Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Луи Байяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Глава 24
ВИКОНТ НЕОЖИДАННО ИСПУСКАЕТ ДУХ

За десять минут до того, как наш кабриолет прибывает на Менскую заставу, Шарль, словно бабочка из кокона, выбирается из своего сюртука. Потягивается, протирает глаза.

– Приехали?

– Почти.

По обе стороны от дороги нет ничего, кроме невозделанных полей и заросших тропинок. Необозримое пространство, покрытое скошенной травой, разнообразят лишь редкие дикие маки да виднеющиеся вдалеке гипсовые каменоломни и мельница, колесо которой не столько вращается, сколько совершает странные, отчаянные рывки.

– Я их не вижу, – сообщает он.

– Не видите кого?

– Домов. В Париже высокие дома.

– О, это потому, что мы еще не въехали в город. Как только мы окажемся по ту сторону городских стен, в вашем распоряжении будет сколько угодно домов. Впрочем, даже отсюда можно кое-что разглядеть, посмотрите, вот купол Дома Инвалидов.

– Я не очень люблю церкви, – замечает он. – От них меня сразу тянет чихать и пукать.

Он дует на стекло, отчего на холодной поверхности появляется белесое овальное пятно. Шарль стирает пятно пальцем.

– О! – восклицает он. – Наверное, это Париж!

В окне показывается кирпичная стена, три метра высотой и двадцать четыре километра в длину. Париж затянут в нее, как в пояс девственности. В любом другом городе, думается мне, такую стену возвели бы, чтобы не впускать варваров. Здесь ее предназначение – не выпускать деньги.

– Чего они хотят? – интересуется Шарль. – Эти люди?

– Они офицеры таможни. Должны нас проверить.

– Зачем?

– Чтобы удостовериться, что мы заплатили налоги.

– Что такое налоги?

– Налоги – это… это деньги, которые ты отдаешь городу, если что-нибудь в него ввозишь.

– Забавно, – Шарль указывает большим пальцем в том направлении, откуда мы прибыли, – сначала платишь там, а потом снова здесь.

– И так без конца, – усмехается Видок как раз в тот момент, когда в окно просовывается голова в плоской фуражке с широким околышем.

– Товары, облагаемые пошлиной, имеются?

– Нет ничего, – заверяет его Видок. – Даже пучка овса.

– Что ж, в таком случае, – таможенник чешет лоб, – предъявите паспорта.

Я вижу нас словно бы его глазами: ну и зрелище! Мы с Видоком, оба с голыми руками, в изношенных жилетах и латаных-перелатаных штанах.

– Месье, – замечает таможенник, придвигаясь к Шарлю. – Кажется, я просил показать паспорт.

Шарль безмятежно смотрит в окно.

– Месье, – повторяет офицер, теперь уже с большим нажимом.

– К сожалению, у него нет паспорта, – вмешивается Видок. – Этот господин задержан жандармерией.

– В самом деле?

– Вот мои документы. Я…

– Держите, пожалуйста, руки на свету.

Скорчив недовольную гримасу, офицер склоняется над бумагами. Вдруг отступает на шаг. Его лицо озаряется глупой, неизвестно откуда взявшейся улыбкой.

– Это вы! Я так и знал!

Сорвав фуражку с головы, он прижимает ее к сердцу.

– Месье Видок… какая честь!

– Вы слишком добры, мой друг.

– О-о! Послушайте, месье. У меня есть братишка. И у него с женой неприятности.

– Пропала, что ли?

– Точнее, загуляла. Я подумал, может, кто-то из ваших ребят сумел бы за ней проследить, застукать, так сказать, с поличным…

– Гм… – Видок выдерживает драматическую паузу. – Я вам так отвечу. Пусть зайдет на той неделе. Спросит меня лично.

– О, месье, вся наша семья перед вами в долгу. Вечном. – Улыбаясь, он прижимает ладони к лицу. – Сегодня же расскажу жене! Великий Видок!

Ореол славы окружает нас все то время, что мы проезжаем городские ворота, и Видока это не столько смущает, сколько раздражает. Он похож на быка, хвостом отмахивающегося от надоедливых мух. Целую минуту он избегает встречаться взглядом со мной или Шарлем.

– Ну вот, – произносит он, наконец. – Можно не платить тридцать су взятки.

И, рассеянно постучав по крыше, взывает к Гори:

– В штаб-квартиру! – И, подумав, чуть слышно добавляет: – Пожалуйста.

Кровь с моей руки в конечном итоге удается оттереть посредством зубной щетки (пожертвованной Коко-Лакуром) и большого куска виндзорского мыла. Месье Тепака так легко не ототрешь. В смысле, воспоминание о нем, о его ране, похожей на рот: края ее сближаются и вновь расходятся, кровь бьет толчками, льется у меня по рукам. Словно это не кровь другого человека прошла сквозь мои пальцы, а его жизнь протекла сквозь мою…

– Послушайте, Эктор.

Легкой затрещиной Видок возвращает меня к действительности.

– Мы отправим вас домой в карете, хорошо? Но прежде я расскажу вам, кто такой теперь Шарль. Рассказывать буду один раз и хочу, чтобы вы хорошенько все запомнили. Сумеете?

Не проходит и минуты, как прежняя история – с Тепаком, Агатой, Сен-Клу – уступает место новой. Шарль Рапскеллер теперь побочный сын виконта де Сент-Аманд де Фараль (мать – служанка, чья юбка однажды загорелась в непосредственной близости от отдыхающего после обеда виконта). Старый хрен, наконец, скончался от сердечной болезни, и в отсутствие законных наследников его собственность (хотя и не титул) переходит к Шарлю, который прервал свое религиозное образование, получаемое им в Страсбурге, и поспешил в Париж. По пути, в карете, он знакомится со мной – я как раз возвращаюсь с…

– … симпозиума по золотухе, – провозглашает Видок. – В Реймсе.

Шарль признается, что не знает, где остановиться, и я приглашаю его в пансион моей матери, потому что там низкая рента и прекрасные условия.

– Но он ведь унаследовал большие деньги, – замечаю я. – Разве для него не естественно остановиться в…

– В местечке получше, вы хотите сказать? Но ведь деньги еще не у него в кармане! Внезапно объявился племянник, о котором никто никогда не слыхивал, обнаружились какие-то юридические тонкости. Ничего серьезного, обычное дело при получении наследства. Пара-тройка недель – и адвокаты все уладят.

Цокая языком, он отсчитывает мне в ладонь пять двадцатипятифранковых монет.

– На текущие расходы, Эктор. От префектуры. Тратьте бережно. Ведите им счет. Мне ни к чему проблемы с бухгалтерией.

– А что насчет Шарля?

– А что насчет него?

– Ему ведь станут задавать вопросы…

– Знаете, – Видок еле заметно улыбается, – трудности возникли бы, будь у него хоть какие-то мозги. А от него, как я вижу, ничего не добьешься, кроме имени. Так что ему ничего не грозит. А если встретится кто-то чересчур любопытный, скажите, что его при родах уронила повивальная бабка.

В случае с моей матерью объяснять не приходится ничего. Достаточно произнести выдуманное имя виконта де Сент-Аманд де Фараль. Оно производит поразительный эффект – мать сначала вздрагивает, а потом в ее мозгу мгновенно оформляется некая мысль. К тому моменту, как Шарль кланяется и опускает в ее ладонь три золотые монеты – так легко и весело, будто это мраморные шарики, – она окончательно входит в образ любезнейшей хозяйки.

– Друг Эктора, месье Рапскеллер, всегда найдет здесь родной дом! И ведь как удачно! Вы прибыли ровно к ужину. Шарлотта, милочка! Прибор для нашего нового гостя, пожалуйста. И на десерт, пожалуй, подадим мороженое…

Где все это время пропадал я, никого не интересует. Даже Шарлотту, которая обычно засыпает меня вопросами всякий раз, как я задерживаюсь на час. Когда она, уже перед самым ужином, знаками просит меня подойти, на уме у нее вовсе не мое длительное отсутствие.

– О, месье Эктор! Какой он милый!

– Кто?

– Ваш друг! Он сейчас пришел, такой душка, и спрашивает, не надо ли помочь накрыть на стол. А сам понятия не имеет, куда класть вилку! Или ложку. О, от него, можно сказать, никакого толку, но, главное, он старался! – Она кивает с выражением безграничной проницательности. – Благородного человека всегда видно, месье Эктор. Голубая кровь – она и есть голубая!

Глава 25
МАМАША КАРПАНТЬЕ ЗАСТУПАЕТСЯ ЗА БЕЗЗАЩИТНОГО

Пока я наблюдаю, как трое студентов готовятся приступить к обеду, меня неотступно преследуют мысли о крови. Папаша Время отсутствует, так что не сможет выступить в качестве отвлекающего фактора, а они столь безжалостно изучают новенького, выискивая в нем слабину, что мне невольно делается не по себе. Любого другого я бы предостерег. За Шарлем же остается лишь наблюдать, не имея возможности что-то изменить, с противоположной стороны стола. Расстояние как от Луны до Солнца, во всяком случае, таковым оно кажется мне, когда Кролик, вытирая губы после кларета, запускает пробный шар.

– Месье Шарль, полагаю, наша хозяйка преуменьшила ваши достоинства. С ее слов, вы вот-вот получите состояние, а вы ведь, по всем признакам, успели еще сделать блестящую военную карьеру.

Ответом на эту реплику становится (как и ожидалось) озадаченный взгляд жертвы. Тогда Кролик замечает – настолько сухо, насколько позволяет врожденная трусость:

– Ведь у вас на сапогах шпоры?

Задрав ногу, Шарль с неподдельным изумлением взирает на обувь (сапоги на нем чужие).

– Шпоры! И в самом деле!

– Вы, наверное, кирасир, – продолжает Кролик. – Надеюсь, когда-нибудь вы поведаете нам истории о выигранных сражениях.

Безмятежно улыбаясь, Шарль отвечает:

– У меня раньше был пони.

Легкая пауза. В игру вступает Ростбиф.

– А это точно был пони, месье? Судя по виду вашего жилета, он целиком из ослиной шкуры.

– Так оно и есть, – опять удивляется Шарль.

– Скажите, месье, вы не в темноте одевались?

Бесконечно далекий от того, чтобы возмутиться, Шарль поглощает этот вопрос, как поглощает моллюск песчинку, обволакивая ее.

– Одеваться в темноте, – повторяет он. – Как здорово! Давайте завтра будем все одеваться в темноте!

На лице Ростбифа проступает гримаса недовольства, и я понимаю, что произошло чудо. Те самые качества, которые делают Шарля незащищенным, исключают и возможность провокации. Недоумевающие студенты на несколько минут погружаются в молчание. Его нарушает Рейтуз – их главный.

– Знаете, месье, мне кажется, ваша челюсть представляет собой нечто выдающееся.

Кто-то громко вдыхает – это я. Но так уж было угодно судьбе, что я переоценил проницательность Рейтуза, ибо он тут же добавляет:

– Я как раз вчера видел такую в сумасшедшем доме. У одной хорошенькой леди. Правда, она не может сама ни есть, ни одеваться, зато челюсть приходится как раз кстати, в нее капает слюна.

Шарль морщит лоб и задумчиво сообщает:

– У меня был пес, его ранили в челюсть. Его звали Троли.

Рейтуз кладет вилку – верный признак готовности броситься в атаку – и в ту секунду, как я делаю движение, чтобы кинуться ему наперерез, кто-то останавливает меня.

Моя мать.

Кладя салфетку на стол, она торжественно провозглашает:

– Попрошу оказывать уважение всем гостям этого дома.

Она сама настолько потрясена собственным поступком, что щеки у нее раздуваются, как у богини ветра. Она склоняется над тарелкой, и среди многих вопросов, безмолвно витающих в эти секунды над столом, явственнее других звучит мой:

«Почему она никогда не заступалась так за меня?»

В предназначенной Шарлю комнате прежде жила вдова генерала. В свое время, спасаясь поспешным бегством, она оставила кровать с прекрасным узорчатым балдахином камчатного полотна, а также серебряную косметичку и пятна пудры повсюду. Последние напоминают гипсовую пыль и издают запах столь женственный, что всякий раз, заходя в комнату, я борюсь с настойчивым желанием поклониться.

– Комната немного… Простите, пожалуйста, Шарлотта займется этим, самое позднее, завтра…

Я ставлю его саквояж на кровать и, поскольку Шарль не предпринимает никаких действий, начинаю сам его распаковывать. Рубашки, брюки, полосатые льняные подштанники и большой сафьяновый колпак из тех, в которых катаются на санках шестилетние мальчишки. В общем и целом запас одежды на три дня и никакого подарка на память. Ни за что не подумаешь, что человек получил наследство.

– Что ж, – разложив вещи по полкам в шкафу, я нарушаю молчание, – так, пожалуй, сойдет.

– Здесь водятся скорпионы? – спрашивает он.

– Скорпионы… здесь? Насколько мне известно, нет.

– Тогда мне тут понравится.

Устроившись на краю кровати, он в задумчивости бьет пару раз кулаком по матрасу.

– А где вы спите, Эктор?

Впервые он обращается ко мне по имени.

– Наверху. В мансарде.

– А, понятно. Пора ложиться?

– Вы можете спать, когда пожелаете. На этот счет у нас нет правил.

– Ясно. – Он робко улыбается. – Тогда, Эктор, вы должны знать, что я никогда не ложусь, если со мной не посидят. Это очень легко, пожалуйста, поверьте мне. Вам не обязательно что-то говорить. Если уж на то пошло, лучше, если вы будете молчать. И, пожалуйста, не надо мне читать, потому что от этого я начинаю вертеться. Все, что нужно, – это посидеть рядом, и я сразу усну.

Мне даже в голову не приходит возражать. Моя рука уже придвигает кресло.

– А месье Тепак тоже сидел с вами? – спрашиваю я.

– Ну, конечно. Иногда Агата, но у нее кости скрипят, а кость ведь не попросишь замолчать, а если попросишь, то это все равно не поможет.

– Пожалуй, вы правы.

– Но вы же еще молодой, – весело замечает он. – Вы-то наверняка не скрипите.

– Нет. – Стараясь не издать ни звука, я опускаюсь в кресло. – Я постараюсь не скрипеть.

Некоторое время мы сидим, молча глядя друг на друга.

– Может, вы приготовитесь ко сну… – начинаю я.

– О! – Он оглядывает свой костюм, ранее принадлежавший убитому. – Вы правы. Ну-ка…

Он неумелым рывком пытается снять сапог. Еще рывок – опять неудачный, – и он мгновенно приходит в полную растерянность. Теперь, когда я вспоминаю эту сцену, то больше всего поражаюсь отсутствию всяких колебаний с моей стороны. Дело в том, что я бросаюсь к нему. С совершенно конкретной целью – опуститься перед ним на колени и стянуть эти несчастные сапоги. Но меня останавливает надтреснутое тремоло. Оно исходит от дверей.

– Вот вы где! – восклицает Папаша Время.

Он вовсе не похож на человека, собирающегося ложиться спать. Напротив, одет как для прогулки. Даже жеваный галстук и старый сюртук выглядят так, словно знают – перед ними открываются новые возможности.

– Я подумал, вы пожелаете пойти со мной, – говорит он. – Я отправляюсь в Булонский лес.

– Профессор, но ведь сейчас… поздно.

– Я знаю. Но дело в том, что я только что вспомнил местонахождение архива.

– Архива…

– Того самого, которым вы интересовались! В нем материалы, связанные с вашим батюшкой. О том времени, когда он лечил сами знаете кого, сами знаете где. О, добрый вечер! – приветствует он Шарля, внезапно попавшего в поле его зрения. – Право, я такой невоспитанный. Не желаете ли прогуляться, месье?

Глава 26
В КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТ ЭКСГУМАЦИЯ

– Кого-то хороните?

Мы стоим на углу улицы Ульм и улицы Посте, и кучер, с высоты козел, подозрительно косится на Папашу Время – последний же при разговоре то и дело, точно ягненка, поглаживает лопату.

– Что вы! – заверяет он. – Мы все в отличной форме. Хотя, что касается меня, уверенности, конечно, нет. Не будете ли вы столь любезны отвезти нас в Булонский лес? Мы станем вашими вечно преданными вассалами.

– Толку от них, от вассалов, – хмыкает возница. – Вот вознаграждение придется в самый раз.

Опешив от такого неожиданного заявления, Папаша Время медленно оборачивается ко мне.

– Послушайте, мой мальчик, у вас…

Я не успеваю ничего придумать в ответ, как в разговор встревает Шарль:

– Ну конечно! Тот человек, от него еще так сильно пахнет, отсыпал ему целую кучу золотых.

Ничего не остается, как извлечь из кошелька один из этих золотых и вложить его в заскорузлую мозолистую ладонь кучера. Тщательнейшим образом изучив монету, тот прячет ее в бездонные глубины своих штанов, откуда, подобно отдаленному бою колоколов, доносится прощальное позвякивание.

– Что ж, господа, – довольно заключает он. – За такие деньги можно и десяток похоронить.

Весна на кладбище разгулялась. Вот-вот настанет полночь, и в радостный многоголосый хор сливаются разнообразные звуки жизни. В эту музыку вносят свою лепту все: коноплянки, воробьи… одинокая бабочка цвета молодого сыра… а пуще прочих любовники, в спешке раскидывающие одежду – чу! полетели ботинки, следом жилетка и шелковый чулок. Из малинника доносятся стоны и шорохи, а тем временем мы, под предводительством Папаши Время, продвигаемся от городской стены к Лак-Инферье.

Метров триста не дойдя до парка Багатель, Папаша внезапно останавливается. Принюхивается, осматривается.

– Знаете ли вы, господа, как выглядит липа?

– Tilia cordata, – сердито сверкнув глазами, уточняет Шарль.

– О боже! Я вижу, что встретил собрата – последователя Линнея! Достойный друг, будьте любезны, объясните Эктору, что нам следует искать.

– Липы цветут до самого июня. Но мне всегда казалось, что их запах правильнее всего называть апрельским. Вообразите, Эктор, жабу, ее жизнь. Сиди себе день-деньской в сене, ни о чем не заботься. Вот на это похож запах липы. Кроме того, в коре липы легко заметить отверстия, их проделывают гусеницы бабочки Chrysoclista linneella. Если хотите, я их вам нарисую…

– Прошу вас, – я прерываю его жестом, – я знаю, как выглядят липы. Но ведь здесь их сотни. Какую именно нам следует искать, месье?

– О! – Челюсть Папаши стремительно падает, потом опять захлопывается. – Странный вопрос! Разумеется, ту, которая помечена крестом.

Теперь мы движемся медленно сужающимися кругами. Папаша Время с фонарем – впереди, вспугивает ярким светом мелкую живность с деревьев. Впервые с начала прогулки я обращаю внимание на холод. Свистит пронизывающий восточный ветер. Наконец одним особенно сильным порывом у Папаши выбивает из руки фонарь. Светильник гаснет, тени растворяются… и с неба потоком льется лунный свет.

Полнолуние. Я и это заметил только сейчас.

Папаша Время извлекает из кармана серные спички и зажигает одну о ближайшее дерево. Я инстинктивно осматриваюсь, ищу взглядом Шарля… и обнаруживаю его в десяти метрах от себя, возле липы. Он медленно обводит пальцем большой вытянутый крест.

Давнишняя рана от ножа, вырезавшего этот знак, покрыта столькими слоями древесной «кожи», что я мог бы сотню раз пройти мимо и не заметить ничего необычного. Но знак там.

Сморщенный рот Папаши расцветает желтозубой улыбкой.

– Вы сделали это! – восклицает он. – Теперь смотрим на небо. Надо найти Юпитер. Ага, вот он! Теперь идем… на север…

Он делает шаг, другой, третий. Носком ботинка рисует на земле круг.

– Начнем? – спрашивает он.

– Начнем что, месье?

– Копать!

Я скидываю сюртук. Хватаю лопату и с размаху опускаю. Почва, еще не оттаявшая после долгой зимы, отвечает печальным звоном.

– Насколько глубоко копать?

– О, метра на полтора, не больше, – успокаивающе сообщает Папаша Время. – Но не тратьте время зря, мой мальчик. Здесь прохладно.

После первого удара лопатой отколупывается лишь пара щепоток земли. Проходит несколько минут, прежде чем удается снять верхний слой почвы. Дальше грунт становится более рыхлым, но длится это недолго – до того момента, как я натыкаюсь на пласт глины.

С меня начинает ручьем лить пот, я прерывисто дышу. Сквозь собственное тяжелое дыхание я слышу:

– Эктор, можно, я попробую?

Если бы этот вопрос задал кто-то другой, я бы сразу ответил утвердительно. Отчего же сейчас я колеблюсь?

– Пожалуйста, – настаивает Шарль. – Такие вещи у меня хорошо получаются.

Он творит истинные чудеса. Прилагая в два раза меньше усилий, чем я, он работает в три раза быстрее. Время от времени прерывается, чтобы отбросить с лица локон, но по большей части копает с целеустремленностью, перед которой земле не устоять.

Я ошарашено слежу за тем, как мимо, свистя, пролетают комья земли. В конце концов, остановиться его заставляет – слышите? – приглушенный звук удара о что-то твердое…

Тук.

– Эх, – произносит Шарль.

– Что такое? – восклицает Папаша Время. – Что произошло?

– Мы до чего-то дорылись, – комментирую я. – Может быть, до камня. Или до корня.

– Это не корень, – возражает Шарль.

Тук, вновь подает голос лопата. Наконец Шарль наклоняется и поднимает добычу.

Простая деревянная шкатулка, из тех, с которыми дети ходят в школу. В детстве я в такой держал карандаши и перья.

– Что внутри? – спрашивает Шарль.

– Это и есть архив! – возбужденно сообщает Папаша Время.

Я рассматриваю странную шкатулку с вырезанным на крышке лебедем, облезшим зелено-золотым лиственным орнаментом и разбросанными по фону цвета ржавчины красными тюльпанами.

«Это архив?»

– Почему вы его закопали? – спрашиваю я.

– Ага! А вы бы оставили его в доме? Чтобы комиссарам было сподручнее искать? Боже мой, я совсем забыл про замок. Эктор, не могли бы вы…

Я берусь за лопату. Три удара – и крышка открывается. Распахивается, как рот, которым больной глотает воздух. Внутри крошечная записная книжка в зеленом кожаном переплете, перетянутая шнурком.

Раскрыв книжку, я переворачиваю плотные отвердевшие страницы. Я читаю:

«13 термидора II года. 1-я встреча с узником: начало второго ночи. Узник в камере один. Ужин не тронут. Завтрак тоже».

– Но чья эта книжка? – спрашиваю я.

– А вы вглядитесь. – Папаша Время нависает надо мной гигантским богомолом. – Почерк должен быть вам знаком. Ведь он принадлежит вашему отцу!