Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Луи Байяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Глава 47
В КОТОРОЙ ОБНАРУЖИВАЕТСЯ ПРИРОДА ИССЛЕДОВАНИЙ ЭКТОРА

На похоронах маркиза герцогиня привлекает всеобщее внимание своим загадочным отсутствием. Распространяется слух, что она заболела, но на самом деле в минуты, когда прах ее друга предают земле, она занята тем, что в квартире Видока усердно рвет простыни на бинты.

На постели лежит человек, которого она называет братом. Не на высоко взбитых подушках, как раньше. Его плоское изможденное тело едва приподнимает одеяло, он очень бледен и неподвижен.

– Он просыпался со вчерашнего вечера? – спрашивает она.

– Нет. – Я отрицательно качаю головой. – Но у него ровный пульс и хорошее дыхание. Сейчас мы можем лишь перевязывать рану и посильно облегчать его состояние.

Кивнув, она возобновляет свою работу. Можно лишь удивляться, какая сила до сей поры дремала в этих белых руках с тонкими голубыми прожилками.

– Если у вас есть неотложные дела, мадам, то когда его состояние изменится, я буду рад сообщить вам.

– Благодарю, но я предпочла бы остаться здесь. Если вы не возражаете.

Она проводит с братом весь день. И ничто ни в ране Шарля, ни в перевязках не вызывает в ней даже минутного отвращения. Она выполняет все необходимое столь спокойно и методично, что я неоднократно ловлю себя на мысли, не в этом ли заключено ее истинное призвание?

Мне приходит в голову, что именно этого она добивалась все те долгие месяцы в Тампле – возможности ухаживать за братом. И теперь, наконец, такая возможность ей представилась.

Она ни разу не выразила желания обратиться за помощью к придворному врачу.

В четыре часа пополудни является мамаша Видок. В руках у нее колоссального размера поднос.

– Прошу вас, мадам герцогиня. Здесь бисквиты и чайник чудесного чая с лепестками хризантем. Вам надо подкрепиться. Вот вода для нашего пациента, когда проснется. Рюмка черносмородинного ликера для доктора. Пейте, ешьте, мои дорогие. И вот еще простыни. Раздерите хоть все, телу ведь не нужно больше одной зараз…

Несколько минут спустя, заглядывает Жанна Виктория. Вместо приветствия сухо кивает.

– Нужно расстегнуть ему рубаху, – замечает она. – Чтобы было легче дышать.

Одарив меня ценным советом, она выходит. Однако не без того, чтобы отдать дань уважения женщине в черном: у самой двери Жанна Виктория останавливается и приседает в порывистом реверансе.

Я улыбаюсь, но не из-за ее неловкости, а из-за того, что в этот момент особенно выпукло проступает невероятность самой мизансцены: в одной комнате сошлись герцогиня, жена пекаря и любовница вора, и все трое, каждая по-своему, ухаживают за пропавшим королем. Такое в Париже случается не каждый день.

На следующее утро у Шарля появляются первые признаки нагноения раны. Я применяю все средства, положенные в таких случаях. Примочки с хлором, «адский камень». Кровопускание, пиявки. Инфекция продолжает распространяться.

Несколько дней спустя герцогиня во время перевязки чуть не падает в обморок – такая вонь исходит от разлагающихся тканей. Судорожно прикладывая к лицу носовой платок, она смотрит на почерневшую, сочащуюся жидкостью кожу.

– Гангрена, – говорит она.

Полсекунды я думаю, не солгать ли, но меня останавливает ее прямой взгляд:

– Что вы предлагаете?

Я затрудняюсь дать определение тону, которым она произнесла эти слова. В нем нет ни ярости, ни тени снисходительного высокомерия. Она искренне хочет знать ответ, и я тот самый человек, от которого она его ждет. Я не успеваю даже задаться вопросом, как бы на моем месте поступил отец.

– По моему мнению, следует ампутировать кость до места выше гангрены.

– Ампутировать кость…

Она бросает взгляд на кровать, проверяя, не слышал ли этих слов пациент.

– Некроз слишком распространился, – объясняю я. – Удалив разложившиеся участки и еще немного здоровых тканей, мы, надеюсь, спасем ему руку.

– А его? – Она смотрит мне прямо в глаза. – Его вы спасете?

– Пожалуй, его шансы повысятся до пятидесяти процентов удачного исхода.

Она набирает полные легкие воздуха и, глядя на Шарля, мечущегося в лихорадке под одеялом, решительно выдыхает.

– Как скажете, – заключает она.

Операцию проводим в это же утро. Жанна Виктория фиксирует Шарлю ноги. Видок стальными руками обхватывает его туловище, а хозяйка дома держит лампу. Герцогиня, невзирая на все попытки отговорить ее, вызывается ассистировать – подавать щипцы.

Я усыпляю Шарля щедрой дозой опиума, но как только хирургическая пила начинает свое дело и добирается, миновав слой омертвевших тканей, до живой кости, эффект наркотика почти проходит. Тело Шарля выгибается. Теперь у него идет кровь горлом, он кричит, открывая рот так, что видно мягкое небо, и его воплям нет конца.

– Эктор, – взывает Видок, взмокший от усилий, требующихся, чтобы удержать больного, – нельзя ли побыстрее?

На этот раз, слава богу, удалось обойтись без дегтя. Жгут замедляет кровотечение настолько, что становится возможным лигировать сосуды. Шарль же, после дополнительной дозы опиума, погружается в беспокойный сон.

В течение двух дней температура у него неуклонно растет, изредка падая лишь для того, чтобы повыситься снова. Опять кровопускания, опять пиявки. Новые простыни, разрываемые герцогиней. Еще перевязки. Она прикладывает охлаждающие компрессы ко лбу Шарля, на самые безумные его вопли отвечает хрипловатым воркованием. Ее даже не передергивает, когда на второй день он исполняет – трижды – ту самую непристойную песенку, которой угощал в достопамятную ночь нашего веселья пале-рояльских проституток.

Все же по большей части его репертуар состоит из стонов и воплей. Однажды ночью я, разбуженный душераздирающим криком, срываюсь с койки и бросаюсь к его постели. К удивлению, он, впервые за последнее время, спит безмятежным сном праведника. Секундой позже темноту прорезает новый крик, пронзительнее первого.

Я зажигаю лампу и крадучись выхожу в коридор. Дверь в комнату Видока приоткрыта примерно на тридцать сантиметров, и в просвете я вижу довольное лицо распростертой на постели обнаженной Жанны Виктории. Сверху на нее навалился великий Видок, заросший шерстью, всепоглощающий, божество в облике человека.

Я слишком ошарашен, чтобы сообразить отвернуться или хотя бы спрятаться. Донельзя учтиво, Видок цедит голосом сытого котяры:

– Прикрой-ка дверь, малыш.

Когда он спускается к завтраку на следующее утро, я сижу, ковыряя вилкой омлет с сыром и луком. На все вопросы о состоянии пациента отвечаю односложно и не желаю встречаться с ним взглядом.

– О-хо-хо, – вздыхает он. – Дуемся? Не знал, что должен спрашивать разрешения у вас, прежде чем трахнуть женщину в собственной кровати.

– Она не просто женщина.

– Что правда, то правда! – Он ухмыляется во весь рот.

Я толкаю масленку в сторону Видока. Бросаю в него салфеткой.

– Пообещайте мне одну вещь, – говорю я.

– Какую?

– Вы правильно поступите с ее ребенком.

– С ребенком?

– Ну да, с младенцем, девочкой. Помните, в квартире Пулена?

Он смотрит на меня во все глаза.

– Младенец умер от оспы, Эктор. Не прошло и десяти дней с тех пор, как мы у них побывали.

– Но она… нет, Жанна Виктория сказала, что ребенок с ее братом. В Исси.

– Ну да, там они оба и лежат. Кому знать, как не мне, я оплачивал похороны. Ну, хватит, не надо так смотреть. Жанна Виктория сделана из материала покрепче, чем любой из нас. Она выдержит.

Перед моим внутренним взором вспыхивает образ: ее лицо в темном переулке, когда она стояла над скулящим Гербо. Мелкие острые зубки посверкивают в лунном свете. Свирепая красота. Что правда, то правда: в жизнестойкости этой особы сомневаться не приходится.

– Вопрос в другом. – Видок роняет голову на руки. – Выдержу ли я?

В тот вечер я не дохожу до кровати – засыпаю прямо в кресле. Проваливаюсь в бездонный сон, из которого впоследствии не могу ничего вспомнить. Мамаше Видок наутро приходится трясти меня добрых пять минут, чтобы разбудить.

– Доктор, – зовет она. – Жар спал.

Час спустя, когда появляется герцогиня, Шарль впервые за весь послеоперационный период сидит в постели. На одеяле стоит горшок с геранью. Между редких зубов выпирает оранжевая плоть десен. Глаза у него василькового цвета.

– Доброе утро, Мари.

Она присаживается на постель. Берет в руку его ладонь и прижимается к ней лбом.

– Мне не верится, – говорит она позже в беседе со мной. – Он стал прежним собой…

Как странно эти слова звучат в ее устах. «Прежним собой». Мужчина, с которым она знакома не более двух недель. Мальчик, которого она не видела двадцать четыре года.

Мы сидим с ней в гостиной Видока и пьем кофе – правда, она, в своем смятении, на это не способна. Она поднимает чашку… и опускает ее. Это повторяется из раза в раз, словно танталовы муки.

– Интересно, – произносит она. – Брат почти ничего не помнит про эшафот и гильотину, но при этом подробно рассказывает об увиденном по дороге. Он говорит, что вы его… каким-то образом усыпили. Но при этом он словно бы и не спал. И тут он совсем начинает путаться, но одно повторяет снова и снова, и в этом он совершенно уверен.

– И в чем же?

– В том, что вы спасли ему жизнь.

У меня в горле зарождаются самоуничижительные фразы, но она кивком избавляет меня от необходимости их произносить.

– Скажите мне, что вы сделали.

Я никогда не обсуждал свои исследования с кем бы то ни было. И сейчас я впервые, очень осторожно упоминаю имя Месмера. Сорок лет назад этот врач из Вены пророчествующим мессией снизошел на Париж, на пухлом облаке скандала в качестве средства передвижения. Месмер проповедовал теорию животного магнетизма и брался за самые безнадежные медицинские случаи. Прикладывая к телу больного магниты, он совершал над человеком таинственные пассы руками – и тот невероятным образом исцелялся.

Врачи традиционных направлений посмеивались над ним, а после того, как Медицинская школа объявила его мошенником, Месмер убрался восвояси. Но факты исцеления говорили сами за себя, и постепенно сформировалась группа парижских ученых, считавших, что несомненную терапевтическую эффективность действий Месмера следует рассматривать отдельно от сопровождавшего лечение сомнительного трюкачества.

Я был одним из них. Я присутствовал при экспериментах с измененным сознанием, которые проводились в клинических условиях, и пришел к убеждению, что те же технические приемы можно использовать для ослабления кровотечения. А если так, то когда-то дискредитированная теория Месмера может революционным образом изменить практику хирургии и лечения травм.

Герцогиня, следует отдать ей должное, выслушивает все это, ни разу не зевнув. Удостоверившись, что я закончил, она спрашивает:

– Как можно доказать эту теорию, доктор? Если в вашем распоряжении нет умирающих?

– Как правило, проводятся исследования на животных, но в данном случае они неубедительны. – Да уж, иначе не скажешь. – Нужно, чтобы человек, управляющий процессом, мог давать указания объекту. Для этого, в свою очередь, требуется определенная степень доверия между ними. С мышью этого непросто добиться.

– Значит, вам нужен был другой человек?

– Нет. Не другой.

И словно мальчишка, застуканный за воровством вишен из соседского сада, я закатываю рукав и демонстрирую лесенку теперь уже побледневших рубцов – тех самых, на которые Видок обратил внимание в Сен-Клу.

– Вы проверяли теорию на себе, – говорит она.

– По утрам, пять дней в неделю. Перед зеркалом.

– Вы действительно самовнушением останавливали кровь?

– Ну да. – Опуская рукав, я краснею. – Но никогда – надолго.

Я не признаюсь ей, что порезанные руки казались мне уместным наказанием за попусту растраченную жизнь.

Лишь сейчас я осознаю, что больше не хочу этим заниматься.

– Доктор, – задумчиво произносит она, – вы очень интересный человек.

– Мадам, надеюсь, вы извините меня, если я осмелюсь задать вам вопрос?

– Прошу вас, спрашивайте.

– Простите, но куда, по мнению двора, вы ходите каждый день?

– Я говорю, что хожу молиться.

– И они довольствуются этим?

Ее тонкие губы кривит нервная улыбка.

– Они давно уже не проявляют любопытства в отношении меня. В особенности мой муж.

– В таком случае, – замечаю я, – он многое теряет.

– Не спорю.

В этот же день, позже, я, проходя мимо комнаты Шарля, слышу звук, по которому понимаю, что он проснулся. Я как раз собираюсь открыть дверь, когда различаю голос его сестры. Она зовет его по имени.

– Мари, – спрашивает он. – Это ты?

– Да.

– Можно, я кое-что скажу тебе?

– Конечно.

– Я не хочу быть королем.

Ее ответу предшествует долгая пауза.

– Я знаю.

Глава 48
ПРИЗНАНИЕ

Теперь, когда Шарль на пути к выздоровлению, я могу вставать настолько поздно, насколько пожелаю, – и все же неизменно просыпаюсь ни свет, ни заря, а Видок так же неизменно опережает меня, по крайней мере, на десять минут. Когда я спускаюсь к завтраку, он уже за столом, с развернутой на полстолешницы газетой и захватанной кофейной чашкой. Он наклоняется ко мне через кофейник.

– Хорошо спали? – Ответа не предполагается.

Иногда за завтраком присутствует и Жанна Виктория, но ритуал от этого не меняется, и порой, в мгновения полуяви-полусна, я начинаю думать, что наши утренние встречи длятся уже много лет. Тем более удивленным я себя чувствую, когда однажды утром Видок нарушает ритуал и объявляет:

– Сегодня у нас гость.

Снаружи доносится звук шагов по мраморным ступеням. Шуршание женской юбки.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Старый друг.

В это мгновение тяжелые двери отворяются, и нашим взорам предстает баронесса де Прево.

Одета она примерно так же, как тогда, в доме на улице Феру. Черное платье камчатного полотна, аккуратно заштопанное фишю, [25]25
  Кружевной платок.


[Закрыть]слегка пожелтевшие лайковые перчатки. Появляется лишь одна новая черта: пелена зависти. Баронесса переводит взгляд с обюссонских ковров на шкафчик времен Империи, с него – на мраморные ступени… Собственность бывшего каторжника. От такого зрелища поневоле разнервничаешься.

– Жандарм сказал, вы желаете видеть меня, месье.

– Так оно и есть. Могу я предложить вам чаю, мадам?

– Вы очень любезны. Однако почту за еще большую любезность, если вы перейдете непосредственно к делу.

– Отлично. – Картинно утерев губы, он отбрасывает салфетку в сторону. – У меня имеются все основания, мадам, незамедлительно вас арестовать. Как соучастницу преступления, наказуемого смертной казнью.

Она слегка откидывает голову. В ее глазах разгорается изумление.

– Как соучастницу? – переспрашивает она. – Чью?

– Почившего маркиза де Монфора.

– И в чем же нас обвиняют?

– В убийстве, – небрежно бросает Видок. – Для начала.

Она закутывается в шаль, испепеляя его гневным взором.

– Единственное, что приходит в голову, – это что вы разыгрываете меня, месье.

– Я не сторонник розыгрышей, когда дело касается подобных вопросов. Ваш друг маркиз пытался убить присутствующего здесь доктора Карпантье. А также месье Шарля, молодого человека, которого вы тогда видели у меня в кабинете. Эти двое уцелели, но на счет маркиза можно отнести гибель, по крайней мере, трех человек. – Небольшая пауза. – Один из них – ваш старый друг Леблан.

Услышав это, она едва не лишается сознания. Вероятно, примерно такого эффекта он и ожидал, поскольку ловко подхватывает ее и подводит к канапе.

– Леблан? – еле слышно переспрашивает она, опускаясь на подушки.

– Увы, мадам. Все необходимые признания получены. Маркиз ни перед чем не остановился бы, лишь бы помешать месье Шарлю взойти на престол. Но есть то, чего он не мог, – добавляет Видок чуть тише. – Он не мог узнать о месье Шарле, если бы кто-нибудь не рассказал ему.

Она смотрит на него, словно не веря собственным глазам.

– Вы считаете, я поставляла ему сведения?

– Вы, мадам, единственная, кто знал всех участников игры. Только вы одна неизменно оказывались на каждом перекрестке.

– Но это нелепо!

– Значит, вы отрицаете свою роль?

Следует отдать баронессе должное: выражение ее лица остается совершенно бесстрастным. Выдает голос.

– Возможно, я – мимоходом – кое о чем упомянула…

Но долго обманывать себя ей не удается. По мере того как она один за другим вспоминает собственные поступки, в ее глазах зарождается и растет страх. Не выдержав, она восклицает:

– Но я не хотела причинить кому-либо вред! Поверьте мне, господа!

– Это, конечно, зависит от того, – качает головой Видок, – сумеете ли вы убедить нас, что вам следует доверять. Для начала, пожалуй, расскажите, как вы познакомились с маркизом.

Она долго рассматривает собственные перчатки. Затем негромко произносит:

– Если желаете знать, он был одним из старых моих поклонников. Вскоре после возвращения в Париж – в трудную минуту – я навестила маркиза в его особняке.

– Зачем, мадам?

– Признаюсь, я и по сей день лелею совершенно абсурдную надежду, что однажды… – она яростно трясет головой, словно лошадь, сбросившая седока, – мне удастся восстановить прежнее положение. В обществе, так сказать. Маркиз, по моему мнению, стал первым, кто в этом преуспел, а потому он мог оказаться полезным.

– И как он встретил вас?

– Прохладно. Полагаю, из-за того, что когда-то я своим поведением уязвила его самолюбие. Однако два дня спустя он нанес мне визит и продолжал навещать меня и позже, раз или два в неделю. Естественно, он ничего мне не обещал. Не устраивал приглашений, не организовывал знакомств. Но в то же время старался сделать так, чтобы я полностью не разуверилась.

– Разумно с его стороны, – хмыкает Видок. – Ведь ему надо было многое у вас выведать. Когда вы впервые рассказали ему о дофине?

– Это было… – Она всплескивает руками, словно вопрошая воздух. – Кажется, это случилось в ходе нашего первого разговора. Совершенно верно, речь зашла о королевском семействе, и с моих уст соскользнула фраза о том, что к моему дорогому другу месье Леблану обратились определенные люди, проявляющие интерес к Людовику Семнадцатому. Не помню, какими в точности словами я сформулировала свою мысль, мне это казалось просто забавной темой для беседы.

– И как маркиз отреагировал?

– Насколько я помню, довольно равнодушно, даже тогда, когда я продемонстрировала зубное кольцо. Однако в ходе последующих наших бесед он, так или иначе, неизменно направлял разговор в нужное русло. По правде сказать, выглядело это так, словно ему просто любопытно. Я ни разу ничего не заподозрила.

Тут до нее постепенно доходит, что, собственно говоря, она сделала. Дрожа, она лепечет:

– Я рассказала ему…

– Обо всем, – заключает Видок. – Обо мне. О докторе Карпантье. – Кивок в мою сторону. – О том, что месье Шарль, как это ни удивительно, жив, здоров и находится в Париже. Да-да, мадам, благодаря предоставленной вами информации список преступлений маркиза пополнился даже поджогом дома доктора Карпантье.

Под тяжестью обвинений она все ниже склоняет голову, пока не устремляет взгляд в пол.

– Я всего лишь хотела поддержать беседу, – шепчет она.

– Это так по-парижски, – усмехается Видок.

Тяжело дыша, она трет виски. У меня создается отчетливое впечатление, что она вот-вот упадет в обморок.

– О боже, – шепотом произносит она. – Я послала Леблана на смерть.

– Так же как месье Тепака из Сен-Клу, – говорит Видок. – И мать доктора Карпантье.

Есть в нем что-то, отвергающее саму идею снисхождения. Поэтому баронесса, естественным образом, обращает свои призывы ко мне.

– Доктор, – она смотрит на меня, – пожалуйста, поверьте. Я понятия не имела, что маркиз… он ведь был ближайшим другом герцогини, как мне могло прийти в голову, что он решится навредить тому, кто пусть предположительно, но является ее братом. Если бы я знала, месье, я бы отрезала собственный язык.

Да, я не стыжусь признаться. Когда женщина благородного происхождения взывает к вам с мольбами, это приятно щекочет самолюбие, каким бы демократом вы себя ни считали. В то же время я до последнего момента, то есть до момента, когда слышу собственный голос, не знаю, что сейчас скажу.

– Я верю вам, мадам.

Каким бы утешением ни прозвучали для нее мои слова, это впечатление немедленно рассеивается зловещей небрежностью в тоне Видока:

– Не знаю, поддержит ли доктора герцогиня, – произносит он. – Хотя, если пожелаете, я сбегаю и спрошу.

Взгляд баронессы блуждает.

– Герцогиня здесь? – спрашивает она.

– Она провела ночь в этом доме. Ухаживая за братом.

В глазах баронессы расцветает последний цветок осознания.

– За братом, – эхом повторяет она.

Тут заканчиваются ее попытки совладать с собой. Уронив голову на руки, она рыдает в три ручья.

– О, мне конец, – стонет она, уткнувшись в свой штопаный-перештопаный платок. – Что я наделала!

Принимая во внимание состояние баронессы, она, наверное, решила, что фигура, появившаяся в эти секунды на ступенях, спустилась с небес и будет вершить праведный суд. И действительно, для столь раннего часа герцогиня странным образом лучится. Она спала меньше нас всех, однако от нее исходит внутреннее сияние, лицезреть которое вряд ли хоть раз удостоился ее муж.

Со сдержанной грацией она преодолевает оставшиеся ступеньки и негромко спрашивает:

– Баронесса де Прево, если не ошибаюсь?

Баронесса, при том, что более старший возраст обязывает к чинности, пребывает в столь расстроенных чувствах, одежда ее в таком беспорядке, что она едва находит в себе силы заговорить. Наконец, отбросив приличия, она вскакивает и выкрикивает:

– Я знала вас, мадам! Еще ребенком. Я была близкой подругой…

– Принцессы де Ламбайе, я знаю. Я вас прекрасно помню. И у меня самые лучшие воспоминания.

В глазах пожилой дамы вспыхивает искра надежды, но тут же гаснет.

– Боюсь, теперь все изменится, – произносит она.

Герцогиня долго, пристально смотрит на нее. Потом, заключив руки баронессы в свои ладони, подталкивает ту к канапе.

– Не судите себя слишком строго, – говорит она. – Маркиз де Монфор одурачил многих из нас. Я и сама состою в печальном клубе обманутых им женщин, так что мне прощение требуется не меньше, чем вам. – Нагнувшись, она добавляет негромко, но внятно: – Вам не надо опасаться преследований с моей стороны. И со стороны Франции.

Мягко высвободив руки, баронесса утирает слезы.

– Мадам… – она судорожно вздыхает, – я не нахожу слов. Вы дали мне самый чудесный прощальный дар, который только можно вообразить.

– Прощальный? – переспрашиваю я.

– Да. – Она печально качает головой. – Боюсь, возвращение в Париж было ошибкой с моей стороны. Я сделала это ради Леблана, но теперь, когда его… – Последняя слеза, тяжелая и неуклюжая, утирается платком. – Одним словом, в свете всего случившегося, думаю, самым разумным для меня будет, как говорят в таких случаях, уйти, пока не поздно. Пока я еще кому-нибудь не навредила.

– Но куда вы поедете? – спрашивает герцогиня.

Баронесса смеется. Странным, легким смехом, отзвуком далекого прошлого.

– Понятия не имею, – признается она. – Но я нигде не пропаду. А если повезет и если Бог меня не покинет, однажды – кто знает? – я, быть может, прощу себе то, что сделала. Если это вообще в моих силах.

Собравшись с духом, она единым быстрым движением встает. Протягивает руку герцогине.

– Позвольте поблагодарить вас, мадам, за вашу безграничную доброту. Всем сердцем.

В обычных обстоятельствах подобное заявление вызвало бы у герцогини лишь очередной приступ неловкости. Она славится робостью и недоверчивостью. Безмятежность, которая словно облаком окутывает ее сейчас, – первый признак того, что у нее появились собственные представления, в частности, о будущем.

– Нет, – возражает она. – Это я должна поблагодарить вас, мадам. Заранее. Потому что я собираюсь просить вас об очень большом одолжении. Я не знаю никого, кто мог бы справиться с подобным делом лучше вас.