Текст книги "Избранная проза"
Автор книги: Людмил Стоянов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
Может быть, сестры потому так и жалели Йовку, что понимали, как она беспомощна. Сама она еще не сознавала большого перелома, наступившего в ее жизни. Чувствовала только, что здесь остается жизнь с ее добром и злом, с раздорами и грубостями, а она переходит туда, на другой берег, где необычайно тихо, безлюдно и холодно.
Одни из дальних родственников – тетки и сваты, с которыми она виделась раз в год по обещанию, – готовили на кухне кутью. Другие хлопотали около покойника, словно их обязанностью было являться именно в такие моменты.
Брат Коста, уехавший в предвыборное турне, прислал телеграмму, что потрясен (из-за Йовки), но не сможет присутствовать на похоронах. Это было ударом для сестер, потому что именно он придавал нужный эффект всем их начинаниям. Его участие в чем бы то ни было при каждом удобном случае отмечали газеты.
Лазар Маждраганов, отец, прибыл на автомобиле в ее дом впервые за многие годы. Вошел к покойнику, сказал примирительно: «Все там будем», – и проследовал в другую комнату. Усевшись, принялся расспрашивать о случившемся. Как же так? Ведь до вчерашнего дня был здоров, подвижен, как ртуть, носился, словно самолет?
4
Около покойника остались две сватьи. Дремали и дежурили по очереди. Никто из его знакомых не пришел, да и едва ли их уведомили об этом событии. Сам Матей Матов лежал в гробу, потонув в цветах, чужой и безучастный ко всему. Цветы были какие-то серые, увядшие, годные разве лишь на то, чтобы их выбросили.
Обе дочери сидели наверху, в кухне. Старшая, улегшись на тахту, напряженно думала. Младшая всхлипывала, сидя за столом.
Жена долго стояла у гроба мужа. Остановив на мгновение взгляд на его восковом, испитом лице, она тут же быстро отводила его в сторону. Мысли ее были заняты тревогами этого дня, волнениями сестер, неизвестным будущим. Затем она задумалась о прошлом. Перешла в другую комнату и стала рыться в ящике стола. Что она искала?
Свадебный портрет. Хотела убедиться, действительно ли она так изменилась. О нем даже и не подумала. Портрет хранился вместе с пачкой писем, его писем с фронта. Увы! Повеяло разочарованием. Снимок выцвел, но все же – эта простенькая юбочка, короткий жакетик и немыслимая шляпа с цветами, черешнями, а на них сорока с распростертыми крыльями! Лицо маленькое, бледное, – настоящая изголодавшаяся сельская учительница! А он! Она снова впилась взглядом в красивую голову, огневые глаза и стройный стан поручика. Эх! Быть бы ей умней, не обольщаться одной только внешностью!
Принялась перебирать письма. В прежние времена Йовку раздражала их приторная слащавость, это чувство заставило ее и сейчас бросить письма обратно в ящик. Они рассыпались, и она взяла наугад одно из них.
Полковой командир, писал Матей, не любит его, потому что он, Матей Матов, не может терпеть неправду. Поэтому он всегда посылает его на опасные участки фронта. «Предчувствую, милая Йовка, – писал он, – что меня убьют. Но пусть тебе единственным утешением будет хоть то, что я погиб за царя и отечество. „Сладко умереть за родину“, – говорит латинская поговорка». Йовка вновь почувствовала гадливость. Далее он утешал ее, что она молода, что если она не была с ним счастлива, она найдет себе другого, лучшего, пусть не отчаивается.
В другом письме Матей Матов сообщал подробности боя у Демиркая и своего ранения; но рана не опасна, так что он даже не пойдет в госпиталь. «Я представлен к ордену за храбрость. Меня это не очень радует, потому что и разные проходимцы тоже представлены. И все же думаю, что он будет мне к лицу, да и ты, верю, будешь гордиться своим храбрецом».
Она увлеклась. Забавно – она ли не знала его, но сейчас он рисовался ей в новом свете, как чужой, незнакомый. И уже не был так противен. Он часто говорил, что нужно прощать близким мелкие слабости, хотя сам и не придерживался этого правила.
Йовка углубилась в чтение писем. Между прочим, он писал, что война идет к концу и ей нужно приготовиться встретить его с цветами, потому что он исполнил свой долг (когда другие отсиживались на теплых местах), был ранен и спас полковое знамя. Его произвели в майоры, но он видел себя уже подполковником, полковником, генералом! «Как мы заживем, милая Йовка, ты себе даже не представляешь. Правда, я бывал груб с тобой, но быть простым поручиком – одно, а генералом – совсем другое. Почет, уважение, деньги. Будешь жить, как царица, одеваться в самые дорогие платья. Пусть тогда приходят твой отец и брат Коста – и их облагодетельствую, если хочешь знать». Затем он сообщал, что разругался почти со всеми офицерами, что они дразнят его «диким петухом»… «Подам жалобу в верховную ставку, чтобы приняли меры против несправедливости в назначениях, чинопроизводстве, награждениях…» Ни слова не было о глухом недовольстве солдат, о том, что они разуты, раздеты, что в письмах своих ропщут на войну, на бесчинства, творимые в тылу… Это, очевидно, до него не доходило, да и жена об этом не подумала, – сначала она читала письма с улыбкой и любопытством, потом с интересом: перед ней вставало прошлое, и оно не казалось ей таким уж беспросветным… Она задремала над письмами.
Когда Йовка очнулась, в окна заглядывал предрассветный сумрак утра.
5
Матея Матова похоронили торжественно, с военными почестями, как победителя у Демиркая и полковника, – этот чин он получил при увольнении из армии. Газеты поместили его портреты с описанием жизни, протекшей в честном и бескорыстном служении царю и отечеству. Не забыли подчеркнуть, что он – зять старого, заслуженного государственного и общественного деятеля Лазара Маждраганова…
Впереди процессии несли Ордена покойного, далее следовали венки, катафалк, все провожавшие, военный оркестр и воинская часть.
Да, только сейчас вспомнили о его заслугах, когда он уже лежал в гробу, неспособный колоть глаза кому бы то ни было, безвредный для любителей темных сделок… Как бы он возликовал теперь, увидев это всеобщее признание!
Жена и обе дочери, окруженные близкими и родственниками, шли за катафалком с воспаленными глазами, в траурной одежде. Их удивляла и радовала созданная вокруг покойного атмосфера торжественности, которая неожиданно возвышала его в их глазах. Звуки погребального марша усиливали их плач.
Дочери, впрочем, были более сдержанны, – необычная пышная церемония возбуждала их любопытство.
Мать была погружена в скорбь, сломлена всем происшедшим, поражена неожиданным ударом. В голове ее вертелись отдельные фразы из произнесенных в церкви речей, в которых Матей Матов был вознесен на недосягаемую высоту, так что она могла теперь смотреть на него только снизу вверх. Это вызывало двойственное чувство: с одной стороны, какое-то облегчение, словно бы она выздоровела после длительной и тяжелой болезни, и с другой – тоску по человеку, который все же был для нее самым близким из всех…
На кладбище, после обычных в таких случаях молитв и речей, когда пропели уже «Вечную память» и гроб был установлен на куче вырытой земли у зияющей ямы, она повалилась на этот гроб и завыла каким-то хриплым, звериным воем:
– Мате-ей, Матей! На кого ты меня покидаешь, Матей!
Ее подняли и отвели в сторону.
Несколько ружейных залпов в серое мартовское небо возвестили о том, что гроб опускают в могилу. Ветер, безучастный и резкий, пригибал высокую сухую траву в городе мертвых.
1929 г.Перевод К. Бучинской и К. Найдова-Железова
Холера
(Солдатский дневник)
1
Брегалница – река не мелкая, но в этот июльский зной она нам едва по колено. Босые, засучив штаны, бредем по лениво текущей воде безмолвно, как скотина, гонимая на водопой… Впрочем, мы особенно и не торопимся; гремящая впереди артиллерийская канонада подсекает нам ноги, словно косой.
На середине реки встречаюсь взглядом с унтером Илией; раздавая патроны перед отправлением на передовую, он сказал мне:
– Ты, студентик, у нас хиленький, хватит с тебя и полусотни.
Сейчас в его взгляде тревожный вопрос: «Слышишь?»
Колонна, перейдя вброд реку, собралась на том берегу. Присели обуться; редко кто обронит словечко – к чему говорить? При мысли, что через час-другой мы попадем на передовую, отнимается язык и начинается дрожь в руках. Вот, например, бай[14]14
Бай – почтительное обращение к старшим по возрасту.
[Закрыть] Марин: силится продеть ремень в пряжку и никак не может. Пробует так и этак, но ремень не лезет, а нагнуться нельзя – мешает тяжелый ранец. Раздается команда, а ремень так и остается висеть:
– Становись!
Солдаты, толкаясь, суетясь, выстраиваются неровными рядами лицом к реке. За рекой, по склонам невысоких холмов, извивается новая линия окопов, – в случае необходимости отступим туда. Мы рыли их со смутным чувством, что роем себе могилу.
– Кру-гом! Шагом марш!
Сверху, с раскаленного неба, льются потоки зноя; наши лица заливает потом, не хватает воздуха. Держать равнение невозможно, ряды расстраиваются. Эхо боя доносится все явственнее, и одновременно слабеет наша решимость двигаться вперед. Все же стадное чувство побеждает, – колонна, как огромная гусеница, ползет вперед. Некоторые из солдат чуть не валятся с ног от усталости и голода. Вот она, передовая, на раскинувшихся перед нами холмах, вот и белые облачка в синем небе: они распускаются цветком при каждом разрыве шрапнели.
Среди нас много новобранцев и тыловиков, наспех собранных, чтобы пополнить поредевшие ряды. Новички особенно смешны. Они стараются подбодрить себя, повторяя, что все равно – двум смертям не бывать, а одной не миновать. Однако умереть, хотя бы и один раз, не такой уж пустяк. И чем ближе оно, то страшное, что ждет нас, тем яснее становится, что лучше смерть, чем мучительное ожидание. Пока ты не попал в бой, еще можно верить и даже рассуждать. Но как только перешагнешь этот огненный обруч, сразу оказываешься во власти какой-то чудовищной бессмыслицы. Зачем все это? К чему? Мысленно проклинаешь человеческую глупость…
– Сто-ой!
Справа от дороги равнина пересечена неширокой ложбиной; нас гонят туда, словно стадо на выгон. Мы, бывалые солдаты, понимаем, что это значит: с наступлением сумерек нас бросят на линию огня. А почему бы и нет?
Располагаемся лагерем.
– Всем приготовиться, как следует помыться, почиститься! – приказывает старший.
О том, чтоб наесться вдоволь, и речи нет. Да и чем кормить? Вот уже целую неделю едим одну вареную кукурузу, – ноги дрожат от слабости, лица стали землисто-серыми.
Взводные собирают своих людей, чтобы дать им соответствующие наставления, прежде чем они вступят в бой, особенно тем, кто прибыл из тыла. Пусть берут пример со старых солдат – это будет для них самой лучшей школой.
– Мы уже ни на что не годимся, господин поручик, – говорит бай Стоян, высокий человек с русыми, обвислыми усами. – Нам и на холм не взобраться, где уж там атаковать укрепленные позиции.
– Голодный медведь в пляс не пойдет, – добавляет, поясняя, бай Марин.
– Все знаю, – ответил поручик, – надеюсь, вечером доставят хлеб.
Бай Марин и его приятель – ветераны в полку, они участвовали в сражениях под Люле-Бургасом и Чаталджей[15]15
Люле-Бургас и Чаталджа – города в Восточной Фракии, близ Константинополя, где болгары вели успешные бои с турками во время Первой Балканской войны 1912–1913 гг.
[Закрыть], и взводный особенно благоволит к ним, ценит, как реликвии. Да строгость тут была бы и неуместной: дело ясное – голодаем, как собаки.
– Перестрелять бы их всех, этих тыловых гнид! – говорит взводный унтеру Илие, причем так, чтобы слышали и солдаты.
– Уж до того мы запаршивели, что не только холера, нас и чума хватить может, – заканчивает бай Марин робким и сдержанным тоном.
Слово «холера» просвистело в ушах, как пуля. В стороне от лагеря стоит палатка для холерных, – их уносят туда, и никто к ним уже не заглядывает. Среди солдат ходят самые фантастические слухи об этой болезни. Упоминание о ней нагоняет страх, и каждый из нас содрогается, втайне надеясь, что беда; минует его.
Разумеется, вечером хлеба не привезли. Солдаты с жадностью набрасываются на вареную кукурузу – все же это лучше, чем пустота в желудке. Жуем жесткие зерна, челюсти сводит, в кишках урчит – и все это под канонаду боя, доносящуюся оттуда, из-за холма, километра за три от нас, самое большее. Что там происходит? Орудийный, ружейный и пулеметный огонь сливается в дьявольский грохот, от которого дрожит земля.
Но даже новички – тыловики и новобранцы – уже свыклись с этими непрерывными громоподобными раскатами и больше не похожи на пьяных, загипнотизированных мыслью о смерти людей.
– Эй, ребята, – бросает в их сторону бай Марии, – мясорубка работает не на шутку.
Все озабочены. Каждый готовится, как может: один рвет старую сорочку на портянки, другой чистит винтовку, третий не знает, чем заполнить время. Нескончаемый летний день уходит. Солнце бросает длинные тени, небо постепенно темнеет. Чем больше проходит времени, тем сильнее растет тревога в груди.
Спустилась ночь, а мы все еще не двинулись из оврага. Теплая земля манит прилечь. Солдаты сидят в полном боевом снаряжении и дремлют; кое-кто спит, растянувшись на земле.
Мы готовы – ждем только приказа.
Мимо нас быстро и тревожно снуют различные начальствующие особы, но их беспокойство не заражает нас. Грохочет над нашими головами артиллерийский барабан, и мы знаем, что скоро запляшем под его музыку.
– Встать! Стройся!
Выстраиваемся. Нас пересчитывают и проверяют поименно; многих уже нет. За каждого отсутствующего отвечает его товарищ:
– Холерный, господин унтер.
– Холерный? С каких это пор? – удивляется тот.
– Сегодня свалился, как только сюда прибыли.
– А, тот самый? Этак к утру никого не останется…
Списки тщательно проверены, люди готовы в путь.
Трогаемся.
Перед нами, как спина допотопного чудища, темнеет холм. Над ним – совсем низко – блестят звезды; поднимаемся по склону, и нам кажется, что мы вот-вот окажемся среди звезд, перешагнем с земли на небо и – избавимся от мук. А главное, не вступим в бой; но нет – великая бессмыслица, чудовищная глупость надвигается на нас.
Вот и первый ход: окоп, начало целого лабиринта окопов. Здесь нет надписи: «Lasciate ogni speranza»[16]16
«Оставьте всякую надежду» (лат.) – выражение из «Божественной комедии» Данте.
[Закрыть], – но она подразумевается…
Идем гуськом друг за другом – это вторая линия окопов, еще пустая; над нами с мерными интервалами резко и противно свистят снаряды и рвутся где-то в скалах, справа от нас.
Встречаем солдат с передовой. Они принимают нас молчаливо, некоторые с грубыми шутками, но и с облегчением. В потемках они лишь речью напоминают людей: в остальном они похожи на призраков – призраков из только что разрытых могил.
– Ну, держитесь, ребята, – возглашает чей-то начальственный голос. – Сербы – вот они, в двадцати шагах.
Встречные быстро исчезают там, откуда пришли мы; а мы приникаем к брустверу и продолжаем перестрелку.
В темноте не могу разобрать, кто слева и кто справа, – прижимаюсь к стенке окопа и вслушиваюсь.
Впереди все тонет в кромешной тьме, – не поймешь, что там – равнина или горы… Конечно, те тоже не сумасшедшие, чтобы зажигать огонь. И только вдалеке мерцают слабые огоньки, – может быть, это села или тыловые склады.
Неприятельская артиллерия все время бьет куда-то позади нас. Возможно, хочет отрезать наши резервы, чтобы затем вернее атаковать нас. Иначе зачем снарядам проноситься над нами, какого черта нужно им там, в камнях? У неприятеля что-то на уме.
– Черт возьми, нечистое задумали эти сербы, – слышу я голос справа.
Этот, очевидно, думает о том же.
– Почему?
– Пожалуй, этой ночью атаковать будут.
– Пускай атакуют, если им делать нечего.
Зачем я отпустил это дурацкое замечание? Быть может, со зла на тех, кто залег впереди, против нас, на себя самого, на всех.
– Кто это? – слышу за спиной знакомый голос. – А, студентик, это ты? – Унтер Илия Топалов переходит от одного к другому, проверяет своих людей.
– Я, господин унтер.
– Бог знает почему, но все о тебе беспокоюсь эти дни.
– Зачем же беспокоиться, господин унтер? Как все, так и я.
Он проходит дальше.
Справа от меня высокий солдат с обвислыми русыми усами, приятель бай Марина.
– Лучше скажи, когда хлеб привезут, – бормочет он.
– Бай Стоян, это ты? – окликаю я.
– Я-то я, но зачем я здесь?
– Как зачем?
– Винтовку держать силы нету. А ведь когда-то троих сразу повалить мог!
Позиция имеет несколько пулеметных гнезд, по фронту – проволочное заграждение. Мы, первыми вступившие в окопы, заняли места дежурных стрелков, остальные солдаты спят, свернувшись калачиком на дне окопа или же в тесных укрытиях, вырытых в земле.
Мало-помалу глаза привыкают к темноте. Ночной мрак становится прозрачным, звездное небо опускается ниже. Бледный свет звезд озаряет окопы своим далеким сиянием и наполняет спокойствием, напоминающим спокойствие смерти. Мы стоим с винтовками в руках и спим; те, что лежат внизу, на дне окопа, тоже спят; и вместе с тем мы бодрствуем, потому что каждую секунду либо раздается лай пулемета, либо проносится снаряд, который, словно слепая птица, через мгновение ударяется о скалы с резким и зловещим вскриком:
– Т-р-ах-тах-тах!
Впереди, за проволочными заграждениями, движется что-то, будто несмело приближается плотная человеческая масса. Галлюцинация, видимо, была общей, потому что все винтовки вдруг изрыгают огонь, – и я вместе с другими палю без остановки. В такие минуты страх спасительней, чем храбрость. К тому же ночью можно стрелять без особой на то команды, да и в патронах нет недостатка, хотя каждая пуля стоит столько же, сколько триста пшеничных колосьев.
Мысль, что неприятель может начать наступление, держит нас в состоянии тревоги. Две его попытки атаковать были отбиты еще до нашего прихода; почему бы ему не предпринять и третьей?
Однако кто он? Как он выглядит? Неужели такие же люди, как и мы, – что невероятно, – или же некие марсиане, существа на тонких ногах, с огромными головами, пришедшие опустошить землю?
Кто-то легонько толкает меня в плечо:
– Эх, закурить бы!
Отчетливо различаю лицо бай Стояна Пыкова с русыми, обвислыми усами. Он испуганно смотрит на меня своими кроткими глазами:
– Постой, парень, ты что делаешь?
– Я, что ли? – спрашиваю.
– Будет тебе палить, без патронов останешься.
Испуганно ощупываю себя: да, в запасе всего одна пачка.
Призраки впереди исчезают.
Исчезает и страх. Тогда я оборачиваюсь к бай Стояну.
– Закурить, говоришь? Цигарку тебе? А снаряда не хочешь? – Но тут же меняю тон: – Ты, бай Стоян, откуда? Самое времечко познакомиться!
Он из Цалапицы. У него два женатых сына, оба в солдатах, и замужняя дочь; старуха – упокой, господи, ее душу – умерла этой зимой, а он даже не мог приехать на похороны. Ему бы, собственно, быть в обозе, но еще при мобилизации его записали на два года моложе и послали на передовую. Пришлось горя хлебнуть… Особенно его донимает голод, ставший в последнее время постоянным.
Пока мы беседуем, все вокруг странно белеет, словно на предметы, на людей, на землю оседает белесая пыль. Я долго в недоумении озираюсь, прежде чем догадываюсь, что это рассвет.
Печален вид окопа в этот ранний час. Оборванные, желтые люди лежат, неестественно скорчившись, на дне его и храпят, полураскрыв рты. Теплая ночь убаюкивает их, несмотря на бесчисленные опасности.
Вот уже и бай Стоян задремал. Сменилось боевое охранение. Я тоже обмякаю и мешком валюсь на землю, полумертвый, с угасающим сознанием. Усталость не дает уснуть, держит меня в состоянии полузабытья.
«Кто? Бай Стоян? – будто беседую с кем-то. – Нет, ищите его в обозе… Патронов мне хватит. Их у меня целая куча… Пускай противник атакует, если ему делать нечего… Говорят, наша артиллерия…»
Кто-то наступает на меня тяжелыми сапогами. В чем дело? Что я, вещь какая-нибудь, камень? Куда бегут эти люди? Где начальство?
Уже совсем рассвело.
Первая моя мысль: противник атакует. Земля над окопом словно кипит: вовсю молотит неприятельская артиллерия.
Вскакиваю, но, не сделав и двух шагов, в ужасе останавливаюсь. Громадная масса земли обрушивается на меня, а затем оглушает страшный грохот:
– Т-р-рах-тах-тах!
2
Дым над позициями медленно рассеивается. Противник отброшен, отогнан штыками от наших окопов. Его артиллерия лишь изредка огрызается и, наконец, совсем замолкает. На позициях наступает тишина.
Но это особая, тревожная тишина. Есть убитые – трупы нужно убрать, есть и раненые – их надо отправить в тыл. Солдаты делятся впечатлениями от боя, глаза их воспалены, руки еще трясутся от возбуждения.
Раненых провожают с тайной завистью. Мертвым – и то готовы позавидовать. Хуже всего тем, кто остается.
Бай Стоян, благодушно похлопывая меня по плечу, говорит:
– Если бы я тебя не отдернул, засыпало бы землей.
И правда, я обязан ему жизнью; впрочем, это весьма относительно – каждый может сказать, что обязан жизнью другому, а вернее, случаю. Кто знает, быть может, отдернув меня, он сам избежал какой-нибудь шальной пули.
Все же меня свалило с ног, и я долго лежал без сознания, а когда пришел в себя, атака была отбита. Илия подошел проведать меня:
– Я видел, как ты падал, – сказал он. – Ну, думаю, готов наш студентик…
Я чуть ли не единственный представитель «интеллигенции» в нашей роте. Здесь все больше крестьяне, и они смотрят на меня участливо и с удивлением.
– Что же ты студентик, не устроился где поспокойней?
– А зачем мне устраиваться? Если все начнут устраиваться, что тогда будет?
– Так-то оно так, а все же каждому эта проклятущая жизнь дорога…
Впрочем, есть у нас и еще «интеллигент»: студент Лазар Ливадийский, веселый парень, который позволял себе вступать в пререкания с фельдфебелем Запряном, за что все солдаты любят Лазара.
На проволочном заграждении прямо перед нами висит труп серба. Нужно будет убрать его, а то при такой жаре сегодня же начнет смердеть.
Солнце уже высоко, голые скалистые холмы накалились, становится душно. Ни единого деревца. Скалы и песок, песок и скалы.
Потянулась монотонная жизнь передовой.
Между прочим – сенсация: прибыл хлеб! И мы тотчас почувствовали, как изголодались.
Бай Стоян и бай Марин сидят на корточках и молчат. Весть о хлебе лишила их сил. Все вокруг радуются, словно у них ребенок родился. Хлеб! Это похоже на сказку. Людей даже наяву стали мучить галлюцинации: жаркое из барашка, богатые яства.
Каждый получил свой паек – полбуханки ржаного пополам с кукурузой хлеба, черствого, крошащегося, заплесневелого по краям. Но что в сравнении с ним пасхальный кулич или кекс английских лордов!
Бай Марин глазам своим поверить не может – держит перед собой хлеб, разглядывает то с одной, то с другой стороны, наконец подносит к губам и целует… Перекрестившись, принимается есть, боясь уронить на землю хотя бы крошку. После стольких дней голода черствый хлеб кажется нам невиданной роскошью.
– Э-э-эх! – вздыхает молодой солдат. – Довелось нам и это чудо увидеть.
– Какое?
– Да хлеб.
– У тебя наверняка и сардины в ранце имеются.
– Нет, черная икра.
– А с меня и бараньей ножки хватит.
– Эх, ребята, а ведь есть люди, которые сейчас сидят и кушают на обед майонез, пьют шампанское!
Это сказал Лазар Ливадийский; время обеда, правда, уже прошло, но ведь аристократы обедают позже, чем простые смертные.
Мало кто знает, что такое майонез, но о шампанском каждый слыхал, и мираж изысканных кушаний встает перед солдатами.
Только оба героя Чаталджи – бай Марин и бай Стоян – остаются невозмутимыми; отрезая ножиком кусочки хлеба, они благоговейно подносят их ко рту.
Время течет медленно, ползет, как черепаха, оторванное от жизни, от земли, обессмысленное и опозоренное.
На соседнем участке и дальше, на голых утесах Голака, время от времени закипает частая и горячая перестрелка.
Мы вскакиваем, чтобы дать дорогу ротному командиру. Он редко появляется среди нас, благодаря чему его окружает ореол таинственности. В немалой степени способствует тому и фельдфебель Запрян, который никогда не упускает случая заявить нам на привале:
– Командир роты недоволен вами. Говорю это, чтобы вы знали. Ведь за все достается мне. Порядка нет, дисциплины никакой! Распустились, как не знаю кто! Кто вы есть – болгарские солдаты или сброд какой-нибудь?
Вправду ли ротный был недоволен нами, мы не знали, но постоянные нравоучения Запряна действовали на нас удручающе, подавляли дух. Страшный человек этот Запрян. Его цель – убедить нас, что мы пустое место, мусор, что мы не люди, а машины.
Ротный хмур и мрачен. У него, конечно, свои заботы. Атака отбита, но откуда знать, что замышляет противник? И потому лучше осмотреть позиции, проверить солдат.
Он останавливается около бай Стояна: ему импонирует его бледное, продолговатое лицо христианского великомученика. Ротный знает солдата по многим сражениям – пока что пули щадили его, авось останется жив и невредим и на этот раз…
– Как там, не поговаривают о конце, господин капитан? – несмело, робко спрашивает бай Стоян, почтительно вытянувшись по уставу.
– Скоро, скоро… Дайте только закрепиться здесь как следует.
– Эти черти так просто не утихомирятся, – добавляет бай Стоян, имея в виду сербов. – Не надо было нападать на них[17]17
Спровоцированная империалистическими державами Вторая Балканская война началась 29 июня 1913 г. нападением болгарских войск на сербов – союзников Болгарии в войне против Турции.
[Закрыть], господин капитан. Все об этом меж собой толкуют.
– Не знаю, не знаю, – пожимает плечами ротный.
– Напали на людей врасплох, – разве это дело?
Слух о близком «конце», о том, что сам ротный подал такую надежду, молнией пронесся по окопам. Но возможно ли это? Нет, если судить по настойчивости неприятельских атак, то ни конца, ни краю этому не видно.
Ротный трогается дальше, затем вдруг останавливается и спрашивает:
– Не здесь ли утром случился обвал?
– Здесь, господин капитан, – отвечает унтер Илия, следующий за ним в нескольких шагах.
– Жертв не было?
– Так точно, не было.
Смотрю на обвалившуюся землю и содрогаюсь при мысли, что в какую-нибудь секунду я мог быть раздавлен ею в лепешку.
Всего за какую-нибудь секунду.
Но секунда эта была длинной, как вечность.
Одновременно с радостным известием о близком мире с другого конца позиции пришла дурная, страшная весть: двух солдат отправили в тыл – у них холера.
Только этого не хватало: чтобы болезнь расползлась и начала косить людей.
– Откуда взялась эта проклятая хворь? – строят догадки бай Марин и бай Стоян.
Для них холера – это сама смерть, болезнь, от которой нет спасения.
– Уже восьмерых из нашей роты унесла, – замечает кто-то.
– Какие у нее признаки?
– Посинение, братец, человек весь синеет и памяти лишается.
Каждый из нас невольно осматривает свои руки – у всех они синие от худобы.
Людьми овладевает страх – пусть уж лучше неприятель начнет стрельбу: между двумя опасностями обретается равновесие, наступает безразличие.
К вечеру позиции оживают: солнце еще не село, а неприятельская артиллерия там, внизу, в затянутой тенью долине, уже начала твердить свой ежедневный урок.
Только сейчас догадываюсь поглядеть вперед – так страшно было там ночью, такой хаос царил и неизвестность. Ничего страшного! Земля, неутолимо жаждущая плуга. Тихое и ровное Калиманское поле создано не для кровопролития, а для всходов. Залитое солнечными лучами, оно тает в вечернем тумане, скошенное, с крестцами снопов на стерне, с жаворонками в синем небе, озадаченными непривычным визгом снарядов – этих новых, не виданных доселе птиц. В эту ночь меня уже не будут мучить в полубреду пламя и хаос. Кроткий образ равнины, врезавшейся между холмами, будет жить в моем сознании, как и морской залив с белыми парусами лодок…
– Эй, – слышу за спиной встревоженный голос. – Лазар, что с тобой?
Оборачиваюсь и ищу глазами неизменную улыбку Лазара Ливадийского. Но что с ним, в самом деле?
Не в состоянии держаться на ногах, он бессильно опустился на дно окопа. Голос его охрип. Пальцы посинели. Взгляд потускнел, а лицо, на котором не стало мускулов, – будто череп.
Мы глядим на него в недоумении, первое, что приходит в голову, – потерял сознание от истощения. Бай Стоян даже пытается напоить его из своей фляги: добряк, он хочет помочь ближнему в беде. Только бы не забыл, что пить из фляги уже нельзя. Надо будет напомнить ему об этом.
Голос того, кто первый окликнул Лазара, теперь произносит:
– Да не видите вы, что ли, – он холерный.
Каждого словно пронзило электрическим током. Руки машинально отдернулись, ноги отступили назад – больной остался лежать в ожидании санитаров, которые его унесут. Он корчится, но не от боли, а от слабости: пытается вытянуться, зарыться головой в землю.
Бедный Лазар! Самый жизнерадостный из молодых солдат; и вот он извивается, как жалкий червь, под исполненными ужаса взглядами своих товарищей, которые так любили его за веселый нрав.
Вот он делает мне какой-то знак: что он хочет? И почему именно мне? Может, думает, что я скорее пойму его?
Наклоняюсь над ним и приникаю ухом ко рту. Что он шепчет? О чем просит? Наконец я улавливаю смысл его слов.
– Неужто никто не согласится пристрелить меня?
– О чем он опрашивает? – любопытствуют вокруг.
Я отвечаю дрожащим голосом:
– Неужто, говорит, никто не согласится пристрелить меня?
Потом, тронув за плечо бай Стояна, вполголоса предупреждаю:
– Бай Стоян, будь осторожен, смотри не пей из фляги. Лучше кинь ее, она заразная.
Бай Стоян отцепляет флягу и со всей силы бросает за проволочные заграждения.
– Вот беда-то, – говорит он. – Не предупреди ты меня, я пил бы из нее как ни в чем не бывало.
Такова жизнь на позиции: что ни миг, то новая тревога. Двое санитаров уносят Лазара на носилках куда-то назад, в тыл.
Не позднее чем завтра, он будет уже трупом.
День прошел спокойно, если не считать случая с Лазаром Ливадийским. Это уже предательство, удар в спину. Перед нами один неприятель, позади – другой, еще коварнее, а между ними – голод, самый страшный враг, страшнее даже смерти.
Опять эта вареная кукуруза.
– Она прорастет у нас в брюхе, – грустно говорит бай Марин.
– Думаешь, в Болгарии так уж и вовсе хлеба нет? – вмешался другой солдат, ходивший босым потому, что сапог не хватало. – Есть, будь спокоен, да только уплывает куда-то с черного хода.
– А что они, у тебя, что ль, спрашиваться будут? – откликнулся третий. – Раз уж влезли мы в это дело, ничего теперь не поделаешь…
– А хоть и влезли, разве не можем вылезти? – неожиданно вставил бай Стоян и улыбнулся виноватой улыбкой, сам слегка смущенный своими словами.
Визг снарядов прервал приятную беседу.
Опять начинается! Ночь рождает страх и сомнения. Снова сиплый лай пулеметов, ружейные залпы с двух сторон разрезают воздух над этим крошечным клочком земли, где мы, укрывшись в окопах, подстерегаем друг друга, совсем как наши пещерные предки…
Мимо нас в сопровождении четырех взводных проходит командир роты. Они идут молча, лишь изредка обмениваясь скупыми словами. Видно, что-то не ладится.
Ротный хмурый, бледный, оброс щетиной, – у него вид человека, не спавшего много ночей. Говорят, он любит выпить, а в последнее время запил всерьез, – видимо, со зла и отчаяния. Да и как не запить, когда дело дошло до того, что и господам офицерам приходится довольствоваться вареной кукурузой…
