Текст книги "Избранная проза"

Автор книги: Людмил Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Люди старались протолкаться вперед, и там, в первых рядах среди других ребят, стоял и глазел, разинув рот, Владко. Словно ничего не было! Я быстро обошел его сзади и ущипнул в шею. Он обернулся и не рассердился на меня, а даже засмеялся от радости, что меня видит…

Говорил Спас Гинев, новый временный староста. Стамболов больше не министр-председатель. Я внимательно слушал. Его царское высочество князь внял голосу народа и принял отставку Стамболова. (Я уже понял, что князь – это тот горбоносый офицер с мешочками под глазами.) Со вчерашнего дня Болгария имеет новое правительство. Значит, нами теперь будут управлять новые министры. Я слушал и впитывал в себя каждое слово, жаждал все узнать. Новое правительство, заявил Гинев, хочет дружить с Россией. Он говорил, что «русский народ пожертвовал жизнью двухсот тысяч своих храбрых сыновей за наше освобождение». А мы ему отплатили «черной неблагодарностью». Я старался понять смысл этих слов. Что это за неблагодарность и почему она черная, а не белая или красная. «Мы отвернулись от него и оскорбили его разговорами о „Задунайской губернии“»[48]48
  Противники русской ориентации во внешнеполитическом развитии Болгарии упрекали русофилов в том, что они хотят превратить Болгарию в «Задунайскую губернию» России.


[Закрыть]. А что значит губерния и почему «Задунайская»?

Мне не все было ясно, но главное я понял: ведь мой отец тайно читал русские книги, он говорил, что русские книги мудрые, русский язык звучен, и, стоя среди комнаты, читал Христоско Мерджанову из Пушкина:

 
Как эта лампада бледнеет
Перед ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
 

Христоско тоже читал русские книги. В этом поощрял его мой отец. Тут я вспомнил, как он порадовался, когда однажды увидел, что я читаю по складам «Боярина Оршу» в русской хрестоматии. «Слава богу, что ты наконец занялся чем-то путным», – сказал мне тогда отец.

Спас Гинев прервал мои мысли, внезапно возвысив голос, и народ закричал:

– Долой Стамболова, долой тирана!

Другие восклицали:

– С Россией, с Россией! Хотим дружбы с Россией!

Третьи громко требовали:

– Ботё Мерджан! Пусть выйдет Ботё Мерджан!

Несколько человек его подтолкнули, и дед Ботё, одетый в ополченский мундир, конфузясь и краснея, встал рядом со Спасом Гиневым, который поднял руку и сказал:

– Дед Ботё Мерджан – честь и гордость нашего села. Он вместе с братьями русскими воевал на Шипке за наше освобождение. Да здравствует дед Ботё, ура!

Несколько пар рук подняли деда Ботё и с криками «ура» понесли его к дому. Захваченный врасплох, он отбивался, махал руками и ожесточенно кричал: «Оставьте, ребята, что вы делаете!»

Молодежь запела:

 
Горы стонут, ветер злится,
На коня юнак садится…
 

При звуках песни дед Ботё энергичным движением освободился и, уже стоя на земле, тоже запел. Эта песня национального возрождения его взволновала, и он, припадая на раненную под Шипкой ногу, говорил словно самому себе:

– Эх! Ребята… я так и знал… Кровь водой не станет…

Непонятно. Ну, как же кровь может стать водой? И что он хочет этим сказать?

Народ разбился на группы. У всех словно тяжелый камень свалился с души. Старики вспоминали про казаков, про их могучих коней, огромные шапки, длинные усы. Хороший народ! Всё только смеются. И здешние турки плохого слова от них не слышали.

У каждого в глазах светилась радость. Произошло событие огромного значения. Мы теперь друзья с Россией, с русским народом.

– Правильно! – продолжал бормотать дед Ботё. – Глупый человек. Ведь что такое Россия! А ты… Да если бы не она, разве ты был бы министром, разве владел бы домами и землями? А мы разве не батрачили бы до сих пор на турецких пашей и беев?

Зазвучала волынка, завился хоровод.

ДВА МИРА

Уже несколько недель отец лежал больной. Сегодня в первый раз, накинув пиджак на плечи, он ходит взад и вперед по комнате. Его первый вопрос:

– Ну, как прошел митинг? Как там?

История с Владко забыта, ее заслонили новые события.

– Очень хорошо! – отвечаю я восторженно.

– То есть?

– Народ радуется.

– Ну конечно, без тебя дело не обошлось, – как будто одобрительно замечает он.

– Почему же… – смущаюсь я, – ведь там все были, все село.

Я подробно рассказываю ему, кто именно был и что говорил Спас Гинев о России. О нашем освобождении. Как Стамболов притеснял болгарский народ и был тираном. По правде сказать, я хорошенько не знал, что значит «тиран». Но подозревал, что это нехорошее слово и означает человека, который мучает других.

Отец ходил и слушал, потом после продолжительного приступа кашля процедил:

– В политике ты преуспел, а вот в науках слабоват.

Никак ему не угодить! Что ни делаю, все плохо.

– Дядя Марин там был?

– Не видел его.

– Ангел Даскалов?

– Нет… и его не видел.

– Хубен Тодоров?

– Нет.

– Да что я тебя спрашиваю… Ведь это все злейшие стамболовские псы… – как бы про себя пробормотал отец и добавил: – Кто их знает, где они прячутся…

В голосе его слышались гнев и злоба.

Пока еще светло, мы, чтобы не тратить керосина, ужинаем на дворе… Это идея моей матери. Впрочем, так же делают и бабка Мерджанка, и Гиневы, и соседи-турки… «Денег не хватает, – постоянно жалуется мать. – Ни на что не хватает!»

На ужин у нас арбуз и хлеб. Маленький Владо ел с аппетитом. Но, наевшись, он, видимо, вспомнил о сегодняшнем происшествии. Я это понял по его недружелюбному взгляду, брошенному на меня. Тут вмешался отец:

– Ты куда это лазил? Посмотри, на что похож. Весь исцарапан! Мать балует вас. А вот я сам возьмусь…

Владко, не дожидаясь конца фразы, посмотрел на свои исцарапанные руки и предательски скривил рот:

– Милко меня столкнул!

– Как столкнул? – озадаченно посмотрел на меня отец.

– С дерева! Я залез…

– И ты начал по деревьям лазить? – удивился отец и поглядел на меня укоризненно. – Что это значит? Почему ты его столкнул?

Я смотрел на Владо с ненавистью: он торжествовал.

– Я его столкнул? Как бы не так! Зачем он лазает по деревьям, если не может удержаться? Я ему покажу!

На глаза у меня навернулись слезы. Я чувствовал себя виноватым, что не дал ему сорвать грушу, когда на других деревьях во дворе было полно груш. Но я был жаден до материнской ласки, до ее нежных слов и ревновал мать к Владко, которому она последние два года уделяла все свое внимание.

Вошла мама вместе с бабкой Мерджанкой. Увидя мои слезы, она испугалась и обняла меня. От этого я расстроился еще больше и так заревел, что даже пустил слюни. От стыда затих и только успел сказать:

– Я его проучу!

– Так, правильно! – вмешалась бабка Мерджанка. – Мальчик прав! Тот капризник, слова ему не скажи. Что он всюду таскается за братом? Куда Милко, туда и он. Ну где ему равняться с большими? – Она гладила мои выгоревшие на ветру волосы. – Я знаю, он мальчик добрый. Не плачь, Милко!

Я глядел на нее с любовью и благодарностью. В сущности, кто она мне? Совсем чужая. Обыкновенная соседка, такая же, как и другие наши соседи, но я любил ее за доброту, за ее улыбки, постоянную веселость и живость. Я часами слушал ее рассказы о турках и о том, как появились казаки, как вошли в село, все на белых конях, в высоких шапках, с длинными пиками. А потом какие времена настали! Начали ругать русских, говорить против России. Ее старику дали пятнадцать левов пенсии – едва хватит на табак. А то, что он воевал за Болгарию, остался калекой, это не в счет…

Отец вышел. Он спал в гостиной один.

Буря миновала. Я приступил к своим повседневным обязанностям – носить воду из колодца. Наполнил все котлы, кувшины, ведра, кастрюли – собирались купать Асенчо. Потом, пока мать и бабка Мерджанка разговаривали, я, проходя мимо Владко, сильно щипнул его за руку. Он вскрикнул и расплакался, а я, пользуясь суматохой, скрылся в тени сада.

Мне так нравилось быть одному! Лежа в траве навзничь, я следил, как последние солнечные лучи освещают кусты роз. Сквозь ветви просвечивает синее небо, и на нем висят неподвижные белые облачка. Я лежу и мечтаю, будто бы уже стал большим, как Христоско Мерджанов, будто учусь в городе, одинокий и свободный, и могу делать все, что хочу.

В полусне я вздрогнул от далеких выстрелов.

Открываю глаза, прислушиваюсь.

Стрельба не прекращается. Откуда она идет?

Выстрелы в селе не редки. Сельский сторож Рустем стреляет по конокрадам или ночным бродягам, которые опустошают виноградники и бахчи.

Выстрелы участились, сперва далекие, неясные, приглушенные в ночной тишине, потом все более близкие и настойчивые. Они шли с нижнего конца села и приближались к нам. И так же, как барабан во время рамазана, казалось, гремит у самых наших окон, так и теперь – как будто стрельба шла во дворе и пули летали над крышей.

Дверь в гостиную отворилась, и вошел отец. В темноте его огромная фигура словно заполнила всю комнату. Он остановился у окна и прислушался.

– Что это? – вскочил я.

– Странно… – пробормотал он. – Не эта ли негодяи…

В окно заглядывали ветви деревьев, а за ними была полная тьма. Выстрелы продолжались.

– Дикая вещь… – лениво сказал отец и вернулся к себе.

Немного спустя хлопнула дверь – он вышел во двор. Стук его шагов по дорожке постепенно затих. Мать, измученная дневными хлопотами, спала глубоким сном. Я лежал, объятый страхом.

Беспорядочные выстрелы раздавались то в одном, то в другом конце села. Как будто каждый стрелял у своего дома.

Кто эти «негодяи», о которых говорил отец?

Он быстро вернулся и вошел в свою комнату.

Стрельба затихла и скоро прекратилась совсем. В моем воображении мелькали образы убитых людей. Я вспомнил берданку дяди Марина и его слова: «Пускай приходят…»

Мои мысли приняли другое направление, и я заснул.

Разбудил меня громкий стук в дверь. Я вскочил и побежал к отцу.

– Что там опять? – раздосадованно сказал он.

На дворе перед террасой стояли несколько человек с ружьями и среди них дядя Йонко, который вчера ходил с баклагой.

На пороге показался закутанный в одеяло отец и шутливо спросил Йонко:

– Что случилось, друг? Зачем это оружие?

Черные, как угли, глаза Йонко расширились, и он с усмешкой сказал:

– Ты извини за беспокойство, учитель… Мы ищем Марина Колева… Есть приказ арестовать его…

– Да ну? За что?

– Ночью, знаешь, его люди стреляли, ранили одного нашего парня. Был большой шум.

– Пусть так, но я-то какое имею отношение… – закашлял отец и сбросил с плеч одеяло.

– Дома его нет. Скрылся старый волк.

– Да! Человек опытный… – засмеялся отец.

– Ведь этот дом его? – спросил Йонко. – Мы рассудили, не здесь ли он спрятался.

– Ну, что ты говоришь… Ничего подобного, – сказал отец. – Можете проверить.

– Ты извини… – повторил дядя Йонко. – Понимаешь, для очистки совести. Эти бандиты с властью легко не расстаются. В Избеглии убиты два человека. В Конуше тоже…

Они обошли дом, заглянули в пустые комнаты, в чулан.

– Вот так, учитель, – промолвил дядя Йонко, выходя во двор, – пока над нами властвует немецкий князь, мира у нас не будет. Ведь он только о своей неметчине и думает.

Шестая глава
Трое убитых, семь раненых

ТУЧА

Сентябрь во Фракии самый жаркий месяц.

В тот памятный день восходящее солнце сразу показало всю свою могучую силу. Оно словно вылезло из огромной печи и залило красной лавой поля, дороги, гумна, бахчи.

Я и Черныш спускались с Харманбаира. Для кирпичной мастерской не хватало воды, и работа остановилась. Засуха! Сушица и та пересохла, ее может теперь перейти вброд ребенок. Все родники и ручьи при последнем издыхании, по рисовым полям скачут лягушки, преследуемые аистами и цаплями. Только в самых глубоких колодцах еще держится свежая студеная вода.

Люди молчаливы, двигаются медленно, устало. Засуха их измучила, тяжелый полевой труд изнурителен. Потные пропыленные лица загорели до черноты.

Воздух насыщен серым пеплом, который трепещет в жарких лучах солнца. Все поле потонуло в дымке серебристой пыли, летящей с тысяч фракийских гумен. Далеко на юге сквозь марево едва просвечивают силуэты Родопских гор.

По дороге нас догнал отец Тодора, рослый, в широкополой соломенной шляпе, с остеном в руке. Нагруженная снопами телега едва тащилась. Два черных буйвола, пережевывая на ходу жвачку, медленно шагали, лениво мигая красными круглыми глазами.

– Милко, лезь в телегу, – весело сказал Тошин отец. – Что ты будешь мучиться, до дому путь неблизкий. – И он показал остеном на снопы.

Нет. У нас с Чернышом другая цель. Сегодня кирпичная мастерская не работает.

«Можете идти! – сказал хозяин дядя Киряк и растянулся под редкой тенью единственной груши. – Надеюсь, завтра нам повезет».

Да, у нас есть цель. Мы пойдем купаться на Марицу. До Марицы далеко, два часа ходу, но что из того. С Чернышом можно идти хоть на край света. Он все знает! Одно лето он работал в городе и узнал такие вещи, которые мне даже не снились. Узнал, например, что все греки будут выселены из города, потому что они против болгар, что есть лампы, которые зажигаются издали и светят, как солнце… Черныш был теперь уже другой, совсем не тот сопляк, которого учитель драл за уши.

Телега Тошина отца уже исчезла вдали, когда на шоссе со стороны города появилась туча пыли. Шлепая босиком по густой пыли, мы оборачиваемся и дивимся: что это будет? Туча катится по шоссе, и по мере приближения ее к нам в ней проступают фигуры всадников.

Через секунду мимо нас легкой рысью промчался кавалерийский эскадрон. Впереди ехал рослый офицер в белом запыленном кителе и блестящих сапогах, опоясанный длинной саблей, которая позвякивала о седло. В его лице было нечто такое свирепое и разбойничье, что, хотя он быстро проехал мимо нас, этого человека с висячими усами и острым синеватым носом трудно было не запомнить.

Позади него ехал другой офицер, помоложе, скуластый, в фуражке, сдвинутой на затылок. Он то и дело оглядывался на солдат.

Солдаты сидели на конях чинно и мирно, покачиваясь в такт конской поступи, и смотрели на голое пыльное поле с невысокой высохшей кукурузой, на поваленные плетни, на высокие тополя в отдалении, лещины и вербы…

От солдат шел запах пота, кожи и сапожной ваксы. Солнце жгло их немилосердно. Одежда у них была из самой простой парусины, фуражки от пота потеряли форму, сапоги сильно поношены.

Значит, наши, болгарские солдаты… Молодые красивые парни. Солнце жгло их нещадно, от пыльного воздуха першило в горле, а они вглядывались сквозь дымку мглы вперед, в даль…

Я схватил Черныша за рукав и провожал каждый ряд конников широко раскрытыми глазами. Все это было так необыкновенно!

Сзади шагали кони, навьюченные какими-то железными машинами с длинными стволами. Тут солдаты шли пешком, и им было, как мне показалось, гораздо тяжелее. Усталые, они безропотно, опустив головы, шли за лошадьми, тащившимися в хвосте колонны.

Черныш приложил ладонь к губам и, словно открывая опасную тайну, прошептал:

– Пулеметы.

Когда солдаты прошли, я спросил Черныша:

– А что это такое – пулеметы?

Он посмотрел на меня своими блестящими черными глазами, свистнул пронзительно и ткнул меня рукой:

– Дурак!

Но оказалось, что он и сам не может объяснить, что за штука пулемет, а только процедил сквозь зубы:

– Пулемет… Стреляет… по сто пуль зараз…

Потом, кивнув головой на кавалеристов, авторитетно прибавил:

– Идут к турецкой границе… на маневры. Ведь дядя Георгий кавалерист. Он пишет…

Туча, миновав нас, закрыла село. Эскадрон, обогнув деревянный мост, перешел вброд реку и остановился на площади перед правлением общины. Пыль улеглась, и мы увидели, как солдаты расседлали коней и начали их вываживать под высокими тополями. Пулеметы были сняты и нацелены на площадь.

ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Привлеченный необыкновенным событием, весь находившийся в поле народ начал стекаться в село. Войска! Кто знает, может быть, среди солдат есть ребята из нашего села. И старый и малый испуганно приближались и останавливались перед входом в правление.

Толстый офицер устало поднимал руку к фуражке и явно чувствовал себя неизмеримо выше этих простых крестьян, которые не умели ничего другого, кроме как пахать, сеять и жать. Он держался холодно и недружелюбно, по-барски.

Подошел и крестный дядя Марин. Подал офицеру по-свойски руку и сказал:

– С благополучным прибытием, господин майор. Что-нибудь случилось в наших краях?

Майор тронул рукой ус и равнодушно ответил сиплым голосом:

– Чему тут случаться…

То, что дядя Марин был одет в городской костюм, а не в шаровары, расположило к нему офицера, и он доверительно прибавил:

– Как у вас тут, у здешних?

Он подчеркнул слова «у вас», словно делая различие между нами, «здешними», и другими из других мест.

Дядя Марин снял свои темные очки с большого мясистого носа, потом опять их надел и тогда ответил:

– Да что… ничего особенного, полевые работы в самом разгаре…

Подошел староста Тодор Паунов, весь в пыли. Приветствуя офицера, он, по старой солдатской привычке, стал по стойке «смирно» в ожидании приказов важного гостя.

– Ты староста? – строго спросил майор. – Может, надо ударить в барабан, чтобы ты явился?

Низкорослый, босой, простоволосый староста моргал глазами, потому что невольно его взгляд задерживался на длинном посинелом носу майора, и ему казалось, что этим он может обидеть военное лицо. Потому он с неопределенным видом скороговоркой произнес:

– Так точно, господин майор… Это самое… По делам мотаюсь…

– Да ты кто таков? – сердито сказал офицер, решив, что небольшой рост старосты дает ему право быть с ним на «ты».

– Я? – Паунов не ожидал подобного вопроса и проявил скромность. – Я лавочник… – Затем, поразмыслив, добавил: – А вернее сказать… староста я.

– Так… – помолчал майор, нисколько не удивившись, и принял еще более суровый и холодный вид, как будто готовился произнести длинную речь.

– Правительство имеет сведения, что в этом селе и в соседних селах ведется агитация против десятины…[49]49
  В 1900 г. правительство ввело вместо поземельного налога натуральный налог – десятину (существовавший при турках), что значительно ухудшило положение крестьянства.


[Закрыть] Подобная агитация будет задушена в зародыше… Пусть о том знают все… Поскольку ты староста, хорошенько запомни это!

Дядя Марин и его люди, которые были опять у власти, знали, что действительно имеется недовольство, но оно не так уж опасно. Ведь крестьяне всегда чем-нибудь недовольны! Поэтому дядя Марин попытался возразить вместо молчавшего старосты:

– Пустяки, господин майор. Мы знаем наших людей. Добросовестные, работящие. Мы уговариваем их не производить беспорядков…

– Нет! – прервал его майор. – Ты прекрати эти бунтарские разговоры. Тут дело серьезное… Смотрите, что произошло в Шабле и Дуранкулаке[50]50
  Шабла, Дуранкулак – села Балчикской околии, где в мае 1900 г. были жестоко подавлены с помощью воинских частей волнения крестьян, протестовавших против введения десятины, 96 крестьян было убито, 800 ранено.


[Закрыть]. Давайте не валять дурака…

Он обернулся к жандарму, который прибыл с эскадроном и почтительно стоял поодаль:

– Вручи старосте бумагу из околии!

Жандарм с усами, спускающимися вниз, как волокна кукурузного початка, быстро снял фуражку, вынул из нее пропотевший серый конверт и подал его старосте.

Майор продолжал:

– Правительство принимает меры. Пора положить конец этой мужицкой распущенности…

Крестьяне молчали. Переглядывались и ждали, что будет дальше.

Староста развернул бумагу, прочел ее раз, другой, сложил и передал писарю Григорию:

– На, читай, что написано…

Григорий начал разбирать по складам:

– …Спас Гинев, Ботё Мерджанов и учитель Богдан Илиев…

Майор нетерпеливо махнул рукой и сам продолжал:

– Этих троих немедленно доставить сюда.

Черныш дернул меня за руку:

– И отца твоего вызывают!

Я был поражен. Поистине это было невероятно: при чем тут отец?

Спас Гинев, Тошин отец, и старый дед Мерджан были здесь, в толпе. Они сейчас же вышли вперед. Тошин отец до сих пор улыбался, ему интересно было повидать новых людей. А теперь он вдруг стал серьезным.

Мерджан вышел, хромая, напряженно вглядываясь в лица начальства: чего от него хотят?

Мой отец в старом, поношенном пальто внакидку медленно подходил к толпе – видимо, и он услышал о необыкновенном визите.

– Вот и учитель! – раздались голоса.

Видя, что на него устремлено столько глаз, отец остановился и вопросительно посмотрел на офицера, крестьян, солдат.

– Как будто только меня и ждете, – сказал он с усмешкой.

– Вот именно тебя ждем, – подхватил староста и испуганно посмотрел на отца. – Это учитель, Богдан Илиев.

Майор вытер со лба пот, косо взглянул на отца и, обернувшись к старосте, произнес сухим официальным тоном:

– Староста, как ты видишь из письма, этих трех людей надо доставить в правление околии. Немедленно возьмешь телегу и отвезешь их. Ясно?

– Понятно, господин майор, – пробормотал староста.

Никто не ожидал такого финала. Народ был поражен, все смотрели, широко открыв глаза. Даже дядя Марин попытался вмешаться и смягчить тяжелое впечатление:

– А стоит ли, господин майор, излишне возбуждать народ. Нехорошо. В самую страду…

– Господин майор, – сказал Спас Гинев, сняв свою широкополую соломенную шляпу, – на что это похоже? Где мы находимся? Десятина – турецкий налог, но вы, как видно, и управление хотите ввести турецкое? Я заявляю – это неслыханный произвол, и я буду жаловаться в Софию. Вы человек военный, зачем же вы вмешиваетесь в дела администрации?

Подняв руку, майор прервал его:

– Два дня назад в околии объявлено военное положение. Войска вызваны помогать администрации.

– Вот как? – едва мог вымолвить Тошин отец. – Славно обстряпали дельце.

Отец на вид был спокоен и притворялся, что не замечает меня.

Известие о военном положении поразило всех как гром. Лица вытянулись. В глазах сверкнула злоба.

– Дядя Марин! – обернулся Спас Гинев к крестному. – Что за безобразие! Вчера вы пришли к власти и начали все по-старому. На что это похоже?

– На стамболовщину, – ехидно ввернул дед Мерджан.

Тут вмешался громкий голос моего отца:

– Мы слышали про Шаблу и Дуранкулак. Но ведь у нас все спокойно… Нет никаких причин… Протесты есть протесты. И с каких это пор в свободной Болгарии людям нельзя протестовать против произвола властей?

Майор слушал спокойно и равнодушно. На слова моего отца он презрительно махнул рукой, будто хотел сказать: «Да брось ты со своей свободной Болгарией!» Потом, увидев, что подходят еще другие крестьяне и спрашивают: «В чем тут дело?» – он, чтобы положить конец спору, быстро сказал:

– Вот что. Давайте начистоту. Как у вас, я не знаю, но во многих селах крестьяне, подстрекаемые бессовестными оппозиционерами, чинят препятствия приемочным комиссиям. В Босилеградской околии убито несколько жандармов. Оппозиция призывает бунтовать. Против этого правительство принимает защитные меры. То есть – военное положение.

Все происходящее было для меня так ново, что я весь превратился в зрение и слух. Я то смотрел на солдат, которые спокойно и равнодушно проваживали коней, на багровое лицо офицера, то прислушивался, о чем переговариваются крестьяне и как некоторые ругаются вполголоса. Мой отец арестован! Я видел, что никто не считает это позором, но это было незаконно и всех возмущало. Я кипел от негодования, но в то же время гордился, что хотя он и арестован, но арестован вместе с лучшими людьми нашего села – Спасом Гиневым и дедом Мерджановым.

– Эй, староста! Значит, договорились? – прозвучал голос майора. – Сегодня же их в околийское управление. На твою ответственность! – дополнил он фамильярно, не меняя холодного выражения лица.

– Да, нечего терять время, – сказал староста Паунов. – Приказ – это не шутка. Военное положение.

Я побежал домой. Мама на дворе стирала пеленки. Я подошел к ней и торжественно объявил:

– Мама, папа арестован…

Она посмотрела на меня, и руки у нее опустились.

– Вместе с дедом Мерджаном и Тошиным отцом, их увезут в город… – быстро добавил я.

Она выпрямилась и посмотрела на меня долгим взглядом. Сильнее всего на нее подействовали слова: «Их увезут в город». Она бросилась в дом, повторяя:

– Боже мой, что теперь будет…

Тотчас же она выскочила с маленьким Асенчо на руках, чтобы бежать на площадь. Тут, бормоча проклятия, к нам вошла бабка Мерджанка, и обе женщины быстро зашагали вместе. Телега уже стояла перед правлением общины, и трое арестованных садились на нее. Потом она сразу же двинулась, увозя арестованных вместе с двумя вооруженными конвоирами в город.

Обе женщины долго бежали вслед за ней.

ПОЛЕ ВОЛНУЕТСЯ

Майор подал знак другому офицеру с татарскими скулами, который все это время стоял поодаль, не говоря ни слова. Тот, со своей стороны, передал приказ унтер-офицерам. Солдаты зашевелились, все одернули гимнастерки, поправили пояса.

– По коням! – послышалась команда майора.

Солдаты вскочили в седла. Пехотинцы навьючили на лошадей пулеметы. Колонна была готова в путь. Последовала новая команда:

– Шагом ма-а-арш!

Эскадрон медленно двинулся, перешел вброд реку и направился на юг, к селам Арапово и Избеглий. Может быть, офицер имел приказ и там арестовать «опасных людей», пока идет молотьба и взимается налог…

Туча пыли снова медленно покатилась по дороге среди плетней и низкой кукурузы. Собравшиеся крестьяне все еще не могли успокоиться. Даже дядя Марин, закоренелый стамболовец, процедил сквозь зубы:

– И наши творят иногда такое…

Тошина мать ухватилась за эти слова:

– Они творят! – закричала она, размахивая руками и указывая на тучу, уже исчезавшую в поле. – В самую страду приезжают, забирают мужа. За что? Так взбрело в голову начальству! А там его, может, изобьют до смерти – кто будет отвечать?

На нее никто не обратил внимания. Староста уже ушел в правление, дядя Марин и его люди последовали за ним.

– Кто будет отвечать? – повторила женщина, но ее вопрос повис в воздухе.

– Увезли моего мужа, что ты сделаешь… человек старый, хромой, как им не грешно… Ох, хуже турок, – сокрушенно бормотала словно бы про себя бабка Мерджанка. Вся в поту, запыхавшись, она вернулась, не догнав телеги.

– Как им не грешно, бабушка Мерджанка? – подхватила Тошина мать. – Какое там грешно, когда они только одно знают – грабить. Для чего мы мучаемся по целым дням в поле? Чтоб явились эти крещеные турки, и хоп – давай сюда… Все они такие!

Площадь медленно пустела. Люди группами расходились по домам, приунывшие, молчаливые, как с кладбища.

Вдруг Тошина мать дернула бабку Мерджанку за рукав и решительно сказала:

– Я еду в город. Сейчас же запрягаю. Нечего попусту терять время. По крайней мере, хоть одежду ему отвезу и еды какой-нибудь. Бойка, поедем со мной? – обернулась она к моей матери, которая едва дышала от усталости.

Стоявшая как статуя немного поодаль, с маленьким Асенчо на руках, моя мать посмотрела на нее и испуганно проронила:

– Боже мой, что делается… Куда же я потащусь с ребятами? А если ты поедешь, тетя Йовка, передай Богдану хотя бы одеяла. Ведь он болен…

На мою просьбу поехать вместе с тетей Йовкой она не обратила никакого внимания. Поразмыслив однако, она решила, что кому-то надо разузнать, как обстоит дело с отцом, и, погладив меня по голове, сказала:

– Хорошо, Милко! Раз ты с тетей Йовкой, мне не страшно.

– Ну!.. – вмешалась тетя Йовка. – Чего тебе бояться! Я их проучу, этих торгашей…

Послеобеденное сентябрьское солнце сильно припекало, когда обе женщины медленно двинулись по домам.

Извилистая проселочная дорога петляет между вербами и старыми дуплистыми вязами. По высоким веткам перепархивают дятлы, в пыли купаются жаворонки. Реки, которые раньше пересекали равнины, теперь пересохли. В воздухе трепещет красная мелкая пыль. Не шелохнется ни один лист.

Никто из сельских начальников не видел и не знал, что мы выехали из села. Сестра тети Йовки была замужем в городе, у ней мы и хотели остановиться. Солнце стояло прямо у нас над головами, – под навесом телеги было душно. Придорожная трава вся выгорела, кукуруза пожелтела, виноградники высохли… Обе женщины смотрели на сожженное солнцем поле, качали головами и молчали. Бабка Мерджанка цыкала языком и повторяла:

– Боже, боже, сколько люди мучились, пот проливали, и все напрасно…

Я радовался, что увижу Тошо, Христоско и других своих приятелей. Они ничего не знают, сидят себе над учебниками и зубрят… Как обрадуется Тошо!

Проезжаем Избеглий. Это село в точности похоже на наше: низкие дома с большими дворами, беспорядочно разбросанные, сухие разрушенные плетни, высокие ворота, в которые может въехать телега, нагруженная доверху сеном или снопами. Крупные косматые собаки широко позевывают и лениво лают.

Не видно ни одной живой души. Люди ушли с головой в работу. И я думаю: и на запад, и на восток, и на юг, туда вниз – такие же села, похожие одно на другое, как две капли воды, также сожженные засухой. И на них неожиданно налетает кавалерийский эскадрон, располагается на площади и начинает ловить людей, как ловят хорьков или волков, в то время как пулеметы стоят, нацеленные на толпу…

Тетя Йовка и бабка Мерджанка молчат. Воронок, прядая ушами, бодро шагает вперед. Выезжаем из другого конца села. Широкое голое место, окруженное высокими ивами. Стадо гусей важно идет вдоль реки.

Под сенью ив остановилось несколько телег и бричек. Распряженные кони жуют сено.

Густой мужской голос окликает:

– Сюда, к нам!

Говорит что-то еще, но что, мы не расслышали.

Тетя Йовка сворачивает лошадь с дороги и останавливается около других телег.

– Добрый день, – кричит бабка Мерджанка. – В чем дело, люди?

– В город едете? – спрашивает тот же густой голос.

– В город. Почему спрашиваешь?

– Потому что запрещено. Там в Текии, – человек мотнул головой, – стерегут конные патрули, возвращают все подводы.

– Почему?

– Больно ты любопытная.

– А не из тех ли они разбойников, которые шастают по селам и арестовывают людей?

– Ага!

Обладатель густого голоса – высокий черноволосый человек – обошел телегу и поздоровался с бабкой Мерджанкой.

– Как поживаешь, сватья? – сказал он.

– Георгий! – обрадовалась бабка Мерджанка. – Смотри как вырос!

В соседней телеге поднялась худощавая женщина с платком, спустившимся на шею.

– Не дают с мужьями повидаться… Угнали их, как скот, а теперь – нельзя, говорят, нечего вам делать в городе, власти и без вас обойдутся…

Женщина говорит быстро, как будто с кем-то бранится.

– И ваших угнали? – спрашивает тетя Йовка, завязывая свой красный платок.

– Угнали.

– За что?

– Ни за что ни про что… Будто бы подстрекали народ бунтовать против десятинного налога. Да пропади они пропадом с этим налогом… – продолжала проклинать женщина.

В других телегах тоже поднялись женщины и мужчины посмотреть, кто подъехал.

– Из вашего села сколько человек увезли? – спрашивает сердитая женщина.

– Троих, – отвечает бабка Мерджанка.

– Из нашего одиннадцать, – гремит густой мужской голос.

Высокий мужчина в шароварах, в домотканом пиджаке, в шапке, сдвинутой на затылок, небритый, вытирает грязным платком потный лоб и бормочет:

– Дурацкая история. Одиннадцать человек… И брата моего угнали… Радославовские[51]51
  Радославов – буржуазный политический деятель, в 1899–1900 гг. министр внутренних дел. Эти годы были ознаменованы жестоким террором в отношении трудящихся масс.


[Закрыть] порядки. Говорят, что сегодня еще подъедут люди из Катуницы, из Арапова и других сел. Когда нас будет больше, они хочешь не хочешь нас пропустят.

Он говорит не торопясь, размеренно. В голосе у него нет злости, как у человека, который привык к таким порядкам. Только зачем у него отнимают время и гоняют его попусту взад-вперед?