Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Луи Байяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Глава 27
МАЛЬЧИК ПО ИМЕНИ ЭКТОР

Всем своим видом выражая крайнее нежелание это делать, Видок берет со стола записную книжку в зеленом кожаном переплете. Проводит пальцем по корешку, снимая толстый слой налета, разглядывает то, что осталось на пальце. Изучает неопрятный вид Папаши Время: готов побиться об заклад, таких посетителей в его кабинете не было давно.

– Профессор Корнель, не так ли?

Старик с головой ушел в изучение гравюры с портретом Франсуа Вийона, поэтому вопрос Видока заставляет его подпрыгнуть.

– Ох! Да, конечно. Так меня зовут.

– Хотелось бы убедиться, что я все правильно понял. Двадцать три года назад вы с отцом Эктора решили… закопать этот дневник в лесу.

– Совершенно верно.

– В таком случае, может, вы объясните, чем руководствовались?

– Чем? Мы не хотели, чтобы власти его нашли. Если бы кто-то из якобинцев узнал, до какой степени доктор Карпантье сочувствует королевской семье, его могли бы арестовать. И это еще не худший вариант! То же относится и к месье Леблану, он целиком разделял позицию доктора.

– Тогда почему вы просто не уничтожили этот чертов дневник?

Взгляд старика задерживается на книжке. Какой крошечной кажется она на просторах письменного стола Видока.

– Думаю, доктор Карпантье хотел, чтобы люди узнали, что произошло в той башне. Когда будут к этому готовы.

Видок всем телом поворачивается к окну. Его массивная фигура целиком заполняет собой оконный проем. В комнате наступает полумрак.

– И он никому об этом не рассказывал? Ни жене? Ни сыну? Не странно ли, что столь ценные исторические сведения он доверил…

«Немощному старику».

Это подумал я, не Видок. Но когда он продолжает говорить, в его голосе звучат извиняющиеся нотки, словно у него такая мысль тоже мелькнула.

– Согласитесь, – продолжает он, – это было не слишком разумно.

– Времена были неразумные, месье.

– «Чудн ые времена», – цитирую я Видоку его собственные слова.

Он вздергивает подбородок и на секунду поворачивается ко мне. Потом возобновляет беседу с Папашей.

– Полагаю, профессор, вам знакомо содержание дневника?

– Ну, разумеется.

– Вы могли бы добавить что-нибудь к тому, что там сказано?

– Не думаю. – Странными угловатыми движениями, заставляющими вспомнить о готических статуях святых, он складывает ладони вместе и сплетает пальцы. – Конечно, это было так давно. Но если что-нибудь придет на ум, я непременно сообщу вам, месье… прошу прощения, запамятовал ваше имя.

– Не беспокойтесь. Если что-нибудь вспомнится, просто скажите Эктору, нашему доброму другу, он передаст. Пока же благодарю вас за помощь. Может быть, мои люди отвезут вас домой?

– О нет, не стоит, я вполне в состоянии передвигаться самостоятельно. – Внезапно его глаза подергиваются маслянистой пленкой надежды. – Если только у вас не работает кто-то особо симпатичный? Нет? В таком случае я пойду. Увидимся в пансионе, Эктор!

Видок тихонько прикрывает за ним дверь.

– Ну-с, что скажете? – Он тяжело опускается в кресло. – Собственные слова вашего отца. Выползают из-под земли как раз в тот момент, когда в них возникает нужда. Необычное совпадение.

– Вовсе это не совпадение, – возражаю я. – Я ведь обсуждал со стариком этот вопрос, помните? Еще до поездки в Сен-Клу. Просто ему понадобилось некоторое время, чтобы… соединить части головоломки.

– И вы думаете, только из-за того, что старый хрен выкопал на кладбище заплесневелый дневник, наш король отдаст корону никому не известному швейцарскому садовнику?

Как ни странно это звучит, но его слова влияют на меня физически. Заставляют согнуться и говорить, обращаясь к полу.

– Шарль не провозглашает себя… никем.

– Пока не провозглашает.

Видок вновь принимается поглаживать корешок дневника.

– Это точно почерк вашего отца?

– Он мне знаком так же, как мой собственный.

Он медленно перелистывает огрубевшие от времени страницы.

– Какой отрезок времени здесь описывается?

– Более года. Я еще не до конца перевел числа – записи датируются в соответствии со старым Революционным календарем, – но, насколько могу судить, последняя сделана первого июня девяносто пятого года.

Он вздергивает бровь.

– За неделю до смерти принца.

– Да.

Его голос звучит спокойно, но руки нервно перелистывают страницы. Дойдя до последней записи, он читает:

– «Пока этого хватит». Что, по-вашему, он хотел этим сказать?

– Не знаю, – отвечаю я. – Прошло всего несколько часов с тех пор, как я увидел дневник. Я сам только-только начал читать…

По правде говоря, читать я начал с того момента, как дневник очутился у меня в руках. Сначала я лишь смутно отдавал себе отчет в значении слов. Я был слишком поглощен тем, что вновь узнавал отцовский почерк. Каким удивительным казался он мне в детстве. Я копировал эти гласные и согласные бессчетное количество раз, пока особенности их написания не стали принадлежностью уже моего почерка – так что однажды мать, мимоходом заглянув в мою тетрадь, с удивлением обнаружила, что смотрит на собственноручную подпись мужа.

А когда вчера вечером, сидя на кровати, я при свете свечи вновь и вновь изучал эти строки, мне показалось, что каким-то образом я общаюсь с ним. Я жадно прочесывал дневниковые записи в поисках имени – нет, не короля, моего. И когда, наконец, нашел, это было едва ли не больше, чем я мог вынести.

…мальчик по имени Эктор.

Собственные слова моего отца.

«Ему столько же лет, сколько мне?»

«Нет, ему всего три. Хотя, – не смог я удержаться от хвастовства, – он уже знает, по меньшей мере, двести слов».

Дневник выпадает у меня из рук. Прошел почти час, а я все сижу, сгорая при мысли, что когда-то – во времена, которые моя память не сохранила, – отец мной гордился.

Все это остается несказанным в стенах «Шестого номера». Впрочем, возможно, оно понятно без слов.

– Как вам это? – Видок барабанит пальцами по корешку дневника. – Меня интересует последняя неделя, и именно о ней здесь нет ни слова. И, судя по всему, единственные два человека, способные рассеять мрак, лежат в могилах. – Он бросает мне книжку. – Вот что, Эктор, изучите дневник от корки до корки. Исследуйте каждую строчку в поисках доказательств.

– Доказательств чего?

– Чего угодно. Заговора, плана. Выясните, с кем ваш отец разговаривал, с кем встречался. Изучите сам текст. Вдруг какие-то слова регулярно повторяются? Это может быть признаком кода.

– Кода…

– Да, черт побери! Если кто-то собирался тайно вывезти дофина из тюрьмы, я хочу об этом знать.

Я беру дневник. Принимаюсь натягивать перчатки, и в этот момент Видок произносит:

– Еще одно. Я хочу, чтобы вы показали своему новому другу Шарлю город. Он ведь турист? Поводите беднягу по интересным местам. Проследите, не ляпнет ли он что-нибудь.

– Думаете, Шарль вспомнит, кто он такой на самом деле?

Лицо Видока приближается настолько, что я чувствую запах селедки.

– Эктор, для всего мира ничего не изменится. Людовик Семнадцатый умер. Из чего следует, что наш Шарль – кто-то другой. Вопрос только, кто именно. Так что водите его по городу до тех пор, пока он себя не выдаст.

Я смотрю на него. Потом в пол.

– И тогда вы сможете арестовать его за мошенничество, – говорю я. – Так? И бросить в Ла Форс, к вашим драгоценным ворам и убийцам? Лучше уж ему сразу отправиться в Булонский лес.

Лицо Видока опять оказывается рядом.

– Это не мне решать, Эктор. И не вам.

Его голос становится резким.

– Разумеется, если у вас для такой работы кишка тонка…

– У меня кишка не тонка, – отвечаю я, глядя ему в лицо. – Просто так уж случилось, что у меня есть еще и сердце.

– Ну да, – усмехается он. – У меня такая штука тоже была. Валяется где-то в шкафу.

Глава 28
РАЗГАДКА ТАИНСТВЕННОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Наш разговор Видок завершает следующей фразой:

– Ни на секунду не выпускайте Шарля из виду! Даже если для этого придется залезть к нему в ноздрю и сидеть там до следующего года!

Можете представить мои чувства, когда я вернулся домой и обнаружил, что Шарля нигде нет.

Я обшариваю дом от чердака до подвала. Заглядываю под кровати, открываю шкафы, роюсь в кладовках. Распахиваю окна. Я бьюсь в опустевшем доме, точно птица в дымоходе.

«Он пропал».

Нет, я ни за что не произнесу эти слова, не могу, и в какой-то момент паника отпускает меня, потому что моих ушей достигает некий звук. Прислушавшись, я понимаю, что его источник находится во внутреннем дворике.

Отчего я не додумался заглянуть туда? Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, заключается в том, что я уже много месяцев там не бывал – мать держит эту часть дома для жильцов побогаче, – и дворик словно бы стерся с моей карты дома. Но Шарль именно там. В той самой позе, в которой я застал его при нашей первой встрече, – на четвереньках, копается в земле.

Рядом с ним возвышается мать. Вместо шляпы на ней синий чепец. В руке она держит зонтик от солнца с китайской ручкой слоновой кости – я понятия не имел, что мать владеет столь изящной вещицей, – а на ухе у нее покачивается сплетенное кем-то (Шарлем?) колечко из усиков жимолости. Она сбросила шлепанцы и теперь стоит босая, и ноги у нее белые, как облака.

И вот еще что: она улыбается. И не перестает улыбаться даже при виде меня.

– Привет, Эктор! Из лаборатории?

– Ну, да, – пораженный, отвечаю я.

– Как обидно, что ты пропустил самое интересное! Мы чудесно провели утро, не правда ли, месье Рапскеллер? Боже мой, Эктор, твой друг так разбирается в садоводстве! Ты помнишь, Эктор, что творилось с моими бедняжками лилиями?

– Ммм…

– С каждым годом их все сильнее сжигало солнце – а ведь они растут в тени! Месье Рапскеллер догадался, что свет на них попадал, отражаясь от окна кухни! Что до крокусов… как обычно, их сгрызли белки, но твой друг знает одно средство, его употребляют… Не могли бы вы повторить, месье, где его употребляют?

– На Мартинике.

– Совершенно верно, оно включает перец, чеснок и я не знаю, что еще. Пропитываешь луковицы перед тем, как сажаешь, и хвостатые бестии утрачивают к ним всякий интерес.

Шок от вида матери в таком преображенном состоянии сменяется общим опьянением. От солнца, от воздуха. От созерцания самого сада: цветущего шиповника с его дурманящим ароматом; розовых цветов вьюнка на покрытой плесенью кирпичной стене; тихо шелестящей листвы.

– И знаешь, что я еще узнала? – продолжает мать. – Азалии обожают кофе! Кто бы мог подумать! Знаете, месье, не могу не заметить, что когда вы получите свое виконтское наследство, то все это будет делать за вас целая свита садовников!

Шарль не понимает, о каком виконтском наследстве идет речь, но отвечает без малейшего колебания.

– О нет, мадам. Я никому эту работу не доверю, все буду делать сам. Растения ведь узнают того, кто за ними ухаживает. Они помнят ваши руки и ваш голос. Если вдруг с ними заговорит кто-то другой, они это сразу поймут и будут хуже себя чувствовать.

– Растения с барабанными перепонками! – взвизгивает мать. – Ха-ха!

Да, это правда. Она смеется.

На практике это означает, что ее зубы, темные от вечного пребывания в закрытой пещере рта, бросаются к свету, растягивая сопротивляющиеся этому натиску губы. Никого происходящее не удивляет больше, чем ее саму. Уронив зонтик, она обеими руками хлопает себя по щекам, словно желая удостовериться, что она – это по-прежнему она.

И с той же молниеносностью, с какой ее охватила внезапная смешливость, на нее накатывает совершенно иное настроение. Она словно впервые видит свои голые ноги, чувствует, как качается на ухе колечко из усиков жимолости. Глаза ее темнеют, и в следующую секунду она уже полуидет, полубежит к дому.

– Боюсь, я… извините… столько дел…

У меня у самого важное дело. Остаток дня я провожу, лежа животом на подоконнике и читая отцовский дневник. А когда надоедает, наблюдаю за Шарлем. За тем, как он рассыпает перегной. Сеет гранат. Сажает олеандр в голубой фарфоровый горшок. Копает, рыхлит, поливает, удобряет.

По мере того как идут часы, его шея делается все краснее, а под мышками на рубашке образуются большие влажные овалы. А он все работает, и его присутствие придает особую окраску всему, что я читаю.

«Сегодня утром мы с Лебланом приготовили Шарлю сюрприз: принесли в камеру четыре горшка с цветами…»

«Он сказал, что еще давно – в саду Тюильри – узнал, что с цветами надо разговаривать…»

Отвращение к неожиданным прикосновениям. Страх спать в темноте. Одно за другим перед моим мысленным взором выстраиваются совпадения.

Когда наступает вечер, Шарль слишком утомлен, чтобы ужинать. Он направляется прямиком в свою комнату и, после того как я помогаю ему снять сапоги, падает в кровать.

– Пожалуй, я сегодня не буду переодеваться на ночь…

– Это ничего, – говорю я ему. – Вы ведь весь день работали.

– Да…

– Завтра я покажу вам город – хотите?

– Мм… – Его взгляд упирается в потолок. – Я засыпаю.

Я вместе со стулом отодвигаюсь к двери. Вдыхаю запах пудры генеральской вдовы. Прислушиваюсь к размеренному бою дедушкиных часов внизу.

– Пожалуй, вам лучше подождать минут десять, – сквозь сон произносит Шарль. – Пока я не усну по-настоящему.

– Вы не против, если я почитаю? Про себя?

– Нисколько. – Зевнув, он приподнимает голову и, щурясь, смотрит на меня. – Вы эту книгу читаете? Наверное, старинная?

– Старинная, вы правы.

Он удерживает голову на весу еще пару секунд, потом роняет ее на подушку.

– Спокойной ночи, Эктор.

– Спокойной ночи.

Я открываю ту же страницу, которую с такой жадностью читал вчера вечером. В ней описывается сцена (так я представляю себе события: как последовательность сцен), в которой юный король впервые слышит о сыне доктора.

«Если бы вы взяли меня к себе, мы бы с ним стали как братья и я бы очень хорошо смотрел за ним, вам бы ни о чем не пришлось беспокоиться».

Я перечитываю эту фразу, и мои мысли возвращаются к спящему. Моему новому другу кажется, что, когда он засыпает, я его охраняю: но ведь в то же самое время и он охраняет меня.

Часом позже я опять у себя на чердаке, сижу, сгорбившись над свечкой. Вдруг мое внимание привлекает какое-то движение на улице.

Несколько минут я вглядываюсь в привычные очертания, стараясь воссоздать в памяти увиденное. Вспышка чего-то алого, похожего на петушиный гребень. Ни лица, ни тела… и все же этот фрагмент почему-то больше целой картины.

«Месье убил не того, кого надо, – сказал Видок. – Более того, он не знает, что убил не того. И это дает нам время».

Но если так, то кто наблюдает за нами? И когда он перейдет от наблюдения к действиям?

Глава 29
КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ЗАХВАТЫВАЮТ В ЗАЛОЖНИКИ

Гардероб «Шестого номера» сделал бы честь Комической опере, но Видок решил, что нам с Шарлем, чтобы гулять по Парижу, не привлекая к себе внимания, необходимо что-то более «привычное». За этим мы направляемся на улицу Бьютрейе в лавку еврейского торговца, прозванного Волшебник: за скромные несколько су в день он придает негодяям облик честных людей.

– Месье Жюль! – протяжно приветствует он Видока по одному из прежних имен.

– И вам доброе утро. Вот те два мерзавца, о которых я говорил.

– Мм, – задумчиво произносит Волшебник. – Никогда бы не подумал. На вид у них молоко еще на губах не обсохло.

– Кислое молоко, – ухмыляется Видок.

– Что ж, посмотрим. – Торговец роется в кучах одежды. – Вот мировой судья… только что стиранный… Есть кюре… Русский солдат, в последнее время самый популярный костюм… Английские таким успехом не пользуются… А вот это – поэт! Видите, жабо в чернилах? Костыли для нищего попрошайки… А вот здесь – взгляните – весьма убедительный прокаженный… Язвы поштучно за отдельную плату.

– По правде сказать, я подумывал о чиновниках, – замечает Видок.

– В таком случае, мой друг, вам крупно повезло! Вчера как раз вернули двоих. Черные фраки, видите? Брюки из тончайшего кашемира. Жилеты шелковые. И из одной симпатии к вам, месье Жюль, ботинки прилагаются.

Хмурясь с видом человека, приценивающегося к товару и не желающего переплачивать, Видок разглядывает один из костюмов.

– Кто это, по-вашему? Посол?

– Почетный посол в отставке.

– А как с мелкими принадлежностями?

– Парик, вши недавно выведены. Очки с зелеными стеклами, при желании заменяются на темные. Кармашек для часов плюс брелок с цепочкой для свисания из вышеуказанного кармашка. – Губы торговца растягиваются в медоточивой улыбке. – Брелок возвращать не надо. Пусть это будет моим скромным подарком вам, месье.

– Что ж, – заключает Видок. – Чего вы ждете, ребята? Ну же, примерьте поскорее это добро!

– Оплата, как всегда, понедельная, месье?

– Да, но нам костюмы понадобятся на две недели. Не более.

– Очень хорошо. И, пожалуйста, помните, что за каждый просроченный день плата двойная. И чеснок тоже не надо есть. Запах въедается в ткань.

Свои новые личины мы испытываем в тот же день – прогуливаясь по широким, посыпанным песком дорожкам Люксембургского сада. Ботинки жмут гораздо сильнее, чем в магазине, в парике обитают маленькие, подвижные и тайно враждебные существа, и каждым своим расползающимся швом, каждой свисающей ниткой мой костюм словно вопиет: «Самозванец!»

Но в этот момент хорошенькая девушка, проходя мимо, одаривает нас улыбкой. Спящий на обочине скотч-терьер всхрапывает и просыпается. Свинья чешет спину о валун. Видок не ошибся в расчетах. Пусть мы с Шарлем смотримся нелепо, Париж без видимых трудностей принял нас в свои сети (где каждый по-своему – самозванец).

– Эктор!

Голос Шарля дрожит, он хватает меня за локоть.

– Что такое?

– Каштаны, – шепчет он, указывая на длинную ветку с пышными белыми цветами. – Вы были правы. Они в самом цвету.

Момент, которого он ждал все это время. Зрелище, обещанное ему еще в Сен-Клу.

Что может быть естественнее, чем потребовать что-то взамен? Чем заглянуть в безмятежную голубизну его глаз и сказать:

– Расскажите мне о ваших родителях.

Не то чтобы он активно противится моему вопросу, нет, он пассивно принимает его – и молчит. Когда же видит, что я этим не удовлетворяюсь, то бросает мой вопрос обратно, словно мячик. Теперь мы разговариваем о моих родителях, а всякий раз, когда я пытаюсь перевести беседу в желаемое русло, его взгляд начинает плыть, как будто он припоминает строки забытого стихотворения. Единственное, в чем он не сомневается, это в том, что его родители умерли.

– Когда я был маленький, – добавляет он.

– Вы их хоть немного помните?

– Они любили меня.

– Они оставили вам какие-нибудь средства к существованию?

– Наверное. Иначе почему всегда находятся люди, которые обо мне заботятся?

– Такие, как месье Тепак?

– Да.

– А до него тоже кто-то был?

– Ох…

Он зевает так широко, что парик едва не съезжает набок.

– А это что? – любопытствует он.

– Люксембургский дворец.

– В нем живет король?

– Нет, здесь заседает палата лордов.

– Это кто?

«Старики». На ум приходит фраза Шатобриана: «Высохшие ошметки дряхлой монархии, революции и империи…»

– Господа, – осторожно объясняю я, – которым дарованы титулы. Маркизы, бароны и прочие. Они собираются в этом дворце, садятся и разговаривают.

– Могу себе представить, – ухмыляется Шарль. – День-деньской ничего не делать, только разговаривать.

На этом наша беседа иссякает. Мы покидаем сад и, шагая все быстрее и быстрее, движемся по улице Сены на север. Уже почти у самого моста Искусств нас останавливает толпа пятящихся людей. Парижане, привычно игнорирующие большинство транспортных средств, делают исключение для одного. Это золоченая карета, нелепо огромная, окруженная телохранителями в отделанных серебром костюмах и с саблями.

– Взгляните! – восклицает Шарль. – На карете нарисованы лилии. Пойдемте, Эктор!

Признаюсь, я чувствую, что в старости с трудом смогу верить собственным воспоминаниям. Разве могло все так совпасть? Причем в наш самый первый день в Париже?

И все же зрелище королевского экипажа на заре Реставрации не представляет собой ничего исключительного. Прикованный к креслу подагрой и ожирением, Луи Восемнадцатый компенсирует это тем, что с бешеной скоростью разъезжает по парижским улицам. Не один и не два из его подданных познали, что значит в последний момент избежать колес королевской кавалькады, и были вознаграждены холодным, равнодушным взглядом его величества из уносящейся прочь кареты.

Однако сегодняшней прогулке мешает стадо свиней. Животные заполонили улицу и вынудили королевский экипаж остановиться.

– Это король? – шепотом спрашивает Шарль.

«А кто еще?» – едва не срывается у меня с языка.

Кто еще может сидеть с видом столь высокомерно-дерзким? Обложенный со всех сторон белоснежными атласными подушками, призванными уберечь его от любого удара?

Напротив короля сидит капитан охраны, а рядом с ним, глядя в окно, с неприязненно-насмешливой полуулыбкой на устах…

Видок.

«Нет». Фигура в карете медленно преображается. «Нет, это не Видок». Это Видок, каким он может стать через двадцать лет. Когда массивность перейдет в респектабельность, а выражение животной поглощенности объектом наблюдения утончится до сосредоточившейся в одном только взгляде невероятной проницательности.

– Наверное, это близкий друг короля, – замечает Шарль, – если он сидит рядом с ним.

– Вовсе не друг. Просто родственник.

– Родственник?

– Да, это граф д'Артуа. Младший брат короля.

– Занятно. – Сунув руку под парик, Шарль долго чешется. – Мне никогда не приходило в голову, что у королей тоже бывают братья и сестры, хотя почему нет? А еще есть?

– Братья, ты имеешь в виду? Был один старший.

Бедняга, толстый и посаженный за толстые стены. Получил ключи от поместья как раз тогда, когда чернь принялась разносить ворота. Он женился на австрийской принцессе, и у них родился сын. Мальчика заточили в высокую черную башню, из которой он живым не вышел.

Все мы это знаем. Знаем, что возможно, а что нет – и это невозможно. Невозможно, чтобы этот мальчик уцелел, вырос и теперь, зажатый в толпе парижан, провожал взглядом двух своих дядей, не узнанный ни одним из них. Такого просто не бывает.

Но вот я поднимаю глаза на карету и в момент, когда наши взгляды – мой и графа д'Артуа – встречаются, расстояние между нами словно бы исчезает. Я слышу, как рядом мужской голос произносит:

– Мари! Смотри, он глядит сюда.

И другой голос отвечает:

– Какой красавец! Настоящий кавалер. Недаром все говорят, что у Месье самые утонченные манеры в мире.

«Месье».

Важно отметить, что в таком обращении нет ничего странного. «Месье» – это своего рода почетный титул, стихийно дарованный младшему брату короля. Но в этот момент я вспоминаю другого Месье, тайного вдохновителя убийства Тепака. Месье, известного только по имени и голосу. Месье, который из исповедальной кабинки отдал Гербо приказ отправляться в Сен-Клу. Чтобы там убить короля.

Как я мог раньше не сообразить? Что в Париже есть один, совершенно конкретный Месье, для которого перспектива появления всяких давно пропавших королей с их претензиями на престол – обязанный однажды перейти к нему – невыносима.

– Шарль, – шепчу я. – Отвернитесь.

– Что?

– Да отвернитесь же!

Я хватаю его за руку и тащу прочь. Одновременно на меня накатывает осознание простого и неопровержимого факта:

Мы только что себя обнаружили.