуть женщине, пребывающей в треволнениях за свое дитя, каково истинное его предназначение на этой земле, – как упростилась бы жизнь! Но Провидение молчит! И самое печальное – позволяет делать матерям ошибки, порой непоправимые. Кто знает, к чему приведет их неусыпное попечение: то ли поможет стать на ноги, то ли, напротив, сделает слабым, безвольным, обрекая на неуспех, внутреннюю неудовлетворенность, ощущение зря прожитых лет.

Однако строгость Варвары Петровны была совершенно правомерна: хорошее образование никому еще не повредило. И то, что в письмах сына она не чувствовала заинтересованности учебой, конечно, расстраивало ее.

«Я точно глупо сделала, что позволила тебе так молоду ехать за границу. Ты поехал не шататься по свету, а учиться – чему?.. Учиться мотать!» – резко выговаривала Тургенева сыну.

В свою очередь, необходимость бесконечно обращаться к матушке за помощью стала раздражать Тургенева. Писать домой, во всяком случае, не хотелось.

Испуганная отсутствием известий от него, Варвара Петровна, при всей своей вспыльчивости человек отходчивый, старалась замять возникшую размолвку, пускалась в примирительные рассуждения: материнский гнев, мол, что дым, – ветерок подул, и нет его.

На молодого человека, предпочитавшего проводить время у друзей, которыми он здесь обзавелся, а не писать отчеты домой, матушкины увещевания далеко не всегда оказывали действие.

Отчаявшись дождаться весточки от сына, Варвара Петровна однажды пустилась на уловку, поверить в которую было бы невозможно, не сохранись ее письмо. Одного его достаточно, чтобы понять, что, собственно, представляло собой крепостное право, как оно калечило души и бар, и холопов. Вот выдержка из письма Тургеневой в Берлин упорно молчавшему сыну: «…Ты можешь и не писать. Я буду покойна до трех почт». Кажется, довольно снисходительно.

И далее: «Но! – ту почту, которую вы оба пропустите (имелся в виду и компаньон Ивана, Порфирий Кудряшов. – Л.Г.), я непременно Николашку высеку; жаль мне этого, а он прехорошенький и премиленький мальчик, я им занимаюсь, он здоров и хорошо учится. Что делать, бедный мальчик будет терпеть. Смотри же, не доводите меня до такой несправедливости».

Итак, участь маленького почтаря в Спасском, в обязанности которого входило подносить хозяйке на серебряном блюде полученную корреспонденцию, теперь напрямую зависела от усердия по почтовой части берлинского студента. Варвара Петровна хорошо знала сердце сына и действовала наверняка. Спасая ни в чем не повинного мальчишку от розог, Иван отныне писал матушке исправно…

* * *

1 мая 1839 года стало роковым днем для Спасского. Ничто, казалось бы, не предвещало несчастья. С утра Варвара Петровна села за письмо Ивану – ответ на присланные им стихи. Они матери не понравились и были названы ею «беспутными» из-за отсутствия рифм. «Воля твоя, – писала она, – не понимаю я их. В наши времена так не писали!.. Я люблю Пушкина за то, что понимаю или разбираю его почерк, как свой собственный… Пиши по-русски, я буду радоваться, читая».

Потом у Тургеневой были гости, обедали, беседовали. Окончить день предполагалось по-праздничному: Варвара Петровна ожидала приезда старшего сына, Николая. Военным начальством ему было поручено закупить здесь для полка лошадей. Он все не ехал, а потому ужин задерживался. Наконец долгожданный гость появился. В большую столовую было велено подать нарядную посуду, приборы с вензелями, шампанское в тяжеленных, литого серебра вазах, набитых льдом.

Деревья в Спасском только начинали зеленеть, а в комнатах благоухали срезанные в оранжереях цветы. Все дышало спокойной роскошью, уютом и покоем.

Но к столу собраться не успели. Войдя в столовую посмотреть, все ли готово как надо к ужину, Варвара Петровна увидела в темном окне, что словно кто-то подбросил вверх горсть горящих мелких углей. Следом вбежал брат покойного мужа и с силой повлек ее к двери. Ничего не понимая и сердясь на такое бесцеремонное обращение, Варвара Петровна шла неспешно – у нее давно болели ноги, – а когда спустилась с широких ступеней, то упала бы, если б ее не подхватили и на руках не отнесли прочь от уже пылавшего с одного конца дома.

Через несколько минут в столовой тоже бушевал огонь. Мягко тлели ковры на полу, расползаясь обугленными по краям дырами. С жалким звоном лопались и разлетались на мелкие кусочки хрустальные жирандоли. Шелковые драпировки по краям окон, обивка мебели и белая туго накрахмаленная скатерть на столе в мгновение ока превратились в клочки копоти. Словно черные бабочки они метались в завывающем вихре пламени и вылетали наружу сквозь разбитые оконные стекла.

Скоро огонь бушевал во всех сорока комнатах. Будто окаменев, без слез Варвара Петровна смотрела на горевший дом. Вон там пылает библиотека. Рядом комнаты покойного мужа. Сзади кто-то услужливо произнес: «Портреты, матушка, вынесли». – «Все ли?» – «Да куды все – что успели…»

Огонь метался от одного края дома к другому, как будто проверяя, не осталось ли чем поживиться. В груду жалкого обугленного мусора превращались зеркала, дорогое убранство каминов, любимые хозяйкой китайские вазы в половину человеческого роста, шкафы, набитые севрским и саксонским фарфором, антикварные вещи, купленные в первом семейном вояже по Европе, мраморные и бронзовые бюсты и фигурки, до сего скорбного часа в изобилии украшавшие барский дом.

Смельчаки все еще пытались что-то вытащить из огня. Когда занялся последний флигель, примыкавший к дому, вспомнили, что там осталась парализованная нянюшка Васильевна. В последний момент, рискуя погибнуть под вовсю горевшей крышей, туда бросился Николай Сергеевич и едва успел вытащить полуживую старуху. Лежа на куче мягкого хлама, она надсадно, тоненько выла: «Батюшка мой родимый! Спас ты меня, старую, от смерти лютой. Головушки своей не пожалел…»

Люди перестали метаться и, сгрудившись молчаливой толпой, смотрели, как огонь заканчивает свою работу. Дом, еще не потерявший своих монументальных очертаний, стоял раскаленный. Словно сказочное видение, он светился стенами, оконными проемами, перекрытиями от фундамента до фронтона, будто призывал полюбоваться собой в последний раз: «Смотрите и запомните, каким я был!»

Затем внутри него что-то глухо ухнуло, подалось. Он просел посередине и, послав в синее майское небо миллионы огненных искр, рухнул, дымясь и догорая.

Спасского больше не было.

…Еще до революции о гибели тургеневской усадьбы писали так: «Суеверие и грубое невежество были причиной пожара. В окрестностях села был в то время падеж скота, и скотница Варвары Петровны, чтобы предохранить господских коров от угрожающей гибели, вздумала прибегнуть к верному, по ее понятию, симпатическому средству. Она насыпала в дырявый лапоть горящих угольев, покрыла заранее заготовленными сухими травами и с разными причитаниями и заклинаниями отправилась окуривать скотный двор снаружи и внутри. Пылающие уголья посыпались на сено и солому, которые, конечно, мгновенно вспыхнули, и скотный двор загорелся. Не прошло и получаса, как вся усадьба, не исключая и господского дома, была объята пламенем».

…Варвара Петровна перебралась в Мценск, где срочно была нанята квартира из шести комнат. Через пять дней, когда прошел шок и она немного оправилась, в Берлин полетело письмо с описанием случившегося:

«Моп cher Jean… Спасское сгорело. В 12 часов ночи Спасское уже не существовало. Что спасли – спросишь ты. Деньги, вещи – и только. Вынесли все, но! – все перебили, остальное разокрали; нас грабили просто… Итак – на пепелище, до сих пор еще дымящемся… ружье твое цело. А собака твоя очумела».

«Мы бедны недвижимым, – сообщала она сыну о теперешнем своем состоянии, – как самые беднейшие люди и без пристанища…» Чувствуется, что она недовольна отсутствием распорядительности и энергии со стороны ближайших ей мужчин. Вся ее надежда, все упование на Ивана. Если бы он оказался здесь! Все было бы не так горько, безнадежно, тоскливо.

«Ах! Ваничка, Ваничка… от тебя писем нет вот уже две недели… Мне нужно, мне необходимо видеть тебя как можно, как можно скорее. Я упала духом и имею нужду подкрепиться.

Но только будьте здоровы, будьте здоровы, умны, добры, любите меня, мои деточки, – и все с рук сойдет мне благополучно».

Примечательны последние строки: в них звучит голос женщины, давно понявшей, что самое важное в жизни. Главное – семья, дети. Вечный материнский страх за них помогает легче пережить материальные потери. А ведь пламя пожара испепелило куда более ценное, чем самые дорогие вещи.

…Спасский дом в жизни Варвары Петровны играл особую роль. Сюда она прибежала измученной девочкой, здесь превратилась в умную, деятельную хозяйку, здесь встретила свою любовь. Каким бы горьким и невостребованным ни оказалось это чувство – ей выпало познать его силу. И в том совершенно справедливо Варвара Петровна видела свое женское счастье. Спасское стало семейным гнездом, где выросли сыновья. Теперь с потерей дома, заменившего ей весь мир, многое окончательно и бесповоротно ушло в прошлое.

Эту трагедию приходилось переживать в одиночку. Зарево спасского пожара с очевидной убедительностью высветило для Тургеневой реальное положение дел: ей, как повелось с молодых ногтей, надо надеяться только на себя. Не так ли? На второй день после пожара сын Николай и деверь Николай Николаевич сообщили Варваре Петровне, что уезжают на ярмарку в Лебедянь. Управляющий, который отсутствовал во время пожара, только что приехал и впал в полную растерянность. Как быть дальше? Кому все это поднимать? Ей?

Пожарище еще дымилось. Майская свежесть была попорчена гарью. Где-то на привязи выла обезумевшая Иванова собака.

В письме сыну мать признавалась: «Смешно! В 50 лет начинать гнездо вить… вы как хотите и где хотите – мое гнездо в могиле».

Но это была лишь минутная слабость. Она – хозяйка. Варвара Петровна очень дорожила этим званием, пусть кто-то и считает его мещанским, бабьим. Она чувствовала свою ответственность за все ей принадлежавшее. И за людей-погорельцев тоже.

Кстати, в первом «послепожарном» письме Тургенева пишет сыну в Берлин не о колоссальных материальных убытках, не о дорогих сердцу утраченных реликвиях, а о том, что надо теперь помогать встать на ноги ее крестьянам. На третий день после спасского пожара в одной из деревень Тургеневой сгорело еще шесть дворов.

«Вся моя дворня погорела до того, что рубашек не вытащили, и малые, и старые – все голые… Нечем, совсем нечем наготы прикрыть, – писала мать Ивану. – Так же и сомовские мужики. Надо построить, одеть…»

Кстати, интересно узнать, как сложилась судьба той злосчастной скотницы, по милости которой и случилось это бедствие, была ли она наказана «жестокосердной барыней»? Судя по репутации Варвары Петровны в исторической или литературоведческой литературе, ей бы следовало отдать приказ как минимум высечь виновницу на том же скотном дворе. Можно не сомневаться – если б это и произошло, то наверняка стало бы известным потомству как еще одно доказательство изуверских замашек «барыни-крепостницы». Однако ничего подобного не случилось.

…Иван приехал, но не так быстро, как ожидала мать. Конечно, он был крайне расстроен случившимся, его любовь к Спасскому, предпочтение, которое он отдавал этому скромному российскому уголку перед всеми европейскими красотами, сомнению не подлежит. Но, с другой стороны, он уже хлебнул свободы, почувствовал вкус вольной жизни, не отягощенной матушкиными требованиями. И побыв немного с Варварой Петровной, снова завел разговор о загранице. О мечте увидеть Италию и необходимости завершить обучение в Берлине.

Вопреки ожиданиям Ивана, мать отнеслась к его желаниям с полным пониманием:

«Я не хочу никакого упущения по твоей карьере, никаких препон на пути к твоему будущему магистерству! Только будь экономен, помни о нашем разорении».

Уцары буквально преследуют Тургеневу. У нее утонули баржи, перегруженные зерном, и убыток составил более сорока тысяч рублей. Однако для Ванечки деньги конечно же найдены. Он получил возможность в течение целого года любоваться благословенной Италией. Боже! Как можно этого не видеть, не знать: окрестности Альбано и Фраскати, откуда открываются дивные виды на Вечный город, раскаленный шар солнца, последним лучом ласкающий купол собора Святого Петра, Флоренция – сокровищница произведений гениев, ничем не замутненная голубизна Неаполитанского залива. Иван был настолько потрясен этой сверхъестественной красотой, что оставалось только плакать или говорить стихами:

 
Сверкает море блеском нестерпимым,
И движется, и дышит, и молчит…
 

Весной 1841 года наконец был закончен курс университетских лекций. Матушкины письма теперь неизменно заканчивались словами о скорой встрече. Надо было возвращаться домой.

* * *

А вдали от неаполитанской лазури и непривычной чистоты берлинских улиц в Спасском шла жизнь трудная, доводящая до измору. Взялись поднимать усадьбу заново.

Хозяйка, у которой ноги после пожара совсем сделались плохи и она все чаще пользовалась коляской, была умучена не менее других. Конечно, можно было обосноваться заново в одном из более благополучных имений, благо в них недостатка не чувствовалось. Но это означало бы, что несчастные обстоятельства взяли над Варварой Петровной верх. Это было не в ее правилах.

…Давно растащили крюками обугленные бревна и вывезли с глаз подальше. Всю местность, затронутую пожаром, расчистили, прибрали, даже верхний слой земли сняли, чтоб не пахло горелым. Однако на место некоторых уничтоженных огнем построек, напротив, было приказано навозить золы поболее – Варвара Петровна вознамерилась приспособить эту землю под цветники. А зола, как известно, им на пользу.

Дом ставили, конечно, не такой размашистый, как прежде. Да и в убранстве роскоши поубавилось; со вздохом Варвара Петровна вспоминала, как прежде целыми обозами из Европы привозили самые дорогие, изысканные вещи для их с Сергеем Николаевичем жилища. Теперь все не то, но по-прежнему дом устраивался с большим вкусом, уютным. Да и двух комнат, убранных одинаково, найти было невозможно: хозяйка этого не любила.

В помощники матери набивался старший сын Николай. Похоже, ему хотелось осесть в деревне, как в тихой заводи, чтобы покончить с надоевшей службой. Этому двадцатичетырехлетнему здоровяку что-то мешало подняться выше звания прапорщика.

Проницательная Варвара Петровна разгадала причину полной разочарованности старшего сына в военной карьере, застывшей на нуле, – лень и нерадение. Она предвидела, что с отставкой Николай Сергеевич пополнит довольно большой круг помещиков, которые, кроме заложенного и перезаложенного домишка, ничего не имели и понуждали своих крепостных побираться по окрестным деревням, чтобы не околеть с голоду.

Мать ни за что не разрешала Николаю снять мундир. А перед защищавшим брата Иваном описывала ожидавшее Николая будущее:

«Теперь, чтобы не выйти из обычаев Тургеневых, надо жениться, как ты пишешь, нарожать кучу детей, по-тургеневски, чтобы дочери-бесприданницы остались в девках, – язвила, и справедливо, Варвара Петровна, – чтобы мальчики, воспитанные в корпусах, прослужа два года в армии и выйдя в отставку, в первом чине кончили блестящую свою карьеру становым».

Совершенно очевидно: «обычаи Тургеневых» подвергались Варварой Петровной глубокому осуждению. Она придерживалась мнения, что родители обязаны думать о будущем своих детей, должны выпустить их в жизнь с надлежащим багажом: дать хорошее образование и выделить определенную часть имущества, что помогло бы им чувствовать себя в жизни, в обществе твердо и уверенно. Особенно это важно для сыновей.

Варвара Петровна не могла не понимать, как уязвлялось самолюбие ее покойного мужа, не имевшего за душой ничего, кроме прекрасной внешности. Красавец с дырками в кармане – явление жалкое. Недаром Варвара Петровна всячески поднимала авторитет мужа в глазах детей, стараясь представить его хозяином в доме, хотя они, едва повзрослев, прекрасно понимали, как на самом деле обстоит дело. Да и самого Сергея Николаевича, человека умного и с характером, не могло не терзать сознание, что он, собственно, нахлебник, живет за счет жены и все путешествия, курорты, доктора, элегантные выезды, роскошная отделка его кабинета оплачены ее деньгами.

Ничего не имел и брат Тургенева – Николай Николаевич, которого, чтоб не дать ему впасть в полную нищету, Варвара Петровна взяла в Спасское управляющим. «Дядюшка», однако, далеко не преуспел в этом деле, в хозяйственных делах не разбирался, да и охоты к ним не имел.

Кстати, тяжелые отношения с мужем никак не сказались, как можно было ожидать, на отношении Варвары Петровны к тургеневской родне. После смерти мужа она взяла старуху свекровь к себе, где та и прожила до самой смерти.

Теперь, когда оба Тургеневых, свекровь и деверь, были у нее на глазах и она видела времяпрепровождение каждого, Варвара Петровна могла сделать заключение о причине их обнищания. В основе его лежали крайняя леность, нежелание палец о палец ударить для себя, не говоря уже о том, чтобы озаботиться судьбой тех ста тридцати несчастных крепостных душ, что числились за семейством.

Рассуждения Варвары Петровны об этом интересны тем, что дают представление о ее собственных предпочтениях на сей счет. Она, например, не уставала удивляться тому, в каком безделье проводит дни свекровь.

«С утра до вечера более ничего, как карты. Нет! Моя старуха матушка была несравненно занимательней; она могла судить о политике, о новых указах, о продаже, о романах, даже русских. Она любила читать, и это ей давало понятие о вещах вне нашего круга или ее кругом делающихся. Матушка же Елизавета П. совсем не такова; вздыхает, ноет, охает, чай пьет, завтракает и в карточки… А без того нет у ней материй занимательных. Это очень скучно для такой женщины, как я, читающей, понимающей… бабушка не может понять, чем женщина может заниматься, кроме карт и чулка, сама никогда не занималась ничем иным, не читала даже газет».

При обилии хозяйственных забот и таких «материй занимательных», как книги, цветы, рукоделие, Варвара Петровна не могла составить компанию свекрови, что у той вызывало даже раздражение:

«Ты уж не дитя, матушка, чтобы сидеть за указкою, слава Богу, могла начитаться, написаться до сих пор…»

Вот почему, уважая людей дельных, основательных, Варвара Петровна не только не предала забвению имя своего дядюшки Лутовинова, от которого нахлебалась горького до слез, но даже хранила на видном месте его портрет в лиловом костюме со стразовыми пуговицами.

Слушая нотации свекрови, она очень боялась, что оба сына унаследуют обычаи Тургеневых. Ей хотелось, чтобы они знали счет деньгам, а то, что рано или поздно им достанется, не обратилось бы в прах.

…Что касается Николая, то здесь события пошли совершенно не так, как мечталось Варваре Петровне. Ей предстояло перенести удар еще более болезненный, чем потеря спасского дома. Эта рана терзала ее до конца жизни.