Текст книги "Черная башня"
Автор книги: Луи Байяр
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
Глава 9
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛЮКСЕМБУРГ
После встречи с Видоком прошло четыре дня, но я все еще чувствую его присутствие. И во время вечернего обхода квартала, и по дороге в Медицинскую школу, и даже тогда, когда припрятываю газету в Ле Пер Бонве, в ухо мне шепчет его голос…
«По вашему расписанию можно сверять часы…»
А в пятницу утром происходит событие, выбивающее меня из привычной колеи. Я получаю письмо. На сиреневой бумаге с осыпающимися золотистыми краями и неразборчивым тисненым гербом сверху. Бумага такая хрупкая, что я боюсь держать ее в руках.
Доктор Карпантье!
Недавние события, связанные с покойным месье Лебланом, заставляют меня обратиться к Вам с этим письмом. Не будете ли вы столь любезны посетить меня завтра в десять утра? Вы найдете меня в доме номер 17 по улице Феру.
В случае отсутствия ответа буду ожидать удовольствия встречи с Вами. Взываю к Вашему благоразумию.
Баронесса де Прево
Имя такое же хрупкое, как бумага. Баронесса!
Первая мысль: Рейтуз и компания принялись теперь за меня. Вторая мысль – и она, с момента появления в моей жизни Видока, мелькает у меня то и дело – «меня приняли за другого».
И ошиблись не только человеком, но и социальным классом. Я не подходил к аристократам ближе, чем во время воскресных прогулок по Елисейским Полям. Теперь, после возвращения Бурбонов, это считается прекрасным развлечением – фланировать среди вязов и любоваться на проезжающие мимо кареты. Лошади с розетками в ушах, кучера при париках и галстуках, кусочек напудренной щеки в окошке, ручка цвета слоновой кости, неподвижный, будто приклеенный, бутон улыбки. То, что одна из этих женщин прикажет остановить экипаж и протянет мне свою высокородно-бессильную руку, представляется столь же вероятным, как приглашение короля лечить его подагру.
Одним словом, имеются все основания для сомнений. Начать с человека, доставившего послание. Вместо ливрейного лакея я увидел обычного портье, седого, как Монблан, и несколько су, положенные ему на ладонь в качестве чаевых, вызвали у него лишь кривую усмешку.
Далее, адрес. Улица Феру. Тонкая спица в колесе Люксембургского сада, удаленная от шума придворной жизни. С какой стати баронессе жить в таком месте?
Весь день и весь вечер я обдумываю разнообразные веские причины, чтобы отклонить приглашение. Наутро я его принимаю. И даже знаю почему. Потому что Видок ждет от меня этого меньше всего.
Утром Париж окутан туманом. Дым от ночных костров, смешанный с испарениями клоаки и моросью трехнедельных дождей, лепится грязно-коричневыми облаками к мансардам, клубится в сточных канавах, льнет к деревьям, повозкам и лоткам торговцев. Густой, шероховатый и вместе с тем подвижный – беспрерывно обновляющийся, он похож на дыхание города.
Единственная видимая часть дома номер 17 по улице Феру – грубо оштукатуренный желтоватый фасад, три окошка с сонно приспущенными жалюзи и литой молоток в форме подмигивающего сатира. Молоток сдвинуть с места не удается, приходится колотить в дверь, на что откликается пожилая консьержка, закутанная в черную шерсть и с прокурорской ухмылкой.
– Доктор Карпантье, о да! Она ожидает вас.
Со свечой в руке она ведет меня наверх через два лестничных пролета – акт, к которому ее тело совершенно не приспособлено. Ей приходится перетаскивать организм за собой, будто багаж, по частям, каждую ногу – как отдельный чемодан.
– Вы легко нашли дорогу? Уфф. В деньки вроде нынешнего собственного носа не различишь. Гррмм. Баронесса будет так рада вам. Я ей все время твержу: приглашайте молодых, хоть иногда, для разнообразия. Ввууфф! Куда лучше, чем старых козлов в этих – кррруммп – синих чулках и грязных жилетах. Вечно они ноют! Про старые добрые деньки. Пфифф! А я говорю, что сделано, того не воротишь, надо переходить к следующему. Я всегда такая была. Плунф.
Наконец она останавливается у обшарпанной дубовой двери. Стук, сопровождаемый оглушительным, похожим на рев восклицанием:
– Мадам баронесса! Ваш гость пришел!
Затем, словно исполняя некий ритуал, она поворачивает ручку, приоткрывает дверь и медленно, тяжело дыша и склоняясь в три погибели, пятится назад.
Сквозь истертый до полупрозрачности ковер просвечивают красные, тоже истертые, плитки пола. Старинный круглый стол, низкий буфет, над ним – зеркало. Незакрепленная скамья. И кресло с низкой спинкой, такое, словно его перенесли сюда из коттеджа бретонской вдовы.
В кресле восседает величественная дама.
Нет, лучше выразиться иначе. Величественная дама восседала в этом кресле. Волосы ее украшали розовые бутоны, легкое белое платье подчеркивало очаровательные округлости фигуры, а ручки были затянуты в замшевые перчатки райской белизны.
С тех пор минуло тридцать лет. Белое вылиняло до желтоватого; летнее платье уступило место безнадежно устаревшему черному из камчатного полотна; кружевную накидку штопали столько раз, что на ней не осталось живого места.
И теперь это когда-то красивое – все еще красивое – лицо, подобно глиняной табличке из древнего храма, отвердело от ветра времени и приобрело наставительное выражение.
– Доктор Карпантье, – приятное, словно щекочущее контральто, – как мило с вашей стороны посетить меня.
Поднявшись из своего крестьянского кресла, она предлагает мне затянутую в перчатку руку. Не зная, что делать, я сжимаю ее. С легкой снисходительностью она высвобождается.
– Вы должны простить меня, – продолжает она. – Вы не совсем тот, кого я ожидала.
Я собираюсь спросить, а кого она ожидала, но меня останавливает нечто, сперва незамеченное: ее глаза. Один карий, другой синий – как будто она одолжила их у двух разных женщин.
– Не желаете ли чаю, доктор?
Она подает чай сама, в фарфоровых чашках, изготовленных, как я с облегчением отмечаю, не руками осужденных. Она говорит… в основном я слышу не что, а как – музыку ее голоса. Где-то на заднем плане позвякивают ложечки; обвожу взглядом комнату, замечаю диван, под ногами цветной мексиканский коврик, книжный шкаф, словно позаимствованный из музея естественной истории – почти пустой, не считая нескольких раковин и книжной полки с рядом красных сафьяновых переплетов.
– Я вижу, вас заинтересовала моя библиотека, – с иронией замечает она. – Это мемуары моего покойного мужа. При Людовике Шестнадцатом он был послом в Берлине.
Не зная, что ответить, я молчу, и мое молчание оказывается тем самым сигналом, которого она ждала. Отставив чашку, она складывает руки на коленях и с многозначительным и важным видом, словно бы приступая к показу гостям дома, начинает говорить. И все то, в чем обычно признаются только после дней, а то и недель доверительного знакомства, выливается на меня сразу, в один момент беспомощной и неостановимой откровенности.
– Разумеется, во время Революции мы потеряли все. Якобинцы присвоили наши земли – в этом не было ничего неожиданного, но затем большую часть драгоценностей мы потеряли по дороге в Варшаву, а с оставшимися деньгами барон поступил несколько неразумно. Эмигрантом он оказался никудышным, в особенности учитывая, как много ему доводилось путешествовать прежде. Но одно дело – путешествие, даже изгнание, добровольное, и совсем другое – вынужденное. Бедный, он сильно переживал. Все время интриговал, изобретал способы вернуться сюда, где его ждали меньше всего.
Она ненадолго подносит чашку ко рту.
– А интриги, вынуждена заметить, стоят денег. По крайней мере, его интриги всегда стоили.
Шурша юбками, она поднимается. Скупым движением холеной руки открывает шкаф, поглаживает сафьяновые переплеты.
– Это все, что осталось. Жизнь в десяти томах. До последнего дня он пребывал в убеждении, что кто-нибудь опубликует их. – Она достает с полки крайний слева том, передает мне. – Это может прийтись вам по вкусу, доктор. Здесь описывается жизнь барона, начиная с его рождения в Тулоне до краткого и, не побоюсь этого слова, невыдающегося периода, когда он служил интендантом в Лиможе. – Она почесывает спину костяшками пальцев. – Лично я только эту часть и могу читать. Остальные меня слишком волнуют. Ах, доброе утро, киса!
Я чувствую прежде, чем увидеть: трение о мою штанину. Затем в распростертые объятия баронессы прыгает клубок из черного, белого и оранжевого.
– Киса проснулась? Какая же соня наша кисочка! А что еще делать в такой туман, правда? Ах да, поэтому-то кисочка и любит туман! Ну-ка, пойдем к окошку, посмотрим, видишь?
В неверном свете канделябров они сливаются на несколько мгновений в единый организм: конечности сплетены в стремлении к общей цели, мурлыканье перемежается нежным бормотанием.
– Боюсь, я должна задать неделикатный вопрос, – произносит она.
Я не сразу понимаю, что она обращается ко мне. Ее голос еще не вполне перешел в человеческий регистр.
– Как вам будет угодно, – выдавливаю я.
– За вами следили?
– Нет.
Я отвечаю с убежденностью, но при этом понятия не имею, следили за мной или нет. Я все еще не привык к мысли, что стою того, чтобы за мной шпионить.
– Теперь моя очередь быть неделикатным, мадам баронесса.
– Прошу вас.
– Что связывает вас с месье Лебланом?
С явным сожалением она отпускает кошку, и в этот момент – впервые с моего появления – ее внимание оказывается полностью обращенным на меня. Я бледнею. Чего стоит одна улыбка, отполированная в миллионах гостиных и салонов.
– Доктор, я ощутила внезапное желание прогуляться. Не окажете ли честь сопровождать меня?
Туман в Люксембургском саду начал рассеиваться, но над головами у нас по-прежнему висит пелена. Скульптуры. Фонтаны. Дворец с палатой лордов, где погребены высушенные останки старых монархий и империй. Прежде пышные платаны острижены, так что остались одни стволы, влажные, в шрамах. Они выстроились вдоль аллеи подобно старым солдатам.
Для человека, ведущего не слишком активный образ жизни, баронесса шагает довольно быстро. Чтобы не отставать от нее, мне приходится прилагать усилия. Однако скоро мы уже движемся в общем ритме – и мне кажется, что мы веками совершаем подобные прогулки, прокладывая дорожки в гравии.
– Вы еще молоды, – после некоторого молчания произносит она. – Наверное, вам лет двадцать пять?
– Двадцать шесть.
Она рассеянно кивает.
– Вот примерно столько лет назад я и познакомилась с Кретьеном Лебланом. Это произошло в летний полдень в Варшаве, в Старом Мясте. Я подкреплялась в небольшом уличном кафе – кажется, тарелкой крупника, – а когда посмотрела на улицу, то увидела его. На нем были голубые чулки и линялый сюртук. Он наблюдал за моим супом – как кот наблюдает за беспечным кроликом. Меня это невольно тронуло.
Рукой в перчатке она едва ощутимо сдавливает мою левую руку.
– Леблан тоже был в каком-то смысле эмигрантом. Лишенный проклятия громкого титула, он продержался дольше, чем большинство из нас, но вскоре и ему пришлось покинуть Париж. Спешно. У него было то выражение лица, что и у всех нас поначалу: как будто человека затолкали в шар Монгольфье, а потом, не дожидаясь окончательного приземления, сбросили вниз. В день нашей встречи он все еще не восстановил равновесие. – Она осторожно обходит лужу. – Мы разговорились. Мне понравились его любезные манеры, и к тому времени, как он доел за меня крупник, я формально наняла его на работу.
Даже сквозь густой туман я вижу, где мы идем: вдоль парапета Перинье, неподалеку от Западной улицы. Оглушает чириканье воробьев, трели дятлов и коноплянок.
– Мой муж оставил после себя величественные финансовые развалины, – сообщает баронесса. – Пришлось уволить слуг. Леблан был настолько добр, что некоторое время работал без жалованья; когда же он не смог и дальше себе это позволять, то продолжал регулярно навещать меня, просто чтобы подкормить. Пожалуй, я осталась жива именно благодаря Леблану.
Она замедляет шаг и хрипловато вздыхает.
– И именно Леблан, когда вернулись Бурбоны, уговорил меня приехать в Париж. «Бонапарта больше нет, – убеждал он. – Вы снова сможете быть счастливой». Боюсь, он меня переоценил. Однако я согласилась, хотя бы из одного только желания сделать ему приятное. Я выдвинула единственное условие: чтобы он нашел мне дом как можно дальше от моей прошлой жизни.
Красноречивым жестом, достойным мадемуазель Марс, [7]7
Знаменитая актриса-инженю начала XIX в.
[Закрыть]она обрисовывает окрестности.
– И вот я здесь, – заключает она.
– Мне очень жаль, баронесса.
– Не стоит, доктор. Иным выпадают беды куда страшнее. А самое главное, после всех этих лет понимаешь, какая большая ценность – просто быть живым. Впрочем, вы пришли не затем, чтобы соболезновать старой развалине вроде меня.
– Я по-прежнему не знаю, зачем пришел, мадам.
Левой ногой, будто ножкой циркуля, неподвижно упираясь в землю, она правой медленно рисует круг – одновременно обводя настороженным взором окрестности.
– Неделю назад, в среду, – начинает она, – Леблан явился ко мне в чрезвычайном возбуждении. Сообщил, что вступил во владение неким предметом и, дабы установить его подлинность, нуждается в человеке с определенным, скажем так, положением в обществе – хотя бы даже и утраченным.
– А что это был за предмет?
Слышала баронесса мой вопрос или нет – не знаю.
– Получив удовлетворительный ответ относительно подлинности предмета, – продолжает она, – Леблан сказал, что для вынесения окончательного заключения нужен другой человек. В конечном итоге он пустился на поиски доктора Карпантье с улицы Святой Женевьевы.
– Он не приходил ко мне.
Носком ноги, обутой в домашнюю туфельку, она рисует новый круг – теперь уже обводя им белое перышко.
– Так я и думала, – произносит она.
Теперь она смотрит на меня, и ее карий и голубой глаза сверкают, каждый своей мыслью.
– Доктор, я во многих смыслах далека от идеала. Многим людям я желала зла – но погашу всякий огонь мести, если только буду уверена, что убийцы Леблана уничтожены.
– Позвольте спросить, мадам, откуда вы узнали о гибели месье Леблана?
Она отвечает долгим взглядом. Прикусывает нижнюю губу.
– Леблан имел привычку навещать меня каждый понедельник около десяти утра. В этом он был точен, как часы. В прошлый понедельник он не явился и при этом никак меня не известил. Не застав его дома, я поступила так, как поступил бы на моем месте любой парижанин, – направилась прямиком в морг. Там я дала консьержу детальное описание внешности Леблана и, заплатив несколько су, получила возможность увидеть, – она делает паузу, – господина, о котором идет речь. Доктор, – добавляет она, – вы не возражаете, если мы присядем?
Скамейка совсем неподалеку. Носовым платком – единственным моим носовым платком – я досуха вытираю для нее сиденье. Кивком выразив благодарность, баронесса опускается на скамью – точно рассчитанными движениями, не сгибая спину. Прислоняет к скамейке зонтик. Критически осматривает перчатки.
– Доктор, скажите, вы точно знаете, по какой дороге идете?
– Нет, – отвечаю я. – Вы можете понять это по состоянию моих сапог.
Она противится искушению посмотреть вниз, но в ее странных разноцветных радужках распускается что-то неожиданно теплое.
– Хорошо бы, если бы вам можно было доверять, – замечает она.
– Я не вполне понимаю, в каком именно вопросе вы хотите мне довериться.
Мы умолкаем и молчим минут пять. Тем временем, однако, происходит любопытная вещь. Пока мы сидим, туман, словно эмульсия, распадающаяся на ингредиенты, рвется и все больше истончается, так что, в конце концов, я понимаю: в парке мы не одни, это место делят с нами другие человеческие существа.
Но почему вид их вселяет такую тревогу? Гризетка, задремав, едва не сползла с лавки. Ученица монастырской школы с дедом, они перекусывают хлебом и сыром. Пара студентов-юристов. В обычную погоду я, скорее всего, не обратил бы серьезного внимания ни на одного из них. Сегодня же сама их ординарность наводит на мысль о чем-то сверхъестественном.
Я произношу:
– «Он здесь».
Баронесса вполоборота поворачивается ко мне.
– Таковы были последние слова Леблана, – объясняю я. – Он сообщил о появлении какого-то человека. Кто этот человек?
Она же, отвернувшись, устремляет взгляд направо.
По другую сторону дорожки, на скамье в трех метрах от нас, сидит, согнувшись над развернутым «Ежедневником», старый солдат. На нем мундир времен Людовика Пятнадцатого, со скрещенными мечами на спине, на шее – крест Святого Людовика. Он принадлежит к той категории ископаемых, которые регулярно встречаются в общественных местах: в них, как в кастрюлях, тушатся воспоминания, они обмениваются дерзкими взглядами с офицерами наполеоновской армии и носят в правой петлице белый бант – демонстрируя таким образом, что находятся по правильную сторону баррикады.
Из всех наших соседей он меньше прочих обращает на себя внимание. Отчего же баронесса, завидев его, еще больше выпрямляется и словно бы каменеет? Как джентльмен, я предлагаю поменяться местами, но посреди фразы умолкаю: баронесса обращается к человеку, что сидит на скамье с противоположной стороны дорожки:
– Месье Видок, почему бы вам не присоединиться к нам? Так вам будете гораздо лучше слышно.
Глава 10
ДВУГЛАВЫЙ ОРЕЛ
Вздрогнув, старый солдат бросает на нас буравящий взгляд глубоко посаженных глаз. В следующее мгновение пергаментную кожу его лица прорезает улыбка, знакомая до последней черточки, и я понимаю, что баронесса не ошиблась.
Самое интересное, что Видок, по-видимому, ничуть не удивлен. Вскочив на ноги – сильные молодые ноги, – он отвешивает низкий поклон и преувеличенно учтивым тоном произносит:
– Мои извинения, мадам. Ужасно не хотелось вам навязываться.
– Ах, я столько читала о вас в местных газетах, и ни разу у меня не сложилось впечатления, что робость, месье, принадлежит к числу ваших недостатков.
– Возможно, вы правы. – Он склоняется еще ниже. – Но перед лицом столь поразительной проницательности я все-таки теряюсь и не нахожу слов.
– Мадам, – встреваю я, – вы нас простите?
Я отвожу Видока в сторону и наклоняюсь к самому его уху. Ярость бушует во мне, взмывает волной, но наружу выходит лишь приглушенное бормотание.
– Как… как вы…
– Как я узнал, что вы занялись частным сыском? – хмурится он. – Что перебегаете дорогу закону? Да будет вам известно, что это стоило мне двадцати секунд и десяти су. Или мадам баронессе следует нанять привратницу помолчаливее, или вам надо научиться быть более скрытным.
Наверное, это одна из его способностей. Стоит поймать его на неприглядном поступке, как он ухитряется перейти в контратаку.
– Выходит, мне нельзя и носа показать за дверь без вашего разрешения?
– Разумеется, можно, – шепчет он в ответ. – Если хотите кончить, как Леблан.
– Господа, – вмешивается баронесса, – если вы желаете разговаривать sotto voce, [8]8
Вполголоса, приглушенно (ит.).
[Закрыть]полагаю, лучше отправиться ко мне. – Ее щеки слегка розовеют – вероятно, при мысли о возможных последствиях. – Будь я помоложе, мне бы и в голову не пришло приводить домой сразу двух молодых людей. Теперь же я в том возрасте, когда это лишь способствует поддержанию репутации.
Мы стираем с кожи остатки тумана. Видок уже успел аккуратно отпихнуть с дороги кошку баронессы, сама же баронесса, тихонько напевая, ставит на пол свой видавший виды шелковый зонт, и меня опять посещает чувство, будто я уже много лет навещаю ее, и мы сидим все в той же комнате за круглым старым столом, на крестьянских бретонских стульях. Взять, к примеру, то, как баронесса незаметно исчезает в ванной комнате… Разве не с одними только старыми друзьями можно позволить себе такое? И прошу обратить внимание на ее бесшумную поступь, когда она возвращается с таким видом, будто собирается устроить для друзей игру в вист.
Только в руках у нее не карточный столик, а складная скамеечка, обитая синим атласом. Внезапно иллюзия домашней небрежности рассеивается, ибо этот элегантный предмет в нее не вписывается.
Даже сама баронесса не вполне знает, как с ним обращаться. Сперва она собирается установить скамеечку на полу, но передумывает и складывает ее у себя на коленях, прижимая, будто спаниеля.
– Месье Видок, – начинает она, – мне потребовался почти час, чтобы начать доверять доктору Карпантье. Можете ли вы сказать мне что-нибудь, что в вашем случае ускорило бы процесс?
Видок – вероятно, из гордости – все это время пребывает в облике старого солдата, и часть искусственно приобретенных лет остается при нем даже сейчас, когда он подходит к буфету баронессы.
– Мадам, я мог бы заявить, что честен и чист, как слеза, но разве вы мне поверите? Скажу одно. Каждое совершаемое в Париже преступление я считаю преступлением, направленным против себя. Личным оскорблением, вот так! И только когда преступник получает наказание, я считаю свою честь восстановленной.
Он стоит, разглядывая в зеркале свой измененный облик.
– В молодости, – продолжает он, – я провел в тюрьмах даже больше лет, чем заслужил. Со мной, мадам, случилось самое худшее, что только может быть. За одну-единственную случайную неосмотрительность меня наказывали снова и снова. Единственным, что не дало мне погрузиться в пучину отчаяния, была вера – нет, глубокая убежденность, – что я не такой, как эти жалкие отбросы вокруг. Насколько я заслуживал свободы, настолько другие заслуживали быть на моем месте. Я испытывал их, исследовал их натуру. Я понял, что общество сможет жить только тогда, когда они будут от него отделены. Эта вера стала моим спасением – и остается им по сей день.
Актер театра «Одеон», вероятно, насытил бы такую речь всевозможными словесными оборотами и гипертрофированными жестами, он швырнул бы свои слова небу. Видок же произносит все ровным голосом и довольно спокойно, после чего глядит в глаза баронессы, словно она и есть искомая им аудитория и иной ему не нужно.
– Сударыня, – говорит он. – Вы мудро поступаете, строго отмеряя свое доверие. Имея же дело со мной, вы можете смело его инвестировать. И прежде чем закончится этот день, вы получите свои дивиденды.
И все равно она колеблется, хотя маска строгости на ее лице слабеет.
– Кажется, вы упоминали некий предмет, – мурлычет он.
Не получив ответа, он продолжает еще более сладким голосом:
– Предмет, который месье Леблан хотел опознать.
Краткий кивок.
– Вам, случайно, не известно, откуда он взял его, мадам?
Она делает глубокий вдох, а выдыхает судорожно, неровно.
– Он мне так и не рассказал, – наконец произносит она. – Его информатор предпочитал оставаться анонимным.
– Выходит, сам Леблан не знал, кто его информатор?
– Очевидно, не знал.
– И месье Леблан унес этот предмет с собой?
– Нет.
Поразительно наблюдать за этим крупным человеком, за его движениями, ставшими легкими, как дуновение ветра, как шаги рогоносца у ложа страсти.
– И что же он с ним сделал?
– Попросил меня подержать его у себя. До того момента, когда он сможет забрать его. – Она сосредоточенно изучает ногти. – Леблан всегда отличался оптимизмом.
– Следовательно, предмет у вас? – осведомляется Видок.
– Да.
Сдерживаться становится почти не под силу. Губы Видока конвульсивно подергиваются, волнение придает его речи неестественную вычурность.
– Смеем ли мы тешить себя надеждой, что по вашей несказанной милости сподобимся его лицезреть?
Она опускает взгляд и, вздрогнув, подобно пьянице, внезапно выдернутому из алкогольного дурмана, обнаруживает у себя на коленях синюю скамеечку. Ее рука скользит по ножке, пока не наталкивается на препятствие: что-то вроде сверкающей подвязки, сплавленной со скамеечкой, – так, по крайней мере, кажется, пока сухие пальцы баронессы суетливо и поспешно не отсоединяют ее от ножки.
Видок кладет добычу на стол, я подношу снятую с ближайшего канделябра свечу. Теперь, отчетливо вырисовывающийся на фоне красного дерева, перед нами лежит золотой предмет, затертый и в отметинах, с зарубками, вмятинами, местами потускневший.
– Маленький, – слышу я собственный гол ос. – Для браслета чересчур мал.
– А для кольца велик, – добавляет Видок. – То есть для кольца взрослого человека.
Он подносит блестящий ободок поближе к свече. По его губам пробегает улыбка.
– А вот в качестве детского кольца, – провозглашает он, – подойдет как нельзя лучше.
И словно по мановению волшебной палочки, все отметины и вмятины на поверхности кольца обретают свое значение.
– Детское зубное кольцо, – говорю я.
– И стоит изрядно, – заключает Видок, катая кольцо по своей широкой ладони.
Золотистые брови баронессы изгибаются высокими дугами.
– Если вы о том, что кольцо из чистого золота, то вы правы. Однако своей ценностью кольцо прежде всего обязано его первому обладателю.
– Младенцу? – спрашивает он.
– В то время он был младенцем.
– И вы его знали?
– Видела пару раз. Я водила некоторое знакомство с его матерью.
– Она, верно, была весьма обеспеченной особой, если давала ребенку грызть кусок золота.
Баронесса молчит. А когда пауза заканчивается, ее голос звучит по-новому, с налетом таинственности.
– Она и в самом деле была, как вы выражаетесь, обеспечена. Какое-то время. Кольцо, однако, подарила ребенку бабушка.
Наступает вторая пауза, более долгая – она длится почти полминуты. Баронесса нарушает ее сама: выдвинув ящик антикварного шкафа, она извлекает древний театральный бинокль.
– Вот, – произносит она, протягивая бинокль Видоку. – На кольце выгравирована миниатюрная эмблема бабушки ребенка. Посмотрите сами.
Бинокль, слишком маленький по сравнению с его бычьей головой, придает ему, когда он склоняется над столом, вид обеспокоенного химика. Несколько секунд он пристально вглядывается. Его лоб рассекает глубокая морщина.
– Там должен быть двуглавый орел, – подсказывает баронесса. – Но не такой, как на эмблеме синьора Бонапарта. Теперь разглядели, месье?
Стискивая в пальцах кольцо, Видок зачарованно кивает.
– Вы, наверное, бывали там? – спрашивает она.
– Я провел там несколько недель. Сражался с кирасирами Кински. Стал неплохо разбираться в их символике.
– Кински? – заикаясь, вставляю я. – Но ведь дело было в Австрии.
– Разумеется, – любезно соглашается баронесса. – Перед нами геральдический символ императрицы Марии Терезии.
– Взгляните сами, – произносит Видок.
Я прижимаю бинокль к переносице: миниатюрная вселенная кольца рывком приближается. Двуглавый орел… тевтонский крест…
– И имя ребенка, – говорит баронесса. – Его можно разобрать.
И действительно, с внутренней стороны кольца просматриваются буквы. Некоторые совсем стерлись, но осталось достаточно, чтобы разобрать изначальную гравировку.
Л И ШАЛЬ
– Луи Шарль, – шепчу я, и звуки как будто бы проливаются на стол и отражаются от него именем. – Дофин.
Из-за моего плеча доносится голос баронессы. В нем отчетливо слышны иронические нотки.
– Пожалуй, после стольких лет следует вернуть в обиход слово «король».
И, словно отвечая на реплику баронессы, кольцо уплывает из поля зрения. Оторвавшись от стола, я вижу его на ладони Видока; в следующую секунду тот швыряет кольцо в ближайшую стенку. Судьбу кольца, по-видимому, разделяют и остатки его образа, потому что слова, соскользнувшие с уст Видока, никак не могут быть произнесены в одном помещении с синей атласной скамеечкой.
– Дерьмо!
– В каком-то смысле, – соглашается баронесса.