Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Луи Байяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Глава 42
РОДИМОЕ ПЯТНО

– Нет, – качает головой Видок. – В такое поверить невозможно.

Я являюсь как раз в момент, когда он усаживается завтракать. Что за безмятежная сцена. Кофейник севрского фарфора, такая же чашка, из носика кофейника вырывается пар, в высокие, до пола, окна вливаются ароматы лимона и апельсина… Сам Видок – еще расслабленный, спокойный после ночного отдыха – облачен в халат с открытым воротом, мягкую шерстяную рубаху с ворсом и красные брюки.

В этот момент вбегает Эктор. Красный, распаленный последними событиями, жаждущий о них поведать. Благолепию конец.

– Мальчик-двойник? – восклицает Видок. – Которого протащили под носом у двух сотен вооруженных солдат? В игрушечной лошадке?

– Так утверждает профессор.

– И какого черта мы должны ему верить?

– Такого, что… с ним достаточно один раз побеседовать. Ему незачем лгать. И он единственный живой свидетель.

– Что вы говорите? И о чем же он свидетельствует? Он хоть раз видел своими глазами Луи Шарля? Разумеется, нет. Чтобы докладывать об этом деле в Министерстве юстиции, мне нужно нечто большее, чем воспоминания вашего задорного старичка.

Подцепив булочку на нож для масла, он в три укуса поглощает ее. В следующее мгновение раздается приглушенный, мягкий звон колоколов Сен-Северина. Ему отвечают колокольные звоны на другой стороне реки, и несколько минут длится эта перекличка.

Воскресенье.

Возможно, именно этот факт подвигает Видока воззвать к высшей силе.

– Господь всемогущий! Все, о чем я прошу, – это хоть самое завалящее доказательство! Разве это так много? Что-нибудь, чтобы меня в итоге не засмеяли!

– Не знаю, почему вам недостаточно моего рассказа, – заявляю я. – Я привел вам свидетельство очевидца…

– Демагогия.

– Я дал вам личные записи моего отца…

– Благодаря которым мы не продвинулись вперед ни на шаг, чтоб ему пусто было!

Наверное, выражение моего лица заставляет его смягчиться и умолкнуть. Потом он произносит негромко и слегка ворчливо:

– Отлично. Давайте сюда дневник.

В его движениях нет никакой аккуратности. Он бесцеремонно перелистывает отвердевшие страницы.

– Вот что меня беспокоит, Эктор. Последняя строка. «На этом пока все». Наводит на мысль, что продолжение следует. Вам не кажется?

– Продолжения нет. Я искал.

– Но в этом не прослеживается логики. Нам известно, что вашему отцу никто не мешал писать заметки. Известно, что у него не было острой необходимости спешно зарывать дневник – никто ведь даже не знал, что записи существуют. Так почему же он прервался на самом интересном месте? Почему не изложил все обстоятельно, как делал прежде?

В высокие окна врывается свежий ветерок и колышет страницы, будто травы на лугу. Видок готов уже закрыть дневник, но тут что-то привлекает его внимание.

– Подождите-ка, – цедит он сквозь зубы.

Он подносит книжку к свету. На внутренней стороне задней обложки видна трещинка, образовавшаяся, кажется, в результате давления изнутри.

– Господи, – бормочет Видок. – Глазам своим не верю…

Он просовывает палец под кожаную обложку… и через несколько секунд извлекает плотно сложенный лист бумаги. Он раскладывает его на столе, рядом с закусками и медом.

Для предъявления по месту требования

Подлинность объекта подтверждается наличием следующей особенности: родинка, темно-коричневого цвета, около сантиметра в диаметре, между безымянным пальцем и мизинцем правой ноги.

Ваш

доктор Эктор Карпантье

Взгляд Видока – жесткий взгляд охотника. Рот сузился до тонкой линии.

– Это почерк вашего отца? – спрашивает он.

– Да.

– Вы полностью в этом уверены?

– Да.

Он обрушивает кулак на столик. С такой силой, что дневник подпрыгивает, ложки в кофейных чашках звенят, а служанка вбегает, бледная от ужаса.

– Где месье Шарль? – ревет он.

– Еще спит.

– Тем лучше.

Он в той же позе и в том же состоянии, что я покинул его. Голова поднимается и опускается на подушках, шумное дыхание вырывается изо рта. Мы отодвигаем занавески, и разлившийся свет позволяет разглядеть детали, вроде запекшейся слюны в уголках его рта.

– Спит как ангел, черт его дери, – бормочет Видок, срывая одеяло.

Голые ноги дергаются, словно ослепленные ярким светом, и вновь замирают. Видок опускается на одно колено. С деликатной осторожностью, продемонстрированной им еще в морге, возле трупа Леблана, он раздвигает пальцы на ноге Шарля.

– Эктор, – шепчет он, – принесите лампу.

Но и без лампы, в утреннем свете, все хорошо видно. Темно-коричневая родинка, нечетких очертаний, приблизительно сантиметр в диаметре.

Простыни шелестят, пружины матраса поскрипывают. С горы подушек Шарль Рапскеллер сквозь полуоткрытые веки наблюдает за происходящим – ничуть не возражая, словно с подобных процедур начинается для него каждый новый день.

Несколько секунд Видок не знает, как поступить. И, в конце концов, решает остаться коленопреклоненным. Он слегка опускает голову. Воплощенное смирение.

– Я не стану называть вас «ваше величество», – говорит он. – Пока. Но если все пойдет хорошо, надеюсь, вы вспомните своего покорного слугу и мою верность вам.

После этого он поднимает голову. Смирение как ветром сдуло.

– Между нами больше общего, чем вы думаете, месье Шарль. Я тоже был узником. Меня пытались уничтожить, так же как и вас. Только не получилось. И не получится.

Как описать последующие мгновения? С величайшей тщательностью и осторожностью он накрывает Шарля одеялом, подтыкает его со всех сторон, так что в конце торчит лишь голова с поблескивающими от пота волосами. Никогда прежде я не замечал в Видоке такой нежности – или расчетливости.

– Завтра утром, – заявляет он, – свяжусь с Министерством юстиции. И да поможет нам Бог.

Глава 43
МЕРТВАЯ БАБОЧКА

Видок держит слово. Не прошло и двадцати четырех часов, как он договорился об аудиенции у герцогини Ангулемской. Еще день – и было назначено точное время.

– Во вторник днем, – объявляет он. – В час дня. В особняке маркиза де Монфора.

– Кто это?

– Вы уже встречались с ним, Эктор. В усыпальнице Сен-Дени. Он грозил лишить вас жизни.

Я сразу вспоминаю: голос государства. «Одно движение, и тебе конец».

– Маркиз – закадычный друг министра юстиции, – добавляет Видок. – И яростный защитник герцогини. И чтобы вам было не так страшно, заклятый враг графа д'Артуа. О, не думайте, что я забыл вашу теорию заговора. А теперь надо найти нашему юному другу одежду поприличней. Ничего бросающегося в глаза, ему не следует выглядеть самонадеянным. Но и на деревенщину он тоже не должен походить. И может, вы пострижете ему ногти? И ради всего святого, Эктор, проследите, чтобы он принял ванну.

Средства на покупку Шарлю нового костюма, лакированных туфель и лайковых перчаток выделяет префектура. Что касается меня… что ж, со мной поступают гораздо проще: срочно подгоняют под мою фигуру один из костюмов Видока. Однако лишенная возможности облегать внушительные формы первоначального владельца, ткань протестует, обвисая в самых неподходящих местах. Я все время об этом помню – и тогда, когда экипаж останавливается в porte cochère [21]21
  Высокий крытый въезд для экипажей (фр.).


[Закрыть]особняка де Монфор, и тем более тогда, когда слуга в сизой ливрее проводит нас во внутреннее помещение, увешанное шпалерами из мануфактур Гобелен и Бове. Кресло, обитое узорной тканью, бархатное канапе. Роскошные портьеры, подвернутые и сложенные внизу с элегантностью, наводящей на мысль о женском платье. Каминный экран из девяти панелей с изысканными сценами сражения.

– Это музей? – интересуется Шарль.

– Можно и так сказать, – хмыкает Видок.

В это мгновение появляется сам хранитель музея, в свежем белом жилете и с двумя бриллиантовыми булавками в жабо. Если маркиз и узнает Видока, припомнив обстоятельства встречи, то не подает вида – ничем, кроме высокомерия, борющегося с чувством долга.

– Прежде чем мы приступим, месье, – произносит маркиз, – прошу вас переговорить со мной наедине.

– Вы можете смело говорить в присутствии этих джентльменов, – отвечает Видок. – Их вопрос касается так же, как и меня.

Никаких признаков, что он узнает и нас. Или желает узнавать.

– Если бы решение зависело от меня, – бесстрастным тоном замечает он, – ни один из вас здесь бы сейчас не стоял. То, что я открыл для вас двери своего дома, является с моей стороны личной услугой министру. Я бы попросил вас об этом не забывать.

– Мы учтем, месье маркиз. В свою очередь осмелюсь напомнить, что ради того, чтобы помешать этой встрече, было убито три человека. Разве их гибель не оправдывает некоторых затрат времени с вашей стороны? И со стороны герцогини?

Как и в усыпальнице, маркиз выдвигает правую ногу, отчего сразу делается похож на дуэлянта. Однако в его голосе чувствуется уступка, едва заметная.

– Месье Видок, – начинает он, – вам следует понять. Я знаю герцогиню с тех пор, когда она была маленькой девочкой. Она столько страдала, что хватит на три жизни. Все, чего я желаю, это избавить ее от лишних слез.

– Надеюсь, что доставлю ей лишь радость, месье.

В карих глазах маркиза вспыхивает искра.

– Пятнадцать минут, – говорит он. – Не больше. И герцогиня оставляет за собой право в любой момент прервать беседу. Так же как и я.

– Договорились, – заключает Видок.

Его облик – воплощенная уверенность в себе. Я был бы счастлив, будь у меня хоть десятая ее доля, но куда уж мне! Я не могу представить себе сколько-нибудь удачное завершение этого предприятия. Вот маркиз, смуглый и непоколебимый. Вот Шарль, уже гоняет что-то ногами (теннисный мячик! Откуда он его взял?). А через минуту, подобная снежной буре, в гостиную врывается она: герцогиня Ангулемская.

Племянница нынешнего короля, невестка графа д'Артуа. Сейчас герцогиня предстает в более законченном образе, нежели тогда, в Сен-Дени, но в то же время она словно бы стала меньше и раздраженнее. Белый кашемир и алый бархат не для нее. Нет, ее удел – корсет и черный креп, и во всем облике герцогини читается: «Каким образом вы намерены испортить мне жизнь?»

– Добрый день, мадам. Я старший инспектор Видок из бригады безопасности.

– Мне о вас докладывали.

Ее голос так же холоден, как и протянутая Видоку рука.

– Я чрезвычайно польщен. Могу я представить вам господина, который с таким благородством и усердием помогал мне в расследовании? – Тщательно рассчитанная пауза, во время которой мои брюки обвисают еще в десяти местах. – Доктор Эктор Карпантье.

– Карпантье, – тихо повторяет она.

Не зная, как лучше поступить, я неловко делаю шаг вперед.

– Это большая честь беседовать с вами, мадам. Кажется, вы встречались с моим отцом. В менее счастливые времена.

– Да, – произносит герцогиня.

Она словно бы теряется между прошлым и настоящим.

– Разумеется, я вспоминаю вашего отца с огромной нежностью. Он был чрезвычайно добр ко мне и моему… – Затянутой в перчатку рукой она теребит золотой крестик на груди. – Ко мне и моему…

– В самом деле, – встревает Видок, прекращая затянувшуюся паузу. – Вы столь изящно подвели нас, мадам, к теме нашего обсуждения. Как я уже сообщал министру, недавние события позволяют сделать вывод, что предположительно – я подчеркиваю, предположительно – молодой человек, которого вы видите сейчас перед собой, мадам, возможно – слово, важность которого нельзя в данном случае переоценить, мадам, – итак, возможно, этот молодой человек не совсем вам неизвестен.

– В этом он вас убедил?

– Нет, мадам. Из своего детства он припоминает лишь драгоценные крохи. Он никогда не называл себя иным именем, только Шарль Рапскеллер. За него выступали другие люди.

– И кто же они?

– К сожалению, им чрезвычайно не повезло, мадам, – они умерли. Безвременно скончались. Одного из них звали месье Кретьен Леблан – его вы тоже, возможно, помните.

Еще одно имя, залетевшее из прошлого. Она склоняет голову, словно в попытке укрыться.

– Поскольку этому молодому человеку самому, по-видимому, угрожает опасность, мы сочли целесообразным представить его вам. Единственно ради его блага. Если вы с уверенностью заявите, что он не Луи Шарль, герцог Нормандский… что ж, в таком случае вы, возможно, окажете юноше неоценимую услугу: спасете ему жизнь.

Так он взывает к ее широко известному милосердию. Хитрый ход, если не считать, что в выражении лица герцогини сейчас нет и капли милосердия.

– Полагаю, бессмысленно, месье, утверждать нечто столь очевидное. Как вы помните, мой брат погиб.

– Пожалуй, – соглашается Видок. – Так принято считать. Однако вследствие отсутствия… отсутствия тела как такового…

Маркиз резко поднимается со стула, его губы предостерегающе изгибаются. Но его опережает герцогиня.

– Эта дерзость, – произносит она тоном медленно разгорающейся ярости, – переходит все границы. Вы утверждаете, что мой брат жив. Я говорю, что он умер. Поскольку мы не можем прийти к соглашению по этому вопросу, предлагаю немедленно прекратить беседу.

В этот момент в разговор вступает человек, на которого до сих пор никто не обращал внимания.

– У тебя красивые волосы, – произносит Шарль. – Те, что видны.

Изумленная герцогиня подносит руку к своему маленькому, по английской моде, капору. На щеках у нее проступают фиолетовые пятна.

– Мои извинения, – вмешивается Видок. – Молодой человек не всегда… у него иной раз с головой не совсем…

– Подлец, – глухо стонет она. – Подлое существо.

С выражением презрения она надвигается на Шарля.

– Я уже нескольким таким, как вы, дала от ворот поворот, – шипит она. – Называющим себя именем моего дорогого брата. С превеликим удовольствием спроважу и вас.

– Надеюсь, вы не станете это делать, – отвечает Шарль. – Мы ведь только пришли.

После этого вопрос, убедит он ее в чем-то или нет, уже неуместен; можно лишь спрашивать себя, уйдет ли он отсюда живым.

– Скажите мне. – Ее голос похож на воронье карканье. – Ответьте, месье Притворщик. В какой день умер мой отец?

Вопрос не столько озадачивает его, сколько словно бы пролетает мимо. С растерянной улыбкой он поворачивается ко мне, смотрит на Видока, опять на нее.

– Ага, вы забыли? – восклицает герцогиня. – Двадцать первого января. Любой школьник, изучающий историю, мог бы поведать вам об этом. А помните ли вы, что после его смерти долго стреляли из пушек? Помните? Помните, как вы реагировали на стрельбу? А что сказала ваша тетя, помните?

Маркиз кладет руку ей на плечо.

– Дитя мое, – тихо произносит он. – Прошу вас…

– Помните, что они с матерью сделали для вас в ту ночь? То, что обычно не делали? – Черты ее лица до предела заостряются. – А может, вы сумеете припомнить день, когда собрали для меня мою переписку. Где вы сложили письма? В какой комнате? Каким образом?

Впервые за все время в глазах Шарля мелькает страх. Он протягивает вперед руки, словно стараясь защититься от удара.

– И еще скажите, как вы подшутили надо мной в девяносто третьем на Новый год? Что это была за проделка? В какой комнате она произошла?

Долгое, долгое молчание. Пока оно тянется, потухают последние угольки надежды. Выражение лица герцогини? Экстатически-мрачное – вот единственное достойное описание.

– На мой взгляд, молчание месье Рапскеллера говорит само за себя. Мой брат, если бы он был жив, смог бы ответить на любой из этих вопросов.

Видок скребет в затылке.

– У него – кажется, я забыл сообщить об этом, мадам, – амнезия. Доктор Карпантье подтвердит…

– Чрезвычайно сожалею, но вынуждена предложить вам покинуть помещение.

Демонстративно, одним щелчком сложив черный веер, она протягивает руку к звонку, намереваясь вызвать горничную. Ее движения почти театральны: она знает, что никто не посмеет ее остановить.

Кроме Шарля.

– Это была бабочка, – срывается у него с губ.

Прищурившись, она пристально смотрит на него.

– Что вы сказали?

– Я нашел бабочку. Сумеречного бражника. Так странно, что он попался мне в январе. Я посадил его в кувшин.

С ним сейчас происходит то же самое, чему я уже однажды был свидетелем в саду Тюильри: словно внутри у него наступает рассвет. Его лицо, вся его личность распахивается навстречу свету.

– Вы вздремнули днем, – продолжает он, – а я прокрался в комнату. Вы спали на маминой кровати, потому что вам нравилось марсельское покрывало, которым она была застелена. Я сунул бабочку вам под сорочку, а вы проснулись и завизжали. А бабочка, ну да, она летала у вас под сорочкой, хлопала крылышками. К тому времени, когда мы ее достали, бедняжка уже умерла. Я помню, у вас на коже остались следы… пыльца с крыльев. А вы сказали: «Не переживай, мы ее похороним, и она попадет в рай». И мы похоронили бабочку в дровяном погребе.

Беззвучно шевеля губами, герцогиня падает на канапе.

– А ваши письма, – продолжает Шарль, – я перевязал белой лентой, засунул под ленту розу и приложил записку: «Собственность мадам Серьезы (я так написал, потому что этим именем вас часто называла мама). Вскрыть перед смертной казнью». Я оставил сверток на короткой винтовой лестнице, по которой можно было подняться из гардеробной на чердак. На самом деле я не думал ни о какой смерти. Я просто хотел подшутить. А когда в тот день стреляли из пушек, я…

Она машет рукой перед самым лицом Шарля, словно стараясь остановить его.

– … я расхохотался. На самом деле я плакал, но наружу все вышло не так. Тетя Элизабет нисколько не рассердилась. Она лишь сказала: «Да, дитя мое. Твой отец тоже сейчас смеется, ведь он на небесах, с ангелами, а там бесконечная радость». И когда я стал думать о том, что папа на небесах с ангелами, я начал плакать, все плакал и плакал и не мог остановиться. И мама с тетей Элизабет позволили мне в тот вечер лечь позднее обычного и играли со мной в нарды, хотя мне вовсе не хотелось. Чтобы успокоить, меня напоили разбавленным вином, и мама качала меня на руках, пока я не уснул. А когда я на следующее утро проснулся, вы были рядом. Стояли перед моей постелью с деревцем кассии в руках. Не знаю, где вы его нашли. И вы сказали: «Надо его посадить в память об отце. Чтобы каждый раз, когда мы смотрим на дерево, вспоминать папу».

Герцогиня Ангулемская закрывает уши ладонями. Низко опускает голову.

Медленно, с выражением величайшей нежности, не остановленный никем из присутствующих, Шарль Рапскеллер опускается перед ней на колени. Утыкается лбом в ее английский капор.

– Мари, – говорит он, – я вернулся домой. Как и обещал. Помнишь? В ночь перед тем, как мы расстались?

Внезапно она веером ударяет его по лицу.

Второй удар приходится в плечо. К четвертому она отшвыривает веер и бьет одной лишь рукой в тонкой перчатке.

Столь велико уважение к герцогине, что никто не пытается ей помешать. И меньше всех Шарль. Не проявляя больше отвращения к прикосновениям, он молча пережидает этот град. По удару за каждый год его отсутствия.

Наконец он хватает ее за руку и прижимает обтянутую шелком ладонь к губам.

– Господь милосерден, – лепечет она, падая в его объятия. – Взгляни на Его дела. Господь милосерден.

Глава 44
НАРУШЕНИЕ ЭТИКЕТА

Чего я никогда не забуду, так это лица герцогини после того, как она размыкает объятия. Оно дышит – нет, не радостью – ужасом. Пальцы, которыми она касается лица Шарля, дрожат.

– Это ты, – выдыхает она.

После того как она подтверждает для себя истинность увиденного, что-то внутри ее словно надламывается и она разражается потоком слез. Никогда прежде, думается мне, мадам Серьеза не выказывала столь свободно свои чувства – ни горестные, ни радостные.

– Прошу простить меня, – с запинкой произносит она.

Маркиз кладет руку на ее склоненную голову.

– Незачем извиняться, дитя мое. Я тоже молился, чтобы этот день настал.

После такого благословения плотина окончательно прорывается: жгучие слезы создают мембрану, отделяющую герцогиню от внешнего мира, делая ее измученное красное лицо как будто бы детским. Наконец, потрясенная, изнеможенная, она с трудом встает. Принимает носовой платок, предложенный Видоком.

– Что ж, – произносит она. – Это все меняет.

– Безусловно, – соглашается Видок.

– Я ведь должна… – она смотрит то на один гобелен, то на другой, – должна рассказать дяде?

– Королю? Разумеется, – отвечает маркиз. – Я буду счастлив лично проинформировать графа д'Артуа.

За его ледяной улыбкой явственно читается ирония, но она ее не замечает, поскольку в ее мире сейчас иронии места нет. Так же как вообще ничему и никому, кроме молодого человека, так и оставшегося коленопреклоненным.

– Пойдем. – Она протягивает ему руку. – Ты должен пойти со мной.

Он берет ее за руку. Встает.

– Если ты не против, я бы хотел побыть еще с Эктором.

Заяви он, что намерен вплавь отправиться на луну, его встретило бы примерно такое же непонимание. Сначала она не в состоянии даже разобрать, о ком идет речь.

– Ты хочешь сказать… – она делает неопределенный жест в моем направлении, – с ним?

– Только на эту ночь, – объясняет Шарль. – Мы с Эктором через многое прошли вместе. И он сидит со мной каждый вечер, пока я не усну, и колени у него никогда не скрипят. И сегодня, мне кажется, мое место там. А с завтрашнего дня… я буду целиком принадлежать тебе.

– Но нам так о многом надо поговорить! – протестует она. – Вспомнить годы и годы…

– В вашем распоряжении будет множество лет, чтобы этим заняться, – вступается маркиз. – Но, моя дорогая, прежде чем устраивать молодому человеку постель во дворце, необходимо удостовериться, что его там ждут.

– Ждут? Как законного короля Франции могут не ждать?

– Не уверен, что все отнесутся к этому так же, как вы, дитя мое. Да уж, – добавляет он многозначительно, – вашу радость разделят далеко не все. До сего дня месье Видок и уважаемый доктор приглядывали за Шарлем. Полагаю, можно смело довериться им еще на одну ночь.

Видок поддерживает маркиза, и их объединенным доводам она может противопоставить лишь собственное нежелание хоть ненадолго расставаться с Шарлем. А это нежелание не столь уж неумолимо (в Тампле ее хорошо научили подчиняться). Смирение, с которым она, в конце концов, обращается ко мне, производит почти болезненное впечатление.

– Вы не возражаете, если завтра утром я вас навещу?

– Ну, разумеется, мадам! – восклицает Видок. – Считайте мой дом своим личным pied-à-terre. [22]22
  Здесь:помещение, используемое в качестве кабинета (фр.).


[Закрыть]

Прежде чем уйти, она выдвигает условие: она должна на прощание прикоснуться к брату.

Притрагиваясь к его лицу, она вспоминает знакомые черты. А Шарль просто счастлив.

– За эту радость мы должны благодарить Бога, – шепчет она. – Для Него нет ничего невозможного. До завтра.

Она с неохотой отпускает его.

– До завтра, – отзывается он.

И герцогиня Ангулемская покидает комнату совсем не той женщиной, какой сюда вошла. Маркиз отправляется проводить ее до кареты, и, как только дверь за ним закрывается, Видок подбрасывает шляпу под самый потолок. Она не падает обратно. Задрав головы, мы обнаруживаем, что шляпа зацепилась за хрустальные подвески люстры.

– Мы сделали это! – провозглашает он.

Собирательное местоимение «мы» ласкает слух.

Только недолго, потому что в течение последующих минут Видок разглагольствует исключительно о себе. О великом будущем, ожидающем его. О роскошных пирах и наградах, о приемах в Тюильри, о приглашениях в знаменитые салоны. О повышении по службе, о том, какое у него будет собственное подразделение (посторонитесь, соперники!). О титуле, рассчитывать на получение которого у него есть все основания. А когда он получит его, тогда что мешает сделать следующий шаг и возглавить – ни много, ни мало – префектуру?

Он витает в облаках еще некоторое время, после чего направляется к двери.

– Куда вы? – любопытствую я.

– Праздновать, дурачище вы этакий. Веселиться. Так уж случилось, что у меня дома сейчас чудная молодая кобылка. Ждет, не дождется, когда на ней покатаются. О, у нее такое поле клевера, вы не представляете…

– Я тоже люблю лошадей, – вставляет Шарль.

– Ну да, – после паузы соглашается Видок. – Отличные животные. Надеюсь, маркиз угостит вас обедом и вином. Самое меньшее, что он может сделать. И не уходите из особняка сами. Отправьте за жандармами, в двух кварталах отсюда есть участок. Если понадобится, сошлитесь на меня. И встретимся в особняке Видока, договорились? Сегодня вечером обязательно надо поднять бокалы за нашу победу.

– Есть ли у вас шампанское? – С надеждой в голосе спрашивает Шарль.

– Едят ли мухи дерьмо? – с этими словами он распахивает дверь.

Как всегда, он забирает с собой изрядную долю кислорода, бывшего до той поры в комнате. Воздух становится ощутимо более разреженным, и сама комната словно ужимается, когда Шарль едва слышно произносит:

– Я не готов.

– Я знаю.

Он падает на канапе. Обхватывает голову руками.

– Мне кажется, я никогда не буду готов.

– Наверное, все короли так думают поначалу. А потом постепенно привыкают, начинают ориентироваться.

Он весь сжимается.

– Мне иногда хочется…

– Чего?

– Я представляю себе, как было бы хорошо, если бы вы оставили меня в Сен-Клу.

Будь у меня в распоряжении больше времени, я мог бы рассечь ту болезненную связку, которая внезапно сжала мне грудь. Мог бы даже задаться вопросом, не прав ли он? Но в следующую секунду массивные двери распахиваются и в комнату врываются четыре жандарма.

«Должно быть, произошла ошибка, – хочу сказать я. – Я за вами еще не посылал».

– Именем его величества Людовика Восемнадцатого мы уполномочены арестовать вас, Шарль Рапскеллер…

Ошеломленный, Шарль встает с канапе.

– … на основании обвинения в заговоре с целью покушения на жизнь нашего любимого монарха…

– Любимого кого? – шепчет он.

– …и вас, Эктор Карпантье, как соучастника вышеупомянутого деяния.

Выдает их в первую очередь то, что они говорят с запинками. И мундиры на них сидят примерно так же, как на мне костюм Видока. Месье может нарядить своих лакеев в любые одежды, но галерную вонь этим не отобьешь.

– Как вы смеете? – доносится у меня из-за спины голос государства. – Немедленно покиньте помещение!

Одного удара дубинкой хватает, чтобы заставить маркиза умолкнуть. Как я ни сопротивляюсь, меня тоже – сначала одну руку, потом другую – пригвождают к полу. Краем глаза я вижу, как один из бандитов сапогом бьет Шарля в висок. Тот падает. На моем горле смыкается рука…

Странно, что я не пытаюсь позвать на помощь (а кого, собственно?). Но в тот момент, когда мне на голову надевают холщовый мешок, я произношу:

– Он все узнает.

Объяснять, кто именно, разумеется, нет необходимости. Конечно, кто-нибудь мог подумать, что я говорю о Боге. Однако мои собеседники такой ошибки не совершают.

– Твой Видок будет мертв еще до захода солнца, – отвечают мне.

И добавляют, словно само собой разумеющееся:

– И ты тоже.