Текст книги "Избранная проза"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Глава четвертая
Поединок

1

Сломанный будильник почему-то напомнил ему о смерти. Ему показалось, что мертвый механизм молчит как-то особенно злорадно и что время, так давно застывшее на его стрелках, никогда уже не оживет. У него было такое ощущение, будто он медленно, очень медленно погружается в пустоту или будто какой-то плотный, неподвижный воздух сдавливает его со всех сторон, остужает все его члены, особенно ноги, которые словно опущены в холодную воду.

Он снова открыл глаза и увидел, что будильника уже нет, и тогда ему стало ясно: это самый обыкновенный будильник, давно уже поломанный, который жена назло ему выставила на видном месте – «чтобы портить ему жизнь».

Какое удовольствие находила она в этом, понять он не мог; Матей не раз выбрасывал сломанный будильник на чердак, но через некоторое время он вновь появлялся на своем месте на шкафу. Зачем? Очевидно, для того, чтобы вечно напоминать ему о сцене с письмом. Вот глупая, до сих пор еще уверена, что письмо учительницы было любовным, что «добрые чувства» к ней, за которые она его благодарила, пробудились в кустах, под вербами у реки в Узунмахларе.

И если бы это было единственной придиркой с ее стороны, можно было бы до земли ей поклониться, ноги ей целовать. Так нет же, не раз, не два – каждый день она выдумывает что-нибудь, что тебе и во сне не приснится, встречает тебя с таким хмурым лицом, будто ты отца ее родного убил. Удивительно ли, что служба и случай могут столкнуть тебя с какой-нибудь женщиной, к которой нужно проявить любезность, свойственную воспитанному человеку, может быть, даже отпустить комплимент, – нельзя же это считать преступлением, нарушением чести семьи! Только тупой, ограниченный ум мог заподозрить в этих обыкновенных житейских встречах страшную измену. Да разве она не дошла до того, что обвинила его в шашнях с женой родного брата?

При этом воспоминании он весь передернулся, словно по телу его прошел электрический ток.

Он открыл глаза, чтобы посмотреть на эту чудачку, и впервые в жизни поразился тому, как эта по виду добрая, миловидная, все еще красивая женщина могла быть столь злобной и бестолковой. Это был запутанный узел, магический круг, загадочный двуликий Янус. В те минуты, когда она молчала, ее можно было принять за святую; лицо ее выражало и ум, и рассудительность, и даже благородство. Но стоило ей раскрыть рот, как все мгновенно рушилось, словно ураган ломал красивое дерево, березу или осину. Обнажалась ее ненависть к нему, мелочность и ничтожество.

Он сознавал это не впервые и с тоской спрашивал себя: почему? Почему у нее нет никакой жалости к нему, почему она всегда во всем ему противоречит, ставит его в смешное положение, в то время как совершенно очевидно, что именно она не знает, чего ей хочется, не имеет ясного представления о вещах, разрушает то, что он создает? Она и понятия не имеет, как трудно строить жизнь, сколько преград надо преодолеть, чтобы достичь хоть малейшего результата. Она живет лишь фантазиями, витает в облаках, полагает, что булки растут на деревьях. Эти мысли, приходившие ему в голову тысячи раз, сегодня имели хотя бы то преимущество, что были очищены от злобы и обиды. Может быть, вид его жены, озабоченной и суетящейся около него, – тревога на ее лице, молчаливость и явное смирение во взгляде, странно печальном и сосредоточенном, – смутил на миг его черствое сердце и подсказал мысль, что в проявлении доброты тоже есть смысл и скрытая, здоровая радость.

Это явилось для Матея Матова откровением, вызванным заботливостью жены, ее внимательностью, которые в прежние времена он отвергал, считая их фальшивыми и злонамеренными. Но в этот момент они показались ему искренними, трогательными и теплыми.

В прежние времена его грубость была объяснима – его действительно часто донимали зубная боль или там насморк; а сейчас он не чувствовал никакой боли, только ноги были холодны да сердце билось неслышно и неровно, словно перепрыгивало всякий раз через какой-то ров. Ему было легко, будто он качался на невидимых качелях; от этого и настроение его изменилось. Он вспомнил ободряющие слова врача, что через два-три дня он уже будет на ногах, – и это дало новую вспышку великодушия. Его глаза опять увлажнились, он почувствовал себя не только достойным сожаления, но и готовым простить всех. Да, он вовсе не такой плохой, каким его считали…

Но тут случилось нечто совершенно непредвиденное. Прошло всего несколько часов, как он лежал, и часть лекарств не была еще куплена. Маленькая Бонка, приоткрыв дверь, шепнула матери, сколько требовалось уплатить за лекарства. Но так как он носил все деньги при себе и лично распоряжался каждой стотинкой, предстояло и сейчас просить деньги у него, а это всегда было настоящим мучением для жены. Не желая будить его, да и вообще беспокоить из-за пустяков, она взяла лежавший на стуле пиджак и вынула бумажник, чтобы достать деньги. Он заметил это, ибо, видимо, не спал, а только, полузакрыв глаза, размышлял. Его пронзила мысль о чудовищной привычке этой женщины не считаться с ним и распоряжаться его деньгами как своими. Обычно она вставала по ночам, обыскивала его карманы, разглядывала все его счета, так что он не смел истратить без ее ведома ни одного лева. Она в самом деле была чудовищем, созданным лишь для того, чтобы злить его, словно он сам не знал, что такое долг и исполнение долга…

Неожиданным усилием он моментально выпрямился и схватил ее сзади за руку так сильно, что она испугалась и вскрикнула; он и впрямь был похож на мертвеца, простирающего из могилы руки, чтобы втянуть свою жертву в преисподнюю, в мрак и холод. Она закричала, почти теряя сознание, схватилась за стул и упала на него. На лбу у нее выступили капли холодного пота.

– Я еще не умер, тебе хватит времени обшарить мои карманы, – сказал он, заикаясь, вперив в нее испытующий, полубезумный взгляд.

Она смотрела на него беспомощно, как смотрят на разбитый кувшин, которого уже не починить.

– Нужны деньги на лекарства… Не хотела тебя беспокоить… Думала, ты спишь… – пролепетала она чуть слышно, забыв, что он почти оглох.

– Что-о-о?! – закричал он угрожающе, разозленный тем, что не понимает ее.

Она нагнулась и громко повторила ему на ухо:

– Нужны деньги на лекарства… Не хотела тебя беспокоить… Думала, ты спишь!

Объяснение было правдоподобным, и он ничего не смог возразить. Мускулы на лице его, натянутые, как струны, ослабели, выражение лица смягчилось, и он с тяжким стоном опустился на постель.

2

Так бывало всегда. Всегда она в конце концов оказывалась права. Ее логика была нелепой и потому неумолимой. Она рассуждала так: у моих сестер есть ковры, а мы – дети одной матери, почему бы и мне не иметь ковров? Или дорогих туалетов, или же красивого буфета?

Но могла ли она их иметь, – об этом она не задумывалась. У сестер ее были богатые мужья, да и сами они получили хорошее приданое, а она пришла к нему лишь со сменой белья – вот и все. К тому времени отец ее уже разорился и не выделил ей даже иголки. На каком же основании требовала она вещей, явно невозможных?

Матей Матов до сих пор не мог понять этого. Разглядывая потолок, где сырость начертила какие-то странные, дьявольские фигуры, он старался проникнуть в душу своей жены без злобы, без ожесточения и снова находил, что в ее словах и поступках (особенно в словах) не было и намека на разум, а о сердце уже и говорить нечего.

Резкое движение снова обессилило его, но пробудило мысль. В голову нахлынули воспоминания, одно ужаснее другого, связанные, как звенья одной цепи, и рисовавшие ему всю безрадостность его жизни. Они открывали перед ним пропасть прошлого, где не было для него ничего отрадного, и пропасть будущего, разверзшуюся сейчас, бездонную и зловещую.

Двадцать пять лет жил он в нескончаемом раздражении по мелочам, из-за ничтожных поводов, из-за какого-нибудь платья или окорока, – в постоянном раздражении, убивавшем в нем высокие стремления и служебное честолюбие, тянувшем его назад, пока он не превратился в смешного и жалкого скрягу. Он сознавал, что не всегда поступает правильно, что ведет себя, как глупый и бездарный тиран, но не мог сдержаться и взять себя в руки, потому что его злой гений – жена постоянно его донимала. Тихое семейное счастье, порядок, благополучие, согласие, взаимопонимание, человечное, дружеское отношение – все то, чего другие добиваются без всякого труда, было ему недоступно, и потому, думал он, что жена делала все, чтобы посеять раздор, недоверие, ненависть и нарушить порядок.

Иногда он приходил к убеждению, что жена его психически больной человек; то же думала и она о нем. Она подстерегала его на каждом шагу, как кошка подстерегает мышь, выслеживала, куда он ходит, с кем встречается, считала каждый кусок, который он съедал, и в ее разгоряченной голове рождались чудовищные галлюцинации, в которые она фанатически верила. Если у него не было аппетита, это значило, что он где-то кутил, если у него болела голова, тут же возникало обвинение в том, что он развлекался в каком-нибудь кафешантане. Она подозревала его в «тайных свиданиях», винила его приятелей за то, что они «сводят» его с женщинами, и все это не в шутку, а с яростью и убежденностью. Он разводил руками и умолкал, ошеломленный такой невероятной подозрительностью, немел перед этим извержением клеветы и грязных подозрений. Это была поистине Ксантиппа, мстительная фурия, какая-то напасть вроде чумы, и он хватался за голову и убегал из дома в полном отчаянии, душевно потрясенный.

Целыми днями он ходил, будто пришибленный, и, так как жалованья не хватало, искал дополнительных источников дохода, просил взаймы, брался за переводы сочинений по военным вопросам, писал брошюры о восстаниях против турок – все это в поте лица, с единственной целью увеличить достаток. Но стоило ему переступить порог, как жена бросала ему очередное, всегда одинаково нелепое обвинение, которое поражало его, как гром среди ясного неба, унижало, повергало в прах. Затем наступал его черед, он открывал рот и извергал поток слов, которых не выдержала бы бумага и которые должны были убедить ее, что она – ничтожество, сумасбродка, дура, на двух ослов сено не разделит, что она умеет лишь требовать, подобно своим сестрам, из-за барских замашек которых и разорился их отец. Но отец мог потакать им – в его распоряжении была казна, а у него? Что есть у него? Все, чего он достиг, – плод его собственных усилий. Сам себя содержал, учился, жил в бедности, – и все лишь для того, чтобы какая-то баба топала на него и приказывала. Да видано ли где-нибудь подобное?

3

Он был огорчен до глубины души. Усилие, затраченное им для того, чтобы подняться и схватить жену, так его утомило, что лоб его сразу покрылся потом.

Он тяжело дышал. Мысли обгоняли друг друга, перескакивали с одного предмета на другой и никак не приходили в логический порядок. Будто клубок спутанных ниток, их никак не удавалось распутать. Он старался осмыслить все происшедшее, готов был обвинять самого себя, сознавая, что был человеком нервным, но в конце концов приходил все же к выводу, что причиной его раздражительности была она, и только она. Потому что всю жизнь она смотрела на него сверху вниз, считала его существом более низким, чем она: ведь он – простой крестьянин, а она – дочь известного Маждраганова, видного финансиста, приятеля самого Стамболова. Да, она считала для себя естественным жить в роскоши, иметь слуг, портних, ни о чем не заботиться, и ведь действительно ничего не знала, ничего не умела делать, по целым дням не брала иголки в руки, а заходить в кухню считала для себя унизительным.

Вот, рассуждал он, вот первопричина всего. У нее не хватало ума понять, что отец ее – скряга, у которого и ломаного гроша не выпросишь, что поэтому ему, Матею, пришлось начинать на пустом месте и что ей бы надо приспособиться к новым условиям и делать что-то полезное, а не разрушать то, что он создавал.

Она же лишь мешала ему – вечным недовольством, упреками, что все не так, как ей хочется, а хотелось бы ей без всякого труда запускать руку в кошелек, когда вздумается. Эх, сударыня, минули те дни, когда отец давал вам денежки, глуп был, давал и тем избаловал вас, сделав ни на что не способными. Вот если бы жизнь тебя помяла, покидала по ухабам, тогда бы ты поняла, что ничего одним желанием не достигается, что необходимы труд, постоянство, терпение… Впрочем, большинство женщин таковы – им хочется получать все сразу, как по мановению волшебной палочки. Однако так не бывает. Нужно попотеть, нужно, чтобы руки ныли, чтоб голова раскалывалась от забот, – а то как же ты оценишь всю сладость достигнутого?

Матей Матов почувствовал настоящее удовлетворение от этих рассуждений. Убеждая себя, он одновременно опровергал ее – это доставляло двойное удовольствие. Он пригвождал ее к позорному столбу, и ему казалось, что теперь наконец всем должно быть ясно, что она собой представляет. Чудовище – не более и не менее. Ужасное, бесподобное чудовище, олицетворение дьявола, сатана в образе человека, из числа тех, что поджаривают грешников в аду.

Ему не хотелось видеть жену, чтобы не разрушить отвратительного образа, который он сам себе нарисовал, потому что лицо ее в рамке черных волос выражало невинность, детское неведение и заставляло его каждый раз с недоумением спрашивать себя: неужели это она? Неужто это его мучитель, вампир, который столько лет уже высасывает из него кровь?

И в такие минуты он спрашивал себя: может быть, он в самом деле преувеличивает, требует невозможного, не учитывает того, что таковы уж все женщины – мелочные, не способные к здравому рассуждению, несчастные, обиженные самой природой существа?

Словом, он избегал смотреть на нее, чтобы сохранить нетронутыми свои представления, ставшие для него утехой в эти тяжкие часы. Он лежал совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, обращенными куда-то внутрь, в душу, убежденный, что стоит только увидеть жену, как мысли его смешаются, и ему снова придется собирать их, плутая в лабиринте противоречий и сомнений, пока он не почувствует под собой твердой почвы. Он словно черпал волю к жизни в этом пароксизме ненависти; благодаря ей Матей был подобен туго сжатой пружине, которая, раскрутившись, стала бы ни к чему не пригодной. Возможно, что, находясь в состоянии полной мобилизации своих умственных сил, он заставлял кровь скорее пробегать по жилам, а сердце – быстрее биться. После этого, конечно, наступит еще более сильная усталость, но он не думал об этом, успокоенный заверениями доктора.

Вдруг ему показалось, что в комнате появилась огромная тень, беспокоящая и раздражающая, заслонившая от него свет лампы; тень от стены или дерева, вытянутая и какая-то влажная; она охлаждает воздух и плотно, словно мокрым одеялом, окутывает его целиком. Он попытался понять, от чего эта неприятная тень, открыл глаза и начал, лежа все так же неподвижно, оглядывать комнату. Он вращал глазами страшно, безумно, как человек, подстерегающий врага или спасающийся от самой смерти.

Абажур отбрасывал тень на стены комнаты, а в центре светлого круга – так уж случилось – сидела она, его жена, сидела, скрестив на груди руки, и дремала, прислонившись головой к шкафу. До такой степени бледной он ее еще никогда не видел – она была похожа на икону, на великомученицу. Да, у дьявола не может быть такого лица, но тогда рушилась вся постройка, созданная его воображением, опровергался его жизненный опыт, оказывались выдуманными все страдания от ее глупости; истина в этом случае становилась заблуждением, а он – виновником всего.

Но дело-то в том, что истина была на его стороне, а заблуждалась она. Он ведь знал, что делает, куда ходит, с кем встречается, а ее обвинения не имели под собой почвы, были чистой фантазией – и, значит, продуктом глупости, слабоумия… Она не могла сделать самого простого логического заключения, исходила не из мудрости жизни, а из прирожденного своего фанатизма. Вот, например, история с женой его брата…

4

Она приехала к ним из деревни, больная, и осталась на несколько дней. Болезнь ее была не тяжелой – так, какое-то нервное расстройство. Ей нужно было пройти курс лечения на ближайших минеральных водах, лечиться около двадцати дней. Брат его, богатый сельский лавочник, предприимчивый и деятельный, не хотел терять времени. Поэтому он привез жену и немедленно уехал обратно, попросив Матея Матова проводить ее до лечебницы. Матей отвез невестку на воды, снял комнату и устроил ее, а сам выкупался и остался переночевать в гостинице. Таков простой перечень фактов. Он сделал все это с педантической порядочностью, не руководствуясь ничем иным, кроме обычного родственного долга.

Но как же был он поражен, когда через несколько дней в момент раздражения жена выкрикнула ему в лицо, что он всю ночь провалялся с ней в гостинице!

– Иди, иди, поваляйся снова, ведь ты из деревни, сельские гусыни тебя соблазняют. За них ты готов все отдать!

– Что?! – вскричал он, изумленный до предела, испытывая такое чувство, будто кто-то дал ему звонкую, оглушительную пощечину. – Что ты хочешь этим сказать?

– Ха-ха-ха! – прозвучал в ответ ее неестественный, истерический смех. – Что я хочу сказать? Ах ты, развратник этакий, что я хочу этим сказать, а? А ты что скажешь? Как ты теперь оправдаешься?

– Я скажу тебе только, – ответил он с сожалением, – поостерегись и думай, что говоришь, иначе это может плохо для тебя кончиться.

– Да ты как полагаешь, несчастный, ослепли, что ли, люди и ничего не видят? – твердила она свое.

– Не хочу иметь дела с сумасшедшими!

– Для жены и копейку жаль, а ее отвез до самой лечебницы. Ну да ведь понятно, там есть чем поживиться, – у нее телеса вон какие, а я, что я из себя представляю? Щепка!

Она говорила, не думая. Совсем она не была худой, как щепка, наоборот, вполне нормального сложения – как раз такого, чтобы возбуждать зависть и худых и полных, – да и у жены – брата не было никаких особых «телес»; вообще все это было какой-то дьявольщиной, издевательством над здравым смыслом и изумляло его, лишало сил и отнимало язык. Он не знал, как ему отвечать на эту неслыханную глупость, только дрожал и с нетерпением ждал, чтобы все это скорее кончилось. Но поток слов не прекращался…

– Да замолчишь ли ты наконец? – вскричал он, решительно приближаясь к ней.

– Нет, нет, не замолчу! Всем расскажу о твоих похождениях, бабник, развратник этакий!

Но она отступила, заметив во взгляде его знакомые искорки – признак скрытой, молчаливой ярости. Глаза его остановились, страшные, как у взбесившегося быка. Она знала, что доведет его до такого состояния, и все же продолжала размахивать перед ним красным платком своей истерики. Он схватил ее за руку и, оглушаемый ее выкриками; «Развратник! Бабник! Мерзавец!» – так сжал ей горло, что глаза у нее налились кровью и полезли из орбит; она уже начала беспомощно хрипеть, и если бы в этот момент не вошла в комнату старшая дочь и не бросилась с криком между ними, несчастье было бы неминуемо. Он опомнился, как-то машинально, в припадке благодарности обнял и поцеловал дочь и, бледный как смерть, упал на стул. Жена, в свою очередь, свалилась на постель и зарыдала…

Это воспоминание стояло сейчас перед ним, как живое. Он открыл глаза и посмотрел на жену. Стало жаль ее, ибо он был твердо убежден, что она – душевнобольной человек. Стало жаль и себя за то, что всю жизнь свою прожил среди психопатов. Всю жизнь он прожил с таким ощущением, словно в доме что-то горит или готово обрушиться.

– Выйди, прошу тебя, – прошептал он слабым голосом. – Оставь меня одного.

Она сначала не поняла его и смотрела с недоумением.

– Выйди, говорю тебе! – проворчал он со злостью и взглянул на нее широко открытыми глазами.

Она вышла.

5

Какое-то огромное колесо завертелось перед его глазами. Матей Матов почувствовал сильный озноб. Показалось ему, что это ветер срывает с него одеяло и уносит, – он даже инстинктивно схватился за одеяло, стараясь его удержать. Однако мысль о ветре сразу же успокоила его. Ветер был для него самой доброй из стихий, с ним он вел долгую борьбу и в конце концов обуздал.

Медленно открыл он глаза.

Никакого колеса не было, очевидно, ему приснилось.

А, догадался! Это колесо ветряной мельницы.

И эта его затея служила жене поводом для насмешек. Он собрался с мыслями и снова поразился тому, что даже это, самое большое дело его жизни – ветряную мельницу, в которую он вложил столько энергии, времени, нервов, – не оценили ни жена, ни дочери. Они выдумывали всевозможные каламбуры на тему «ветряная мельница», намекали, что у него самого ветер в голове, что лучше бы он занялся чем-нибудь путным и полезным, дающим доход, вместо того чтобы тратить время на ветряную мельницу, из которой все равно ничего не получится. Чего он добивался? Он хотел помочь своим односельчанам, которые вынуждены были ездить за тридевять земель молоть зерно. Хотел помочь и самому себе – скопить денег, заткнуть рот жене банкнотами, чтобы она наконец насытилась. Потому что управлять мельницей, после того как она смонтирована и пущена в ход, дело простое. Одного работника хватит; он будет выполнять всю работу, а ты живи себе поживай – деньги потекут к тебе рекой.

Матей Матов погрузился в мечты. Ветряная мельница представлялась ему вратами рая, через которые он войдет в новую жизнь, жизнь зажиточную и изобильную. Не нужно будет занимать по мелочам у знакомых и приятелей, просить ссуды в банке, искать поручителей, переписывать векселя. Как хорошо все должно было пойти. Он вспомнил день пуска мельницы. Молебен. Огромная стальная конструкция мельницы возвышалась на скале, словно какой-то замок, в котором скоро закипит жизнь и куда начнут стекаться все окрестное крестьяне молоть зерно, благословляя Матея Матова. Да! Неверие жены и ее родственников погубило все дело. Дочери и жена содрогнулись при мысли, что из-за мельницы он отвезет их на жительство в деревню, в эту глушь, и заживо похоронит их там. Как же тогда будут они – все пять сестер – собираться, чтобы оговаривать его, насмехаться над его планами, мешать ему на каждом шагу?

Молебен окончился. Механик включил мотор, чтобы, преодолев инерцию наружного колеса, пустить мельницу в ход. Огромная железная махина заскрежетала, колесо начало вращаться. Празднично одетые крестьяне и староста ожидали в нетерпении. Жена и дочери, родственники заметили торжествующий огонек в глазах Матея Матова и впервые в жизни должны были признать, что дело это не шуточное – из самой Германии привезти такие сложные, огромные механизмы и смонтировать их на этой голой, скалистой вершине. Да, для этого нужны сила воли и упорство. Так, по крайней мере, казалось Матею Матову, когда он смотрел на серьезные лица собравшихся.

Колесо завертелось. Механик выключил мотор. Шум походил на звук приближающегося поезда. Кое-кому стало страшно. Но колесо, сделав несколько оборотов, медленно остановилось. Что это значило? Может быть, ветер там, наверху, был недостаточно сильным? Матей Матов побледнел. Или, быть может, немец-монтажник выкинул какую-нибудь штучку, чтобы выманить те спорные деньги? Все старались его ограбить, а он не хотел, чтобы его считали глупцом.

В этот момент он услышал смех жены, приглушенный, злобный, истеричный. Она ликовала. Эта маленькая неполадка окончательно убедила ее в том, что она права и что ветер – у него в голове, сколько раз она ему это говорила! Попытка пустить в ход мельницу была повторена несколько раз, но все с тем же результатом. Нужно было опять вызывать этого Гейнца, не успевшего еще уехать в Германию, заставить его исправить неполадки, а это стоило новых денег. Все деньги, деньги!

Он постарался прогнать от себя эти мысли, они давили на него, словно огромная гора. Ни о чем бы не думать, вот так лежать и чувствовать, что другие о тебе заботятся… Закрыть бы глаза, и чтобы вокруг было тихо, тихо…