Текст книги "Дамы и господа"
Автор книги: Людмила Третьякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
– Нет у меня детей, – твердым голосом продолжала Варвара Петровна. – Ступай.
С этими словами она повернулась и вышла из кабинета.
Через минуту в дверь проскользнула Варя и дотронулась до плеча Ивана Сергеевича, который стоял, закрыв лицо руками. Девушка поняла, что он плачет. Выходя из комнаты, сказал:
– Надо было сдержаться, молчать… Расстроил маменьку. Скажи ей: я завтра приду.
Эту ночь Иван ночевал у брата на Пречистенке. Утром, как и обещал, явился к матери просить прощения.
– Иван пришел, маменька, можно ему войти? – спросила Варя, постучавшись к Варваре Петровне и приоткрыв дверь в ее кабинет. Та сидела на диванчике спиной к ней и, не оборотившись, сдавленным голосом произнесла:
– Нет.
Если б люди могли предвидеть роковые для себя последствия всякого в запале сказанного слова или опрометчивого поступка!
Варваре Петровне уже никогда не суждено было увидеть сына.
Варя провожала Ивана Сергеевича на крыльце. Они простились, и, уходя, он снова виновато сказал:
– Я не мог… Что же делать…
Весь дом после семейного скандала погрузился в какую-то тягостную дремоту. Дворня ходила на цыпочках, а к комнатам барыни и вовсе опасалась подходить.
Часов в двенадцать дня Варвара Петровна позвала дочь к себе и отдала приказание ехать «туда». Та сразу поняла – в дом Николая на Пречистенку.
…Девушка долго стучала в запертые двери. Наконец вышел заспанный мужик и сказал, что молодые господа сегодня поутру выехали на почтовых по тульскому тракту.
Не зря Варя тряслась, идя с этим сообщением к матери.
– Как? Уехали? – Варвара Петровна как будто не верила услышанному.
«Тут произошла такая сцена, которую я даже не в состоянии описать, – вспоминала в своих мемуарах Варвара Николаевна Житова. – С Варварой Петровной сделался точно припадок безумья. Она смеялась, плакала, произносила какие-то бессвязные слова, обнимала меня и кричала „Ты одна, ты одна теперь!“
…Братья в это лето обосновались в единственном оставшемся от отца сельце. Оно располагалось в пятнадцати верстах от Спасского.
Дом прежних хозяев, которые уже давно умерли, только в насмешку можно было назвать барским. Но в этом обветшалом, заброшенном жилище Тургеневы нашли то, что для большинства людей дороже раззолоченных палат, – свободу и покой.
Первый раз Иван Сергеевич, оказавшись на родине, жил не в любимом Спасском. Мысль об этом, что ни говори, окрашивала грустью дни, проведенные под ветхой тургеневской крышей: и охотилось не так, и думалось не о том, и не писалось.
…Разрыв с сыновьями подкосил Варвару Петровну. Вся дворня шепталась, что барыня уже „не та“. Она сделалась очень тиха, обычно любившая порассуждать, теперь говорила редко и односложно. Чувствовалось, что нервы ее напряжены до предела. Горничные, доставая из комодов нужные барыне предметы, чтобы не загреметь ключами, завертывали их в носовой платок и осторожно поворачивали в замках. Каждый лишний звук словно вызывал у нее боль, она вскидывала голову, лицо ее напрягалось. Однако ни на кого не гневалась, не кричала, не преследовала.
Самый известный в Москве доктор Иноземцев, вызванный в Спасское, нашел у Варвары Петровны признаки водянки. Ее состояние его встревожило. Он настаивал на возвращении в город. Больная долго отнекивалась, не поднималась с места, словно ожидала, что вот-вот в доме, погруженном в тягостную тишину, произойдет что-то для нее долгожданное и спасительное. Но в конце концов, будто в одночасье, еще больше сдала, съежилась и приказала собираться в Москву.
Еще не привели в порядок комнаты и всюду были видны приметы отъезда, когда на пороге спасского дома появился Иван Сергеевич. Видно, решение увидеть мать он принял внезапно: приехал с охоты, весь промокший, с ружьем и сумкой.
Узнав о том, что Варвара Петровна недавно отбыла, опечалился, не стал входить в комнаты и лишь у оставшейся, как всегда, сторожить хозяйство Агаши спросил:
– А как маменька? Что ее здоровье? Я слышал, она очень больна. Опасно ли?
Агаша, желая успокоить его, говорила, что в Москве под надзором доктора ей будет и спокойнее, и безопаснее.
– Что делает маменька с нашими письмами?
– Она читает их.
На том разговор и кончился.
…Пожив еще немного с братом, Иван Сергеевич уехал в Петербург, надо было торговаться с издателями, садиться за письменный стол, чтобы, не дожидаясь капризной дамы по имени Вдохновение, работать и работать. Впечатлений было хоть отбавляй. Он не мог забыть состязание двух голосистых мужичков в маленьком кабачке, неподалеку от своего сельца. Голос одного из певцов пробрал Ивана Сергеевича до дрожи. Кабацкий шалый люд тоже замер.
„Не одна во поле дороженька пролегала“, – пел он, и всем нам становилось сладко и жутко… Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала за сердце, хватала прямо за его русские струны… Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль».
Иван Сергеевич писал очень быстро. Мысли без труда облекались в слова, чтобы через некоторое время кто-то, раскрыв книгу с надписью сверху «Тургенев» и добравшись до рассказа «Певцы», прочитал его не без грусти: как же так, живешь-живешь, хлопочешь-хлопочешь, а что-то важное, от чего может стать «сладко и жутко», проходит мимо…
У молодости есть один козырь, который никогда не будет бит: надежда. Она смягчает все удары судьбы. Старость этого не знает. Ей знакомо слово, близкое по звучанию, но совершенно противоположное по сути, – «безнадежность»…
Как ни переживал Иван Сергеевич семейный разлад, но под напором иных чувств и впечатлений неприятные мысли отступили на второй план. Он исправно слал в Москву письма, интересовался маменькиным здоровьем, однако жил своей молодой жизнью: ухаживал за женщинами, получал любовные послания от барышень и зрелых дам, нежно и красиво отвечал на них, ездил на свидания, но всякий раз на заключительном этапе, словно споткнувшись, останавливал свой любовный бег, твердо зная: жениться он не сможет, это не для него. Он уже связан нерасторжимыми узами с владычицей его души – Полиной. И с этим ничего не поделать.
Маменька однажды сказала ему с братом: «Бедные вы мои! Вы не будете счастливы, потому что вы однолюбы». Ей хотелось думать, что сыновья уродились в нее.
…28 октября 1850 года. И.Тургенев – П.Виардо, Петербург:
«Сегодня – день моего рождения, и Вы легко поймете, что я не мог пропустить его, не протянув к Вам обе руки. Сегодня я вступаю в тридцать второй год… И мне радостно сказать Вам по истечении семи лет, что я не видел на свете ничего лучше Вас… моя преданность и благодарность Вам не имеет границ и умрет только вместе со мной».
* * *
Ни переезд в Москву, ни помощь доктора Иноземцева, который каждый день приезжал на Остоженку, не могли помешать неотвратимому. Варвара Петровна говорила с дочерью об этом совершенно спокойно. «Мы смотрим на смерть, как на будущее событие, но это ошибка. Большая часть смерти уже наступила: то время, что за нами, – ее владение». Когда-то девчонкой вычитав эту мысль римского мудреца, фамилия которого ею забылась, Варвара Петровна теперь понимала, о чем шла речь. Она прожила шестьдесят три года – что ж, срок немалый. Оставалось просить у Господа Бога только одного, но едва ли он снизойдет до ее желания в наказание за грехи. Ивана ей не видать. Впрочем, его портрет был поставлен на столике так, что утром, открывая глаза, она в первую очередь видела его. И засыпала, глядя на сына.
Вдоль кровати красного дерева была приделана полочка, на которой стояла коробка. В нее Варвара Петровна опускала листки бумаги, исписанные ею карандашом. Понимая, что вот-вот это ей будет уже не под силу, она спешила. Листочки озаглавлены: «Моему сыну Ивану». Это было последней попыткой объяснить то, на что не хватило времени. Она никогда не скупилась для своих детей, не держалась за добро, понимая, что в мир иной ничего не унесешь. И только страх, что мать для них не в счет, что не нужна им так же, как когда-то не нужна была их отцу, заставлял ее повиноваться горькому и злому чувству, которому она не смогла противостоять…
Разум Варвары Петровны по-прежнему оставался острым, а слова, которые она торопилась записать, были исполнены горячего и глубокого чувства.
Доктор Иноземцев весьма восторженно говорил о необыкновенной силе ее организма и замечательной натуре, мыслящей все так же здраво.
Как вспоминала впоследствии В.Н.Житова, 28 октября, войдя в спальню Варвары Петровны, она сказала:
– Bonjour, maman! – И прибавила: – Поздравляю вас. Сегодня день рождения Ивана.
– Разве сегодня уже двадцать восьмое? – с болью в голосе отозвалась Варвара Петровна. Ее глаза наполнились слезами, и лицо дрогнуло.
…Доктор Иноземцев с точностью почти до дня определил дату смерти Тургеневой. Она скончалась 16 ноября 1850 года.
Узнав о предсмертном состоянии матери, Иван Сергеевич выехал в Москву, но проститься с нею не успел. Когда он появился в доме на Остоженке, все уже вернулись с кладбища Донского монастыря.
Существует предположение, что письмо о приближающейся кончине матери было послано Тургеневу нарочито поздно. Цель преследовалась та, чтобы умирающая, так и не оставившая письменного распоряжения о разделе наследства между сыновьями, в последний момент не расщедрилась в пользу своего любимца.
До последних минут возле Варвары Петровны находился старший сын с женой. В воспоминаниях поэта А.А.Фета есть сведения о том, что они заранее съездили в Спасское, чтобы забрать все ценное, что там еще оставалось.
В своих мемуарах В.Н.Житова особо отмечала, что Варвара Петровна страстно желала видеть перед смертью Ивана. Ее глаза не отрывались от его портрета. Она что-то еще силилась спросить, сказать. Не успела.
«Как это случилось? Почему это случилось? – осталось для меня загадкой», – писала впоследствии Варвара Николаевна. Она была уверена, что времени послать весть в Петербург «было достаточно» – Николай Сергеевич заранее был извещен о скорой кончине матери.
Как бы то ни было, раздел между братьями прошел мирно, хотя и не в пользу Ивана Сергеевича. Он соглашался на все, лишь бы ему брат оставил любимое Спасское. Получив его, остальные причитавшиеся ему восемь имений он продал, предварительно дав вольную своим крепостным.
И.Тургенев – П.Виардо, зима 1850 года:
«У меня было много разных впечатлений. Самое сильное из них было вызвано чтением дневника моей матери. Какая женщина, мой друг, какая женщина! Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Да простит ей Бог все… Но какая женщина… Право, я совершенно потрясен».
Свои мемуары дочь Варвары Петровны завершила рассказом о том, как три с половиной десятилетия спустя после кончины матери читала их еще в рукописи одной из бывших тургеневских крепостных. Та, уже глубокая старушка, внимательно слушала, вспоминала свою жизнь при Варваре Петровне и в конце медленно, восхищенно произнесла:
– Да-а! Много видела я от нее горя, а все-таки любила покойницу. Настоящая барыня была!..
III
Причудницы
Они не заседали в Государственном совете, не водили полки в бой, не писали шедевров ни пером, ни красками. Почему их имена не затерялись в бесконечной череде биографий куда более блестящих людей, дела которых имели для истории значение огромное? По какой причине нас занимают их привычки, манера жить, смешные и печальные случаи, с ними происходившие?
Где-то у Агаты Кристи есть такая строчка: «Конечно, это совершенно не важно. Вот почему это так интересно».
1
Агафоклея Полторацкая. Царица Тверской губернии
У нее было редкой красоты лицо – тонкое, изящного овала, будто обработанное резцом скульптора, знавшего толк в своем деле. Среди тех, кого рисовал великий Д.Г.Левицкий, – а тут были дамы исключительно внешности незаурядной, – она оказалась едва ли не самой благодатной для художника моделью. Под соболиными бровями загадочные темные глаза, даже, кажется, чуть прикрытые, чтобы зритель в этом зеркале души не все рассмотрел, не обо всем смог догадаться…
Агафоклея Полторацкая! Доведись ей жить в Москве или Петербурге, о ней было бы известно куда больше. Но она родилась в тверской глуши, там же и умерла – это не могло не сыграть своей роли. Однако дореволюционные историки причисляли красавицу провинциалку к женщинам «удивительным, являвшимся исключением даже в то время сильных духом людей». Мудрено же заслужить такую репутацию, проведя отмеренный судьбою век вдали от большого общества, от людей, способных замечать и ценить необыкновенное и – что очень важно – оставить на сей счет свои впечатления потомкам.
…Красавице с портрета Левицкого было четырнадцать лет, когда, собственно, и началась ее биография. В один прекрасный день в комнату дочки небогатых тверских помещиков Шишковых заглянула ее нянька. «Поди, Феклуша, жених приехал», – сказала она, взяла из рук своей воспитанницы куклу, с которой та играла, поправила косу и легонько подтолкнула к двери.
Женихом оказался Марк Федорович Полторацкий, казацкого роду, сын соборного протоиерея города Сосницы Черниговской губернии. В юности по настоянию отца он поступил в Киевскую духовную академию и стал петь в академическом хоре. Вот здесь-то и застал Марка тот счастливый случай, влияние которого на свою судьбу испытали многие заметные фигуры XVIII столетия.
Путешествующий по Украине с императрицей Елизаветой ее тайный муж Алексей Разумовский посетил духовную академию во время занятий хора. Изумительной красоты баритон Марка Полторацкого поразил его. Юношу отправили в Петербург, где стали серьезно обучать певческому искусству. Он оказался первым из россиян певцом, посланным совершенствоваться в Италию.
По возвращении двадцатичетырехлетний Полторацкий выступил в составе итальянской оперной труппы в Санкт-Петербурге, что говорит о его мастерстве. А скоро началась преподавательская деятельность Марка в придворной певческой капелле, руководителем которой он в конце концов стал.
Успехи и добросовестность Полторацкого были поощрены императрицей Елизаветой, а затем и Екатериной. Он получил дворянское звание и чин статского советника. Для девицы Шишковой, у которой, кроме хорошенького личика, ничего особенно привлекательного для женихов не имелось, это была хорошая партия.
После свадьбы супруг Агафоклеи недолго задержался в Тверской губернии. Дела требовали его присутствия в Петербурге. Певческая капелла всегда считалась любимым детищем царствующих особ – нужно же было чем-то поразить заморских гостей, кроме «Невы державного теченья». Полторацкий по горло был занят работой: решал всякие дела, искал голосистую молодежь и одаренных сочинителей музыки. Приходилось много ездить. Пожалуй, он даже чувствовал некую вину перед молодой супругой, оставшейся в Тверской глуши.
А кстати, почему вообще так получилось? По каким причинам Агафоклея не воспользовалась возможностью жить в столице, ради которой многие и выходят замуж?
На этот вопрос нет не только ответа, но даже и намеков. Понятно, что Феклуша вышла замуж без любви, ее мнения никто не спрашивал. Но это мало что объясняет. Напротив, возможность изменить свою жизнь и стать столичной дамой может примирить с самым скверным выбором родителей. Марк Федорович, однако же, был личностью обаятельной. Одна из внучек Полторацкого так отзывалась о нем: «Очень красивый и добрый человек, прекрасное лицо которого теперь смотрит на меня с портрета, сделанного Боровиковским».
И вот за этим милейшим красавцем супруга в столицу не поехала. Похоже, Агафоклея вполне довольствовалась тем, что теперь она замужняя дама, родители ей не указ и появилась возможность делать все, что душе угодно.
Выбор был небольшой. У Агафоклеи, собственно, только и имелось что небольшое имение Грузины, получившее название от иконы Грузинской Божьей матери, хранившейся в здешней церкви.
Даже на самый непритязательный взгляд Грузины не представляли собой ничего замечательного. Мост из прыгающих под колесами экипажей бревен, девять крестьянских изб по правую сторону от дороги, и дом слева, который лишь с большой натяжкой можно было назвать барским. Где-то вдалеке сараи с провалившимися соломенными крышами и надсадно мычащими тощими коровами.
…Когда Полторацкий, соскучившись по своей Феклуше, прикатил в Грузины, то немало удивился за короткий срок происшедшим изменениям. Немногочисленная челядь, вся как один, кроме старых и малых, занята на работах: кто чистил заросшие пруды, кто латал сараи, а кто-то вывозил скопившийся за годы мусор. От дел отставлен был только староста, собственноручно битый молодой барыней за воровство, «нерадение к службе» и с тоскою ожидавший решения своей дальнейшей участи.
Муж думал, что женина горячка вот-вот пройдет, но в очередную побывку в Грузинах узнал: Агафоклея заняла у соседей крупную сумму денег, а стало быть, все только начинается.
И вот тогда Полторацкий принял мудрое решение: не касаться хозяйственных дел, все передоверить супруге, и никогда не изменял ему. По выражению их с Агафоклеей Александровной внучки, «энергичная личность бабушки стушевала его личность». Хозяйке Грузин не было и тридцати, когда имение совершенно преобразилось. В центре усадьбы вырос трехэтажный огромный дом с великолепной отделкой. Его вполне можно было назвать дворцом. Есть предположения, правда, документально не доказанные, что он был построен Растрелли.
Здание состояло из ста двадцати комнат, интерьер которых мог поспорить с убранством апартаментов столичной знати. Спальня хозяйки была декорирована розовым мрамором. По оценке специалистов, занимавшихся историей русских усадеб, «постройка столь крупного каменного сооружения в усадьбе, сравнительно далеко расположенной от обеих столиц, была весьма редким для того времени явлением».
Перед господским домом располагались роскошные цветники, а за ними парк с прудом, островами, мостиками, беседками, статуями и другими, как сообщалось, «бесчисленными затеями».
Внимательный глаз уловил бы некую особенность в планировке усадьбы. Она заключалась в том, что хозяйственные постройки, которым в русских имениях всегда отводилось место где-нибудь в отдалении, дабы не портить «приятности вида», в Грузинах располагались рядом с главным домом. Для Агафоклеи Александровны главным занятием и постоянной заботой оставалось хозяйство. Организованное ею с исключительным размахом и эффективностью, оно приносило огромные барыши.
Все хозяйственные постройки поражали своими масштабами и основательностью. Конный двор вмещал до 250 лошадей. Поголовье рогатого скота числом до 600 штук размещалось в помещениях из жженного кирпича под черепичной крышей. Такой же вид имели обширные риги, оранжереи, теплицы, мастерские…
Хозяйство действительно преогромное. Вероятно, в России того времени едва ли возможно было сыскать женщину, которая, подобно Полторацкой, единолично, никому ничего не передоверяя, справлялась с делом, хватившим бы на несколько мужчин. На берегах Невы сверстницы Агафоклеи Александровны танцевали менуэты, щебетали по-французски. Нежные личики, не знавшие ни ветра, ни дождя, ни солнечных лучей, и затейливые наряды делали их похожими на «сахарных куколок», созданных для одного лишь «пантомима любви».
…Конечно, и среди представительниц света, казалось бы, при их богатстве не нуждавшихся в приращении своего загородного хозяйства, иногда встречались женщины, прекрасно справлявшиеся с ролью помещицы. Они имели интерес к жизни «на земле», до мелочей «входили во все подробности сельского домоводства и экономии, знали счет денежке…»
«За гуся по 13 алтын, за утку 6 алтын, за индейку 10 алтын… и те деньги, конечно, выслать все сполна», – такое распоряжение дает управителю царевна Прасковья Ивановна, присовокупляя недовольно: «А быки и бараны от тебя высланы худые».
Рьяно занималась устройством своего загородного хозяйства и «чернобровая жена» Петра, императрица Екатерина I. Ею собственноручно велась подробнейшая ведомость «денежных получек и издержек от хозяйственных занятий». Прочие бездельницы могли бы взять пример со своей царицы: то она посещает огород, то принимает от садовников цветы, огурцы и фрукты, то заходит на конюшню «смотреть экипажи и лошадей…»
Барыни XVIII века, судя по их портретам, сплошь представлялись существами далекими от прозы жизни. Между тем, например, графиня Е.М.Румянцева учредила шерстяно-шелковую ткацкую фабрику для выработки чулок и ковров, занималась разведением лошадей, приторговывала, когда выпадал удобный случай, недвижимостью.
На зависть соседям Полторацкая расширяла свои владения, скупала земли не только в Тверской губернии, но и в весьма отдаленном Оренбургском крае.
От услуг управляющих она решительно отказалась. И правильно сделала. Нередко именно им беспечные дворяне, не имевшие охоты заниматься «прозой жизни», были обязаны своим разорением. Передав добро в чужие руки, они в конце концов оказывались в долгах. Так получилось, например, у Пушкиных: их управляющий открыл свой магазин на Невском, а им самим приходилось экономить на свечках.
Полторацкая не давала себя обманывать. Она придумала способ, при котором крупное воровство можно было легко обнаружить. В каждой принадлежавшей ей деревне, как это было принято, она назначала старосту, но долго он на одном месте не засиживался: хозяйка переводила его в другое имение. Его же избу занимал староста из соседнего села. Таким образом, по количеству перевозимых сундуков и мешков из амбаров достаточно точно можно было определить степень его честности.
Конечно, все требовало неусыпного хозяйского глаза, сметки, да и просто чисто физической выносливости. За день надо было побывать в самых разных местах, и далеко не всегда выручал экипаж. Иной раз Агафоклея Александровна, предпочитавшая обо всяком деле судить самолично, возвращалась в свой дом едва ли не замертво.
Нянька парила ей ноги, мазала медом и обвертывала сначала лопухом, а потом холстиной. «Лежи, красотуля, – говорила она хозяйке. – До завтрева все отойдет – хошь опять бежи».
Часто наезжавший в Грузины супруг Полторацкой ничем особенным не запомнился. В воспоминаниях о здешней жизни он почти не фигурирует. Видимо, особого веса в семье «полковник воспевательной музыки» не имел.
Конечно, женщины, подобные Полторацкой, были редки. И не случайно она, незнатная, жившая в захолустье, далекая от той «большой истории», которая вершится в столицах, стала одной из героинь фундаментального труда великого князя Николая Михайловича Романова «Знаменитые россияне».
В этой книге тверская помещица соседствует с фельдмаршалами, выдающимися государственными деятелями, царями, царицами и их сподвижниками.
«Умная и даровитая, – писал великий князь об Агафоклее Александровне, – она обладала железным характером и необычайной деловитостью, так что, начав с небольшого хозяйства, сумела составить значительное состояние – в 4000 душ, имела много винокуренных и других заводов и держала на откупе почти всю Тверскую губернию».
Конечно, путь к процветанию оказался небыстрым и тяжелым. Порой даже опасным.
С оборотистой предпринимательницей однажды случилась неприятная история. Она составила на себя подложное завещание от имени своего дальнего родственника. Открылось дело. Наказание за такие дела по законам Российской империи полагалось суровое. Ей грозила каторга.
Можно только гадать, какими силами и средствами красавице удалось вывернуться из железной хватки правосудия. Но потрясение оказалось чрезвычайно сильным и подвигло Агафоклею на неожиданный шаг: она дала зарок никогда больше не брать в руки пера и не нарушала его всю жизнь. В конце концов Полторацкая разучилась писать и читать. Все домашние, родные и знакомые думали, что она неграмотна.
Однако единоличное управление весьма разномастным, раскиданным на большие расстояния хозяйством ни на день не прекращалось. Полторацкая завела секретаря, принимала его подробнейшие отчеты и «со слуха» давала распоряжения. Обмануть ее было трудно: имея большой практический опыт и блестящую память, она держала в голове десятки цифр, множество мельчайших сведений о состоянии дел, придумывала и воплощала в жизнь все новые и новые экономические проекты, каким-то удивительным образом находя для их исполнения дельных, инициативных людей.
Несомненно, Полторацкая обладала умом, намного превосходящим то поле деятельности, которое ей было предоставлено обстоятельствами.
Агафоклея Александровна боготворила Екатерину II. При всей несоизмеримости их положений «царица тверского края» чувствовала душевное родство с той, что восседала на троне Российской империи.
У Полторацкой в ее спальне, отделанной с невиданной в этих краях роскошью, висело два изображения: Спасителя и Екатерины II.
О Спасителе она говорила: «Это мой друг и винокур». Ну «друг» – понятно, а «винокур»?.. Видимо, эта причудница считала, будто ее весьма прибыльное и уж никак не похожее на чудо занятие винокурением некоторым образом напоминало известный по Библии факт превращения Иисусом Христом воды в вино.
Что же касается императрицы, то Полторацкая спала и видела лично с нею познакомиться. Она настаивала, чтобы муж, всякий раз рассказывавший ей о счастье лицезреть Екатерину в Петербурге, каким-нибудь образом помог осуществиться этой мечте. И действительно, Марк Федорович в 1785 году заручился согласием ее величества посетить Грузины на пути из Вышнего Волочка в Москву.
И вот произошел один из тех редких случаев, когда фортуна повернулась к «царице тверской губернии» спиной.
Императрицу уверили, что дорога в Грузины коротка и приятна, но первые же ухабы, привычные для местных жителей, заставили императорскую карету двинуться дальним путем. Одно к одному: кто-то из обиженных Полторацкой подал на нее челобитную. Настроение у Екатерины падало, и в довершение всего по приезде в Грузины ей забыли вынести, как это полагалось, свежее молоко, которым она утоляла жажду.
Разгневанная императрица даже «не вошла в дом» и укатила восвояси.
…Весть о смерти Екатерины в 1796 году потрясла Полторацкую. Она тут же отправила в Петербург свое доверенное лицо с приказанием, не считаясь ни с какими затратами, приобрести хоть что-нибудь из гардероба императрицы. И действительно, Агафоклея Александровна стала обладательницей екатерининских сорочек, кофт, белья, чулок, которые теперь носила.
«Вполне подчинив себе мужа и детей… Полторацкая являлась единственною властительницею и решительницею судеб своего многочисленного потомства; все члены ее семьи трепетали перед нею; ее строгости, властолюбию, а подчас и жестокости не было границ».
Малейшее отступление от воли хозяйки каралось немедленно и беспощадно. Это испытали на себе родня и домочадцы и куда как хорошо прочувствовали на своих спинах крепостные. Недобрая молва о притеснениях, творимых ею, выбралась за пределы Тверской губернии. Н.М.Романов об этом сообщает так:
«Рассказывали, что при воцарении Александра I в столице пронесся слух, что государь, прослышав про тиранство „Полторачихи“, приказал публично наказать ее на лобном месте и что сама она, находясь в то время в Петербурге, сидела раз у открытого окна и, видя толпы бегущего народа, спросила: „Куда, православные, бежите?“ Ей отвечали: „На площадь, смотреть, как Полторачиху будут сечь“, а она со смехом кричала им вслед: „Бегите, бегите скорей!“»
Так или иначе, но Полторацкая была наказана, и наказана жестоко.
В одной из многочисленных поездок по России Агафоклею Александровну настигла беда, довольно нередкая при езде на лошадях да по плохим дорогам. Иногда путешествующие в каретах, кибитках, колясках платили жизнью за недостаточную опытность возницы. Не вернуться из поездки имелось немало причин, о чем в «Дорожных жалобах» писал Пушкин, опасаясь погибнуть:
На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.
Когда Полторацкую вытащили из-под обломков опрокинувшегося экипажа, она была изувечена так, что «все кости ее были поломаны на куски и болтались, как орехи в мешке».
Агафоклея Александровна выжила, но отныне, в совсем еще нестарых годах, оказалась прикованной к постели: ни руки, ни ноги ее не слушались. Можно себе представить трагедию человека, лишь недавно изумлявшего своей энергией всю округу, а теперь оказавшегося в положении младенца, которого кормят с ложки. Только невероятная жажда жизни, интерес к ней и воля, какой даже среди мужчин отмечены единицы, позволили Полторацкой выиграть этот поединок с судьбой.
Она продолжала управлять и домом, и огромным хозяйством, лежа в постели, к которой, словно к центру ее Тверской империи, приходили люди, чтобы получить оценку хозяйки и распоряжения на дальнейшее.
Кровать Полторацкой, если в том была надобность, выносилась туда, где шли работы, убирался урожай, шло строительство, и хозяйка таким образом была в курсе всего, что творилось вокруг.
Сила ее воздействия на людей оставалась прежней, никто не смел ослушаться, ни взрослые сыновья, ни дочери-невесты.
У Полторацких было 22 человека детей. Видимо, у Агафоклеи Александровны не только характер был железным, но и здоровье. Ее детство прошло без учителей и гувернеров. Эти упущения она в отношении собственного потомства решила исправить. По свидетельствам современников, молодые Полторацкие получили прекрасное воспитание, были людьми вполне светскими, владели европейскими языками, знали литературу, музицировали. О многом говорит их круг общения. Это Г.Р.Державин, Н.А.Львов, Н.М.Карамзин, В.П.Стасов. Большая дружба связывала Полторацких и с А. С. Пушкиным.
Дети Агафоклеи Александровны могли бы стать очень богатыми людьми. Вероятно, их мать понимала, насколько этого мало для жизненного успеха, и, не жалея денег, отправляла сыновей учиться за границу. Дмитрий Полторацкий, например, блестяще окончил Штутгартский университет, служил при русском посольстве в Лондоне, а потом, имея, видимо, материнские склонности, завел «образцовое хозяйство», которое славилось и за пределами Тверской губернии.
Петр Полторацкий служил при русском посольстве в Швеции. Один его брат возглавлял Монетный двор в Петербурге, другой – оружейный завод в Петрозаводске. Среди сыновей Агафоклеи Александровны был и предводитель тверского дворянства – на эту должность избирались люди только с безупречной репутацией.
Примечательно, что при деспотических замашках матушки все барышни Полторацкие вышли замуж по любви. Например, одна из дочерей Агафоклеи Александровны Елизавета пять лет дожидалась разрешения матери жениха на брак: будущая невестка казалась ей – и справедливо! – не слишком родовитой.
