Текст книги "Дамы и господа"

Автор книги: Людмила Третьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Людмила Третьякова
ДАМЫ И ГОСПОДА

Предисловие

…Если бы все эти дамы и господа, чья жизнь прошла при свечах, без интернета, ничем не напоминали бы собою нас сегодняшних, со всеми нашими мечтами, ошибками, ожиданием непременного счастья, скажите, стоило бы о них писать? А читать?

Эта книга о том, что остается вечно желанным для каждого без исключения человека: о любви, при всех ее несправедливостях, о страстном желании обрести душевный покой, о терпении, о способности, не уповая ни на кого и ни на что, вновь подниматься на ноги после ударов судьбы, находить смысл и отраду в жизни даже тогда, когда силы на исходе, а будущее кажется беспросветным.

Дамы и господа… Иногда их поступки и отношение к ближнему заставляют усомниться: неужто человек и впрямь самое совершенное создание Творца? Но ведь для тех, кто желает учиться, это есть урок того, куда может завести потакание изъянам собственного характера, неверие в то, что их можно победить.

Те, кто исповедует убеждение, что для человека существует лишь личный опыт, а пример других ему не указ, рискуют понапрасну потерять немало драгоценного времени на исправление ошибок, которых можно было избежать.

Интересно все-таки, что бы рассказали нам дамы и господа, доведись им хоть на час вернуться из своего небытия? Вероятно, очень разное. Но одно наверняка: о ценности каждого дня и часа, проведенного на земле, неистощимая и разноликая красота которой мало кем из нас замечается, о том, как важно из всего многообразия, что предлагает человеку судьба-искусительница, выбрать именно свое – своего человека, свое дело, свою жизненную стезю. И крепко держаться за это.

I
Сан-Донато

1

В 1844 году в Париже неожиданно скончался князь Элим Петрович Мещерский. Смерть еще совсем не старого тридцатисемилетнего человека повергла в печаль и французов, и тех русских, кто волею судеб жил тогда на берегах Сены.

Князь Элим был очень популярной фигурой в парижском обществе. Его знали все, и он тоже знал всех, на правах доброго знакомого появляясь и в гримерках модных актрис, и на приемах у министров.

Служба в русской дипломатической миссии была для князя Элима делом второстепенным. Он считал себя, и совершенно справедливо, прежде всего человеком искусства. За годы его жизни в Париже трудно назвать премьеру или вернисаж, не отмеченные в газете или журнале его энергичным пером. Писатели также уважали его как тонкого, с великолепным литературным чутьем критика и ценили его рецензии. Князь и сам был личностью одаренной: писал стихи на французском языке, музицировал.

В истории же отечественного искусства за Мещерским числятся особые заслуги. Он первый познакомил французов с лучшими образцами отечественной поэзии и прозы, популяризировал русскую музыку, в частности произведения Глинки, с которым у него были теплые, дружеские отношения.

Немало прожив в Париже, Элим Петрович оставался рыцарем русской культуры. Переводы отечественных авторов, музыкальные новинки он издавал в Париже за свой счет, что наносило ощутимый ущерб его и без того тощему кошельку.

Потомок древнего, но обедневшего княжеского рода, Мещерский жил, по существу, лишь на жалованье чиновника-дипломата. Красивый и обаятельный, он, конечно, мог бы поправить свое положение выгодной женитьбой. Сколько раз его просила об этом жившая с ним в Париже мать Екатерина Ивановна – но куда там! Сын взял себе в жены Варвару Жихареву, яркую красавицу брюнетку, однако, увы, без всякого состояния.

Мать-княгиня, ожидания которой оказались обманутыми, сразу невзлюбила невестку. Та платила ей тем же. И даже рождение у супругов дочери Марии не улучшило их отношений.

Княжне Мари Мещерской, как ее называли на французский лад, не исполнилось и года, когда умер ее отец. Во Франции они с матерью перебивались на скудную пенсию. Каждое су было на учете. Девочка рано поняла, что такое отчаянная, но тщательно скрываемая бедность. На прогулке в Люксембургском саду княгиня и княжна Мещерские предпочитали не показываться в своих изношенных платьях на главной аллее, где всегда было много нарядной, богатой публики, и держались поодаль. Домой, в скромную мансарду, они возвращались пешком. У Мари кружилась голова от запаха сдобы и пирожных, доносившегося из кондитерских.

В пятнадцать лет она осталась круглой сиротой: умерла мать. Девочка-подросток поступила в распоряжение бабушки.

Характер княгини Екатерины Ивановны испортила крайне неудачно сложившаяся личная жизнь. Говорили даже, что она предпочитала жить во Франции, а не в России, поскольку не желала быть всеобщим посмешищем. Ее муж открыто состоял в гражданском браке с купчихой Пановой. Ни жалобы законной супруги, ни косые взгляды общества не поколебали этой привязанности. По прошествии двадцатилетней «беззаконной» связи он тайно обвенчался со своей купчихой в какой-то сельской церкви под Петербургом.

Не смиряясь с долей брошенной жены, Екатерина Ивановна бередила рану, теряла покой и здоровье. Мари научилась терпеливо сносить вечное раздражение бабушки. Насколько мало Екатерина Ивановна интересовалась внучкой, говорит то, что старая княгиня даже не удосужилась научить подраставшую Марию Элимовну родному языку.

…Мари исполнилось двадцать, когда умерла бабушка. Вот тогда о ней и вспомнили родственники в России. В конце концов взять девушку к себе решила двоюродная сестра покойного князя Элима – Елизавета Александровна Барятинская, и в 1864 году Мари оказалась в Петербурге.

Княгиню Барятинскую знал весь столичный свет, который называл ее не иначе как Бетси. Балованная дочь своего отца, Александра Ивановича Чернышева, военного министра и любимца Николая I, Бетси очень удачно вышла замуж за представителя одной из родовитейших семей – князя Владимира Барятинского. Так она, и сама богатая невеста, приобрела громкий титул вкупе с огромным состоянием.

Особняк Барятинских на Миллионной улице, внешне скромный, славился в столице как образец элегантности и сдержанной роскоши. Хозяйка устроила его совершенно на «англицкий» манер.

Ее супруг генерал-майор Владимир Иванович Барятинский командовал самым привилегированным полком – Кавалергардским. Здесь его искренне любили и считали «отцом родным».

Блистательная Елизавета Александровна, взявшая за правило во всем быть первой и задавать тон, с успехом играла роль «матери-командирши». Если дело касалось Кавалергардского полка, для нее ничего не было невозможного и излишнего. Совсем не страдая расточительностью, она не останавливалась перед любыми тратами, если дело шло о подопечных ее мужа.

«Надо было приучить офицеров к „свету“, и в этом Барятинскому помогала его жена, княгиня Betsy, – читаем в „Истории Кавалергардского полка“. – Ежедневно к обеду приглашалось кроме дежурного по полку еще несколько офицеров. Обедали, даже когда не было посторонних, начиная с хозяина, в вицмундирах, а княгиня – в открытом платье. Один из офицеров вел ее к столу под руку; так как не все умели подать руку даме, то княгиня в шутливом тоне исправляла погрешности».

Разумеется, в доме все беспрекословно повиновались хозяйке – от вышколенной прислуги до самого князя, благородно-снисходительного к издержкам ее характера.

Князь М.В.Долгоруков, например, удивлялся, каким образом такой «добрейший и честнейший» человек, как князь Владимир Иванович, мог жениться на женщине «неприятной и смешной по ее надменности».

«Может быть, княгиня Елизавета Александровна чванится тем, что ни одна женщина не умеет лучше ее стрелять из пистолета? – иронизировал князь в своих „Записках“. – Кроме этого да богатства, нажитого ее отцом всякими неправдами и мерзостями, она ничем не отличается от многолюдной толпы».

Возможно, подобная характеристика и страдает излишней резкостью, но, сказать по правде, и другие мемуаристы в своих воспоминаниях не очень-то жаловали Бетси. Ее ледяной тон, мелкая придирчивость и резкость суждений у многих вызывали неприязнь. Впрочем, Бетси всегда отлично знала, с кем и как следует разговаривать. С людьми влиятельными она могла быть любезной до приторности, что, понятно, не прибавляло ей симпатий.

Одно ясно: Мари, в глазах тетушки такая незначительная и никчемная, едва ли могла отогреться душой в ее доме.

…Вместе с офицерами полка у Барятинских часто бывал двадцатилетний корнет, граф Сергей Дмитриевич Шереметев. Он сразу обратил внимание «на девушку еще очень молодую, с красивыми грустными глазами и необыкновенно правильным профилем». Таковой, по его словам, впервые предстала перед ним княжна Мария Мещерская.

«Нельзя сказать, – с сочувствием писал он, – чтобы княгиня Барятинская ее баловала. Напротив того, она скорее держала ее в черном теле. Она занимала в доме последнее место, и мне как дежурному и младшему из гостей, когда приходилось обедать у полкового командира, не раз доставалось идти к столу в паре с княжной Мещерской и сидеть около нее».

…Он пытался разговорить соседку – девушка отвечала короткими фразами. Шереметев спрашивал, как идут ее занятия родным языком, и слышал в ответ:

– Я много занимаюсь и стараюсь больше говорить по-русски.

– С тетушкой?

– Нет, с Владимиром Ивановичем. Он хвалит меня…

– А еще вас хвалит наш, как оказалось, общий законоучитель – протоиерей Сперанский.

– Он очень добр ко мне, – тихо отозвалась Мари. Было видно, что слова Шереметева доставили ей удовольствие. Она оживилась.

– А знаете что, – продолжал Шереметев, – давайте мы с вами будем говорить только по-русски. Дело пойдет живее. Согласны?

– Да, – ответила девушка и улыбнулась, ее строгое лицо стало милым и приветливым.

Мари все больше и больше нравилась корнету. С каждой новой встречей у Барятинских чувство это крепло. А она, уверовав в его доброе отношение, перестала дичиться и много рассказывала о себе, путая русские и французские слова, о своей прошлой жизни. Шереметев же окончательно убедился, как не похожа воспитанница княгини Бетси на прочих барышень, и радовался этому открытию, летя на Миллионную, словно на крыльях. Он возвращался в свой дворец на Фонтанке в наипрекраснейшем настроении, не зажигая света, бросался на кровать и предавался мечтам.

* * *

На вечерах у Барятинских обычно много танцевали. Застенчивая Мари старалась держаться в уголке, хотя ее и приглашали наперебой. Стеснение мешало ей двигаться легко и свободно. Среди вертких дочерей княгини Бетси и их подруг она выглядела неловкой, чувствовала это и, лишь затихали звуки музыки, с облегчением шла под руку с кавалером к своему месту.

– Вы взгляните, Аврора Карловна, на мое приобретение, – поводя веером в сторону Мари, говорила своей собеседнице хозяйка дома. – Чем не истуканша? Как раздражает меня ее вечно кислое выражение лица.

– Полноте, княгиня, – примирительно отвечала госпожа Демидова, уже наслышанная о привезенной из Франции девушке. – Примите во внимание, каково ей жилось в сиротстве и недостатках. Такое не проходит даром! Она обвыкнется – вот увидите.

– «Обвыкнется», – повторила Бетси. – Да вы только представьте, моя дорогая, какая это обуза!

С треском сложив веер и пристукнув им по руке, затянутой в перчатку, она продолжила:

– Ей двадцать первый год – не первой молодости, знаете ли. Приданого никакого.

В глазах Демидовой мелькнула усмешка, и Бетси, пожав обнаженными плечами, сказала:

– Разумеется, я могла бы за ней что-то дать. Так, по-родственному… Не век же мне любоваться на ее унылое лицо. Но что делать – я сама виновата. Ах, как надо продумывать последствия своих поступков, прежде чем идти на поводу у сердца! Впрочем, Бог с ней! Как ваш сын, дорогая? Мне все время хотелось спросить об нем, да пустяки отвлекали. Я слышала, что Павел опять что-то натворил в Париже. Ах, молодость, молодость! Говорят, вы собираетесь к нему? Право, очень кстати – лучше, чем вы, на него никто не подействует.

Бетси тараторила не умолкая. Улучив момент, Демидова сказала спокойным голосом, улыбаясь:

– Все тревоги, слава Богу, позади. Но я действительно на будущей неделе собираюсь к сыну. Соскучилась и о нем, и о Париже.

Сославшись на головную боль, Аврора Карловна вскорости покинула особняк Барятинских.

По дороге домой на Большую Морскую Демидова ловила себя на том, что возвращается мыслью к княжне-бесприданнице, казалось бы, самому незаметному персонажу на, как всегда, великолепном балу.

Причина интереса к этой Золушке была Демидовой ясна. Глядя на нее, она вспомнила собственную молодость, то, как оказалась в блистательном Петербурге, такая же бесприданница, нелепо, по столичным меркам, одетая, сбитая с толку множеством расфранченных мужчин и похожих на диковинные оранжерейные цветы женщин.

Аврора прекрасно понимала, что единственной приманкой для женихов была ее красота. Ее угнетало сознание, что все вокруг видят: ей очень нужно выйти замуж, разборчивой она не будет и примет предложение любого, кто сможет ее более или менее достойно обеспечить. Унизительность такого положения забыть невозможно, сколько лет ни пройдет. Однако надо выглядеть веселой и всем довольной.

Никого не интересовало, что на сердце у девушки, недавно появившейся в Петербурге. Никто не знал, что несколько лет назад, буквально перед свадьбой, умер жених Авроры – ее первая горячая любовь. Так и не став женой, она словно оплакивала свое вдовство, прожив несколько лет в уединении, там, где умер любимый.

Конечно, это было неразумно. Время летело неумолимо. Вот ей уже двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Но красота ее не меркла. Поэты изощрялись в дифирамбах: «С твоим явлением, Аврора, бежала тень с угрюмых лиц». Но где же, где же «он»?

…Дверь кареты распахнулась.

– Ваше сиятельство, пожалуйте.

Слуга Семен, осанистый старик в нарядной ливрее, почтительно склонился. Глотнув сырого воздуха, Аврора чуть подобрала пышную юбку и ступила в тепло и свет своего нарядного особняка.

В вестибюле стояли снесенные сверху баулы. Не останавливаясь возле них, она, подойдя к лестнице, обернулась:

– Писем нет, Семен?

– Никак нет… – И тут же по-свойски добавил: – Да какие письма, помилуйте! И на что их писать? Они небось думают: маменька вот-вот самолично прибудут.

– И то правда! – радостно отозвалась Аврора и пошла к себе наверх.

* * *

Однажды на исходе мая, когда в Петербурге настало время белых ночей, Барятинские возвращались с бала, устроенного под конец сезона Белосельскими-Белозерскими.

Кавалеры приглашали Бетси наперебой, почти ни одного танца она не пропустила и, оказавшись в карете, почувствовала ужасную усталость, на что и пожаловалась мужу.

– Ничего, сударыни, еще успеете отдохнуть, а мне поспать, похоже, не удастся. Пораньше надо в полк, – сказал Барятинский.

Бетси задело, что муж ответил ей, глядя на Мари, которая, прикрыв глаза, сидела в углу кареты. Не обращая внимания на ее утомленный вид, Бетси заговорила:

– Долго ли мне придется вывозить вас без всякой пользы? Не думайте, я заметила, как вы прятались за спины других, лишь бы не танцевать… Нет, каково, а? – обернулась она к мужу.

Тот молчал, смущенный бесцеремонностью жены, – такой разговор не следовало начинать при нем.

– Вы бы еще веером прикрылись! – не унималась Бетси. – Я видела, как вас лорнировал молодой Паткуль, даже подходил к вам, верно, не без намерений. Вы же не сказали и двух слов. Дикарка! C'est le mauvais ton – это дурной тон! Если так пойдет дальше, я предрекаю вам полный крах.

Мари молчала. Возникла пауза. Чтобы жена вновь не принялась за свое, Барятинский, взглянув в окно, весело сказал:

– Скоро будем дома. Посмотрите, Мари, – Аничков мост! А кстати, знаете ли вы, милые дамы, забавную историю с конями барона Клодта? Одно время об этом много говорили и смеялись, но барон мне рассказывал лично. Так что можно верить. Как-то раз он действительно скакал по Петербургу наперегонки с покойным государем Николаем Павловичем.

– Как это? – удивилась Бетси.

Мари, оборотясь к Барятинскому, приготовилась слушать.

– Представьте себе, однажды барон, направлявшийся в карете к Марсову полю, заметил рядом экипаж царя. Тот ехал очень неспешно и в том же направлении. Ну, само собой, обгонять их величество строжайше запрещено, о чем известно каждому. Между тем барон весьма торопился. Кучер, зная это, оглянулся и вопросительно глянул на хозяина, мол, что прикажете делать? И тут, рассказывал мне барон, на него что-то нашло. Он возьми да прикажи: «Пошел!» Кучер щелкнул кнутом, кони рванулись вперед и вмиг обогнали экипаж Николая.

Мари несколько оживилась. Ее глаза, устремленные на князя, блестели, губы улыбались. Было видно, что она ждет продолжения рассказа.

– И вот, – после паузы заговорил Барятинский, – пошла форменная гонка: кучер царя, задетый за живое таким нахальством и вовсю орудуя хлыстом, послал свою пару вперед. Какое-то время лошади неслись вровень. И как неслись! Что было бы, захлестнись они постромками или наткнись на какое-нибудь препятствие, и подумать страшно! Дальше – больше. Вдруг рядом с собой барон увидел Николая – тот прильнул к стеклу и, казалось, наблюдал, чья возьмет. Кони барона оказались бойчее и вырвались вперед. Лицо государя медленно стало уплывать назад. Опомнившись, барон приподнял шляпу, что конечно же могло быть истолковано не как приветствие, а как насмешка. Очевидно, так оно и получилось – барон увидел грозящий ему вслед государев кулак. Понятно, что барон, зная крутой нрав Николая, ходил потом как в воду опущенный и думал, что же ему делать, может, извинение написать? А тут как раз пришло время показывать царю, заказавшему скульптуры коней для Аничкова моста, уже готовые модели. И вот барона извещают о часе прибытия Николая. Вошел, рассказывал Клодт, мрачнее тучи. Ему ни слова. Взгляд выпуклый. Да будет вам известно, Мари, – обратился Барятинский к девушке, – что от этого взгляда царя молоденькие фрейлины падали в обморок. И наш барон приготовился к самому худшему. Ходил-ходил государь, и так и сяк коней рассматривал. При полной тишине, лишь его шпоры грозно позвякивали. Наконец молча направился к двери, оглянулся, показал на скульптуры и рявкнул: «За этих – прощаю!»

Мари облегченно выдохнула и, забывшись, сложила перед собой ладони, словно собираясь аплодировать счастливому концу. Но тут же спохватилась и снова притихла.

Елизавета Александровна, тоже внимательно слушавшая рассказ мужа, осуждающе произнесла:

– Вот был государь! Вот был хозяин! Царство ему небесное! – И перекрестилась в потемках кареты. – А теперь всюду беспорядок. От дворников и актрис до министров – все либеральничают. Государь Александр Николаевич, конечно, человек милый и добрый, но зачем же через край брать? Взял да вернул из Сибири преступников по декабристскому делу! Каково?

– Бетси, – мягко сказал князь, – помилосердствуй, они свое отстрадали. Даже покойный Николай Павлович под конец им послабление сделал. Их-то и в живых осталось всего ничего. Старики!

– Ах, подумайте, какие страдальцы! – передразнив интонацию мужа, отозвалась Бетси. – Не ты один, к сожалению, такой жалостливый. В столицах им жить не разрешили, однако и в Москве, и в Петербурге их видят. Некоторые выражают им сочувствие, а молодежь, эти горячие головы, даже восхищение. Хорошим это не кончится – вот увидишь.

Владимир Иванович не хотел продолжать спор с женой, считая это делом напрасным. А тут они и к дому подъехали.

* * *

Лето Барятинские проводили обычно в своем курском имении Марьино. Оно было превращено в райский уголок еще родителями князя. Однако Елизавета Александровна решила переделать комнаты и залы, остававшиеся в неприкосновенности с конца XVIII века. Князю, выросшему здесь, эти затеи были не по душе. Многое из вещей и обстановки помнилось едва ли не с пеленок, приобреталось отцом с матерью и являлось не только художественной ценностью, но и семейной реликвией. Но жена твердила одно: немодно, не нужно, мешает. И он махнул рукой, дав себе слово не участвовать во всех этих преобразованиях, а по существу, в разорении родного гнезда.

Чтобы не расстраиваться попусту, Владимир Иванович взял привычку ежедневно, в любую погоду совершать долгие прогулки верхом. Компанию ему обычно составляла Мари, тоже старавшаяся выбраться из-под докучливой опеки тетушки.

Барятинский, к своему удивлению, обнаружил в Мари великолепную наездницу. Он поинтересовался, как ей удалось так хорошо выучиться этому непростому делу. Оказалось, что в Ницце, где они последнее время по причине дешевизны обитали с бабушкой, рядом с их жильем имелась великолепная конюшня. Мари приохотилась ходить туда. Наблюдать за лошадьми, иногда даже кормить их было главным развлечением ее скучной жизни. В конце концов лошади сделались настоящей страстью девушки. В конюшне появились любимцы, которые отвечали ей трогательной привязанностью.

Мари подружилась и с хромым берейтором, дневавшим и ночевавшим в конюшне. Он-то и выучил ее ездить. Два одиноких человека, они привязались друг к другу, скрашивая свою жизнь теплом, сочувствием и пониманием.

Мари призналась князю, как горько плакала, когда за ней приехали, чтобы увезти в Россию.

…Любовь Мари к верховой езде встретила полное одобрение Елизаветы Александровны. Она даже подарила девушке одну из своих амазонок.

Сама прекрасная наездница, Бетси в то лето была занята хозяйственными хлопотами и почти не садилась на лошадь. Дождавшись к обеду мужа и Мари, она расспрашивала, куда они ездили, сетовала на невозможность отлучиться из дому, поскольку поставила себе целью навести здесь к осени порядок, чтобы достойно принять царя с царицей. По ее сведениям, они имели намерение посетить Курскую губернию.

– А вам, моя милая, я пришлю огуречную воду. Протирайте ею лицо – вы сделались совершенной чернавкой, – глядя на Мари, говорила за столом Бетси. – Это неприлично!

Князь, по обыкновению, старался сгладить резкий тон жены:

– Неужели, Бетси? Мне, напротив, кажется, что Мари здесь, на свежем воздухе и солнце, поздоровела и выглядит отлично.

Вечером в комнату Мари постучала горничная. Войдя, она сняла с маленького подноса флакон со светло-зеленой жидкостью и поставила его на туалетный столик. Сказала: «Барыня велели принесть», – и удалилась.

Мари распахнула окно. Ветер с полей дул в сторону дома. В комнату ворвался запах цветущих трав. Ей вспомнился сегодняшний день, теплый и солнечный, пыльная дорога, по которой они неслись с князем.

Вытащив из флакона тяжелую пробку, Мари опустила руку за подоконник и вылила огуречную воду.