Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Луи Байяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Глава 32
ГЕРМАНИЯ ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ

Таковы обстоятельства моей первой аудиенции у герцогини Ангулемской.

Хотя если быть точным до конца, самая первая аудиенция имела место четырьмя годами ранее – третьего мая 1814 года.

За кругленькую сумму мы с матерью арендовали место у окна таверны с видом на улицу Сен-Дени, желая вместе с четырьмя миллионами граждан приветствовать короля Людовика Восемнадцатого.

Счастливейший из дней. Корсиканца сослали на Эльбу, изгнание Бурбонов кануло в Лету. Да начнется забвение! В каждом окне трепещет что-то белое – белый флаг, белые цветы, занавески, коврики, постельное белье. Как будто парижские дома от радости вывернулись наизнанку.

Ровно в десять экипаж короля, влекомый восьмеркой белоснежных скакунов, проезжает сквозь триумфальную арку ворот Сен-Дени.

«Да здравствует король!» – ликует толпа.

«Да здравствуют Бурбоны!»

Затем все глаза, словно по приказу, обращаются к маленькой хрупкой женщине в королевском экипаже. В последний раз, когда она видела такое количество парижан, ее тащили в Тампль. Теперь бывшие граждане простирают к ней руки. Она пережила Директорию, Консульство и Империю. Она была нашей Антигоной, нашей Клио, нашей новой Марианной.

И все же когда она семенит по улице Сен-Дени – с белым зонтиком в руке, отворачивая голову от взглядов толпы, – вслед ей не несется ничего, кроме глухого бормотания. Моя мать, проводив глазами герцогиню Ангулемскую, произнесла лишь:

– Ну и капор!

Герцогиня, проведя последние восемь лет в Бакингемшире, по английской моде носит маленькие шляпки. Никто не сообщил ей, что парижанки предпочитают капоры размером с погребальную урну.

Капор, само собой, всего лишь предлог, он не значил бы ничего, если бы лицо под ним соответствовало нашим ожиданиям. Но мы видим суровое, закаленное в скорбях лицо женщины, еще молодой (ей за тридцать), но уже отошедшей от света. Мадам Рояль (как ее называли с детства), может быть, и вышла из Тампля, но Тампль остался в ней.

Ее брак с кузеном, сыном графа д'Артуа, оказался бесплодным во всех отношениях, и после возвращения во Францию герцогиня стала воздерживаться от светских развлечений, посвятив себя благотворительности. Она посещает больницы и работные дома, молится за души заблудших, а дважды в месяц совершает паломничество из Тюильри в Сен-Дени – неизменно с самой скромной свитой, – где навещает могилу родителей.

Однако в этот конкретный день ее планы нарушаются появлением двух неизвестных мужчин, самонадеянность которых не остается безнаказанной – их швыряют на землю.

– Пожалуйста, – заикаясь, произношу я. – Приносим наши извинения. У нас не было дурных намерений.

Но мои жалкие слова тонут в облаке звуков, пока, наконец, не заглушаются полностью голосом человека прямо надо мной – того самого, который угрожал мне.

– Кто вы такие? – сурово осведомляется он.

Это произносится столь властно, что ни о каком противодействии не приходится и думать.

«Это голос французского государства», – думаю я.

– Как вы здесь очутились? – продолжает он.

Из мрака доносится ответ:

– Меня зовут Шарль Рапскеллер.

Похоже, он совсем близко! Прищурившись, я различаю его голову, прижатую к замшелому камню.

– А это Эктор, – продолжает он. – Не надо его ни в чем подозревать, он всего лишь хотел помочь. А я иной раз могу заблудиться, просто со мной такое случается, с этим ничего не поделаешь.

– Заблудиться – это одно, – отвечает гол ос. – Но спуститься сюда по крутой лестнице, в полном мраке, можно только преднамеренно.

В итоге нас спасает еще один голос. Нас зовут.

– Так вот вы где!

Высокий ломкий голос, пропитанный водами Рейна. Столь идеально подходящий немецкому банкиру, что лишь когда Видок оказывается в непосредственной близости, я понимаю, что это он.

– Ха! Стоило на минуту отвернуться, и вы скрылись, как пара разбойников с большой дороги! Ну, погодите, вот расскажу вашей маме, как вы безобразничаете.

– А вы кто такой? – спрашивает строгий голос.

– Алоис Герраузен. Представитель банка Шаффенхаузен.

– А это ваши сыновья?

– Бог мой, нет! Племянники, месье. Моя дорогая сестра, узнав, что у меня дела в Париже, упросила взять их с собой в Сен-Дени, чтобы вознести молитвы об их выздоровлении.

– И от чего они выздоравливают, месье?

– О, это… они немного… – Падает завеса смущенного молчания, разрываемая, наконец, театральным шепотом: – Их, видите ли, ударили головками, обоих, при рождении. По недосмотру повивальной бабки. С одним и тем же результатом.

– На вид они вполне разумны.

– В этом-то и трагедия, месье. На поверхности все вроде бы в порядке. Но стоит копнуть… – Легкий свист. – Дома никого, кроме крыс.

В этот момент раздается еще один голос. Женский, он звучит осторожно и в то же время сурово. Словно ворона зовет вороненка.

– Я уверена, они не причинят вреда.

Это одна из самых незаметных опасностей чтения. Если вы достаточно часто видите чье-то имя напечатанным, у вас возникает иллюзия, что вы хорошо знаете этого человека. Этот эффект сыграл свою роль между мной и Мадам Рояль. У меня появилось чувство, будто я вломился в ее жизнь подобно тому, как иные вламываются в уборную, решив, что это отдельный кабинет.

Поэтому когда стражник ослабляет хватку и позволяет мне подняться – и когда бледное, строгое лицо герцогини опять приближается ко мне, – я опускаю глаза из опасения, что она прочтет мои мысли.

– И в самом деле, – замечает она, – не было никаких причин так кричать. Я просто опешила.

– Но разве можно вас винить, мадам? – Видок выразительно щелкает каблуками. – В подобном месте если и ожидаешь кого-то встретить, то разве что привидение или гоблина, а никак не парочку Taugenichts. [16]16
  Бездельников, шалопаев (нем.).


[Закрыть]Примите мои извинения. Они не хотели ничего дурного.

Тут внезапно голос французского государства обретает плоть и кровь. То есть в полосу света вступает человек лет примерно пятидесяти. Смуглый, с полными губами. Торс слегка откинут назад, словно бы отрицая угрозу, выражаемую выдвинутой вперед правой ногой. Он подтянут – так, как в наше время уже не ждут от аристократов, кудрявые от природы волосы острижены довольно коротко, одежда сидит ладно, во всем облике ощущается порода.

– Я бы попросил вас, – произносит он, – в будущем получше следить за вашими племянниками.

– О чем может быть речь, месье! Завтра утром они с первой же почтовой каретой отправятся в Страсбург и больше не побеспокоят вас, клянусь Богом. Слышали, лоботрясы? А ну-ка пошли, у нас как раз осталось время помолиться…

До молитвы руки так и не доходят, но карета Видока стоит на том же месте, где мы ее оставили, и оттуда мы направляемся прямиком к городским воротам. Только когда мы отъехали от Сен-Дени, Видок стучит по крыше экипажа и приказывает кучеру остановиться.

– Шарль! Выйди, поиграй.

Он выходит. Окунается в луговые травы с видом студента-медика, отпущенного с последнего экзамена.

– Так-так, – произносит Видок, мрачно наблюдая за резвящимся Шарлем. – Наш юноша не так прост, как кажется.

– С чего вы взяли?

– Я, в отличие от вас, за ним наблюдал. Говорю вам, он выбрал момент. Дождался, когда вы отвернетесь, и бросился кратчайшим путем к герцогине.

– Ему просто не терпелось уйти, вот и все. Я сказал ему, что уйти можно будет только после того, как мы встретимся с ней. Он… он хотел ускорить процесс.

– Неужто?

Мы еще с минуту наблюдаем, как он ползает во ржи, изучая каждую былинку.

– Он даже, по-моему, ее не узнал, – рискую я предположить.

– Правда.

– И она его тоже.

– И это правда. Ее вниманием завладело лишь одно лицо – ваше, Эктор.

Наклонившись, он срывает цветок клевера и растирает его между пальцами.

– Ваш отец встречался с Мадам Рояль?

Я киваю.

– Насколько вы похожи на него, Эктор?

– Ну… довольно сильно, как мне говорили.

– Очень хорошо. В таком случае объясните, почему вид вашего отца должен вызывать у герцогини слезы.

3 жерминаля III года

Шарль неоднократно спрашивал о сестре. Я объяснял, что состояние его сестры не в моей компетенции, но в последнее время он заговаривает о ней все настойчивее. Мне думается, что добрые известия о сестре могут чрезвычайно поспособствовать поднятию его духа и улучшению состояния здоровья.

Сегодня утром спрашивал у Леблана, возможно ли получить аудиенцию у принцессы. Он говорит, что только с согласия Комитета общественной безопасности. Обратиться туда непосредственно? Учитывая негативный характер моего предшествующего опыта общения с Комитетом, я решаюсь обратиться лично к ген. Баррасу – он часто принимал мои петиции благосклонно.

Сегодня же я посетил его. Был удивлен тем, что получил желанную аудиенцию сразу – а также тем, что отношение генерала к просьбе явно положительное. Он спросил, не соглашусь ли я поужинать с ним у него дома – завтра веч. – для дальнейшего обсуждения вопроса. Я с готовностью согласился.

5 жерминаля

У меня появилась причина пожалеть о приглашении Барраса. Детали нашей встречи слишком вульгарны, чтобы их описывать. Достаточно сказать, что его заявления вызвали у меня немалое отвращение. Утешает лишь то, что теперь у меня на руках письмо, за личной подписью Барраса, содержащее позволение навещать мадемуазель Рояль на регулярной основе.

Но только подумать, какую цену пришлось за это заплатить! Прав мой друг Юниус, утверждая: «Мы живем в гибкие времена».

6 жерминаля

1-я беседа с принцессой имела место сразу после посещения нами Шарля. Она живет на 3-м этаже башни – в помещении, где прежде содержались также ее мать и тетя. Мы с Лебланом застали ее за вышиванием, сидящей у окна. Это, как мне сказали, единственное занятие, которое ей разрешено.

Мадемуазель Рояль сейчас, по нашим подсчетам, 16 – она очень юная девушка. Волосы у нее не напудрены, собраны в пучок. Головной убор = платок, которому придана форма розетки. Платье у нее одно, шелковое, красновато-коричневого цвета. Шляпу ей носить не разрешается.

В целом здорова, но выражение лица выдает чрезвычайную угнетенность. Увидев нас, она не сделала ни одного приветственного жеста и не произнесла ни слова. На наши многократно повторенные вопросы не отвечала.

Как напомнил мне Леблан, принцесса в тюрьме более двух лет. Время, проведенное в помещении без света и отопления… на диете из ежедневных оскорблений со стороны стражи… троекратных обысков каждый день, а часто и посреди ночи… без каких-либо удобств. Карты, даже книгизапрещены из опасения, что с их помощью она станет передавать зашифрованные сообщения, получать роялистскую пропаганду и т. д.

Размышляя обо всем этом, я проникся к ней сочувствием. Уходя, я подчеркнуто низко ей поклонился. Леблан, после некоторого колебания, последовал моему примеру. Я видел, как это ее поразило. Прошло много месяцев с тех пор, как ей оказывали подобные знаки почтения.

7 жерминаля

2-й визит к принцессе. Как и в первый раз, она не произнесла ни слова. Однако, наблюдая за движениями ее глаз, я заключил, что причина ее молчания находится рядом: она опасается, что стража подслушивает. Поэтому я воспользовался моментом, когда мы покидали комнату, чтобы прошептать ей на ухо:

«Дайте знать, если вам нужно что-нибудь».

И достал из кармана бумагу и карандаш. Она некоторое время смотрела на эти предметы. Потом взяла их и быстро написала:

«Сорочки и книги».

9 жерминаля

Вряд ли стоит ожидать, что комиссары выделят средства на приобретение новой одежды. Так что я позаимствовал пару сорочек у моей жены Беатрисы. Принцесса, кажется, осталась вполне довольна. С книгами возникла некоторая неловкость. Я принес повесть Вольтера «Микромегас»: одна из моих любимых книг, к тому же ее содержание не противоречит сегодняшним политическим требованиям. Всем своим видом выражая сожаление, она покачала головой и вернула книгу (подчеркнуто вежливо).

Я извинился за ошибку и поклялся, что принесу что-нибудь более подходящее завтра утром (попрошу совета у Юниуса).

11 жерминаля

В конце сегодняшней встречи мадемуазель Рояль впервые заговорила с нами:

«Как там мой брат?»

19 жерминаля

Леблан (что за чудесный человек!) совершил открытие. Благодаря форме помещения и расположению предметов в камере она с точки зрения акустики представляет собой полный ноль – то есть если беседовать тихо, стража не услышит. Это чрезвычайно положительно сказалось на нашем общении. Теперь принцесса говорит с нами. Искренне благодарит за посещения.

Мы с Лебланом по-прежнему серьезно ограничены в том, что можем ей сказать. Никаких подробностей относительно состояния Шарля. Никаких новостей из внешнего мира. Нам не разрешается даже сообщить ей, что ее мать и тетя мертвы!

Сегодня утром мадмуазель Рояль поведала мне, что хочет ухаживать за братом. Я ответил, что был бы счастлив поспособствовать, но мне строго запрещено устраивать им встречи. Комиссары не разрешают даже, чтобы они издалека видели друг друга во время прогулок.

Принцесса настаивала.

«Мать и тетя Элизабет умоляли меня заботиться о нем», – сказала она.

«Они ведь не рассчитывали, что вы пророете ход сквозь каменную стену?»

Она не ответила. Однако ее решимость нисколько не ослабела.

28 жерминаля

Сегодня утром мадемуазель Рояль загнала меня в угол. Без каких-либо приветствий и околичностей она прошептала:

«Мы должны вывезти Шарля отсюда».

Притворно спокойным тоном я принялся объяснять ей, почему это совершенно исключено. Сотни солдат охраны, смертная казнь для любого, кто рискнет помогать королевской семье, и прочее. Я выразил надежду, что переговоры с иностранными правительствами принесут какие-то плоды и его могут освободить, если определенные условия…

Весьма бесцеремонно она оборвала меня.

«У нас нет времени на переговоры, – заявила она. – Он очень болен, доктор. О нет, не отрицайте, я вижу все по вашим глазам. Если мы не вывезем его из этого адского места, он погибнет. Так скажите же мне, что нам делать?»

Увы, следует признать вопрос уместным. Что делать?

Надеяться, что власти поступят по справедливости, больше не приходится. От нас самих зависит правильный выбор. Я так решил, а Леблан меня поддержал. Да поможет нам Бог.

Глава 33
СИРЕНЬ РАСТЕТ В САДАХ ТЮИЛЬРИ

На следующее утро мы с Шарлем вновь принимаемся за то, что стало нашим ежедневным занятием. В восемь встаем. Наскоро позавтракав, на заднем дворе переодеваемся каждый в свой костюм и отправляемся на прогулку.

В это утро, пока мы идем по набережной Огюстена, на нас с реки, со свистом рассекая воздух, устремляется чайка. Издав абсолютно непристойный вопль, она срывает с головы Шарля напудренный парик. Шарль растерянно наблюдает, как его парик исчезает за мостом Неф. Прикоснувшись к своим настоящим кудрям, он произносит:

– По-моему, без него мне лучше.

– И мне без моего тоже будет лучше.

В реку летит мой парик. Тем же маршрутом следуют его очки. В ближайшей лавке, где торгуют одеждой, мы транжирим средства Министерства юстиции – покупаем новые башмаки. И тут, впервые за все время, наш совместный досуг окрашивается оттенком проказливости. Мы быстрее шагаем, вольнее смеемся. Кланяемся дамам, говорим комплименты господам в треуголках и утрачиваем всякое чувство ответственности: мы отдаемся ощущению, что больше нет нужды быть в определенном месте в определенное время.

Тюильри, Лувр, Консьержери… все эти достопримечательности никак не отзываются в нем, так что вскоре я оставляю попытки следовать маршруту, и мы просто гуляем. Бродим от Отель де Билль к предместью Сент-Оноре, от Менской заставы к кварталу Сент-Антуан, от площади Людовика Пятнадцатого к Вандомской площади. Так мы гуляем и в последующие дни, накручиваем километр за километром в разных направлениях. Наши кашемировые сюртуки покрываются угольной пылью, на новых башмаках засыхает грязь, а поворачиваем мы неизменно в самом непредсказуемом из всех направлений. На север от моста Нотр-Дам… На юг от Биржевого моста… и вновь на север от Йенского…

Париж словно бы уменьшается для нас, и Шарль принимает это с естественностью человека, посланного исследовать загадочные лунные царства. На vicomte [17]17
  Виконт (фр.).


[Закрыть]он смотрит с таким же выражением, как на уставшего, с черным лицом, работника химической фабрики. Изучив недостроенную наполеоновскую арку на Елисейских Полях, заключает, что ее следует оставить «как есть». Заявляет, что никогда не видел ничего лучше, чем полусгнивший, кишащий крысами слон в Бастилии.

– Но чья же это была идея? – интересуется он.

– Одного человека. Сейчас его уже здесь нет.

– Вы о месье Бонапарте? – внезапно произносит он.

– О нем самом.

– Я его однажды видел.

– В самом деле?

– На пятифранковой монете. Там он был повернут боком.

В следующее мгновение я сам, повернувшись боком к Шарлю, вижу, словно вспышку, что-то алое, тут же исчезающее за улицей Шарантон. Это такое же видение, что явилось мне, когда я бросил взгляд из окна чердака. Однако сейчас оно еще мимолетнее и оттого оставляет более яркое впечатление.

– Пошли, – говорю я.

– Но куда?

– На бульвары.

Это самое безопасное место, которое я могу придумать. На бульварах граница между преследователем и преследуемым исчезает, поскольку там все пребывает в непрерывном движении. Девушку в тюрбане, играющую на шарманке, через несколько шагов сменяет шпагоглотатель. Мастер пантомимы превращается в исполнителя баллад, или трагика из пьесы Расина, или в женщину, безмолвно кружащуюся в чане с водой, а то и просто в модистку со шляпной картонкой в руке.

Мы с Шарлем шагаем по бульвару Мадлен к Бастилии, мимо миллионов кофеен, мимо бань, ресторанов и patisseries, [18]18
  Кондитерские (фр.).


[Закрыть]мимо театров и бильярдных, ровным шагом, не уступая напору человеческих волн, движущихся в противоположном направлении. Мы останавливаемся, только чтобы перекусить или спрятаться от мимолетного дождя.

И если вдруг в какой-то момент я краем глаза отмечаю знакомую алую вспышку, то тут же хватаю Шарля под руку, и мы скрываемся в продающей и покупающей толпе.

– Месье, яблоки!.. Ах, месье, только взгляните на мою картошку!.. Старая одежда!.. Кроличьи шкурки!.. Булочки с кремом! Горячие! С пылу с жару!

Это продолжается не один день. Однажды на бульваре Мадлен дорогу нам преграждает процессия чрезвычайно печального и гнетущего вида. От этого зрелища умолкает сама улица. Семь повозок. На каждой по двадцать четыре человека. Люди сидят спина к спине, на ногах у них деревянные башмаки, на шеях – железные ошейники. Руки, словно позвонки, скованы одной цепью.

Прохождение повозок сопровождается сухим стуком колес и щелканьем бичей. Сами люди, дрожа на ярком солнце, издают тягучий стонущий звук, наводящий на мысль о церковном пении, в которое внезапно примешиваются обрывки непристойных кабацких песен.

– Кто это? – шепотом спрашивает Шарль.

– Осужденные преступники.

– Куда их везут?

– На каторгу.

«Это те, которым повезло, – думаю я. – Другие же…»

Достаточно посмотреть на людей в последней повозке: они лежат вповалку, друг на друге, словно тюки сена, их кожа блестит от лихорадочного пота. Они сегодняшний день не переживут. Да и другие – добрая половина их товарищей – умрут до того, как путешествие подойдет к концу; те же, кто выживет, будут завидовать погибшим. С цепями на лодыжках, от рассвета до заката они будут работать на убийственной жаре; их станут избивать плетьми, оплевывать, насиловать. И какая награда ждет их в конце дня? Доска вместо постели – и тающая с каждым днем надежда на свободу.

– Эктор!

Ноздри Шарля сужаются, как будто их сдавливает невидимая рука.

– Запах, – говорит он. – Так же пахнет ваш друг.

И он прав.

Поразительно: запах может остаться с человеком и через пятнадцать лет после того, как он покинул галеры. Мой взгляд скользит от повозки к повозке, пока не останавливается на изнуренном, беззубом, тощем как палка человеке. Он то засыпает, то просыпается и, наконец, окончательно проваливается в сон. В следующую секунду он падает с повозки, увлекая за собой скованных той же цепью товарищей. Один за другим они скатываются на мостовую – как воробьи из дымохода, когда его чистят.

Надзиратели и охрана тут же набрасываются на них с дубинками и плетками; на спины несчастных плашмя обрушиваются удары клинков. С огромными усилиями связанные преступники встают и плетутся к повозке – с шарканьем, потому что одна только память о кандалах заставляет каждого подволакивать правую ногу.

«В точности как Видок», – пораженный, думаю я.

И, повинуясь одному и тому же импульсу, мы с Шарлем поворачиваемся и уходим. Покидаем заключенных, оставляем позади бульвары, движемся, куда глаза глядят и куда ведут улицы – под уклон. Воздух вокруг как будто потрескивает, но мы все идем и идем, пока перед нами не раскидывается река.

Словно очнувшись, мы осматриваемся и обнаруживаем, что находимся в начале длинного променада с рядами тенистых каштанов.

Сад Тюильри.

Сильный северный ветер раскачивает апельсиновые деревья, лохматит фигурно подстриженные кроны, расплескивает воду в фонтанах. К югу вздымает пенистые волны Сена, а на востоке в каждом окне мерцает по свече – дворец готовится встретить натиск непогоды.

Гуляющие уже давным-давно ушли – взятые напрокат кресла перевернуты, газеты парусами полощутся на ветру, – но Шарль отказывается сдвинуться с места. И когда первые тяжелые капли дождя падают на его непокрытую голову, он дважды моргает и произносит:

– Подождите.

Очень медленно он идет по направлению к кусту сирени.

Опускается на колени. Копается в нижних ветвях кустарника, добирается до корней. Затем, после нескольких секунд сосредоточенных усилий, извлекает свой трофей. Подает его мне на ладони.

Лента. Белая лента Бурбонов.

Грязная, обтрепанная, она все же источает сияние, словно дождь смыл прошедшие годы. Дождь омывает и Шарля, превращая его в кого-то другого. В человека, которого я прежде не встречал.

Я опускаюсь на колени рядом с ним. Говорю ему в самое ухо:

– Вы знали, что лента здесь?

После нескольких секунд молчания он кивает, очень медленно.

– Вы сами ее сюда положили?

Опять пауза. И кивок.

– Это было давно?

Нас разделяет не больше шага, но мне приходится повышать голос, просто для того, чтобы он услышал меня за воем ветра и шумом дождя.

– Вы были ребенком, когда это произошло?

На это он не отвечает, лишь стискивает в руке ленту, словно желая выжать из нее воспоминание.

– Зачем вы ее спрятали, Шарль?

– Чтобы они не нашли ее, – отвечает он громко.

– Кто?

– Плохие люди.

Дождь хлещет ему в лицо.

– Они… – Он вытирает рот рукой. – Они отняли у меня сад. Сказали, что мне больше нельзя выращивать цветы. Тогда я взял сиреневый куст и посадил его здесь и положил ленту туда, где они… где они…

Он прикрывает лицо рукой.

– Нет, – произносит он. – Это был сон.

Очень мягко, я одной рукой беру его за подбородок. Он не противится. Другую руку прикладываю к его виску. Медленно, постепенно я поворачиваю его голову в направлении западного фасада дворца Тюильри. Это единственный ракурс, под которым я ни разу не показывал ему дворец, и единственный, под которым его каждый день видел Людовик Семнадцатый, возвращаясь с прогулки. Именно под этим ракурсом он должен его вспомнить. Если он уцелел.

Кажется, проходит вечность. Шарль глядит на крыши павильонов, а я – на него. Из чего следует, что я в точности схватываю момент, когда ему что-то открывается.

Мне кажется, это самое подходящее слово. На него низвергается свет. Сиреневый куст… лента… карнизы и колонны уродливого дворца… все складывается в общую картину, объединяется общим смыслом – столь стремительно, что Шарля буквально отбрасывает на землю.

– Мне иногда это снится, – стонет он. – Мне снится, что я…

– Вы были им, – произношу я, удивляясь уверенности, звучащей в моем голосе. – Вы и сейчас он.

Белки его глаз сверкают под потоками дождя. Он шевелит губами…

– Что? – кричу я. – Я не слышу вас.

– Сейчас уже поздно?

– Поздно для чего?

– Чтобы вернуться?

Впрочем, не исключено, что он просто хочет укрыться от дождя. Но теперь, вспоминая те минуты, я вижу, что наши судьбы приблизились к нам, прильнули, как льнут к шпалерам виноградные лозы. Иначе почему я ответил так скоро, словно знал ответ заранее, словно другого и не могло быть?

– Сейчас уже поздно.