Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Луи Байяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Глава 2
СМЕРТЬ КАРТОФЕЛИНЫ

Вот так просто он меня обезоружил. Сделал блестящий ход: назвал меня доктором.

В те дни никто не считает меня достойным этого титула, и меньше всех считаю себя достойным его я сам. И, опускаясь в кресло, я одновременно возвышаюсь, внутренне отзываясь на «доктора». Стараясь соответствовать, то есть.

– Что ж, – произношу я. – Мое имя вам известно, меж тем как я не имею чести… чести быть знакомым с вами.

– Ваша правда, – соглашается он.

Он принимается шнырять по комнате – вынюхивая, заглядывая, – попутно, словно бы компрометируя все, к чему прикасается. Столик вишневого дерева с матовой поверхностью. Захватанные графины с отбитыми горлышками. Абажур цвета слоновой кости с горелыми следами. Все, до чего он дотрагивается, приобретает особенно жалкий и убогий вид.

– Ага! – наконец восклицает он, пробегая пальцем по кипе тарелок с голубой каемкой. – Сделано в Турне, верно? Ну что вы смущаетесь, доктор? Нет лучшего способа снизить цену фарфора, чем изготавливать его руками заключенных.

– Месье. Полагаю, я уже просил о чести узнать ваше имя.

Взгляд его веселых глаз на секунду останавливается на мне.

– В самом деле, прошу прощения. Вы, возможно, слышали о человеке по имени…

В этот момент его пальцы складываются в подобие бутона около рта, и из бутона, подобно бабочке, выпархивает имя.

– Видок.

С видом чрезвычайной самоуверенности он ждет неминуемого, по-видимому, эффекта.

– Вы хотите сказать… ну да… он же вроде как сыщик?

Улыбка исчезает с его лица, глаза сужаются.

– Вроде как сыщик. Наполеон тогда вроде как солдат. А Вольтер умел при случае пошутить. Доктор, честное слово, если вы не в состоянии видеть вещи в их истинном масштабе, остается вас только пожалеть.

– Возможно, но… он ловит воров, если не ошибаюсь? О нем пишут в газетах.

Ответом служит бесконечно красноречивое пожатие плечами.

– В газетах пишут то, что желают хозяева газет. А вы, если хотите узнать правду о Видоке, спросите у негодяев, трепещущих при одном упоминании его имени. Они вам тома надиктуют, доктор.

– Но при чем здесь Видок?

– Я и есть Видок.

Он произносит слова с некоторой задумчивостью, словно бы, выдохнув имя, хочет иметь к нему лишь косвенное отношение. Этим он делает фразу более значительной, чем, если бы выкрикнул ее так, что затряслись бы канделябры.

– Что ж, это, разумеется, очень хорошо. – Я складываю руки на груди. – Но есть ли у вас документы?

– Вы только послушайте его! Документы! Объясните-ка, доктор Любитель Поесть С Тарелок, Сделанных Заключенными, зачем мне документы.

– Но как же, вы являетесь сюда… – Меня самого поражает, как мой гнев растет прямо пропорционально его гневу. – Вы вламываетесь ко мне в дом, месье Неизвестно Кто, с вашими дешевыми фокусами и поддельной культей, произносите: «Вуаля! Видок!» – и думаете, я поверю? С какой стати? Откуда у меня гарантия, что вы тот, за кого себя выдаете?

В его голове явно шевелится мысль. Через несколько секунд он, словно бы сожалея о необходимости говорить это, информирует меня о результатах:

– Ниоткуда.

Из его слов следует извлечь урок. К Эжену Франсуа Видоку, если это он, не следует подходить с эмпирическими стандартами, применимыми ко всему остальному миру. Или принимаешь его таким, каков он есть, или катишься к черту.

– Очень хорошо, – говорю я. – Если вы тот самый Видок, то, может, скажете мне, где Барду?

– Проводит чудесную неделю, смею вас заверить, с сестрами-бернадинками. Ухаживает за дынями на монастырском огороде. Сомневаюсь, что он так уж рвется возвратиться на свой пост, доктор.

– Но для чего вам вообще понадобилось все это? Подменять его на углу, одеваться как он, выглядеть…

– Значит, так. – Незнакомец облокачивается о стол. – Когда охотник выслеживает добычу, доктор, он должен оставаться незамеченным.

– Но кто же добыча?

– Как кто? Вы.

В этот момент у меня дергается голова вбок и в поле моего зрения попадает пространство перед канапе. Там стоят мои мокрые сапоги, и валяется недочитанная газета.

– А зачем вы на меня охотитесь? – интересуюсь я.

По правде говоря, мне это уже известно.

Евлалия.

В голове у меня с неслыханной скоростью мелькают строки судебного постановления. Евлалия и ее пристав… прячут у себя краденую посуду… их схватили жандармы… «на этот раз мы вас отпустим, если сообщите, кто у вас главный»… а кого еще выдать, как не простофилю Эктора? Разве он не пойдет ради Евлалии на все – по-прежнему? Даже на то, чтобы отправиться в тюрьму?

И из дрожащего комка моего сердца приходит ответ: «Да, пойду».

– Что за нелепость, – пытаюсь возразить я. – Что я такого сделал… что я мог сделать…

– Спокойно, спокойно, – говорит он, массируя шею. – Если дошло до допроса, предоставьте его мне. Я как-никак получаю за это плату. Ну-ка, ну-ка… – Опрокинув еще полстакана, он вытирает губы рукавом. – Для начала сообщите мне, что хотел от вас месье Кретьен Леблан.

– Я не знаю никого по фамилии Леблан.

Он мягко улыбается.

– Это точно, доктор?

– Абсолютно точно.

– В таком случае получается весьма забавная вещь. Потому что я пришел сообщить вам, что месье Леблан вас знает.

Покопавшись в своем нагрудном хранилище, он извлекает – нет, не очередную руку – клочок бумаги вроде той, в какую мясники заворачивают мясо. Блестящей, вощеной, твердой от жира. И с этой изъеденной пороком поверхности на меня выпрыгивают слова, горячие, черные.

ДОКТОР ЭКТОР КАРПАНТЬЕ

улица Св. Женевьевы, д. № 18

В мгновение ока, очутившись у меня за спиной, ужасный незнакомец следит, как я читаю. Его дыхание испепеляет мне шею. Воздух насыщается винными парами.

– Это ведь ваш адрес, доктор?

– Разумеется.

– И имя ваше?

– Да.

– Интуиция подсказывает мне, что вы имеете честь быть единственным доктором Карпантье на весь Париж. Не думайте, что я не проверял, – добавляет он, мягко прихватывая меня за ухо. – Черт возьми, я все еще голоден как волк. Другой еды у вас не завалялось? А то этот миндальный торт, черт его дери…

Мгновение спустя он уже роется в кладовке, оглашая судебное постановление каждому обнаруженному там продукту.

– Каштаны знали лучшие дни… Сливовый компот? Нет, не стоит… Сыр на вид ничего, разве что… чересчур фиолетовый, этого не должно быть…

– Что за нелепость! – кричу я ему. – Я никогда не принимал здесь месье Леблана! Я даже не…

«…не практикующий врач…»

Гордость помешала закончить фразу. А может, не гордость, а вид незнакомца: он появляется из кладовки, жуя картофелину. Сырую картофелину – будто жареный поросенок с яблоком во рту.

– Что ж, доктор… – Он отгрызает кусок от твердого плода и смалывает его. – Мы определенно… пришли к согласию… в одном вопросе… Вы не могли… принимать в доме месье…

– Леблана.

– Леблана, – эхом повторяет он, пережевывая картошку, – по той простой причине… что упомянутый господин до вас так и не добрался.

– В таком случае для чего вы явились ко мне? Почему не обратились к нему?

Откусывается еще один кусок картошки. Еще один сеанс перемалывания.

– Потому что он… мркссхврршшик…

Именно так оно, боюсь, и прозвучало. Он поднимает палец – пожалуйста, подождите, – но проходит целая минута, прежде чем его рот освобождается.

– Потому что он мертв.

Наконец до него доходит, что он жует сырое: совершенно неожиданно, словно вода из шлюза, картофельная жижа вырывается коричневым потоком в кстати подставленный графин.

– Я думал, она позрелее, – бормочет незнакомец.

Моя первая мысль: мать. Надо убрать все прежде, чем она вернется домой. Я уже протягиваю руку к графину, но мой собеседник успевает раньше.

– В трех кварталах отсюда. – Его пальцы, толстые, как сосиски, обхватывают горлышко графина. – Там-то и умер невезучий месье Леблан. Неподалеку от университета, где вы проводите столь значительную часть своей жизни.

Отставив графин, он делает один длинный шаг по направлению ко мне.

– Месье Леблана убили, когда он шел к вам, доктор. И я рассчитываю на ваше объяснение – почему? – Он щелчком сбрасывает с моего сюртука влажный картофельный ошметок. – Все зависит от того, кому вы предпочитаете признаваться. Сразу скажу, что со мной гораздо проще, чем с Богом. Со мной вам в худшем случае грозит несколько лет образования за государственный счет в камере по вашему выбору. Думайте об этом как о дополнительной возможности укрепить характер. Ну же, расскажите Видоку все, что знаете. Прежде чем, – тут он улыбается самой понимающей из улыбок, – прежде чем мамаша Карпантье явится домой и взъерошит свои чистенькие белые перышки.

Отступив на шаг, он задумчиво рассматривает меня. Затем, резко развернувшись, опрокидывает бутылку над столом. На матовую поверхность падает одна-единственная алая капля.

– Надо же, совсем пустая! Но вы ведь будете столь любезны и принесете еще одну? Правда?

Глава 3
ПОКОИ МЕРТВЕЦА

Наверное, так устроена человеческая совесть. Вас обвиняют, и чем настойчивее вы твердите, что это неправда, тем более виноватым кажется ваш голос. Голос звенит, как жестянка, погремушкой из сухих бобов колотится сердце, и каждое «нет» звучит как «да», и, в конце концов, вы и сами чувствуете, как это «да» подмывает взлететь на парапет губ и броситься оттуда… и тут ваш собеседник берет бутылку бургундского – ту самую, что вы принесли специально для него полчаса назад, заглядывает в ее зеленое, похожее на джунгли, нутро и голосом, в котором слышно смирение перед природой, провозглашает:

– И эта пуста.

Он указывает на второй стакан с вином, перед вами. Тот самый, осушить который вы не отважились (благодарить за это следует его).

– А вы… вы…

В ответ вы лишь пожимаете плечами, и он рывком подносит стакан к губам. Долгое мгновение, в продолжение которого тишина нарушается лишь довольным сопением, – и потом отрыжка. Воздух наполняется винными парами. Он осматривает сам себя. Замечает, будто в первый раз, лохмотья Барду. Вытаскивает из кармана часы.

– Пора идти.

Обоим пора, вот что он имеет в виду. Он несколько удивляется, видя, что вы все еще сидите в кресле.

– Я хочу вам кое-что показать, – произносит он.

Вы по-прежнему не двигаетесь. Тогда, не вдаваясь в объяснения, он добавляет в голос ноту насмешки.

– Может, желаете оставить записку? Чтобы она не беспокоилась?

Самое противное, что он прав. Вы хотели написать записку. Так что теперь ваш удел – натягивать сапоги, глядя при этом на брошенную газету и думая (эта мысль сильнее вас): «Вот все, что от меня останется».

Ваше наследие: недочитанный журнал, недописанная монография. Развить эту мысль не удается, потому что он уже распахнул входную дверь и ждет на крыльце с видом человека, обозревающего собственное имущество. Он ждет вас.

– Иду, – бормочете вы. – Черт побери, иду.

В этот же день, но позже я ломаю голову над тем любопытным фактом, что Видок явился один. Ни других офицеров, ни жандармов для моего усмирения он не прихватил. Даже оружия я при нем не заметил. Он наблюдал за мной достаточно долго, чтобы быть уверенным: со мной возиться не придется.

И разве он ошибся? Вот я безропотно влезаю в экипаж за углом. Онемев, жду, пока он пролает вознице адрес.

– Набережная Марке!

Задернув занавески, он делает движение, чтобы закатать рукава – жест, прерванный осознанием того, что закатывать нечего, на нем сырые обноски Барду: сейчас эти жалкие тряпки липнут к нему, словно извиняясь за собственное уродство.

В этой карете, наверное, недавно проехались новобрачные: за дверь зацепился обрывок кружев, по полу раскидан оранжерейный флердоранж, в углу – отломанная ручка японского веера. И воздух застоявшийся, насыщенный – как на кожевенном заводе. Это от него так пахнет, внезапно понимаю я.

– Куда мы едем? – спрашиваю я.

– Непродолжительный визит в морг, вот и все, что нам предстоит. – Туманно улыбнувшись, он качает головой. – Вы по-прежнему не верите мне, доктор.

– Нет, я…

– Вы не верите, что я – это он? Ни слова больше, черт побери! Вот!

На колени мне падает картонная карточка с округлыми краями, вложенная в тонкий стеклянный футляр. На одной стороне карточки французский герб и слова: «Контроль и бдительность». [1]1
  Девиз французской полиции. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть]На другой – одна лишь фамилия: «Видок», набранная победоносными выпуклыми золотыми буквами.

– Подписано самим префектом, – сухо комментирует он. – Так вам легче, доктор Покажите Ваши Документы?

Нисколько, а с чего мне должно стать легче? Это только дает мне возможность называть его, в конце концов, по имени. И все равно я не уверен.

Видок. Произнеси это, Христа ради. Эжен Франсуа Видок. Может, легче будет по слогам? Ви. Док. Ви. Док…

Даже в период начала Реставрации это имя известно. К нему, если можно так выразиться, сразу прилагается восклицательный знак. Гроза воров! Бич преступности! Бонапарт сил законности и правопорядка!

Ему не больше сорока двух, а за ним уже волочится длинный шлейф восторгов и легенд. Есть, например, люди, которые клянутся, что были в кабаре Денуа в ночь, когда он устроил там облаву. Они вспоминают, как он стоял, обозревая зал, набитый вооруженными головорезами. Голосом, слышным до самой Бастилии, он приказал очистить помещение. Один человек попытался возразить и потерял палец. Остальные повиновались без лишних разговоров. (Видок мелом рисовал кресты на спинах самых отъявленных – так ожидающие снаружи жандармы сразу узнавали, кого арестовывать.)

А что скажете насчет того случая, когда он вычислил вора по цвету занавесок у него дома? Или когда пробрался в приемную Тюильри и схватил мошенника в момент, когда тот кланялся королю? А как вам история с арестом страшного гиганта Сабли в Сен-Клу в то самое время, когда жена чудовища в муках рожала? (Видок успел еще принять младенца и стать его крестным отцом.)

Однажды, говорят, он втерся в группу убийц, расположившихся у дверей его собственного дома. Согласно молве, он просидел с ними всю ночь, дожидаясь, пока появится этот чертов Видок, потом вся честная компания отправилась несолоно хлебавши в воровской притон – где, естественно, их уже поджидал отряд жандармов. Наградой Видоку стало несколько акробатических номеров на простынях с любовницей главаря.

Легенда гласит, что если изложить Видоку две-три детали преступления, он ответит именем преступника, не успеет спрашивающий и глазом моргнуть. Да что там имя – он в деталях опишет его внешность, сообщит самый недавний адрес, назовет основных подельников и даже марку сыра, которым тот не прочь побаловаться после обеда. Память Видока настолько вместительна, что добрая половина Парижа считает его всеведущим и задается вопросом – уж не от врага ли рода человеческого эти необычные способности?

Но ведь дела-то он творит божьи! Чтобы увидеть эти слова напечатанными в газетах, Видок в течение нескольких лет засадил за решетку сотни преступников. Те, что еще не там, крестятся, заслышав ненавистное имя. Если план ограбления по непонятным причинам проваливается в последнюю минуту, это дело рук Видока. Если легковерная пожилая вдова ухитряется вопреки всему сохранить драгоценности, кляните его же, негодяя Видока. А если невинный человек доживает до завтра, кто за этим стоит? Опять же Видок, чтоб ему неладно было, – а кто еще?

Порой темной ночью незаметно изменится ветер, скрипнет ступенька, и они уже знают – имя вылетает из их глоток, как проклятие: Видок.

Видок вышел на охоту.

Тут Видок принимается стучать в потолок экипажа, словно пробивая словам дорогу непосредственно к ушам возницы.

– Кучер! Поживее можно? Ах да, не забудьте остановиться у булочной Мариоля, я хочу показать этому умнику, что такое настоящий миндальный торт.

Сложив руки на округлившемся от еды и возлияний животе, он разглядывает меня с неприкрытым скептицизмом.

– Вы в обморок не падаете?

– Разумеется, нет.

– Отрадно. На вид вы слабоваты.

Мне всегда казалось, что морг – место подлинного воплощения демократических идей. Войти может любой: мужчина, женщина, ребенок; мертвый, живой. Не надо даже сообщать свое имя. Когда в начале третьего мы с Видоком прибываем туда, налицо лишь слабый проблеск консьержа. И вот я уже, подобно всем остальным, двигаюсь по коридору, ведущему от входа к некоему застекленному помещению. Там виднеются три гроба, наклоненные в сторону зрителей, словно лотки для зерна. В каждом по телу. Их продержат здесь еще двадцать четыре часа, а затем, если никто не предъявит на них права, отправят в медицинские институты, по десять франков за покойника. Поэтому сотни еще живых душ толпятся день-деньской у этого окна: одни – чтобы уберечь друзей и родственников от секционного стола, другие – желая поразвлечься зрелищем чужой смерти. В морге английских туристов больше, чем в Лувре.

– Вперед, – произносит Видок.

Ухватив за локоть, он тащит меня по коридору. Мы входим в комнату с желтыми узорчатыми занавесками, канапе из конского волоса и… и, что самое непонятное, с фортепьяно. Нажимаю на «соль». Клавиша отвечает: звук идеально настроенного инструмента.

– А что вы хотите? – мрачно бормочет Видок. – Ведь семье смотрителя надо чем-то заниматься?

Мы заходим в другое помещение, без цветов и музыкальных инструментов. К тому же и без мебели, и без окон. Одна лишь глыба черного мрамора, драпированная белым батистом, да две зажженные свечи в канделябрах.

Видок берет свечу, подходит к верхней части стола и откидывает простыню: показывается голова покойника.

– Полагаю, вы не встречались, – произносит он голосом сухим, как стружка. – Доктор Карпантье, это месье Кретьен Леблан.

Глава 4
ПРОПАВШИЕ НОГТИ

Разумеется, это небольшой coup de théâtre [2]2
  Неожиданная развязка (фр.).


[Закрыть]Видока, эффект которого зиждется на шоке – реакции, на которую я в данном случае не способен.

В конце концов, для студента-медика тело – это только тело. Единственный факт, вызывающий удивление, заключается в том, что тело Кретьена Леблана все еще здесь. При обычных обстоятельствах его доставили бы прямиком на Вожирар, Кламар или, в случае недостатка средств, на Землю Горшечника в Пер-Лашез. [3]3
  Место для захоронения странников.


[Закрыть]Видок, очевидно, желает, чтобы произошла наша частная встреча, и, пока этого не случится, двигаться дальше не намерен. Так что я, нахмурив брови, впиваюсь взглядом в неподвижное лицо, маслянистое от свечного света. Рассматриваю римский нос с волосатыми ноздрями, подбородок, разделенный посередине впадиной глубиной в палец, потеки крови на теперь уже навсегда опущенных веках. Крашеные темные волосы откинуты назад, так что видна седина на корнях, но усики аккуратно причесаны, брови подстрижены, а поры источают резкий, сладкий аромат помады.

– Лет пятьдесят пять – пятьдесят шесть, – замечает Видок. – Точнее сказать нельзя. – Он стоит так близко, что его подбородок щекочет мне плечо. – Ну как, доктор, наводит на какие-нибудь размышления?

– Я его не знаю.

– Точно?

– Абсолютно.

Видок неразборчиво ворчит, складывает руки за головой и прислоняется к стене.

– У него не было семьи. Два дня ушло на поиски человека, который смог бы его опознать. Возблагодарим Бога за существование кредиторов, доктор! Сапожный мастер с улицы Дофин явился с жалобой. Заявил, что какой-то мерзавец по фамилии Леблан заказал ему сапоги, а сам слинял. «Слинял? – переспрашиваю. – Если быть точным, отправился в лучший мир». А сапожник – тот еще гусь! Бросает взгляд на труп и говорит: «Черти бы побрали твою душу! Кто теперь вернет мои семь ливров?»

Видок хихикает.

– Я, само собой, и рад бы ему заплатить из личных средств Леблана, да только когда мы нашли тело, от кошелька и следа не осталось. Да и от одежды тоже. Оставь труп лежать, и его оберут до последней нитки. Коронки с зубов поснимают. Нет, – произносит он, и его голос звучит все тише и тише, – боюсь, единственное, что осталось на месье Леблане, это его панталоны.

Он склоняется над трупом.

– Так-так, – бормочет он и неожиданно мягким жестом проводит рукой по напомаженным волосам. – Вы же понимаете, доктор, – он переводит взгляд на меня, – при моей работе нет-нет да и приходится иметь дело с покойниками. Обычно убивают, когда не удается ограбить. Или жертва слишком протестует. Или вор не профессионал. Что-то идет не так, ему не удается перерезать тесемку кошелька, он впадает в панику. Или бывает еще, что жертва узнает вора, и приходится ее… – Он смотрит мне в глаза. – Обычно это делается быстро. И чисто. Здесь все выглядит по-другому.

Он полностью снимает с тела простыню.

– Что скажете? – спрашивает он.

Нет, он говорит иначе:

– Что скажете, доктор?

– Что ж, посмотрим. – Может, вы слышите его: мой новый баритон. – Судя по состоянию суставов, стадия rigor mortis [4]4
  Трупное окоченение (лат.).


[Закрыть]миновала. Мышечные белки начали разлагаться. Из этого следует, что смерть наступила, по крайней мере, тридцать шесть часов назад. Впрочем, нет, прошу прощения, сорок два.

– Почему сорок два? – интересуется он.

– Вряд ли вы встречались, – отвечаю я, протягивая ему руку.

На кончике моего пальца восседает муха. В изумрудных одеждах, сонно-неподвижная.

– Lucilia sericata, – объявляю я. – Для нас с вами – зеленая падальная муха. Как правило, первое насекомое появляется… самое раннее через тридцать восемь часов. Судя по ее виду, несколько часов она успела попировать.

И словно бы в подтверждение моих слов, раздается ответное жужжание других мух, собравшихся за тем же столом. Одна из них даже усаживается на переносицу Видока. Его верхняя губа вздрагивает, и муху сдувает потоком воздуха.

– Сорок два часа, – бормочет он. – Следовательно, умер до захода солнца… Ну а как вы…

И внезапно: первый шепот фортепьяно из соседней комнаты. Гаммы, исполняемые легко и уверенно. Играть мог кто угодно, но мне почему-то представилась юная девушка. С кудряшками и в передничке – зеница ока смотрителя морга.

– Никаких признаков травмы головы, – продолжаю я. – Смертельный удар, вероятно, нанесли сюда, в левое подреберье. Убийца воспользовался оружием с весьма длинным лезвием, возможно…

– Скорее всего, шотландским кинжалом.

– А вот это любопытно. – Я прикасаюсь пальцами к безволосому торсу Леблана. – Видите рваные раны? Не шире двух сантиметров в диаметре. По моим подсчетам, не меньше полудюжины на одной только грудной клетке.

– На спине еще четыре, – сообщает Видок.

– Раны поверхностные. По-видимому, не глубже сантиметра. Такие можно нанести и кухонным ножом. – Нахмурившись, пробегаю указательным пальцем по лопатке и вверх, к шее. – Я почти готов утверждать…

– Да?

– Если исключить предположение, что он сделал это сам…

– Да?

– Я почти убежден: они хотели, чтобы он истек кровью. Еще до того, как его убьют.

Вынув свечу из канделябра, я вожу ею над телом, и одновременно движется световое пятно по его поверхности.

– Когда труп нашли, он выглядел так же? – спрашиваю я.

– Не совсем. Пришлось немного привести его в порядок. Засохшей крови было очень много, особенно на руках и вокруг пальцев.

– Вокруг пальцев?

– Угу. На правой руке. Сначала из-за крови руку вообще было толком не разглядеть. Взгляните сами, доктор.

Он наблюдает, как я подношу пальцы Леблана ближе к свету. Пианино умолкает, и единственными звуками остаются жужжание мух и капанье воды из какого-то далекого крана. Пауза в этюде.

– Ногти, – произношу я, наконец. – Трех не хватает.

– Не просто не хватает, – с мрачной улыбкой уточняет Видок. – Их вырвали.

Он высыпает на мраморный стол содержимое небольшой клеенчатой сумки: выкатываются три обезображенные ногтевые пластины.

– Мы нашли их, когда повторно вернулись на место преступления. Готов поклясться, месье Леблану страшно не хотелось с ними расставаться.

Один из них теперь у меня на ладони. Твердый. Похож на янтарную чешуйку.

– Ох уж эти воспоминания, – нарушает тишину Видок. – Я однажды видел, как Боббифой проделывал это в каторжной тюрьме с одним своим дружком. Шорным шилом. Таких воплей я никогда больше не слышал. Боббифой решил, что парень – шпик, но это было заблуждение. Печальное. – Он проводит рукой по лбу Леблана. – Спокойно, спокойно, друг. Мы почти закончили.

– Ножевые ранения, – говорю я. – Ногти…

В этот момент музыка из соседней комнаты словно бы сливается с моими мыслями, выводя их на путь самой естественной из мелодий.

– Его ведь пытали? Прежде чем убить?

Пожав плечами, Видок отходит на несколько шагов от стола.

– Пытка – очень простая вещь, доктор. Пытают или чтобы заставить мучиться, или чтобы заставить что-то отдать.

– Но что Леблан мог им отдать?

– А может, имя? Имя человека, к которому он направлялся.

С этими словами он кладет поверх ногтей Кретьена Леблана тот самый клочок бумаги, который я видел менее часа назад. Но теперь я смотрю на него совсем другими глазами.

ДОКТОР ЭКТОР КАРПАНТЬЕ

улица Св. Женевьевы, д. № 18

Великий Видок зевает. Зачем подавлять естественные желания? В титаническом зевке челюсть отвисает, шея раздувается, и легкие распирает от воздуха.

– Кажется, я до сих пор не упоминал, – произносит он, наконец. – Мы нашли записку в крошечном кожаном кошельке. Верите или нет, но он привязал его к шнурку на талии и засунул в панталоны. Сколько ни обыскивай, не сразу найдешь. Разве только когда объект уже окажется на мраморном столе в парижском морге.

Он сцепляет пальцы рук. Пальцы едва заметно шевелятся, делая мелкие рефлекторные движения.

– Леблан жил на улице Шарантон, это нам известно. Изрядно далеко от вас, доктор. Я считаю, за ним следили с того самого момента, как он вышел из квартиры.

– Тогда почему они…

– Да, у меня возник тот же вопрос. Почему они просто не проследили за ним до вашего дома? Скажи нам, дружище. Ты почувствовал за собой хвост? Пробовал оторваться? Ходил кругами, пару раз повернул не туда? Может, даже пытался спастись, добравшись до ближайшего жандармского поста? – Он дует покойнику в ухо: дважды, мягко. – Но они не дали тебе это сделать, верно? Бедолага.

Этюд бурлит, разливается, как река весной. Я дергаю себя за волосы и этим словно бы сбиваю мелодию. Тоже своего рода общение.

– Если Леблан шел ко мне…

– Да.

– И при этом не хотел, чтобы тот человек или те люди узнали…

– Да?

– Тогда почему он просто не запомнил мой адрес? Зачем все эти сложности с прятаньем бумажки на теле?

Он улыбается в белый голый живот Леблана.

– Мне кажется, он рассчитывал – доктор, я почти стесняюсь это говорить – на кого-то вроде меня. Он хотел, если случится самое худшее, чтобы информация находилась там, где ее точно найдут. – Он воркует прямо в мясистое ухо Леблана. – А кто сделает это лучше Видока? А? Кто?

Я опускаюсь на стул еще до того, как осознаю, что он здесь стоит.

– Леблан хотел защитить меня, – тихо произношу я.

– Ну, все это, разумеется, предположения, но взгляните-ка сюда… – Его указательный палец прикасается к клочку бумаги. – Я говорю себе: «Леблан эту записку разве что в задницу не засунул». И единственное объяснение, которое приходит мне в голову, – что он хотел помешать им сделать с вами то… то, что они сделали с ним.

В этот момент я ощущаю Видока словно бы шестым чувством. Он колышется рядом во мраке – и вдруг его рука опускается мне на плечо, так неожиданно, что я вздрагиваю.

– И ведь он добился своего, не правда ли, доктор? Вот вы, живы и здоровы. Более или менее пышете молодостью. – Он снимает невидимую нитку с моего воротника. – Каково это, интересно? Каково знать, что тебе спас жизнь человек, которого ты никогда не видел?

Я скажу вот что: в его голосе не слышится даже попытки вынести нравственное суждение. Мне кажется, он просто хочет знать.

– Старый гриб, – произносит он, склоняясь над лицом Леблана. – Польщен твоим доверием. А теперь – позволь нам закончить работу.

Только позже, уже значительно позже, я отмечу про себя этот переход от единственного числа к множественному, от «мне» к «нам». Меня тогда осенило, что именно в тот момент – хотя вполне может статься, что определенного момента и не было вовсе, – события приняли бесповоротный характер. Как бы я ни желал, чтобы дела обстояли иначе.

– А теперь спи, – шепчет Видок.

Он накрывает месье Кретьена Леблана простыней. Возвратив свечу в канделябр, он на мгновение замирает – не сказать, что в молитве, но в каком-то полузабытьи незаконченной мысли. Затем решительно покидает комнату, остановившись только, чтобы бросить замечание, которого я уже жду от него:

– Может, вам лучше заниматься насекомыми?

Мне не суждено ее увидеть, мою воображаемую пианистку. Но в качестве компенсации за мной следует соната: весенний прилив нот застигает меня на пороге главного зала. Я никогда больше не смогу слушать Моцарта, не вспоминая о падальных мухах.