Текст книги "Избранная проза"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

– Готово, – произносит он.

Берем документы. Остается только сдать кое-какие больничные вещи, налымы, кружки полотенца, – и в Кюстендил. Там явимся в дивизионный госпиталь, где произведут дезинфекцию наших вещей, и лишь после этого можно ехать по домам. Фельдшер несколько раз напоминает нам об этом.

– Будь спокоен, – говорю я ему. – Все сделаем, как надо. Не безумные же мы чтоб везти болезнь домой…

Сегодня нас впервые накормят обедом – супом, жарким и компотом. Меню мы выведали еще с утра. Так полагалось другим, значит, и нам положено. Мы уже исходим слюной, особенно при виде санитаров, разносящих обед. Но нет, они спешат пройти мимо нас, словно мимо кладбища. Ни один не спросит:

«А вы что, не голодные, есть не будете?»

Наконец Лазар, отбросив стыд, останавливает одного из санитаров:

– Нельзя ли перекусить чего-нибудь?

Тот удивленно вскидывает глаза и, не останавливаясь, говорит:

– Вы еще со вчерашнего вечера выписаны. На вас не подано заявки.

– Да ну? Что же нам делать?

Пройдя несколько шагов, он отвечает:

– Не знаю. Спросите у начальства.

Мы переглядываемся, ошеломленные. Голод скребет у нас внутри, словно кошка. Илия, который лучше нас знает порядки, уверяет, что этого быть не может, что нам, по крайней мере, должны выписать хлеба и сыра, – он ведь сам был каптенармусом, взводным унтер-офицером и знаком с этими делами. От этого, однако, нам не легче. С подноса поднимается белый пар, запах супа мгновенно ударяет нам в нос и опьяняет, как опиум. В глазах возникают гастрономические видения: длинный стол и на нем – всевозможные яства…

– Я сейчас от голода хлопнусь в обморок, – произносит Лазар.

– Нужно что-то сделать, – добавляет Илия. – Что же они теперь, голодом, что ли, собираются нас уморить?

Мы отправляемся на розыски каптенармуса. Это белотелый упитанный человек, по виду еврей. Он внимательно выслушивает нас, вытянув шею, словно дело касается очень важной военной тайны.

– Голуби вы мои, да вы уже выписаны и сняты с довольствия… Что же мне с вами делать?

– Но, господин начальник, не подыхать же нам с голоду. Ведь нам предстоит еще добираться до Кюстендила – нужно же перехватить чего-нибудь?

Он погружается в размышления.

– Скажите на складе, чтоб вам выдали по буханке хлеба.

Лазарь недовольно бормочет:

– Хлеб… Что нам один хлеб… Больным быть плохо, а здоровым – еще хуже…

Каптенармус пожимает плечами.

Наши испытания на этом не кончаются. Кладовщик отказывается выдать нам хлеб без записки. Заперев склад из боязни, как бы мы самовольно не залезли туда, он отправляется по начальству. Возвратившись, снова отпирает склад, копается в каких-то ящиках и наконец подает нам по буханке черствого хлеба и завалявшийся кусок сыра.

– Это – от меня, – заявляет он с таким важным видом, словно мы должны целовать ему руку за оказанное благодеяние.

– Врет, – говорит Лазар, после того как мы отошли от склада. – Врет, что от него. Да разве бы этот трус посмел? Не иначе как тот, толстый, сказал: дай им там еще по куску сыра; словно кость собакам…

Мы уже явно находимся вне больничного мира: мы посторонние, у нас иные интересы. Поскорей бы распрощаться с товарищами и убраться отсюда.

– Лазар, – говорю, – я подожду вас наверху, на дороге. Не задерживайтесь…

– Ладно.

Пробираюсь сквозь заросли ежевики и выхожу на тропинку, что идет вдоль холерного кладбища. Новые ряды безымянных крестов выросли тут за эти пятнадцать дней. Их низко распростертые над землей руки словно умоляют о милости или посылают вечное проклятие.

Вот они, самые свежие могилы. Земля на них еще сырая. На кресте, прячущемся в тени диких груш, с трудом различаю: «Подпоручик Милан Костов». Ощупываю карман куртки. Да, да. Передам. Спи спокойно.

Здесь же, справа, другая знакомая могила. Надпись едва можно разобрать: «Ефрейтор Стаматко Колев». Через месяц-два от нее не останется и следа.

Нагибаюсь и бросаю на могилы по белой ромашке.

Поражение

1

Дорога идет через пересеченную, открытую местность, большей частью вдоль садов и полей. Скирды убраны, лишь кое-где желтеют оставшиеся снопы. В селах усиленно молотят.

– Что за народ, – удивляется Илия, – тут война, холера, а ему все нипочем – знай себе землю обрабатывает…

– Есть-то надо, – вставляет Лазар, – ведь земля хлеб дает. В самом деле, работают, как волы, и все только для того, чтобы обеспечить себе хлеб насущный…

На лугах вдоль дороги расположились различные тыловые части: переночуют ночку-другую и трогаются дальше. Это наносы реки, возвращающейся в свое русло. Людские потоки текут вспять, к своим истокам. Невеселая картина, – нет в ней ни величия, ни трагизма.

Время от времени сворачиваем в какой-нибудь сад, чтобы набрать слив или яблок, которые нас так соблазняют; с простодушием Адама в раю протягиваем к ним руки и безо всякого угрызения совести продолжаем свой путь.

– На войне, как на войне, – говорит Лазар, – не то сиди дома и не рыпайся.

Тяжело идти по неровной дороге, которая то спускается, то поднимается по холмистым желтым полям. Ноги еле держат нас, мы все еще очень слабы. Телеги попутной не попадается; все они движутся навстречу нам, к фронту. А если и обгоняет какая-нибудь обозная подвода, так она перегружена фуражом или всевозможным больничным инвентарем. К тому же мы представляем собой крайне подозрительную команду: наш вид внушает страх. Дети, играющие вместе с курами и поросятами на сельских площадях, завидев нас, благоразумно разбегаются, прячутся за плетнями и следят за нами издали.

Солнце давно перевалило за полдень, но летний день долог. Будь мы здоровы, мы бы к вечеру добрались до Кюстендила, но мы проходим едва по два километра за час, поэтому нам придется, как видно, заночевать в каком-нибудь селе.

Нас обгоняют группы солдат, отбившихся от своей части, а мы, в свою очередь, обгоняем других. Некоторые разлеглись в тени около шоссе, лениво потягиваются и зевают, вознаграждая себя отдыхом за долгие месяцы тягостной дисциплины. Потом идут дальше, с посвистом, бранью и солдатскими прибаутками, как люди, далекие от каких бы то ни было забот. Винтовки их обращены стволами вниз, шапки сдвинуты на затылок.

– Э-э-эх, черт побери! Хорошее дело свобода!

Свобода опьяняет их и лишает рассудка, словно вино или взгляд разбитной бабенки.

И все же дорога почти безлюдна, она тонет в легкой дымке, в прозрачном тумане пыли, поднятой редкими повозками и пешеходами. Живые мощи, мы плетемся с трудом, обливаясь потом, запыленные, как мельники, к великому удовольствию Лазара Ливадийского, который не может забыть мельницы, где он лежал больной, скрежета мельничных шестерен, серой мучной пыли…

– Как только доберусь до дому, напишу «Письма с моей мельницы»[33]33
  «Письма с моей мельницы» – намек на известное произведение французского писателя Альфонса Доде.


[Закрыть], – говорит он с иронией и сокрушенно добавляет: – Есть о чем написать… Об одних только мельничных вшах рассказать – уже достаточно.

Илия Топалов замечает:

– Ты, Лазар, что-то уж очень распоясался, а стоит только показаться фельдфебелю Запряну, как сразу вытянешь руки по швам…

– Как бы не так! Меня даже досада берет, что война кончилась, а то бы я дослужился до офицера и вернулся бы опять в нашу роту. Вот было бы дело! Поглядел бы ты тогда, как Запрян стоит навытяжку передо мной!

Эта мысль так развеселила его, что он не может успокоиться. Он хохочет, хлопает себя по бедрам и весь сияет, представляя, как заставил бы Запряна козырять ему.

Идем против солнца, и от этого путь вдвойне утомителен. Оно спустилось уже низко к западу, и лучи, льющиеся на убранные поля, ослепляют нас. Вряд ли мы до вечера попадем в Кюстендил; мысль о ночевке начинает тревожить нас.

– Остановимся в какой-нибудь сельской корчме – и все тут, – быстро решает Лазар.

– Конечно, только нас и ждут, сейчас самая страда, – возражаю я.

– Что мы, не можем устроиться в какой-нибудь копне? – прибавляет Илия.

– А хлеб? – вспоминает Лазар.

Выданный нам хлеб давно съеден… Мы съели его, как просфору, после которой сливы показались прекрасным десертом.

– Я голоден, как цыган, – продолжает Лазар. – Интересно, если б мой профессор политической экономии увидел, в каком я состоянии, посмел бы он отрицать значение «объективного фактора» в истории? Вот оставить его на мельнице да подвергнуть нападению «белой кавалерии» – ха-ха-ха! – тогда бы он сразу понял, имеет ли значение «объективный фактор»!

Мы не можем нарадоваться тому, что здоровы. Взявшись за руки, словно дети, раскачиваемся из стороны в сторону, как раскачиваются в танце парни, и напеваем про себя – каждый свою любимую песню!

– Где кмет?[34]34
  Кмет – сельский староста, городской голова.


[Закрыть]

Человек пожимает плечами.

– Почем я знаю? По делам, должно, пошел…

– Как так по делам? Кмет он или кто?

Лазар начинает сердиться. Мы стоим на сельской площади и высматриваем, под каким бы кровом переночевать. Человек растерянно глядит на нас, моргает и не знает, что сказать. Наконец, отведя взгляд в сторону, говорит:

– Он прячется…

– Кто, кмет?

– Да.

– Почему?

– Да ведь… то и дело пристают с разными там поборами… то муку подай, то сено… А в селе уж и так пусто. Может, и вы из таких же…

Мы совещаемся. Где нам переночевать? Уже стемнело, над примолкшим селом висит густое облако пыли, тянущейся с токов… даже трудно дышать.

Какие-то ребятишки робко приближаются к нам, подбодренные соседством односельчанина; они с любопытством и страхом оглядывают нас, готовые разбежаться, как только уйдет крестьянин.

– Слушай, – говорит Лазар, – мы заплатим за пищу, за все – только отведи нас куда-нибудь.

В селе нет ни одной корчмы: все закрыты по общему решению после плебисцита; раньше их было семь – по одной на каждую сотню человек, если считать вместе с женщинами и детьми.

Наконец крестьянин предлагает:

– Если хотите, отведу вас в один дом, к родственникам…

– Ну что ж, веди, – соглашается Лазар, – мы заплатим…

Во дворе на нас набрасываются большие злые псы, но от крика крестьянина разбегаются. Низенький домишко, вернее лачуга, – до крыши можно рукой достать. Открывается дверь, и мы заглядываем внутрь. В глубине темнеет что-то, напоминающее кровать. Илия Топалов зажигает карманный фонарик. На полатях лежит человек. Лицо у него восковое, глаза открыты и неподвижны. Уж не покойник ли?

– Старик хворает… – сконфуженно говорит женщина.

– Что с ним? – спрашивает Лазар.

– Да кто его знает… Суставы у него болят, кашляет… Уж целый год, почитай, хожу за ним. Как война началась, он вернулся из обоза, да и слег.

– Кто он тебе?

– Свекор… Свекор он мне.

Снаружи под навесом улеглись детишки – их пятеро. Кое-кто из них тревожно приподнимается, озадаченный шумом и видом необычных гостей… По другую сторону навеса прямо на земле постлана рогожа. Решаем лечь на рогожу; женщина приносит нам хлеб и снятого творогу.

– С такой пищи не мудрено второй раз холерой заболеть, – печально заявляет Лазар. – Посмотри только, чем питается тот самый народ, который обрабатывает землю… Как вспомню меню господ докторов… Эх!

Поданный нам хлеб черен, как угольная пыль, замешанная водой и затем спрессованная. По вкусу напоминает прокисшую пастилу. Творог невозможно взять в рот – настоящая отрава…

– Так и не придется поесть, – шепчет Лазар. – Это ясно. Я убежден, что здесь к тому же мириады блох. Поищем-ка лучше какую-нибудь скирду во дворе.

Устраиваемся под открытым небом на скирде свежей соломы. К полуночи небо проясняется, и звезды повисают над нами, словно белые виноградины; зарывшись в солому, всматриваемся в ночное небо, похожее на бескрайное поле. Впрочем, Илия, а за ним и Лазар уснули сразу: сердца у них чистые, мысли – спокойные. Я тоже подремываю и лишь время от времени просыпаюсь. Солома колется, собаки воют, и их вой тонет во мраке, как человеческий вопль, как плач женщин – вдов и матерей, которым ночь принесла печальные вести, об их сыновьях и мужьях… о могилах на Голаке, в Царевом селе, в Царварице… Взяли их и погнали, как стадо, и вот они заполнили собой рвы и канавы, оставив детей своих раздетыми, жен и матерей – в бедности и нищете. Странные люди, терпеливые и кроткие, как овцы, – вместо того чтобы подняться и камнями перебить своих «благодетелей»…

Просыпаюсь от ружейной пальбы. Вздрагиваю, словно ужаленный. Стрельба повторяется. Нет, это не сон. Одиночные выстрелы будят утро. Что это – перестрелка? Я расталкиваю Илию и Лазара.

– Что это может быть?

– Полиция охотится за дезертирами, – объясняет Лазар, протирая глаза.

Он слышал, что много дезертиров скрывается в лесах, нападает на путников и повозки и грабит их. Однако вызвана ли стрельба именно этим, мы не уверены.

Выстрелы учащаются.

2

– Что такое? Силы небесные!

Кларнетист, скрипач и барабанщик – три цыгана-солдата; кларнетист надувает щеки, словно кузнечные мехи; скрипач, высокий и сухой, как египетская мумия, выполняет, кроме того, и роль дирижера: с унылым видом меланхолично помахивает смычком, словно говоря: «Разве это песня? Ну, да ладно». Окинув скорбным взглядом свой оркестр, он опускает смычок на струны и выводит мелодию. Барабанщик, низенький человечек с обвислыми усами, ожесточенно бьет в тарелки и время от времени ударяет по барабану, целиком захваченный своей утомительной и ответственной работой.

Скрипач успевает еще и петь – вернее, хрипеть – в сопровождении барабана. Песня разносится в воздухе, напоминая конское ржание.

 
Как перейдем, любимая,
От крови мутную реку Вардар…
 

За музыкантами тянется по дороге длинная вереница солдат. Без строя, вразброд идут-бредут по двое, по трое, усталые и возбужденные, точно пьяные, неся винтовку, словно пастуший посох, на плечах; некоторые без ранцев, и… ни одного офицера.

– Откуда, ребята, из какой части? – настороженно спрашивает Лазар.

– От мамки твоей, – отвечает солдат, окидывая его враждебным взглядом. – Ты не из господ ли?

– Прикуси язык, а то как бы без зубов не остался! – вспыхивает Лазар. – Ты где находишься?

– Ха-ха-ха! – рассмеялся тот в ответ. – Сам с вершок, а борода с аршин! Больно ты прыток, как я погляжу! Не знаешь, что с войной кончено? Нет больше войны! Расквитались мы с нею сполна!

– То есть как? – опрашивает Илия. – Мир еще не заключен… Гляди-ка, тащатся… Где ваши командиры?

Солдаты хохочут ему в ответ. А тот, смуглый, с большими черными глазами, что огрызнулся на Лазара, совершенно недвусмысленно указал на винтовку.

Мы в недоумении… Неужто это возможно? И неужто эти несчастные надеются, что им удастся уйти от ответственности? Целый батальон – господи помилуй, – чтоб целый батальон двинулся так, по собственной воле, куда глаза глядят… Мы присоединяемся к ним; они тоже направляются в Кюстендил, чтобы сесть там на поезд.

Стычка с Лазаром длилась всего какую-нибудь секунду. Музыка заглушила сердитые голоса, да и солдат, который «расквитался сполна с войной», ушел вперед…

Стрельба продолжается. Ни с того ни с сего остановится человек на обочине дороги, вскинет ружье и выпалит в серое утреннее небо. Затем, взмахнув рукой, завопит:

– Э-э-эх!.. Мать его разэтак!

Это настоящие гунны – оборванные, босые, с исхудалыми, землистыми лицами, истерзанные голодом и бессонницей, похожие на мертвецов, вставших из гроба… Все уже переговорено, и потому они молчат, потрясенные тем, что совершили. А совершено страшное, неслыханное.

Идем вместе с ними. Приятно все же, что оковы разбиты, маска сорвана. Только Илия никак не может смириться с происшедшим. Он убежден, что уже в Кюстендиле наступит расплата и что самое лучшее – не вмешиваться в эту кашу.

Никто не обращает на нас внимания. Солдаты, сбившись по двое, по трое, комментируют события, раскрывая перед нами страшную, кровавую драму.

– Ты, браток, не сердись, что я огрызнулся на тебя, – обратился к Лазару солдат, посмеявшийся над его бородой. – А вы кто такие? Из какой части?

– Мы из лазарета, – примирительно говорит Лазар.

– А-а… Уж не холерные ли?

– Вроде того… Но сейчас мы уже здоровые.

– Ну, ладно, топайте… Расквитались мы с этой войной, будь она проклята. Прощайте!..

Он примкнул к другой группе, оставив Лазара раздумывать о своей бороде, которая вовсе не была «с аршин», а представляла собой буйную щетину, как на обувной щетке.

Колонна, словно мутный поток, движется в утренней прохладе вперед, а выстрелы разносятся в воздухе, как на богатой свадьбе с буйными Колями, выкриками, лихой скачкой…

Какой-то полуэскадрон, выскочив внезапно из-за поворота, останавливается в недоумении. Минута растерянности, и все мгновенно бросаются в кюветы и залегают – на дороге остаемся только мы, может быть, потому, что у нас нет оружия…

Музыка смолкла.

Однако не успели мы сообразить, что делать, как полуэскадрон повернул назад и ускакал, скрывшись в густом облаке пыли, словно он неожиданно очутился в тылу у неприятеля.

Солдаты один за другим поднимаются на ноги, взбодренные и как бы отрезвевшие после опьянения. У всех на лицах следы тяжкого раздумья, на устах – грубая брань по адресу всех и вся…

 
Доктор Данев, министр,
Что продал Силистру[35]35
  Силистра – болгарский город в Южной Добрудже, области, бывшей предметом спора между Болгарией и Румынией.


[Закрыть]…
И-эх! Теперь ее дед Радославов[36]36
  Дед Радославов – глава прогерманского правительства, находившегося у власти в период с 1913 по 1918 г. После отречения царя Фердинанда бежал с ним в Германию.


[Закрыть] выручает…
 

– Как бы он ее окончательно в гроб не загнал…

Снова заиграла музыка.

– Кто эти люди? – произносит Илия. – Дело тут нечистое… Еще втянут и нас в какую беду, иди потом объясняйся в военных трибуналах, таскайся свидетелем из города в город…

Эти благоразумные слова заставляют нас опомниться. Мы больные, холерные, а не бунтовщики, наша цель – госпиталь, а не винтовка.

Правда, полуэскадрон ускакал, но кто может поручиться, что это не уловка и что он через полчаса не появится снова и не изрубит нас, как капустные кочаны? Мы безоружны – разве сможем мы оказать сопротивление?

Солдаты опасаются того же, что и мы, и поэтому принимают боевой порядок. Винтовки крепко сжаты, на лицах застывает суровое выражение, – они готовы расправиться с каждым, кто дерзнет противиться их бесповоротному решению.

– Антон!

Антон – это тот, что «расквитался с войной».

– Антон! – обращаются к нему со всех сторон. Он – нечто вроде командира, его распоряжение – закон для всех.

Антон приказал оркестру замолкнуть и запретил стрелять.

– Пусть только кто-нибудь посмеет пальнуть – голову сниму, – несколько раз повторяет он.

У нас начинается головокружение, – где нам поспеть за этими здоровыми людьми?

В тени, в стороне от дороги, виднеется источник.

– Счастливого пути, ребята, – говорит Лазар. – Мы посидим здесь, передохнем, не под силу нам угнаться за вами…

– Антон! – слышится одновременно несколько голосов.

Антон, обернувшись, машет рукой, словно говоря: «Знаю, знаю, оставьте их. Подыхающий конь лягаться не может».

Растягиваемся в тени под деревом. Колонна проходит мимо нас. Отдельные солдаты, отбившиеся, чтобы набрать воды, спешат догнать своих товарищей.

– Не от добра поднялись мы… мать его за ногу…

– Мало, что ли, горя хлебнули в Македонии, так на тебе, еще к Видину и Берковице погонят. Верно я говорю?

– Что было, то сплыло. Хоть бы сейчас амнистию дали, чтоб покончить со всем.

И трое солдат, ведущих этот разговор, удаляются.

– Дело скверно, черт подери! – вслух размышляет Лазар. – Хорошо еще, если нам хоть Карлово и Панагюриште[37]37
  Карлово и Панагюриште – города в центральной Болгарии.


[Закрыть] оставят.

На этот раз шутка Лазара звучит как-то особенно горько. Даже у него пропало беззаботное, шутливое настроение.

Мы снова идем своим обычным медленным шагом, но не по шоссе, а по другой дороге, напрямик, – хотим попасть в Кюстендил раньше тех, нежеланных гостей.

Навстречу нам показывается верховой – здоровенный детина с красным, круглым лицом и черными усами. Глаза его, тоже черные, как уголь, возбужденно горят.

– Доброе утро! Что нового? – спрашивает Лазар.

Придержав коня, незнакомец как-то неловко, словно провинившийся, отвечает:

– День добрый. Да ничего особенного – обо всем в газете написано. Наши поехали в Бухарест на мирные переговоры. Венизелос и Пашич[38]38
  Венизелос и Пашич – греческий и сербский буржуазные государственные деятели.


[Закрыть] тоже едут туда.

– Что слышно о румынах?

– Слухи неважные. Требуют себе Добруджу. Дошли до Врацы и Плевны.

– А турки?

– Турки захватили Фракию. Заняли Одрин, Чорлу, Лозенград. Жители Старой Загоры бегут в Стару Планину.

– Тьфу! – плюет Лазар. – И что за правители у нас! Довести дело до такого состояния! Что у них в головах – мозги или труха? А о греках что слышно?

– Плохи их дела. Они окружены в Кресненском ущелье, как некогда Никифор[39]39
  В 811 г. болгарские войска князя Крума нанесли уничтожающее поражение византийскому императору Никифору I.


[Закрыть], – потому Венизелос и мчится в Бухарест, чтоб поскорей мир заключить… Будь оно проклято, перемирие это, – и они и мы сидим и ждем… А вы откуда идете?

– Из Царварицы.

– А! Из нашего села. Наверно, из лазарета?

– Вот именно. А вы… вы кто?

Человек, трогая коня, бросает:

– Да… сборщик налогов.

– Далеко до Кюстендила?

– Нет, сразу же за виноградниками.

Струмская долина раскрыла перед нами свою широкую, опаленную грудь. Меж высоких тополей вьется Струма, истощенная и усохшая в эту позднюю пору лета. Вдоль нее тянется гряда ржавых холмов – туда, на восток, к исполинским склонам Рилы, снежные вершины которой сливаются с облаками.

В глубокую тишину долины внезапно врывается какой-то странный, непривычный грохот. Что это? Мы переглядываемся. Залп! Пулеметные очереди. Долгим, оглушительным эхом прокатываются они по холмам.

– Ведь говорил я вам, что дело нечисто, – добавляет Илия. – Нам надо держаться подальше от них…

– Это наши приятели, – заметил Лазар. – У-ух, что сейчас будет!..

Стрельба учащается. Ожесточенно лает пулемет. Да ведь это бой, настоящий бой. Он развертывается прямо под нами, в низине. Мы видим даже, как солдаты сговариваются о чем-то, залегают, перебегают с места на место. Ясно: кавалерийский полуэскадрон вернулся в город, доложил о случившемся, и вот уже приняты меры против бунтовщиков.

Бой не прекращается. Антон, наверное, командует не хуже настоящего офицера, потому что люди его держатся стойко. Нещадно паля, с грозным ревом они обходят противника, используя высокие заросли кукурузы. Вот кавалерия, разбившись на маленькие отряды, стремится, в свою очередь, обойти мятежников, пытается прижать их к реке. Однако те, разгадав маневр неприятеля, переносят пулеметный огонь в наиболее уязвимое место. Они пробиваются вперед не только потому, что их больше, но и потому, что у них нет иного выхода.

– Молодцы ребята, такими вы мне по нраву, – бормочет Лазар, увлеченный ходом сражения. – Ну-ка, всыпьте хорошенько этим господам… Довольно они попили нашей кровушки…

– Хватит тебе, Лазар! Ишь расселся да нахваливает их! – отозвался Илия. – Пошли-ка лучше отсюда, а то как бы и нам вместе с ними не попало.

– Э-эх, господин унтер, душу из тебя чуть не вытрясли муштрой, вши тебя ели, бог весть, что нас еще ждет, но котелок у тебя лучше варить так и не стал.

Лазар сердится не на шутку. Мы трогаемся дальше, но каждые десять минут останавливаемся понаблюдать за ходом боя. А люди Антона атакуют с явным намерением победить. Может быть, это приступ отчаяния, но в нем глубокий смысл. Лазар понимает это, но всей своей солдатской душой чувствует, что это начало конца, что они по-настоящему «расквитались с войной», как выразился Антон. Илия, напротив, даже представить себе не в силах, как это можно идти против начальства, да еще с оружием в руках… Ведь оно – начальство! Священное, непогрешимое…

Снова оглушительный залп, – на этот раз орудийный, несущийся со стороны города. Орудие укрыто где-то там, среди домишек, разбросанных по другую сторону шоссе; голос у него хриплый, но внушительный. Мятежники смущены, на миг стрельба прекращается.

Навстречу нам мчатся по дороге кавалеристы. Конский топот усиливается, и вот они на полном ходу резко осаживают коней около нас.

– Кто такие? Оружие есть?

Вкратце излагаем свою одиссею.

– Предъявить документы! – кричит взводный с саблей наголо. – Уж не из тех ли вы разбойников, что подняли руку на царя и отечество? Головы поотрываю, как цыплятам!

– Да что вы, господин офицер, – обижается Илия, подавая свои документы. – Не видите, у нас оружия, нету?

– Ладно, марш, чтоб и духу вашего здесь не было!

Конники, подняв тучу пыли, проскакали вниз и исчезли в зарослях орешника.

Илия важно, с видом победителя, глядит на меня.

– Ну, что я говорил?

Сражение внизу продолжается с небольшими перерывами. Орудие откликается редко, но настойчиво. Время от времени стрельба мятежников затихает, – трудно, должно быть, им приходится. Они испытали на фронте ужасы самых страшных артиллерийских обстрелов, но здесь совсем другое дело: у них нет артиллерии.

Удаляемся от места сражения. Эхо боя постепенно замирает. Слышатся звуки отдельных выстрелов, уносимые рекой вниз по течению.

– Вот и город! – кричит Лазар. – Ура!

Мы вступили уже в пригородные виноградники. С высоты открывается перед нами панорама города, волшебного, сказочного, окруженного венцом гор… Вот она, жизнь! Вон он, мир! Великолепие этого чудного города с красными кровлями, высокими тополями и голубыми просторами – живое обвинение войне с ее глупостью, грубостью, перебитыми ногами и вытекшими мозгами, с ее манией военного величия и фельдфебельской «мудростью»… Да, должен найтись такой человек, как Антон, чтобы «расквитаться с нею»…

– Э-э-эх! – вздыхает Лазар. – Как вспомню я Голак и вареную кукурузу, аж колени подгибаются… Смотри, какая красота, какое чудо! – И прибавляет: – И как только люди соглашаются променять насиженные места на эти ужасы? Сдурел мир, да и только!

Мы в сосновом бору над самым городом и в приподнятом настроении спускаемся вниз.

– Стой!..

Военный патруль: двое солдат и полицейский.

– Предъявите документы.

Наше дело ясное, а вот те, что прошли низом во главе с Антоном, как-то они выкрутятся?

Подаем выданные в лазарете бумаги, где точно указан наш маршрут.

– Вот он, госпиталь, – говорит жандарм. – В помещении женской гимназии.

3

Дезинфекционная машина работает без перерыва с утра до вечера. Десятки солдат сидят во дворе гимназии, ожидая своей очереди. Машина пыхтит, как паровоз, и со свистом выпускает густые облака белого пара.

В пасть ее запихивают шинели, гимнастерки, брюки, затем дверца захлопывается, и вещи пропариваются минут двадцать. В ожидании, пока кончится дезинфекция, солдаты сидят во дворе в нижнем белье, вернее, голые, ибо рубашки их являются таковыми лишь по названию, а на самом деле – сплошные лохмотья, через которые проглядывает красное, как у освежеванного животного, тело. Они неловко жмутся, смущенные, уничтоженные любопытными взглядами мужчин и женщин, заполнивших площадь.

Подходит и наша очередь. Раздеваемся. Вещи наши всовывают в камеру, представляющую собой нечто вроде крытой санитарной кареты, куда через специальное отверстие нагнетают пар, а в дверцу с противоположной стороны бросают вещи для дезинфекции.

Люди, облачившиеся в продезинфицированное обмундирование, имеют странный вид. Вещи до того измяты, что в первый момент солдат можно принять за каких-то неведомых птиц со странным, причудливым оперением. К тому же все это выцвело, обветшало до неузнаваемости, из-за чего люди выглядят вдвое более жалкими и потертыми, почти потерявшими человеческий образ.

Вот, значит, как будем выглядеть и мы.

– Настоящие оборотни, – сокрушается Лазар. – Недостает только в таком облачении повстречаться с дамой сердца.

– Скажи спасибо, что добрались сюда, – утешаю я его. – Что благополучно прошли чистилище…

– Вспомни Царварицу, – вторит мне Илия, – и сиди помалкивай. Ведь это последний перевал.

– Предстану в таком виде перед матерью – она испугается, подумает, что с того света явился.

– Будто это не так…

В наш разговор вмешиваются другие, незнакомые солдаты, рассказывают о своих злоключениях или подтрунивают над собственной участью.

– Чего же ты хочешь, братец? Как тут не заболеть холерой? Целых пятнадцать дней голодали. Желудки, как говорится, к спине приросли. Господа офицеры, не стесняясь, поносят при нас и начальство, и правительство, и царя, а холера косит нас направо и налево… Только через день по горстке вареной кукурузы давали…

– Замолчи! – кричит Лазар. – Не произноси этого слова; как слышу о вареной кукурузе, мне сразу плохо становится!

– В нашей роте при мне тридцать ребят заболело. Что потом было – не знаю.

– Ничего, война ведь кончилась, – примирительно замечает низенький человечек, сидящий, как и все мы, в одном белье, – благодари бога, что живыми ноги унесли…

– Покончили мы с ней здорово! – прибавляет Лазар. – Сели в лужу.

– Это пускай правительство думает…

– Им чего думать, у них все в порядке, а вот мы, которые лямку тянут, как мы теперь будем выпутываться, – каша заварилась такая, что и во век не расхлебать…

Машина пыхтит, из трещин ее вырывается пар, а мы терпеливо ждем, пока прикончат всех холерных бацилл, чтобы получить документы для дальнейшего следования.

В городе какое-то странное оживление. Мы еще днем узнали, что те, которые «расквитались с войной», продолжают сражение с кавалерией, но не знаем, что с ними теперь.

Наше внимание привлечено шумом на площади, где толпа растет с каждой минутой, но, будучи полураздеты, мы и носа за ограду показать не можем.

Летнее солнце клонится к закату, окрестные горы отбрасывают на землю длинные тени, все вокруг ясно, спокойно, утопает в зелени и плодах – так бы и бросился в траву и смотрел не отрываясь в высокое синее небо.

– Что, не похоже на Голак, а, господин унтер? – спрашивает Лазар, указывая на сгибающиеся под тяжестью плодов фруктовые деревья соседнего сада.

– Да какой там унтер… брось эти глупости, – отзывается Илия, переводя взгляд на свою рваную рубаху. Он обижен до глубины души, что его поставили в такое унизительное положение.

Наконец дверцы машины открываются. Связанные в узел вещи вынимают и раздают владельцам.

Не обходится без путаницы.

– Да погоди, друг, – кричит какой-то верзила, обращаясь к низенькому солдату, – отдавай-ка сюда вещи, не по твоему рту ложка!

Одевшись, мы с любопытством оглядываем друг друга – смешно.

В помятой одежде теперь и мы похожи на каких-то странных экзотических птиц, нахохлившихся при виде хищника.

– Святые сорок великомучеников и столько же бессребреников, и ты, пресвятая богородица, святая Параскева и все святые календаря, святой Антон, святой Ферапонт, святой Драндабур, придите ко мне на помощь, помогите узнать, я это или не я!

Произнеся эту тираду, Лазар закружился на своем стоптанном каблуке, издавая резкие звуки, похожие на скрип телеги или на крик глухаря.

До того ему весело, что он живет и может радоваться жизни!

На другой стороне улицы заиграл военный оркестр.

На площади строятся солдаты, неохотно, неуклюже, – должно быть, нестроевики или ополченцы сербско-болгарской войны…

Прибывают все новые и новые роты, площадь наполняется войсками.

Выходим на площадь и мы в нашем жалком облачении посмотреть, что происходит.

Бледные, испитые лица со следами продолжительного недоедания. Форма на них потертая, изношенная, с грубыми заплатами на коленях, рукавах, заду. Сапоги – одно название: ободранные, изъеденные сыростью, грязью, долгими переходами. Ранцы, винтовки – все это знакомо нам, близко и тоже испытано…