355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Любовь Овсянникова » С историей на плечах » Текст книги (страница 2)
С историей на плечах
  • Текст добавлен: 7 апреля 2017, 22:00

Текст книги "С историей на плечах"


Автор книги: Любовь Овсянникова


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Так вот, климат целенаправленно меняли, и вопреки всем законам эволюции делали это форсировано. Так, словно черт из табакерки, откуда-то взялись шумные люди, претендующие на звания новых героев, маяков и кумиров – замелькали, загалдели… И зарябило в глазах от них. Это были откровенно ангажированные субъекты, проталкивающие в жизнь идеи разрушения старых ценностей. Это были силы, созданные в поддержку деструктивного курса постсталинского руководства и спешащие показать пример, чему и как надо радоваться, а чего стыдиться, что поощрять и что осуждать. Действовали они непривычно, методом от противного – не славословили, а возражали, поднимали шумиху вокруг своей якобы крамолы, эпатажа, показной смелости и оригинальничания, что подкупало людей и простаки ими восхищались. Уже тогда эти силы начали создавать искаженный образ советского человека как слишком спокойного, слишком равнодушного и доверившегося властям, высмеивая его мнимые недостатки, каких отродясь не было – например, пристрастие к лени. Позже они назовут наших трудолюбивых предков «совками», вынув эту гадость из старых конспектов, написанных под диктовку цэрэушных инструкторов.

Откуда они взялись? Теперь-то известно откуда. Враждебные нашей стране силы не дремали. Как можно полнее они пытались использовать ту меру наших симпатий к ним, недавним союзникам по борьбе с фашизмом, которая закрепилась в годы войны. Понимая, что рано или поздно престарелый Сталин сойдет с мировой арены, они подбирали ему замену из людишек управляемых. Заодно готовили свору шавок в качестве окружения, ведь короля делает свита. В нужный час эти шавки обязаны были поднимать гавкотню и рвать того, на кого им укажут. По всем законам жанра выбирались они из персон публичных, из любимцев народа, из числа журналистов, писателей и артистов, на кого обращали внимание и ровнялись романтики из толпы. Вот там предатели и вили свои гнезда. Поэтому первый удар приняла на себя культура.

Мне лично первым запомнился Евгений Евтушенко – словно с Луны свалившийся и сразу же залившийся соловьем. Он был неприятный внешне, какой-то сальный, непропорциональный, с маленькой гадючьей головкой и огромными лапищами, с оттопыренной задницей, заносчивый, строящий из себя пророка. Была с ним связана какая-то мутная история с командировкой в одну из южноамериканских стран. То ли он что-то сделал там не так, то ли специально спровоцировал скандал, но помню, что в результате «великого поэта» с шумом и треском вышвырнули оттуда. У меня осталось такое впечатление, что он специально завалил некую свою миссию, выставив СССР в неприглядном свете. Тогда много об этом говорили, а после начали умалчивать. Теперь и вовсе не помнят.

Дальше непонятный, с флером психической неординарности Андрей Тарковский – умный и талантливый, но… увы, слишком уж показушно бунтующий, преподносящий обыкновенные профессиональные трудности, которые диалектически есть у всех, как свои особые боевые доблести. Кстати, это типичная черта всех провокаторов – орать, что их обижают, и каждый свой чих преподносить, как акт неповиновения властям. При этом они продолжали принимать от властей деньги, награды и славу. Я не воспринимала также лживого, скользкого в повадках Василия Шукшина с его ехидной улыбкой, с навязчивым высмеиванием крестьян, их забитости и с воспеванием мира блатных. Его «Калина красная» – это клевета на советский народ, издевательство над нашим пониманием милосердия. Его «Печки-лавочки» слишком злы, чтобы считаться просто комедией. Не зря впоследствии он оказался двоеженцем, фактически подлецом… Солиднее и убедительнее всех выглядел Александр Твардовский, но и тот был конъюнктурщиком, вознамерившимся «воздвигнуть себе монумент» поэмой «За далью даль». Мой отец любил ее и часто читал наизусть, даже в последние свои дни. Да, бойко написана на потребу дня.

Теперь таких людей называют «кротами». О, сколько их оказалось! А сколько еще таилось в массе народа – уму непостижимо! И всплывут они только в так называемую перестройку, снова от них зарябит в глазах. Если бы все это знать наперед, то простому человеку жить бы не хотелось!

Они сразу же подали голоса на страницах организованного специально для них журнала «Юность», отданного им на откуп «Огонька», подмятого ими «Нового мира». Им предоставляли трибуны в Политехническом институте, манежах, давали денег на съемки пустых фильмов с мелкими сюжетами, таких как «Романс о влюбленных» А. Кончаловского, «Я шагаю по Москве» Г. Данелии, «Живет такой парень» В. Шукшина – раздутых диссидентской прессой до уровня сносной значимости. Откуда-то возникли актеры и деятели искусства, якобы невинно пострадавшие за юношеские шалости, да не просто возникли, а вознеслись на Олимп: Г. Жженов, П. Вельяминов, В. Дворжецкий, Н. Сац, Д. Лихачев, Н. Романов, А. Каплер, М. Капнист, М. Названов, Л. Русланова, З. Федорова, А. Збруев, и многие другие. Валом повалили дети «обиженных» и всевозможно «пострадавших», что ни артист, то с репрессированными родителями: В. Золотухин, И. Смоктуновский, Е. Шифрин, О. Янковский, С. Крамаров – да кого ни возьми! Это были люди не без талантов, и дело свое делали хорошо, что являлось самым опасным, ибо не было в них идейной убежденности, да и их гражданская позиция страдала сомнительностью.

Деваться некуда, сейчас творческие наработки этой нечестивой плеяды стали частью советской культуры и поэтому дороги людям, с ностальгией относящимся к истории, но они послужили разрушительным целям. И это надо помнить.

На местах, в самых глухих углах распустили языки болтуны, не лучшие граждане, выросшие из тех, кто подростком подписал соглашение о сотрудничестве с абвером (а таких было очень много). Они перевирали сталинское прошлое в пользу недавнего врага и распространяли сплетни и анекдоты, сфабрикованные где-то за океаном. Появились любители выставляться героями и страдальцами за политические убеждения, жертвами репрессий, в то время как на самом деле они отбывали срок за уголовные преступления, в лучшем случае за нарушения производственной дисциплины.

Естественно, спрос за поступки и дела при Сталине был жестким. Я знала одного проектировщика, допустившего ошибку, вследствие которой рухнула стена готового производственного здания. Это деяние квалифицировали как диверсию, инженера судили и дали десять лет. Но что здесь было не так? Интересно, что бы сделал нынешний бизнесмен со специалистом, по вине которого завалилось новое строение? Думаю, что судьба такого инженера и его семьи была бы предрешена. Советская мера наказания, при которой дети и жена осужденного не шли по миру, а продолжали спокойно жить в своем доме, опекаемые государством, показалась бы ему счастьем.

Да и мой двоюродный дядя Н. П. Феленко тому пример. Он жил в нашем поселке и работал вместе с моим отцом. И вот как-то опоздал на работу на четверть часа. За это тогда полагался срок до трех лет. Но мой дядя не стал дожидаться суда и рванул в Казань. Там ему удалось поменять фамилию на Иванов, получить новые документы. Кстати, кто его там ждал и кто ему помогал, нищему и одинокому? Тоже интересный вопрос! Там он женился. А лет через десять, когда расцвела хрущевщина, вернулся домой в ореоле героя. И никто его не упрекнул, и никто не спросил, какими это правдами он стал Ивановым... Вот только стать диссидентом у него мочи не хватило, слабоват был по части образования, к его счастью...

Диссиденты играли на двойственной сущности вещей: на раздувании низменных страстишек, на своекорыстии, алчности, на противопоставлении целого и частичного или народных и личных интересов, вели гнусную игру на трудностях, на перевернутых приоритетах, на борьбе двух начал мироздания – материального и духовного. Они отлучали людей от понимания Родины и приучали к мысли, что не любить свое государство, выступать против власти – это доблесть, геройство. Достаточно было спросить у человека, кто его кумир, и если тот называл, допустим А. Солженицына, то сомнений не оставалось – это разрушитель и паразит, шкура и потенциальный предатель.

Слабые людишки с романтическим синдромом становились последователями диссидентов, истеричными их почитателями. Почитатели лживых, дутых кумиров, конечно, брали с них пример и вредили всем и везде по своему собственному почину. На это нашими врагами и делалась ставка. Это они вырубали подряд культурные растения на полях, когда их посылали в подшефные колхозы поработать на прополке; это они с ржанием разбивали носками ботинок лучшие арбузы, умывались раздавленными помидорами, топтали огурцы, когда их посылали на сбор урожая. Так шло нравственное разрушение советского человека. У меня сердце кровью обливалось, когда я наблюдала подобные картины. И я не молчала, а вступалась за народное добро.

Я мало знаю примеров из жизни окружения, потому что у нас вообще не было событий, связанных с репрессиями и противостоянием властям. В душе осталось лишь ощущение общей обстановки да осадок от царивших тогда настроений, осталась память об эмоциях и восприятиях, о мерзости затесавшихся в наши ряды мелких пакостников, подкармливаемых из-за рубежа посылками мнимых родственников – «дядей Сэмом», как тогда говорили. Их уже не хватали за руку, не сажали в лагеря за грязные политические анекдоты, за пачкотню на заборах, за испорченные лифты и описанные гадостями подъезды – новая власть им покровительствовала. А умные люди, все понимая, лишь бессильно поджимали губы. Как хмурое небо, придавив к земле облака, прячет в туман детали пейзажа, так и наши маленькие драмы с годами растворились в общей истории народа. Однако помню, как возвращались репрессированные, какой дух они несли, и как их встречали люди.

Был в их числе и мамин родной дядя – Иван Алексеевич Бараненко, начавший новую жизнь с того, что повинился перед людьми, хотя прегрешений у него не было и в селе его любили, о чем я писала в других книгах.

Тогда же вернулась женщина, бывшая пособница Махно, в летах уже, но еще с гонором. Молодой она была и глупой, когда совершала преступления: на многих людей навела разбойников и убийц, грабила вместе с ними усадьбы, много терроризировала наше население. По ее вине был убит известный землевладелец и видный общественный деятель Валериан Семенович Миргородский, истреблена его семья, а имение сожжено. Об этом снят фильм «Свадьба в Малиновке», сценарий которого написал наш земляк Леонид Аронович Юхвид. Дамочку эту встречали плохо, плевали вслед, а то и прямо в глаза, вместо «здравствуйте». Ну это, конечно, те, кто близко знал ее, кто пострадал от ее поступков. Остальным она была безразлична.

А также много вернулось других махновцев. Нередко можно было слышать такие диалоги между людьми, встретившимися на рынке или около магазинов:

– Ну что, вернулся, вражина?! Теперь глаза прячешь, рожу отворачиваешь? Ты помнишь, как грабил нас, мать мою плеткой бил?

– Прости меня, молодой я был... глупый…

– Теперь “прости”, на жалость давишь? А что же ты нас, малых, тогда не пожалел? Осиротил – ведь наша мама умерла через год после твоей плетки! Убью-у гада! – со слезами яростно кричал обличитель и от горького бессилия рвал на своей груди сорочку.

– Не бери греха на душу, – останавливал его бывший махновец, даже не пытаясь уклониться от поднятого кулака. – Я свое отсидел. За все отстрадал…

И конфликтующих людей разводили подошедшие мужики. Наблюдая это, я ощущала необыкновенную мудрость наших людей, сдержанность, желание и умение жить в согласии, если позволяют внешние условия.

Случалось, что и добрым словом встречали возвернувшихся.

Как всегда, папа, идя с работы в день получки, зашел к бабушке, своей матери, – дать ей денег. Я его там уже поджидала, чтобы вместе идти домой, поэтому побежала навстречу, схватила за руку и отвела в хату – очень хотела, чтобы бабушка рассказала, как хорошо я уже обметываю петли на платьях. Но у бабушки для родительской беседы с папой в этот день была другая тема.

– Тебе не будет неприятностей на работе, если я схожу к Григорию Пивакову? – спросила она.

Это был сосед по улице, недавно вернувшийся из лагерей. Сидел он там крепко и чудом уцелел, ибо обвинялся не просто в махновских бесчинствах, в борьбе против новой власти, но и в бандитских наскоках на население. После таких наскоков намеченные в жертву семьи обычно оказывалась вырезанными или расстрелянными, а дом сожженным. Еще раз подчернку, что это очень правдиво отображено в фильме «Свадьба в Малиновке».

– Ничего не будет, – пожав плечами, ответил папа. – Его же законно отпустили. Да и сын его, Александр Григорьевич, в школе учительствует, доверили ему детей воспитывать. Сходи, конечно.

Папа ни о чем не спрашивал, зато меня разбирало любопытство.

– А зачем? – спросила я, намекая, чтобы бабушка и меня взяла с собой.

И тут бабушка рассказала, что этот человек однажды спас ей и моему папе жизнь.

Дело было в сентябре 1919 года, когда моему папе едва исполнился месяц от роду. Махно, хозяйничающий в нашем регионе, готовил очередное пополнение своей казны за счет местных жителей, присматривая в ближайших от Гуляй-Поля пределах зажиточных людей, не успевших бежать за границу или вывезти туда свое имущество. Он произвел сбор информации, и решил, что можно пограбить моего деда Павла Дилякова из Славгорода, который занимался торговлей. Дескать, недавно этот ассириец (Халдей – так моего деда называли славгородцы за экзотическую национальность; потом это прозвище перешло по наследству к папе) вернулся из Багдада с мешками продовольствия, в том числе особенно дорогих пряностей и сахара. По дороге он часть экзотического товара уже продал, выручив большие деньги. Слух был перепроверен и оказался верным. Тогда Нестор Иванович, дабы не опоздать, спешно назначил день грабежа, вернее ночь, ибо бандиты действовали в темное время суток.

Кто знает, чем руководствовался Григорий Пиваков, сподвижник бандита… Возможно, хотел спасти неплохого человека, женатого на его соседке. А может, наоборот, испугался ответственности, что его обвинят в наводке и на него повесят это злодеяние. Короче, вечером он нашел возможность шепнуть моему деду, что этой ночью его будет грабить вооруженный отряд махновцев.

Времени на побег у деда, отягощенного женой с грудным младенцем и девочкой четырех лет, уже не оставалось. Оставалось одно – защищаться. На этот случай Григорий и оружие деду дал. Дед оказался молодцом – забаррикадировался в доме мешками с сахаром и под натиском вооруженных бандитов продержался до зари. А на рассвете стрельбу услышал конный отряд белых, в разведывательных целях оказавшийся на железнодорожном вокзале. И хотя от вокзала до места событий было расстояние в три километра, они прискакали и отогнали бандитов. Заодно забрали с собой моих родных. Кое-как собравшись, чтобы не пропасть в дороге, папины родители отправились на дедушкину родину и вскоре оказались в Багдаде. Больше дедушка в Славгород не приезжал, а бабушка возвратилась в родные края в начале 30-х годов. Спасший их сосед тогда уж был в лагерях.

Но вот от тех событий прошло уже почти сорок лет.

Мы с бабушкой вошли в дом к Пиваковым и остановились на пороге слабо освещенной комнаты. Бабушка молчала, ища глазами хозяина. После паузы, показавшейся мне очень долгой, нам навстречу поднялся со стула, стоящего в притемненном углу, весьма тщедушный старичок, весь седой, сухонький. И тут же остановился, как-то странно раскинув руки, – то ли приветствовал нас; то ли защищался от возможного нападения, потому что бабушка славилась тем, что шла в рукопашную на негодяев; то ли просто выражал растерянность.

– Вот ведь как… – нескоро проронил он. – Довелось свидеться, Сергеевна.

– Спасибо, – сдавленно произнесла бабушка, после чего из ее груди вырвались страшные, раздирающие душу рыдания, мешающие говорить. Подавляя их, она с трудом продолжила: – что спас…

– Не очень я верил в ваше спасение, но что мог – сделал.

Отец моего будущего классного руководителя уже без боязни шагнул к нам, и бабушка воткнулась в его грудь лицом, обхватила руками. Навзрыд расплакалась, не сдерживаясь.

– Как же ты сам-то уцелел после всего? – спросила она, видимо, не желая больше говорить о себе.

– Ничего, ничего, – говорил дед Григорий, похлопывая мою бабушку по плечу. – Уцелел вот. Потому что крови на моих руках не было. Люди, которых вызывали в суд, подтвердили.

– И я бы подтвердила…

– Другие за вас расстарались, спасибо им, так что своим бегством вы тоже меня спасли. Не дай бы бог вы погибли… – он махнул рукой.

Что я тогда понимала, девчонка? Это сейчас, когда пишу об этом, – плачу над этими ужасающими судьбами…

***

И все же этот неоднозначный Хрущев вышел-таки из недр здорового народа, и с детства ему привилось что-то хорошее, что проявлялось вперемежку с дурным, печальным и смешным.

Соревнование с Америкой

Послевоенный голод помнился долго. Хоть и шел уже 1957-й год, но некоторые люди на всю жизнь приобрели привычки, казавшиеся чудными в условиях достатка. Например, меня научили не оставлять кусочки отрезанного от буханки хлеба, а съедать их, подбирая даже крошки. Сколько я знала маму, она после любой трапезы съедала отдельный кусочек хлеба – без ничего. Это было как ритуал, словно в память о чем-то... Или может, просто-напросто отдельно лакомилась им как воздухом, солнечным светом и одухотворенным словом. И все же – узнав ему цену в голод.

Отношение к хлебу, как к символу вселенской щедрости, дарящей живот, было святым – он являлся результатом изнурительного труда людей, воплощением их сил и отпущенного на жизнь времени. Хлеб следовало беречь, как овеществленное дыхание творца. Человек труда был высшей ценностью общества. Никто не выжил бы без хлебопашества, следовательно, земледельцы – и есть соль земли.

Пришедший к власти Хрущев, сам выходец из трудовых низов, при всей своей невероятной противоречивости понимал это, как понимал и то, что на эти правильные традиции надо опираться в общении с народом. Не зря в годы своего правления он поставил вопросы производства хлеба, молока и мяса во главу угла внутренней политики, избрав мерилом успехов равнение на лучшие мировые достижения, полученные в США. Так возродился старый лозунг «Догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока!»

Теперь те, кто боится социализма из-за привычки грабить трудового человека, перевирают этот лозунг, распространяя его на все сферы деятельности – мол, мы во всем хотели превзойти заморского монстра. На самом деле речь шла о мясе и молоке, в остальном у нас и так все было гораздо лучше.

– Ну теперь начнется, – сказал папа, прочитав доклад Хрущева, где этот призыв прозвучал впервые. Он вздохнул и отложил газету: – По указке райкомов теперь с сельского жителя три шкуры сдерут, – и он рассказал маме, возившейся возле печки, суть вопроса.

Она возразила:

– Такие дела не делаются без ученых. Сначала это предложение изучат, потом начнут искать резервы для реализации. Ученые составят обоснованные планы, – она потянулась к газете, развернула ее на странице со статьей, прочла вслух: – «Добиться максимально быстро и с наименьшими затратами…». – Задумалась, приложив палец к уголку губ, задумчиво произнесла: – Однако так не бывает. Надо кабанчика забить, не то потеряем…

– Я же говорю, – оживился папа, – просто подстрекательство к выкручиванию рук. Разве это политика? Критикует Сталина, а сам только и талдычит «Я сказал» да «Мы покажем». Что это за разговоры?

– Привык к таким методам, его не переделаешь. Но будем надеяться, что суть не в них.

К сожалению, мамин оптимизм не оправдался, история пошла по более легкому пути, подтвердив истины, выраженные народом в поговорках: «Горе неучу», «Дураку закон не писан» и «Не так страшны паны, как подпанки». Вместо того чтобы искать, найти и подсказать своему руководителю эффективные пути реализации его инициативы, например, более широкое развитие подсобных хозяйств в селах, интеллигенция от общественных и земледельческих наук (например, обществоведы, практики земледелия), боясь упреков в отходе от основ социализма, принялась вторить ему. Выскочки и подпевалы, партийные работники не из самых мудрых, зато самых голосистых (и у кого же тут были истинно иерихонские голоса?), паразитирующие научные элементы, дармоедные писаки всех жанров, а особенно те, кого выпустили на свободу, недобитые враги, лишенные благодарности и горящие реваншизмом, нахваливали Хрущева за изменения в экономике, заталкивая в тупик в общем-то хорошее дело. Цель мелких и безответственных людишек была одна – удержаться на своих местах. Другие же, лишенные своего смысла жизни, жили обидами предков и мстили стране, строю, народу за ошибки отцов и дедов. «Стараниями» столь разных слоев воля Хрущева была сведена к кампанейщине, к пошлому ограблению сельского жителя, ибо у населения банально отобрали коров и пустили их под нож. После этого вырезали и колхозные стада. А через несколько лет в стране не стало ни молока, ни мяса. Зато народ озлобился и винил не Хрущева и его бездарное окружение, а сам социализм, само учение, что было только на руку врагам социализма и нашей страны. Так кем же после этого был Хрущев?

Забили родители своего кабанчика, правда, достигшего изрядного веса. Все это делалось впопыхах, без предварительной подготовки. Времени на переработку мяса не хватало, хранить его было негде, ведь о холодильниках тогда даже не слышали. Пришлось все пустить на колбасу, чтобы хоть раз не продавать мясо и сало, а самим поесть вдоволь на долгую память. Так все и получилось – помню эту колбасу, сделанную по ускоренным методам. Папа изготовил на заводе приспособление, позволяющее получать фарш и набивать им кишки с помощью мясорубки. Работу эту в течение дня продела бабушка Саша, папина мама. А родители, придя с работы, отварили заготовленные колбасы, поджарили и залили смальцем. Ах, какая это была вкуснятина!

Сделано это было как раз вовремя. Скоро по селу пошли уполномоченные, описывающие подсобные хозяйства: коров, свиней, коз, пасеки и даже птицу. Следом рогатый скот забрали в колхозное стадо с правом получать оттуда литр молока в день. Не знаю, как долго действовала эта льгота, не вечно же. А на остальную живность наложили налоги, так что людям держать ее стало невыгодно. Во дворах остались лишь куры, причем в количестве, которое можно было держать без налога, – благо, яйца не входили в показатели по соревнованию с Америкой.

– Хорошо, что я не стала заводить корову, – говорила мама при случае. – Как вспомню маму и ее убивания по кормилице, отобранной в коллективизацию, так сердце болью заходится. Теперь бы опять повторилось.

Отобрали кормилицу, поднявшую своим молоком мою племянницу Свету, и у тети Орыси. Бедная, бедная… Она так убивалась, так сокрушалась, что заболела. Не молоко ей нужно было, не выручаемые за него копейки, а забота о дорогом существе, по которому страдала душа. Тетя Орыся работала в колхозе дояркой и видела там свою любимицу, обслуживала ее, кормила и доила, проводила все время возле нее, приходя домой только на ночлег. Но когда коровку отвезли на забой, потеряла последние силы. Она похудела, перестала интересоваться другими вопросами жизни, стала какой-то отрешенной, словно слепой, глухой и немой.

Однажды вечером она возвращалась по неосвещенной дороге домой, и ее сбил мотоциклист – насмерть. Наследников у погибшей не осталось. Самой близкой родственницей (свояченицей) оказалась моя мама – внучка ее свекрови. Поэтому маме досталась утварь, скорее составляющая память, чем практическую ценность, а хата отошла в собственность государства.

Легко это описывать, но трудно и тягостно было жить в атмосфере человеческой тревоги, при понимании глупости, бесхозяйственности и безответственности властей, их административного произвола и лживости. Конечно, названные качества отмерялись от идеала, рисуемого очень хорошей и убедительной идеологией. Не будь разительного несовпадения между нею и практикой внутренней политики, не будь народной веры в идеалы, то и стрессов было бы меньше – люди умеют быть индифферентными к происходящему. Ныне живется раз во сто хуже и неуверенней, но теперь потеряна вера в добро, и этим объясняется безучастность населения к своим бедам.

В тех условиях начали зарождаться первые ростки критики Хрущева, идущие снизу, от простых людей, обладающих крестьянской сметкой. Его просто осуждали как мужика, взявшегося не за свой гуж, а при этом брызжущего инициативами.

Первый спутник

В газетах, в частности в «Правде», известие о запуске спутника появилось только 6 октября. На самом же деле это произошло 4 октября приблизительно в полвосьмого вечера по Гринвичу, или в пол-одиннадцатого ночи по московскому времени. Почему так? Потому что тогда в Советском Союзе не было переходов на летнее время и основным было время, которое позже назвали зимним. Оно соответствовало нынешнему московскому времени минус один час, ибо нынешнее московское время соответствует тому, на которое позже переходили летом.

Тот исторический номер «Правды» вышел с пространным эпиграфом, или предисловием, такого содержания:

«4 октября 1957 года в нашей стране произведен успешный запуск первого в мире искусственного спутника Земли. Спутник имеет форму шара диаметром 58 сантиметров и весом 83,6 килограмма.

В настоящее время спутник со скоростью 8 000 метров в секунду описывает эпилептическую траекторию вокруг Земли.

За полетом спутника с огромным вниманием следят во всех странах мира.

Прогрессивное человечество горячо приветствует новую историческую победу Советского Союза в развитии науки и техники».

В тот год мы все еще жили бедно. Но очень интересно – такие события вокруг разворачивались! Они будили энтузиазм. Я училась в четвертом классе и просто разрывалась между двумя желаниями – стать моряком и стать астронавтом.

– Моряком никак не получится, – говорил папа как главный семейный авторитет по мечтаниям, так что нельзя было сомневаться в серьезности его слов. – Ты же плавать не умеешь.

– Это да, – соглашалась я, даже не собираясь научиться плавать, словно этот вопрос был давно закрыт и обсуждению не подлежал. – А где учат на астронавтов?

– Надо разузнать, – с серьезным видом сказал он.

Папа этого, в самом деле, не знал, иначе хоть бы что-то сказал в подтверждение того, что не просто развлекает меня подобными разговорами. Как-то ему не приходило на ум, что тут нужна физическая подготовка, летные навыки и, следовательно, эта специальность, пусть годящаяся лишь для мечтаний, должна быть связана с самолетами и тренировками. Он больше был озабочен тем, чтобы для ее освоения хватило моих знаний.

– Думаю, надо учиться на астронома, – сказал он со временем, немного разузнав об этой специальности. – Если не передумаешь, надо будет поступать в Одесский государственный университет.

Зато моя интуиция развивалась в правильном направлении. Я воспользовалась тем, что к осени опять была привезена скирда соломы и сгружена за сараем, под осокорем. По приставной лестнице я взбиралась на этот осокорь, самые нижние ветки которого поднимались выше крыши сарая, и прыгала в солому, крича лозунги, прославляющие советскую науку и первый спутник Земли. Конечно, вскорости ко мне присоединилась моя подруга Людмила. Это были опасные тренировки, ведь мы еще пытались кувыркаться в воздухе, изображая невесомость, вычитанную в фантастических романах. А значит, мы не очень видели, куда прыгали, и вполне могли полететь мимо, да еще головой вниз, и свернуть себе шеи.

Но нас спас случай – в один из дней мы загулялись и потеряли ощущение времени. Получилось, что мама, идя с работы, сначала услышала мои героические выкрики, а потом увидела наши прыжки и прекратила их с помощью лозины. Людмила улепетнула в свой двор, а я с позором добровольно отказалась от мечты освоиться в невесомости.

Конечно, в тот же вечер о моем самоуправстве, касающемся организации тренажера за сараем, узнал папа. И он понял, что восторг и энтузиазм бурлят во мне и так просто не исчезнут, поэтому дал им другое направление выхода – в наблюдениях за небом. Мы просто в темное время выходили во двор и долго смотрели на звезды, пытаясь увидеть движущуюся точку. Случалось, что терпение изменяло папе и он уходил в дом. Я же была более упорной. И однажды увидела!

– Вижу! – заорала я. – Летит!

Папа выбежал с горящими глазами и словами «Наверное, самолет», и я показала на движущуюся звездочку отчетливо пересекающую небо. Двигалась она быстро, быстрее самолета.

– Да, – сказал папа. – Это спутник. Самолет так высоко лететь не может. Да и огни у него сильнее, а этот – маленький и далекий.

Мы смотрели на движущуюся точку, пока она, удалившись к горизонту, не растаяла среди более ярких звезд.

Помню школьный день 5 октября, когда о спутнике передали по радио. На переменах, перед началом каждого урока, мы не могли угомониться, без конца необыкновенно шумели и на повышенных тонах обсуждали новости, связанные с космосом. Кто-то вспоминал о прочитанных книгах, иные спрыгивали со школьного крыльца вниз, третьи слушали и наблюдали. А учительница входила в класс сдержанная и неулыбчивая, как всегда, совершенно лишенная эмоций, индифферентная к происходящему в стране. В ее глазах не было ни искринки радости. Вот тогда я поняла, что такое крылатые люди и бескрылые. А возможно, ее настроению имелось другое объяснение…

Перед окончанием третьего класса, в канун майских праздников 1957 года, у Натальи Дмитриевны кто-то украл песенник – книгу карманного формата, довольно объемную, в твердом переплете. Из нее мы выучили и пели песню братьев Покрасс на слова В. Лебедева-Кумача «Москва майская». Как ее любила наша учительница и как хорошо пела! Прикрывая глаза, высоким, удивительно нежным голосом брала первые нотки и в классе неслось: «Утро красит нежным цветом…» – а мы подпевали. И вот какой-то гаденыш украл этот сборник, потрепанный, научивший этой песне не одно поколение славгородцев, лишив и нас радости.

Это стало известно от самой Натальи Дмитриевны, однажды пришедшей в школу с сухими глазами, горящими каким-то красноватым пламенем. Она спросила, кто взял книгу, но никто не признался. Тогда она предложила, чтобы завтра ее принесли и до начала уроков незаметно положили на учительский стол. Но и этого никто не сделал. Так книга и не вернулась к хозяйке. С тех пор Наталья Дмитриевна смотрела на нас настороженно, наверное, подозревала каждого в этой краже, и уже совсем не улыбалась. Самое интересное, что у нас не было детей с хорошими голосами, которым эта книга могла бы понадобиться.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю