Текст книги "Дамы и господа"
Автор книги: Людмила Третьякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
«Мое злосчастное приключение не преминуло оживить болтовню салонов Павловска, – писала Ольга Сергеевна мужу. – Г-жа Архарова особенно – уж она-то потешилась, эта старая трусиха».
Не думается, однако, что Екатерина Александровна действительно посчитала этот случай забавным: с холерой шутки были плохи, всякий раз, являясь в Петербург, она уносила с собой все новые жертвы. Скорее всего, Архарову выходка Ольги Сергеевны возмутила. При добрейшем сердце Архарова была человеком здравомыслящим, законопослушным, без лести и низкопоклонства: распоряжения властей должны выполняться всеукоснительно всеми гражданами. Это есть их прямой долг.
Но как бы то ни было, ночное вторжение осталось без каких-либо последствий и для здоровья, и для отношений с Пушкиными. Буквально на следующий день семидесятишестилетняя приятельница Надежды Осиповны пришла, чтобы справиться об их с Сергеем Львовичем самочувствии.
«Я только что принимала визиты у окна – это была г-жа Архарова со своими двумя дочерьми и двумя зятьями», – сообщала она благополучно добравшейся до Петербурга дочери.
…27 февраля 1834 года в придворной жизни произошло событие, впрямую не имевшее отношения к уже престарелой Архаровой, но вызвавшее ее горячий интерес. В этот день императором Николаем I был подписан указ, обязывающий дам по торжественным дням приезжать к высочайшему двору в так называемом русском платье.
«Русское платье», его покрой, форма были подробно описаны в «Придворном календаре». Белое атласное платье оставляло открытыми плечи; поверх него надевался затканный золотыми нитями сарафан из бархата сочных тонов: красного, синего, темно-зеленого. Довершал это великолепие кокошник, который, как и платье, обычно украшался жемчугом или драгоценными камнями – тут уж все зависело от благосостояния обладательницы наряда. Говорили, между прочим, что на одной из дам было замечено девять или десять изумрудов, каждый величиной с голубиное яйцо, которые она носила в качестве пуговиц на своем сарафане.
Нововведение обсуждалось повсеместно и мужчинами тоже.
В письме брату К.Я.Булгаков делился своими впечатлениями от выхода фрейлин в «русских платьях»:
«Утром вчера несколько дам были в новых костюмах: красавиц еще более украшает, а дурным не к лицу. Описать не умею; род сарафана… на голове кокошник с длинным вуалей или фатою, а у девушек повязки бархатные, шелковые, парчовые или с другими украшениями».
…В квартиру Архаровой на Гагаринской набережной приехали обе ее дочери со своими приятельницами и Надежда Осиповна Пушкина. Все во главе с хозяйкой принялись рассматривать «модные картинки», где в цвете была изображена новинка.
Кто-то из дам высказал опасение, легко ли будет удержать на голове кокошник, да еще в танце.
– А ты, мать моя, не особо крути головой. Чай, не сорока! – советовала Архарова, внимательнейшим образом изучая картинки.
Сама она пристрастия к портновским изыскам никогда не имела, считала это пустым занятием и до глубокой старости появлялась на балах, одетая по моде екатерининских времен. Именно в таком наряде ее изобразил Боровиковский.
Никакие уговоры дочерей обновить гардероб успеха не имели. Их мать упорно носила то, в чем чувствовала себя легко и удобно, а кроме того, ее одежда свидетельствовала о постоянстве и верности времени своей молодости.
Дочерей она взрастила в строгости, вышучивала их подружек, без конца менявших наряды, и говорила, что стыдно покупать какой-нибудь кусочек тюля с бархаткой, за которые ловкие модистки дерут непомерную цену.
Однако «русское платье» Архаровой чрезвычайно понравилось. Воспитанная без гувернанток, не знавшая по-французски, она испытывала неприязнь ко всему заморскому и теперь радовалась, что императорская воля повернула вконец очужестранившийся двор в сторону своего, исконного и, казалось, уже навсегда забытого.
– Эх, жаль, стара я для такой-то прелести, – говорила Архарова. – А то бы справила себе сарафан да золотом расшила – ни за какой тратой не постояла. Да и прошлась бы в паре с государем…
Приподняв голову и поведя плечами, Екатерина Александровна показала, как бы это выглядело, и сразу помолодела лет на двадцать пять. А дочерям сказала, как отрубила:
– Шейте. Жемчугом украсьте, камушками. На цену не смотрите – мать оплатит. Да только так, чтоб не в грязь лицом, чтоб любо-дорого взглянуть было!
– Ах, голубушки, – продолжала «сарафанную» тему Пушкина, – вы и представить не можете, что нынче делается! Эти платья вскружили голову всему Петербургу. Да только ли ему! Второго дня мне принесли письмо от баронессы Вревской из Пскова. Умоляет заказать ей русское платье. Я, натурально, по старой дружбе тотчас принялась бегать. И что же, у портних ни одной мастерицы свободной – все заняты этой новинкой…
Разговоры затянулись до глубокого вечера, и, утомив старуху Архарову, и порадовав ее душу. Ууегшись на покой, она, как обычно, затребовала к себе чтицу. Книги ей читали исключительно русских авторов. Слушала она всегда с великим удовольствием, прося, однако, пропускать страшные места.
Так шел год за годом этой жизни, внешне ничем особо не примечательной, но для современников как будто ставшей залогом всеобщего спокойствия, благочиния и сердечности. На радость всем, старуха Архарова казалась вечной. Но сама-то Екатерина Александровна про себя знала: ее земной срок подходит к концу. Писали, что «она боялась смерти, а умирала с твердостью и в полной памяти»…
3
Наталья Загряжская. Шампанское «на дорожку»
Много ли на свете таких тетушек, о которых можно написать приятелю, что она «в настоящее время умирает, подкрепляя себя несколькими стаканами шампанского лишь для того, чтобы поиграть в бостон»?
Девичья фамилия Натальи Кирилловны Загряжской – Разумовская. Она доводилась внучатой племянницей «тому голосистому хлопцу из Малороссии, Алексею Разумовскому, который вытянул у судьбы совершенно фантастический фант», стал тайным супругом русской императрицы Елизаветы Петровны. Она, дочь Петра Великого, щедро одаривала не только этого сладкоголосого красавца, но и всю его родню. Отсюда несчетное богатство и брата Алексея – Кирилла Григорьевича Разумовского, отца Загряжской.
…Наталья Кирилловна была первым ребенком в семье. Она стала любимицей еще очень молодого, девятнадцатилетнего, отца, и, несмотря на то что следом появилось еще шестеро детей, его сердце всегда принадлежало именно ей. Были обстоятельства, которые, возможно, особо поощряли это чувство. Девочка уродилась очевидной дурнушкой. Как такое могло приключиться при красавцах родителях? Прошло некоторое время, и отцу с матерью был нанесен еще один удар – у дочери стал расти горб. Разумовские призвали на помощь всех европейских светил медицины, испробовали самые экзотические средства, рекомендованные отечественными знахарями, и все же осилить эту беду им так и не удалось.
Тем не менее, словно не ведая о кознях природы, девочка росла очень бойкой, сообразительной и занятной в обращении. Редкий гость у Разумовских не озадачивался меткостью ее суждений и не разговаривал с этой крошкой с интересом для себя.
Избаловали ее страшно. В зрелые годы Наталья Кирилловна называла себя маленьким чудовищем, жалея мучениц– гувернанток, которые к ней были приставлены.
Своенравная, не терпящая возражений, она, вероятно, с годами превратилась бы в невыносимое, вздорное существо, если бы ее живой ум и природное добросердечие не искупали эти недостатки. Симпатию к молоденькой девушке, прямой, резкой, но, в сущности, совершенно беззлобной и справедливой в своих суждениях, испытывали все. Императрице Екатерине II, когда ей представили Наташу Разумовскую, она очень понравилась. Взяв ее ко двору во фрейлины, государыня, в знак особой приязни, разрешила ей жить не в Зимнем, как это полагалось, а в родительском доме, огромном дворце Разумовских на Фонтанке.
* * *
Среди всех братьев и сестер Наташа особенно любила брата Андрея. Обычно она своим чувствам никогда не изменяла, даже если обстоятельства понуждали к этому. Нежное отношение к Андрею Кирилловичу она сохранила на всю жизнь.
Но какие же они были разные – брат и сестра! Андрей, элегантный стройный красавец, с тонким лицом, – такие особенно нравятся женщинам. Он пользовался этим вовсю, ввергая себя в разного рода любовные приключения, грозившие его репутации и поглощавшие огромные средства. «Шармер и мот», – кратко выражалась Наталья Кирилловна и продолжала обожать брата. Он действительно был заядлым любезником, кавалером «в полном смысле слова, во вкусе дореволюционных французских салонов» и вообще по своим привычкам, жизненным предпочтениям тяготел ко всему европейскому.
Брата и сестру вроде бы воспитывали на один «французский» лад, отдававший вольтерьянством, но результаты оказались совершенно противоположными. Наталья Кирилловна любила отечество и все русское истово, «до такой степени, что она ненавидела память Петра Великого, изуродовавшего, по ее словам, Россию».
Насколько Наталья Кирилловна была проста в обращении, насколько в ее речи чувствовалась женщина даже не петербургской, а старомосковской закваски, настолько же ее брат ощущал себя аристократом европейского толка и, как писали, «находил достойным для себя лишь общество „маркизов и шевалье“». Порой отец, граф Кирилл Григорьевич, оставаясь со всеми его регалиями и фельдмаршальским званием человеком отнюдь не кичливым, пытался урезонить сына:
– Не забывай, Андрюша, что я сын простого пастуха.
– Возможно, так оно и есть, папа. Зато я – сын фельдмаршала, – парировал наследник.
В детстве Андрей Разумовский был товарищем игр единственного сына Екатерины II, великого князя Павла Петровича. Потом, зачисленный с десяти лет в мичманы, он расстался со своим царственным другом, сделался заправским моряком, участвовал в экспедициях, командовал фрегатом «Екатерина», получил в двадцать три года чин генерал-майора и снова появился в Петербурге, заматеревшим, еще более авантюрным, – сущей погибелью для дам и девиц.
К этому времени у Натальи Кирилловны скопилась огромная пачка писем брата. Оба они, обладавшие хорошим слогом, часто переписывались. Из писем Андрея она поняла, что даже водная стихия не помеха ему жить полнокровной жизнью сердца: не всегда же кораблям качаться на волнах.
Со своей стороны, сестра помимо разного рода советов писала о скучных фрейлинских обязанностях и о полном штиле в собственном сердце: сильный пол вокруг все какой– то незначительный, не на кого глаз положить – «а кое-чего нам не надобно…»
* * *
Между тем, не подозревая о подобных умонастроениях дочери, отец Натальи Кирилловны не переставал переживать за ее дальнейшую судьбу. Ему казалось, что с эдакой-то внешностью его любимице придется смириться с участью старой девы. И он решил подсластить горькую эту пилюлю, выделив Наташе огромное, не в пример другим детям, наследство.
Однако его мрачные прогнозы оказались преждевременными: к дочери то и дело сватались весьма небросовые женихи. Проблема обозначилась как раз с той стороны, откуда ее трудно было и ожидать: Наташа оказалась невестой разборчивой. Целая вереница соискателей получила от ворот поворот.
Родственники увещевали строптивицу: годы-то идут. Да еще как идут! Наташе стукнуло двадцать пять, а она, кажется, и в ус себе не дула. Наконец, на двадцать шестом году крепость пала. Увидев как-то во дворце Николая Загряжского, стоявшего в карауле, она одним мигом в него влюбилась. Участь бравого офицера-измайловца тут же была решена.
Обвенчавшись с избранником, новоиспеченная Загряжская не уступила уговорам и отказалась жить в знаменитом папенькином дворце. Молодожены наняли вместительную квартиру, где при общительном характере хозяйки дома двери не закрывались. Общество здесь собиралось весьма разномастное. Наталья Кирилловна интересовалась всем на свете: и изящными искусствами, и житьем за морем, и религиозными вопросами. Так что народу бывало у Загряжских много.
Меж собой супруги тоже ладили. Загряжский быстро понял характер своей жены. Будучи человеком мягким и покладистым, он легко уступил ей первенство в доме и нисколько не обращал внимания на ее чудачества.
Наталья Кирилловна сама была не прочь посмеяться над собой и на склоне лет, вспоминая свое супружество, рассказывала, как однажды ее невзыскательный муж, потеряв терпение, принес ей лист бумаги с карандашом и сказал: «Нарисуй мне, матушка, как мне лежать на кровати, а то всего ногами затолкала».
Граф В.А.Соллогуб свидетельствовал: «При мне повторяли ее рассказ, что она мужа всегда уважала, но что добродетель ее однажды была на волоске». Имя этого смельчака не указывается, но оно и не важно. Интересно то, что Загряжская отнеслась к его проискам со свойственным ей чувством юмора, и когда рассказывала об этом приключении, «присутствующие катались от смеху».
…Само собой, после замужества Наталья Кирилловна не стала меньше появляться во дворце – домоседкой она никогда не была.
В платьях, сшитых опытной портнихой, умело скрывавших и горб, и что одно плечо выше другого, Наталья Кирилловна не пропускала ни одного светского увеселения, много танцевала и даже при своем малом росте не терялась в толпе придворных. Ее остроты, причем порой весьма колкие, передавались из уст в уста. Ее приязнью дорожили самые заметные кавалеры – она всю жизнь гордилась, что такой красавец и любимец женщин, как граф Андрей Шувалов, писал ей прочувствованные стихи.
Все это, конечно, прекрасно, но со временем Наталья Кирилловна все явственнее стала ощущать важную недостачу в своей жизни – Бог не посылал супругам детей. В семейном доме без детского щебета – тоска. Загряжская стала думать, какой же найти выход из этого положения. В конце концов у нее созрел план, и теперь следовало приступить к его осуществлению.
Однажды нарочный от Натальи Кирилловны отправился в дом Васильчиковых. Сославшись на нездоровье, Загряжская попросила сестрицу Анну прислать к ней свою дочь Машеньку, чтобы не скучать в болезненном одиночестве.
Племянница приехала к приболевшей тетушке. Час шел за часом. День померк, наступил вечер. Васильчиковы хватились: где же Маша?
Обеспокоенный отец сам отправился за дочерью. К нему, как ни в чем не бывало, вышла Наталья Кирилловна и объявила, что Машу она не отдаст.
– Да полно, милая, в своем ли вы уме? Или вы забыли, что она дочь моя, а не ваша!
– Это как взглянуть, дорогой Базиль. Если вы человек с разумением, то не станете мешать Машиному счастью.
– О каком таком счастье вы толкуете? Не желаю я слушать ваших загадок, сударыня! Немедленно выдайте мне дочь!
– Не кипятитесь, братец. Час поздний, Машенька уже почивает. К чему такая спешка? Пожар, что ли? Завтра я сама к вам буду, сядем с вами и сестрицею, потолкуем, авось дело и сладим.
– Нет, это Бог знает что такое! – кипятился возмущенный отец. – Я отказываюсь верить своим ушам! Какое такое дело? Что сладим? Извольте отдать мне Машу!
Но только Васильчиков сделал несколько шагов вверх по лестнице, как путь ему преградили четыре рослых гайдука.
– Ну так что же, милый, полицию будешь звать или все-таки дотерпишь до завтра? – насмешливо спросила Загряжская.
Васильчиков вернулся домой без дочери.
Утром следующего дня к ним приехала Наталья Кирилловна.
Она очень убедительно объяснила родителям, что хочет взять Машу к себе в качестве приемной дочери. И пышным веером раскрыла все блестящие перспективы такого полюбовного соглашения. Во-первых, Машенька станет единственной наследницей всего ее громадного состояния: ведь глупо же, право, брать какую-то сироту со стороны, когда можно облагодетельствовать родную кровь. Во-вторых, она, Наталья Кирилловна, с ее-то громадными связями и умением влиять на людей, сыщет Маше наилучшего в империи жениха: чтоб богат, красив, чтоб не гулена, а нраву доброго, чтоб ума отменного и правил честных.
– Вас детьми Бог не обидел. Но, подумайте, много ли каждому достанется: что дочерям, что сыновьям… А я, можно сказать, горемычная, материнским счастьем обойденная, давно в Машеньке родную дочь чую. Так что ж вы за изверги такие, что не хотите войти в мое положение?..
Вопреки своим правилам, Наталья Кирилловна всплакнула. А за ней и Васильчиковы. Тогда же ими и было решено уступить родственнице, при условии, что их дочь противиться этому не станет. Маша не стала…
* * *
Между тем великий князь Павел Петрович, узнав, что приятель его детских лет вновь обретается в Петербурге, призвал его к себе, обнял, познакомил со своей молодой женой. Дружба теперь уже взрослых людей вспыхнула с новой силой. Андрей, в свою очередь, ввел в так называемый «малый двор» свою сестру с мужем.
…Великой княгине Наталье Алексеевне было без малого двадцать лет. «Ее физиономия прелестна, черты лица правильные, она ласкова, умна; я ею довольна, а мой сын влюблен», – так отзывалась императрица Екатерина о невесте, привезенной из Германии. Рядом с хорошенькой принцессой Павел словно оттаял и стал мягче обращаться с матерью. Называя Наталью Алексеевну «золотой женщиной», венценосная свекровь сразу же после свадьбы писала: «Я обязана великой княгине возвращением мне сына».
Далее вдруг все пошло вкривь и вкось. И Екатерина набрасывает совсем иной портрет «золотой женщины»:
«Великая княгиня постоянно больна, и как же ей не быть больной! Все у этой дамы доведено до крайности: если она гуляет пешком, то двадцать верст, если танцует, то двадцать контрдансов и столько же менуэтов… Одним словом, середина во всем далека от нас… Долгов у нас вдвое, чем состояния, а едва ли кто в Европе столько получает…»
Это все истинная правда, но главное, неприятное, открытие Екатерины: невестка абсолютно холодна к сыну, ею движет лишь мысль о троне, который она рано или поздно унаследует вместе с мужем. Она жалеет Павла: тот, кажется, действительно привязан к этой скверной девчонке. Нет, она не станет нарушать семейное спокойствие сына. Но с той минуты, как перед глазами равнодушной жены предстал граф Разумовский, все окончательно полетело в тартарары. У них оказалось много общих тем для разговоров, которым нет конца. Павел не любитель верховой езды, и это очень кстати – Разумовский и цесаревна часами пропадают в отдаленных поездках верхом. Ей же, при ее обозначившейся беременности, никак нельзя этого делать.
На портрете работы А.Рослина великая княгиня Наталья Алексеевна выглядит очень болезненной, с какой-то безысходностью во взгляде. Это последнее ее изображение в преддвериях мучительной кончины. Бедная женщина умирала в родах пять суток. Все это время дворец оглашался душераздирающими криками и стенаниями. Наконец все было кончено…
Несчастный муж был близок к безумию. Он рыдал часами, а когда замолкал, Екатерине делалось еще страшнее: в глазах сына она читала нежелание жить.
Тогда она решила прибегнуть к средству жестокому, но, как ей казалось, единственно спасительному. Приглашенный в ее кабинет сын увидел письма, разложенные на столе. «Это написано твоей покойной супруге. Они лежали в ее туалетном столике». Беглого взгляда на строчки было достаточно, чтобы понять: письма эти любовные. Павел узнал почерк своего друга Разумовского.
Успокоившись, через пять месяцев Павел был уже женат на другой.
После открывшихся «обстоятельств» Андрея Разумовского сослали в Ревель, а спустя некоторое время ему разрешили жить у отца в Батурине.
…Объяснение Екатерины с некогда облагодетельствованной ею фрейлиной было жестким. Императрица дала понять, что у Натальи Кирилловны есть только один способ сохранить ее благоволение, а именно отмежеваться от преступного поведения брата и порвать с ним всякие отношения.
Однако у Загряжской то, что Державин называл «удобопреклоняемостью на сторону сильных», вызывало насмешку и отвращение.
Она пропустила пожелание государыни мимо ушей и не только не отступилась от брата, но вела с ним переписку и даже ездила навестить его в ссылку.
Екатерина не была мстительной. Ценя прекрасную образованность Андрея Разумовского, она открыла перед ним дипломатическое поприще, все-таки не пожелав вернуть его в Петербург.
После ее смерти на престол взошел Павел I – бывший приятель сестры и брата Разумовских.
К тому времени он был давно женат, имел уже взрослых детей, но обида юности у нового императора с его прекрасной памятью все же дала о себе знать. Брата Натальи Кирилловны он из Европы отозвал и заставил жить в отцовском малороссийском имении Батурине.
* * *
Время шло. Мало-помалу Маша превратилась в прелестную собой девицу, и на балах от кавалеров у нее отбоя не было. Наталья же Кирилловна зорко наблюдала, с кем танцует ее приемная дочь: жених у Машеньки, само собой, должен быть первостатейный. Отыскать такого, даже при широких знакомствах Загряжской, представлялось делом нелегким: в каждом претенденте ей виделся какой-нибудь изъян. Да и с воцарением Павла развлечений, где можно было встретить достойную пару, резко поубавилось: опасаясь непредсказуемого нрава императора, люди предпочитали не выезжать из дому.
Столица уже привыкла жить в страхе. Боялись не только императора, но и друг друга. Шпионство и доносительство процветало. Ни полицейский, стоявший возле своей будки, ни высшего ранга придворный, ни дама, ненароком одетая в туалет, порицаемый самодержцем, – никто не мог быть уверен, что проснется в своей собственной постели. Отсюда разговоры шепотом, с оглядкой, осторожные жесты, старание слиться с толпой, сделаться незаметным.
…По милости хорошенькой дочери Анны только семейство Лопухиных чувствовало себя в абсолютной безопасности. Покорив сердце сумасбродного монарха, девушка буквально озолотила свою родню. Все семейство, обретавшееся в Москве, тотчас же переехало в подаренный Павлом петербургский дворец. На титулы, регалии, должности и деньги новоселам государь не скупился.
Чтобы в обществе не шушукались по поводу его отношений с девицей Лопухиной, Павел решил срочно сыскать Анне жениха и под прикрытием ее замужества продолжать свой роман.
Выбор императора пал на тридцатидвухлетнего Виктора Павловича Кочубея, наследника одного из богатейших в империи семейства, облагодетельствованного еще Петром за верность ему. Отменно образованный и даровитый молодой Кочубей делал хорошую дипломатическую карьеру и жил в основном при русских миссиях за границей. В двадцать четыре года он уже был назначен чрезвычайным посланником в Константинополь.
Все это как нельзя более отвечало замыслам императора: муж уезжает в дальние края, а супруга, то бишь любезная Анна, остается в Петербурге при исполнении своих обязанностей.
Кочубея срочно вызвали в Петербург. Павел великодушно решил подсластить заготовленный для посланника сюрприз. Не ведавший своей судьбы дипломат неожиданно получил ряд отличий, в частности он был произведен в действительные тайные советники, а затем, весной 1799 года, возведен в графское достоинство Российской империи. Со смутным чувством беспокойства по поводу всех этих благодеяний ехал Кочубей в Петербург…
* * *
Чтобы обезопасить себя, при дворе вовсю угодничали перед Лопухиными. Мать семейства, получив придворное звание статс-дамы, принимала хвалу себе за чистую монету и держалась весьма заносчиво. Между тем эта выскочка, бесстыдно прихватившая с собой из Москвы молодого любовника, вызывала и тайную насмешку, и презрение. Одна лишь Наталья Кирилловна Загряжская позволяла себе не только не льстить новоиспеченной статс-даме, но даже не здороваться с ней.
В конце концов, задетая за живое, старшая Лопухина пожаловалась императору. Немедленно вышел специальный указ, предписывающий всем без исключения кланяться ей.
А тут случился бал. И при полном съезде гостей Наталья Кирилловна, увидев Лопухину, присела перед ней в реверансе и нарочито громко на весь зал произнесла: «Здороваюсь с вами по именному его величества приказанию, мною сегодня полученному».
Гости оторопели. Через мгновение, не без веселой искры в глазах, они переглядывались друг с другом. Кое-кто из дам, прикрывшись веером, трясся от смеха. Лицо Лопухиной пошло красными пятнами.
В тот же вечер Наталья Кирилловна получила приказ покинуть Петербург. Впрочем, вслед за тем пришла весть, что император милостиво отменяет свое распоряжение.
Однако несколькими днями позднее у подъезда дома, где жили Загряжские, стояла доверху груженная карета. Экипажи, проезжавшие мимо, то и дело останавливались, а знакомые Загряжских, зная о прощении императора, выглядывали из окон и удивленно спрашивали у наблюдавшего за погрузкой дворецкого:
– Как, что такое? Разве Наталья Кирилловна покидает Петербург?
– Так оно и есть, ваше сиятельство, – важно отвечал дворецкий, поклонившись. – Покидает по ее собственному соизволению…
* * *
Предчувствие не обмануло Кочубея. В Петербурге ему было предложено жениться на девице Лопухиной. Ответ Кочубея последовал незамедлительно: «Никогда».
Тотчас он оказался в опале: от всех должностей новоиспеченного графа отставили и предписали покинуть столицу. Кочубей уехал в свое малороссийское имение Диканька.
Этот чудный уголок Украины известен прежде всего благодаря Гоголю, поселившему здесь своих героев. Но Диканька это не только живописное село с огороженными тыном мазанками, но и великолепная усадьба Кочубеев, которую с полным правом можно отнести к жемчужинам архитектурного и садово-паркового зодчества.
Белый, высокий, с колоннами и богатой лепниной дворец стоял на высоком берегу реки. Отсюда открывался прекрасный вид на окрестности. Перед фасадом же здания, на огромном газоне, обычно высаживали низкорослую цветочную рассаду специально подобранных оттенков. Этот живой ковер не увядал все теплое время года и представлял собой цветущую копию фамильного герба Кочубеев.
Персонажи гоголевской повести очень колоритны. Однако их яркая внешность вовсе не плод воображения писателя. Историк Южной России А.И.Маркевич в своем труде, вышедшем в конце XIX века, писал о кочубеевских владениях:
«Я восхищался красотою местности, но не мог не обратить внимание на красоту диканьских крестьян, как мужчин, так и женщин; даже старики и старухи отличались стройностью фигур и, пожалуй, своеобразной красотою.
Когда я сообщил о своем наблюдении управляющему, тот объяснил мне, что, по преданию, покойный князь, любя Диканьку, непременно желал видеть в ней красивое население, поэтому всех некрасивых парней и девушек выдавал замуж в другие свои многочисленные имения, хорошо обставляя их материальное положение, и, наоборот, везде выбирал красивых парней и девушек и переселял в Диканьку».
…Возможно, читатель уже догадывается, что здесь, в Малороссии, пересеклись пути Загряжской, Машеньки и Кочубея. Вот уж, действительно, все свершилось по пословице «Нет худа без добра». И обе заинтересованные стороны должны были воздать хвалу вспыльчивому нраву императора, благодаря которому встретились Маша и строптивый граф.
В 1801 году Мария Васильчикова, ставшая графиней Кочубей, родила мужу первенца. Это была девочка, названная, разумеется, в честь бабушки Натальей.
Граф Виктор Павлович очень уважал свою названую тещу: Загряжская сделалась членом молодой семьи. Как и было обещано, все свое огромное состояние она передала Марии Васильевне, оговорив себе определенное содержание, которое позволяло бы ей вести привычный образ жизни.
После Диканьки Наталья Кирилловна вместе с Кочубеями отправилась к брату в Дрезден. Здесь Андрею Кирилловичу, как водится, пришлось выслушать немало упреков сестрицы в неуемном расточительстве.
Он и вправду, чтобы сократить путь в свою резиденцию, выстроил в Дрездене великолепный мост, привел в порядок мостовые. Забегая вперед, скажем, что и в Вене, где он одно время служил, им был построен роскошный дворец, до сих пор носящий его имя. «Это был настоящий „Храм искусств“, где царили Канова и другие первоклассные художники; его библиотека и оранжереи поражали всякого своим богатством».
Разумовский дружил с Гайдном и Бетховеном. Сам великолепно играя на скрипке, он очень ценил их композиторский талант и помогал деньгами.
Об «эрцгерцоге Андреасе», как называли жители Вены Разумовского, ходили легенды. Говорили, что его «знаменитая гардероба» включала в себя несколько сот одних жилетов. В другой его коллекции оказалось немало представительниц прекрасного пола. Здесь были и заштатные «комедьянтки», и дамы высокого положения, вплоть до королевы неаполитанской, сестры Наполеона Каролины, и королевы Шведской. Андрей Кириллович успел даже дважды жениться, но детей так и не нажил.
…Возможно, Кочубеям и «дорогой сестрице» долго пришлось бы пользоваться гостеприимством Андрея Кирилловича. Но из России прилетела ошеломляющая весть: император Павел убит, трон наследовал его сын Александр.
А следом муж Машеньки получил и личное письмо нового императора. Тот звал его в Россию, писал, что нуждается в верных, инициативных людях.
Собрав своих домашних, Кочубей сказал: «Я еду».
Андрей Кириллович убеждал сестру остаться, пожить у него в европейском комфорте. Но Загряжская отказалась наотрез и вместе с Кочубеями вернулась в Россию на берега Невы.
Надо было решать, где ей жить и как быть с мужем. И вот после почти тридцатилетнего замужества Наталья Кирилловна предложила Загряжскому разъехаться.
Она приискала ему квартиру неподалеку от особняка, принадлежавшего Кочубеям. В этом здании Наталье Кирилловне были отведены отдельные апартаменты в шесть комнат, где она могла, никого не стесняя и сама не будучи стесненной, жить так, как ее душе угодно.
К обоюдному удовольствию все разместились очень удобно. Что касается Загряжских, то раздельное житье «не мешало супругам сохранить дружественные отношения и видаться каждый день».
…Кочубей резко пошел в гору. Он был назначен сенатором «с приказанием находиться при государе и присутствовать в Коллегии иностранных дел».
Марии Васильевне повезло: ей довелось прожить жизнь с человеком просвещенным, гуманным, обладающим умом ясным и наблюдательным. Кочубей, например, считал крепостное право «гигантским злом», но, будучи государственным деятелем и патриотом, остерегался слишком резких реформ, как питательной почвы для потрясений, ослабляющих страну.
Кочубей с его острым и в то же время «осторожным» умом был ценим до конца своих дней, всегда пребывал на самых высоких государственных должностях, а за три года до смерти, в 1834 году, был возведен в высшее в России княжеское достоинство.
Кочубею, по отзывам современника, имевшему «верный взгляд на вещи и дарование соглашать разномыслие», вероятно, удавалось придерживаться такой же тактики и в семейных делах. Его брак с Марией Васильевной оказался вполне благополучным, а Загряжская умудрилась стать бабушкой не только молодой графине Наталье, но и еще четверым сыновьям супруга.
