Текст книги "С историей на плечах"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Правда? А так на славянское слово похоже.

– Да, араба тут было иногда! Она же ехать торговать. И еще в ХХII веке тут приехаль.

От долгого разговора на русском языке у Ильмара Романовича ухудшалось произношение и все путанее формировались мысли. Он пытался рассказать и о Ливонской войне и о Северной, но после нескольких фраз только вздохнул:

– Так много война всегда! – и, кивнув на ветровое стекло, подвел итог: – Европа пошла римляне и начала воевать. Рим нет, – он показал рукой, что это что-то неприемлемое, предосудительное. И я поняла, что он связывает европейские войны с рассеянными по странам римлянами, которые после падения Рима проникали там во власть и поднимали эти страны на битвы за потерянные территории.

Но вот снова показались жилые постройки, усадьбы вокруг частных домов. Как ни странно, – с заборами, ибо тут были разбиты сады с низкорослыми фруктовыми деревьями. Их ветки, прогибающиеся к земле от плодов, стояли подпертые жердями. Везде чувствовалась хозяйская рука, нигде глаз не находил ни соринки, ни мусоринки.

– Это Нымме, такой место, где есть забора, – Ильмар Романович улыбнулся: – Да?

– Да, – засмеявшись, согласилась я, – как и у нас: где есть сады, там есть и заборы. Я вижу.

Таллин для меня был прекрасен в любой своей части, с садами и с соснами или без оных. Тут было так много истории, так много возможности прикоснуться к реальным делам древних людей, что это завораживало ворожбой времен, чудностью того, что люди смогли преодолеть проклятие смерти и через ее злокозненные препятствия протянуть руку своим потомкам. А еще, конечно, нравилась повсеместная опрятность: в условиях ограниченного пространства здесь дорожили каждой кочкой.

В зимнее время экскурсий не было, зато мне показывали таллинские квартиры, рассказывали об эстонских обычаях, старых и новых, о модных ремонтах, о развлечениях, пристрастиях. В первые посещения я видела лишь гостиную и кабинет Клейса с библиотекой, не в полной мере оценив их. Хозяева это заметили, но сразу примолчали. Зато позже деликатно обратили мое внимание на свой ремонт, подчеркнув, что он выполнен по проекту известного в Таллине дизайнера, и особенно гордясь прихожей. Да, я всегда проскальзывала в гостиную и не замечала, что, во-первых, стены прихожей выполнены в темных тонах, чего у нас не допускалось, и, во-вторых, обиты материалом, похожим на войлок – для защиты от вредоносного влияния бетона, тоже новинка.

– Это проба, – сказала Хэля, – посмотрим, как этот материал защищает от сырости и держит тепло. Если все будет хорошо, то мы обобьем им и стены жилых комнат. Давно уже пора их обновить.

Но в последующий зимний приезд гвоздем программы стал не ремонт других комнат, к которому супруги Клейс готовились и о котором говорили, а спальня сына. Их Раймонду, единственному ребенку, исполнилось 16 лет – возраст получения паспорта, приравненный ими по значению к совершеннолетию. И они сделали ему подарок – спальню из карельской березы. Именно всю спальню.

Я зашла в нее и ахнула от неописуемости увиденного – оконные рамы, двери, полы и вся мебель были выполнены из одного материала, прекрасного природным кремовым цветом, своим рисунком, напоминающим мрамор, и отполированными до шелковистого блеска поверхностями. Кстати, это не преувеличение, не художественный прием в описании и не нечто мне показавшееся – позже я узнала, что эта древесина действительно хорошо полируется из-за редкой твердости и вязкости. И она чрезвычайно дорогая – настолько, что в международной торговле измеряется не кубометрами, как любая другая, а килограммами. К сожалению, истинная ценность карельской березы, а следовательно и цена за килограмм, выясняется только после спиливания дерева, ибо зависит от текстуры, естественного рисунка.

Нечего и сравнивать – на наших деревенских застройках я много видела распилов дерева по разным направлениям, но в основном это была сосна, самая дешевая древесина. А тут – плоть дерева, по ценности сравнимого с самыми дорогими представителями тропического происхождения, древесина, идущая на поделки, такие как шкатулки, портсигары, гребешки, украшения. Если же говорить о производстве мебели, то там используется только ее шпон, само собой – из-за острого дефицита. Карельская береза во всем мире является столь большой редкостью, что на протяжении сотен лет постоянно растет в цене. Забегая наперед, скажу: за последние двадцать лет она выросла в несколько десятков раз. Ведь деревцо, называемое карельской березой, уникально. К тому же оно селится вблизи поселков и вообще там, где ощущается влияние человеческой деятельности. Согласно финским и эстонским народным приметам, карельская береза растет не дальше мест, куда доносится звон церковного колокола.

А тут была натуральная карельская береза, да еще так много, вся комната – ручной работы! Настоящее бесценное произведение искусства!

Я все понимала – Клейс поздно обзавелся семьей, и очень любил ее, ничего для нее не жалел. Он, человек простого происхождения, женился на своей студентке, девушке из богатой семьи, знатной революционными заслугами предков и имеющей сильные связи в необходимых отраслях жизни, и придавал этому большое значение. Далеко не привлекательная, ему она казалась красавицей. Причина, скорее всего, заключалась в возрасте, она была десятью годами моложе. Тем не менее он смущался демонстрировать столь молодые заботы. Зато Хэля светилась непосредственностью и радостью избалованного человека, живущего в довольстве и никогда не знавшего трудностей. Она, далекая от высших духовных запросов, с упоением говорила, что в традициях эстонских семей – дарить детям к их совершеннолетию мебель, а к свадьбе – квартиру. Показывала, что им с мужем подарили родители к свадьбе, и раскрывала тайные мечты о будущих подарках для своего Раймонда.

– Пока что он оканчивает школу, но года через три-четыре обязательно женится. Вот тогда ему останется эта квартира. А мы с Ильмаром заберем старую мебель и уедем жить в коттедж, – планировала она, приправляя эти планы юмором.

Я представляла, на ком они собирались женить сына, кстати, очень красивого юношу, с кем собирались породниться, если загодя обзавелись спальней из карельской березы! Мне не могли не понравиться эти традиции – тем более впечатляющие, что большинству советских людей недоступные. Даже касаемо квартир, об остальном – вообще молчок.

В июне 1983 года я приехала в Таллин в последний раз, и не одна, а с мамой – хотела показать ей, где училась, с кем общалась, где получила, как повторял Клейс, европейское образование. Опять его же хлопотами остановились мы в «Олимпии» и в тот же вечер познакомились с труппой артистов МХАТа (Московский художественный академический театр), впервые попавших в Таллин на гастроли. Повезло: просто наши номера оказались рядом. Как я была с мамой, так и они почти все взяли с собой детей и жен, были возбуждены и очарованы белыми ночами, что делало нас участниками одного события, объединяло и сближало. Каждый день в течение недели мы завтракали и ужинали за столиками с Анастасией Вертинской, Евгением Киндиновым, Александром Калягиным, Игорем Васильевым, Евгением Евстигнеевым, Иннокентием Смоктуновским, Станиславом Любшиным, Александром Демяненко и другими актерами, которых я знала меньше, – и делились впечатлениями, не вмещающимися в нас, невольно выпархивающими при дыхании.

Встречи и неофициальное общение с теми, кто приходит к нам в минуты отдыха и вкушения прекрасного из произведений искусства, кто с экранов кино и телевидения, со сцен театров приглашает размышлять о вечных ценностях, учит отметать незначительное и наносное и вычленять из жизни главное, вдохновили и зарядили нас радостью, сделали пребывание в Таллине содержательным и эмоционально теплым.

В памяти остались тесные улочки с въевшимся в вековой камень ароматом кофе, по которым куда-то спешил Игорь Васильев – в строгом белом костюме, просто с иголочки! – с трудно скрываемой лучезарностью улыбки и глазами, наполненными просьбой не замечать его, не мешать наслаждению древностями, не стеснять его вдыхание ароматов разлитой в них истории. И река, идущих навстречу людей, бережно обтекала его – боясь задеть, помешать, боясь нечаянным прикосновением снизить его парение над толпой, его чудное витание вдали от земли и реальности.

Таллинская Раэкоя (Ратушная площадь) уже не представляется без одетого в спортивный костюм из хлопкового трикотажа – дешевый, выгоревшего синего цвета, с отвисшими коленями – Александра Калягина, домашнего, дачного и не идущего, а катящегося. Словно он цветок дикого клевера, его окружает жужжащая ватага скачущих и приплясывающих подростков, каких-то маленьких горластых детей. А он, жадно поедая виденное, не разбирая дороги, ведет их осматривать достопримечательности, стремится подарить этот мир, уже завоеванный им, но еще не узнанный до конца.

Вестибюль гостиницы «Олимпия», огромный, как отдельный город с кучей киосков и бутиков, забылся бы. Но воображение рисует Станислава Любшина – этого красавца, этого баловня толпы, синеокого бога – вот он входит сюда своей легкой походкой, а вокруг него вьются начинающие молодые актеры, кружатся облачком, как снежинки в зимней метели. И тотчас меняется центр притяжения собравшихся там людей – все устремляются к нему, чтобы только посмотреть на длинные седые волосы, извиняющуюся, почти робкую улыбку, на тонкие пальцы рук, чтобы только услышать его приглушенный мягкий голос, чарующий смешок, обволакивающий взгляд, увлекающий в прекрасную небыль...

Казалось, и Таллин мне симпатизировал. Я побывала почти во всех организациях, откуда приходили сотрудники на семинары, организуемые Клейсом на кафедре, на которых я отчитывалась, и меня везде встречали приветливо, оценивали по знаниям, обходясь без комплиментов о привлекательной внешности. Мне это нравилось. Тут мужчины понимали, что говорить комплименты о красоте нужно не каждой женщине, а только такой, которая обделена другими достоинствами. Женщины с умом воспринимают это как пошлость, даже как оскорбление.

Однажды, когда в очередной раз я посещала КБ «Дезинтегратор», где работал соруководитель моей диссертации, мне предложили повторить свой отчетный доклад у них на семинаре, на котором должны были присутствовать коллеги из США. Я уведомила об этом Клейса, и он тоже захотел показать меня иностранцам. Не ради меня, конечно, – стремился понять, чего я стою.

Мы с Клейсом вошли в комнату предварительного сбора, когда основная масса участников уже была там. При виде женщины и поняв, что это докладчица, эстонцы встали, американцы же остались сидеть с ухмылками на лицах. Я с недоумением глянула на Ильмара Романовича, он успокаивающим жестом прикоснулся к моему локтю и улыбнулся. Затем меня представили – в ответ эстонцы по очереди подходили, называли себя и целовали мне руку. Когда я села, мне и все остальным представили американских гостей, – тут они закивали головами в ответ на свои имена, но даже не оторвались от сидений. Более того, еще больше развалились в креслах, положив ногу на ногу, и развернулись ногами в мою сторону. А один превзошел остальных – положил ноги на столик так, что я вынуждена была нюхать его башмаки. Все это меня шокировало, так как противоречило предыдущим представлениям об американцах. Но, увы, пришлось срочно прозревать, с кем я столкнулась.

Доклад я делала в немного смущенном состоянии – ждала от американцев новой неожиданной выходки, выкриков, неконструктивной критики. Но нет, они слушали внимательно, приникнув к тому человеку, который служил переводчиком. Так же внимательно они выслушали и ответы на вопросы и выступления в прениях. Один из них даже сам выступил, как бы подводя итог, сказал что-то общее, но и похвалил меня за хорошие теоретические проработки по теме.

Наблюдая это, Клейс регулярно в течение трех последних лет моей учебы в аспирантуре вел ненавязчивые разговоры о том, что я могла бы работать у него на кафедре. Это меня привлекало, тем более что нашу двухкомнатную кооперативную квартиру в Днепропетровске можно было с успехом обменять на почти такую же в Таллине. Там проживало много людей, вышедших на пенсию и стремящихся провести остаток лет на солнечной Украине, как они любили говорить.

Тем временем у нас в институте шли постоянные реорганизации, расформировывались лаборатории, не сумевшие закрепиться на определенной тематике, и создавались новые – с перспективными направлениями или под успешных сотрудников. И каждый раз у меня менялся заведующий лабораторией. После Лободы В. М. пришел Коваленко Игорь Иванович – бывший директор Днепропетровского завода металлоконструкций им. Бабушкина, у которого, кстати, главным бухгалтером работал отец моего мужа. Мир тесен – я в этом убеждалась на протяжении всей жизни.

Игорь Иванович оказался приятным собеседником, бодрым, общительным. Он быстро вошел в доверие к директору института и вскоре попал в состав парткома, где стал заместителем секретаря по организационной работе. Правда, внимательный глаз видел в нем явные признаки ограниченного и неповоротливого ума – растерянную улыбчивость, неестественную приветливость и излишнюю доверчивость, без способности анализировать то, чему доверял. Но это замечалось не всеми, а только хорошими психологами да теми, кто непосредственно с ним работал. На работе это сказывалось не лучшим образом, ибо в любом споре правым оставался тот, кто последним вдувал ему в уши свое мнение. И естественно, он за все брался с энтузиазмом, не понимая ни рисков, ни трудностей, ни уровня своей готовности с ними бороться. Его легко можно было сбить с толку, увлечь в любую авантюру. Собственно, от одной из них он и пострадал, потеряв кресло директора завода и по протекции жены, известного в городе врача, оказавшись у нас. Но об этой истории я не знаю, в чем она состояла, сказать не могу.

Зато тут он снова влип в неприятности. Вот о них расскажу, потому что я тоже была членом партийного комитета института и в общих чертах знаю суть дела.

Работал у нас в лаборатории некто Лавров, инженер, пришедший откуда-то с производства – несимпатичный, скользкий какой-то, всегда потный, неумытый. Он был постарше меня возрастом. Так-то он казался сереньким и не видным, но замечалось в нем одно мерзкое качество недюжинной силы: скептическое отношение к умникам, пытающимся сделать серьезное дело и честно вырасти на нем по должности, тем более к женщинам. Естественно, не видя пользы в достоинствах, он в людях больше примечал недостатки и играл на них. Короче, чувствовалась в нем склонность к низким мыслям и поступкам, нечистота на руку, вороватость, способность стащить то, что плохо лежит. У него даже походка была напряженная, подпрыгивающая, с оглядкой, будто он в любую минуту готов был сорваться и бежать прочь. Но тематикой я с ним не пересекалась, и он меня мало интересовал. Вот он и завладел воображением Игоря Ивановича. Чем? А вот чем.

В те времена горожане – вузы, организации, учреждения, да порой и производственные предприятия – обязаны были по разнарядке райкомов партии помогать подшефным колхозам в уходе за овощами и в уборке урожая. Весной мы пропалывали грядки кукурузы и подсолнухов, осенью собирали помидоры, выдергивали из земли и очищали корнеплоды, сахарную свеклу… Тонкостей, как уж там организовывались взаиморасчеты по оплате труда, я не знаю, но они обязательно существовали между городскими шефами и подшефными хозяйствами.

Новое «дело», организованное двумя простачками, Лавровым и Игорем Ивановичем, предусматривало то, что сотрудники института будут направляться в колхозы области на уборку яблок, а оплату – забирать они и те, кто способствовал афере. Оплату забирали яблоками, которые затем грузили в вагоны-холодильники и гнали на север, где продавали на рынках. При этом видимо, был нарушен и учет собранных яблок, имели место прямые их хищения. Из рассмотрения персонального дела Коваленко И. И. я помню, что размах их незаконной деятельности был грандиозный – поток яблок на северные рынки шел непрерывно и состоял не из отдельных вагонов, прицепляемых к составам, а из отдельных составов, пропускаемых по железной дороге вне графика. Кончилась затея печально – Лаврова судили, а Игоря Ивановича исключили из партии и выгнали из института. Но это было позже.

А в описываемое время он только что пришел к нам и обрадовался, что под рукой оказалась я, почти свой человек, на которого можно опираться хоть с какой-то степенью надежности – вместе с фамилией на меня легла и доля его доверия к моему свекру. Дальше его впечатлило то, что я пыталась сделать диссертацию в таком сугубо мужском деле, как агломерационное производство, за которое не каждый мужик взялся бы. Он поверил, что это легко, что я попала на золотую жилу. И решил следовать моему примеру. В аспирантуру он поступить не мог по возрасту, зато мог прикрепиться в качестве соискателя ученой степени кандидата технических наук к научному сотруднику, имеющему право курировать такие работы.

Жизнь подкинула ему шанс, словно указывая на правильность выбора. Ильмар Романович готовился отмечать 50-летний юбилей и наравне со всеми своими аспирантами пригласил меня на торжества по этому случаю, на официальное чествование и на банкет. Ехать я могла только со специального разрешения руководства института, оформив отпуск без содержания, ведь поездка требовала не менее недели отсутствия на работе. Ясное дело, что и траты я должна была нести сама. Все равно мне хотелось поехать – в те времена и проезд и оплата четырехзвездной гостиницы были по карману специалисту моего уровня, то есть рядовому советскому человеку. Я написала заявление на имя Гавриленко Н. Е., очень надеясь, что он мне не откажет, и подошла к Игорю Ивановичу за визой, его согласием отпустить меня. Так требовалось по закону. Он расспросил меня обо всем.

– Знаете что, – сказал, выслушав меня, – давайте сделаем иначе. Перед директором я выхлопочу вам командировку в Таллин, а вы согласуйте с Клейсом мое присутствие на банкете. Если что – смело скажите, с какой просьбой я хочу к нему обратиться, – и он поделился своим желанием приобрести ученую степень через соискательство.

Выбора у меня не было. Я позвонила Клейсу, изложила возникшие обстоятельства, просила за Коваленко. Ильмара Романовича ничего не смутило, он отличался понятливостью, и срочно прислал в институт два официальных приглашения, на меня и на Коваленко, на какую-то мифическую конференцию, чтобы у нас появилось основание оформить командировки для поездки в Таллин.

Недели за две до этого, еще не зная о юбилее Клейса, мы с Юрой гуляли по проспекту и заглядывали в магазины. В магазине одежды, что был на углу улицы Горького, на нас снизошло вдохновение, и мы, за оказавшиеся в кармане деньги купили, мне обновки – два крепдешиновых платья в желто-древесных тонах и зимнее пальто с норкой темно-вишневого цвета. Надо сказать, первое, что мы никогда не планировали свои покупки – ни мелкие, ни крупные – и не копили специальные суммы на них. Приобретение вещей у нас протекало спонтанно, под настроение, в естественном потоке поступков, но всегда купленное попадало к нам в самый нужный момент, и мы ни в чем не испытывали нужды. И второе, принцип советской торговли не отличался сезонностью предложения – в магазинах всегда все было, что необыкновенно упрощало положение покупателя. Да и люди, совершая покупки, не ориентировались на сезон. Многие, наоборот, летом, когда уменьшались расходы на питание и топливо, подбирались с деньгами и покупали шубы, шапки, пальто, сапоги, другие дорогие зимние вещи. Летние одежды вообще покупались незаметно, они стоили столь дешево, что не приводили к финансовому напряжению в семьях.

И тут новые платья оказались в гардеробе очень вовремя – у меня было в чем ехать на юбилей.

От самого Днепропетровска у нас было приподнятое настроение, с оттенком нервозности. Я страшилась перелета, а мой спутник, возможно, встречи с новыми людьми. Его вид меня смешил. Игорь Иванович, подбоченясь, пытался ухаживать за мной, напоминая повадками петушка. Ему казалось, что он комильфо. Кроме того, он тут же начал изобретать миф о том, что его мать была эстонкой, и со всей серьезностью подыскивал убедительные интонации, обкатывая спектакль на мне. Как тут было не смеяться, в душе, конечно? Он так походил на эстонца, как африканская негритянка на меня.

Кажется, перелет я перенесла благополучно, потому что не помню его.

Нас встретили, привезли в весьма скромную гостиницу, правда, довоенной постройки, с высокими потолками и просторными холлами. И тут внезапно возникли трудности, нас не хотели поселять, невзирая на забронированные места и даже на то, что с нами были сопровождающие, пытающиеся договориться с администратором. В чем заключалась закавыка, мы понять не могли, а те эстонцы, которым поручено было устроить нас, только сдвигали плечами. Наконец, они повели меня на второй этаж, поселили в номер и уехали. А Игорь Иванович остался ни с чем. К месту будет заметить, что он явно относился к людям, приносящим не только огорчения своим несчастным характером, но и просто невезение, неудачи. Он сидел в коридоре под моей дверью, вздыхал и не знал, что с ним будет. Ясное дело, что я не могла бросить его одного и наслаждаться отдыхом в номере. Кое-как забросив туда вещи, я присоединилась к своему начальнику и тоже добросовестно вздыхала.

Наступал вечер, мы проголодались, но боялись выйти из гостиницы, понимая, что по возвращении Игорь Иванович останется вообще без крыши над головой, его просто сюда не впустят, потому что пропуск был только у меня. Где-то в местной забегаловке, где был только бар, мы купили по плитке шоколада и медленно сгрызали его на виду у блондинистой хозяйки этажа, прекрасно знающей о наших трудностях, но не подающей виду. После шоколада возникла жажда, пить было нечего.

Поздним вечером эта блондинка засобиралась домой и начала посматривать в нашу сторону. Понятно, ей надо сдавать смену, а мы представляли проблему, с которой она не знала что делать. Я подошла к ней и начала без обиняков:

– Вы знаете, я тут часто бываю в командировке, а мой начальник приехал впервые. Не пойму, в чем дело, но он не понравился вашим людям и остался без номера. Хотя номер ему бронировали. Вы меня понимаете?

– Наверное, он неправильно себя вел? – сказала женщина, не понятно, что имея в виду.

– Да, – согласилась я, – привычки начальника надо оставлять дома, когда едешь в чужое место. – А что еще я могла поставить ему в вину? О фантазиях про эстонку-мать его внешность умалчивала, пока что для внешнего мира это оставалось тайной.

– Вот именно! – тем не менее горячо подхватила эстонка. – Ему тут нечего командовать!

– Ну так вот, – сказала я, – что вы лично мне посоветуете?

– Сейчас будет смена персонала. Придет моя подруга. И внизу заступит другой администратор. Воспользуйтесь этим.

– Но как? – я захлопала глазами под ее взглядом, темнеющим от осуждения. Ей не нравилось мое непонимание. Но мужественно продолжала: – Я не знаю как. Подскажите, пожалуйста.

– Внизу ничего не говорите. А моей сменщице подарите шоколадку и попросите еще один пропуск, для него, – женщина показала на моего начальника. – Только, знаете, она все равно не сможет дать ему номер.

– А что сможет?

Дежурная по этажу замялась.

– Сможет сделать вид, что не знает о его присутствии в вашем номере.

– Что-о!?

– Сможет дать раскладушку, чтобы он переночевал в вашем коридоре, – она сказала она с опущенным взглядом, дескать, придется вам пойти на такие неприличные жертвы. А я округлила глаза и от ужаса хлопнула в ладоши. Да мне Игорь Иванович настолько не нравился внешне, что быть с ним в столь тесных обстоятельствах я даже без никаких там предположений не хотела! Спать рядом? Ужас какой!

Дело было безвыходное. Назавтра нам следовало иметь отдохнувший вид, а мы не могли устроиться на ночлег. Я прошипела в сторону Игоря Ивановича:

– Две шоколадки – быстро! – он убежал в буфет, а я вернулась к дежурной.

– Вы сказали, она ваша подруга…

– Да-да, она подруга, – с готовностью возобновила разговор симпатичная эстонка, видимо, поняв наконец, что я вовсе не добиваюсь возможности переночевать вместе с начальником. Мне действительно некуда его деть, и только.

– Мы приехали на юбилей к одному профессору, – сказала я. – Нас пригласили.

– Ах, вот как!

– Да. Не сможете ли вы замолвить словечко за нас перед вашей подругой? – появившийся с шоколадками Игорь Иванович, встал рядом с несчастным видом: – Это вам и вашей подруге, – продолжала я, с этими словами забрала шоколадки и передала эстонке. – Я совсем не умею договариваться.

Вскоре мы зашли в номер с двумя пропусками в руках. Наконец хоть какая-то пауза, позволяющая вздохнуть с облегчением и смыть с себя жару и пыль долгого хлопотливого дня! По очереди мы выкупались под душем. Игорь Иванович вновь приободрился, что я отметила – с учетом деликатных обстоятельств – без большой радости. Тем более что голод давал о себе знать все сильнее. Ясно было, что до утра мы живыми не дотянем. Но ресторан с нормальной едой можно было найти только в городе, в этой гостинице его не было.

Ночной Таллин! Июль! Еще продолжались белые ночи. На улицах, объятых мягким блаженством приглушенного сумраком света, покоем и тишиной, было полно гуляющих. Иногда от проходящей стайки людей слышался смех или приглушенный разговор. Где-то вдалеке от центра города плескалось таинственное прохладное море, раз за разом ухающее в берег разогнанной волной... Мы слышать гул моря не могли, но все же угадывали его близость по запаху и мягкости ветра, по его легким содроганиям в такт волн. Это была экзотика, будоражащая воображение, возносящая душу к неясной мечте о прекрасном будущем, о чудных странах, к которым мы давно уже имеем тайное щекочущее отношение.

Наша гостиница оказалась в самом центре Таллина, и ресторан мы нашли можно сказать в двух шагах от Ратушной площади. На удивление, не самый шикарный, именно, чтобы поесть – тесный, с говорливой публикой. Не сразу нашли свободный столик, но в итоге сели. Игорь Иванович снова принялся за свое – всеми способами демонстрировать, что он с женщиной и намерен ухаживать за нею вовсю. С видом успешного сердцееда он вскидывал голову, посматривал по сторонам, уверенными движениями и жестами утверждался на новой территории, словно уже приобрел тут участочек и закладывал фундамент нового особнячка. Кто знает, возможно, так проявлялась его ответственность за меня.

Подошла официантка, весьма не молоденькая. Игорь Иванович все в той же манере покорителя, завоевателя земель начал делать заказ, небрежно вертя каталог яств. Женщина бросила яростный взгляд на его руки и у нее затрепетали крылья носа, но она сдержалась, только заладила твердить одно: «Нет, этого тоже нет, это закончилось. Такие ответы она давала на заказываемые им блюда.

– Что же у вас есть? – вспылил мой спутник. – Мы хотим поужинать.

– Для вас у нас ничего нет.

– В каком смысле? – визгливо вскинулся Игорь Иванович, то ли оторопев от ее наглости, то ли не поняв ее.

– В таком, – поджала женщина губы. – Могу принести только коньяк и кофе.

– Вы будете? – Игорь Иванович растеряно посмотрел на меня.

– Да, – я улыбнулась, видя какое раздражение вызывает он у нордических людей. Вот вам и мама-эстонка! Нет, не пройдет у него этот номер, подумала я. – Только свою порцию коньяка я вам отдаю.

– А я вам – свой кофе.

Официантка даже глазом не моргнула на нашу попытку шутить, записала заказ и отошла к соседнему столику. Там ей начали диктовать те же блюда, что и мы, но она не отказывала, а все подряд записывала в блокнот. Я кивнула Игорю Ивановичу и произнесла громко, чтобы она услышала:

– Не расстраивайтесь, завтра с нами будут эстонские друзья. Уж им-то не откажут, и они нас основательно накормят.

Последовала нужная реакция, на которую я и рассчитывала. Женщина повернулась ко мне, будто все время только и думала о том, чем бы нам помочь. На ее лице блуждало выражение понимания:

– Если хотите, я принесу яичницу с беконом, – Игоря Ивановича она подчеркнуто игнорировала.

– Да, пожалуйста. И по две порции. Можно? – я снова улыбнулась, добавила в качестве извинения, хотя неизвестно за что: – Я-то у вас бываю часто, а мой коллега приехал в Таллин впервые.

– Да, можно, – мягче ответила женщина, записала заказ и продолжила: – Первого в такое время действительно нет. Еще дам вам салат, да?

– Отлично!

Назад мы возвращались медленным шагом, с успокоенным пониманием, что жизнь налаживается.

Старый город, самый центр Таллина, поражал разноцветием афиш и витрин, всевозможными оттенками серого, коричневого и карамельного на стенах классических европейских домов, выстроившихся в непрерывную линию, как бы сросшихся боками, реконструированных и заживших современной жизнью. Это была не теснота, а нечто большее, нечто сверх ее. Это было полное отсутствие незанятого пространства, лишнего, способного приютить еще хоть что-то, не касающееся пешеходов.

Ощущение необычного полуночного края не покидало. Того самого колдовского края, где по милости Йонаса Ли поселилась волшебная рыба и в стране солнечного заката, придуманной Сигфридом Линдстрёмом, под песню мельничного колеса Густава Сандгрена, волшебная птица Анны Валенберг дарила королю алмазы. Этими просторами когда-то дышал Туве Янссон и тут жил его Хемуль, который любил тишину, а также герои Андерсена и Линдгрен, знакомые с детства.

Несмотря на будний день на улице еще было много гуляющих, и все они казались безмолвными фантомами в зеркальной северной тишине, струящейся откуда-то с небес вместе с рассеянным призакатным светом.

Но город, сколь бы ни поражал игрушечностью и живописностью, не был хитроумной картонкой из театра теней или макетом из мастерской архитектора, не был восковым изделием из музея мадам Тюссо. Он дышал и жил по-настоящему. То тут, то там слышались тихие скрипы, хлопанья, открывались старинные двери подъездов, припрятывающие в сумраке своих зевов внутренние лестницы, и зажигались домашние огни – люди возвращались с вечерних моционов и их силуэты отчетливо рисовались на фоне незашторенных окон.

Говорят, что мир ветвится и множится в восприятиях людей. Нельзя не поверить в это, видя наш пример. После кофе я чувствовала бодрость, желание дольше вдыхать воздух этой экзотики, пройтись по любимым улочкам, полюбоваться белой ночью. А Игоря Ивановича, наоборот, от двойной порции коньяка, выпитого на голодный желудок, развезло и клонило в сон. В счастливом ощущении праздника я забыла о досадности, ждущей нас в номере, где еще предстояло устраиваться со вторым спальным местом. Интерес же моего спутника сосредоточился именно на том, чтобы прийти пораньше, пока дежурная не уснула, и попросить у нее раскладушку.