Текст книги "Запрос в друзья"

Автор книги: Лора Маршалл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 40
2016

Все мое тело напряжено, как натянутая тетива. Все мои чувства обострены, я пытаюсь просчитать свой следующий шаг, а кроме того, прислушиваюсь к Генри. Мне страшно представить, что он проснется и станет свидетелем сцены, которую ему вряд ли когда-нибудь удастся забыть. Я не решаюсь даже подумать о другом исходе – когда ему вообще не представится шанса вспомнить. Пока Генри спит в своей комнате, Сэм может надежно удерживать меня тут, как если бы он приковал меня к стулу железными цепями.

Сэм выпрастывает свои пальцы из моих волос. Я борюсь с желанием сморщиться, пока он проводит рукой по моей щеке.

– Я помню, как мы начали встречаться, – говорит он. – Я, бывало, просыпался среди ночи и видел, как ты смотришь на меня, словно пытаешься навсегда запечатлеть мой образ в своей памяти. Быть с тобой было так просто, особенно после прошедших лет. Никто не относился ко мне так, как ты, никто так не любил меня. Я был центром твоей вселенной. И мы ведь были счастливы. Но потом появился Генри, не могу не признать, что это все изменило. Меня сместили из центра, заменили. Оставили болтаться где-то на периферии и подглядывать за происходящим в центре. Конечно, я любил Генри, но мне не нравилось то, что он с тобой сделал, с нами сделал.

Впервые за сегодняшний вечер я начинаю плакать. После рождения Генри все действительно изменилось. Когда прошли первые шесть недель, Сэм ожидал, что все в нашей постели будет нормально. Но только то, чего он хотел, было ненормально даже для нас. Словно кто-то переключил тумблер у него в голове, и того, что мы делали раньше, ему стало мало. Истязать меня понарошку ему было уже недостаточно. Он хотел видеть настоящие слезы страха в моих глазах.

– Не вини во всем Генри, – шепчу я.

– Я и не виню, – просто отвечает он. – Виновата во всем ты.

Я не в состоянии унять дрожь. Мне приходится засунуть под себя руки, потому что я не знаю, что они начнут делать. Кричать я не могу, проснется Генри, но даже если закричу, что произойдет? Кто меня услышит? Молчаливая Марии наверху? Вызовет ли она полицию? Или просто возьмет пульт и прибавит громкость телевизора?

Сэм встает со стула, ножки скрежещут об пол. Я прищуриваюсь, отчаянно прислушиваясь к спящему в своей комнате Генри. Но ничего не происходит, только тишина. Сэм уставился в темноту за окнами.

– Бог мой, бог мой… – Он тихо бьется головой о стекло. – И зачем я брякнул про Натана?

Меня пронзает другое воспоминание: однажды Сэм зашел слишком далеко. Он причинил мне боль и видел это. Он стоял на том же месте, что и сейчас, раскаивался, умолял простить его. И я, конечно, простила. Тогда я не представляла себе жизни без него.

– Притворись, что ты не говорил ничего, – выкрикиваю я. – Я никому ничего не скажу, клянусь тебе. Прошу тебя, Сэм. Что будет с Генри?

Он поворачивается ко мне, в его глазах стоят слезы.

– Я позабочусь о нем. Я люблю его не меньше твоего. Ты же не думаешь, что я обижу его?

Я не хочу так думать, но откуда мне знать.

– Я нужна Генри, Сэм. – Я вытаскиваю дрожащие руки из-под себя и хватаюсь за край стола. – Ребенку нужна мать.

– С ним все будет хорошо, как было со мной, – отвечает он, но в его голосе нет уверенности. Его взор устремлен в непроницаемую тьму за окном, но я знаю, что сейчас он за много лет и миль отсюда, в том обшарпанном домишке со следами от сигаретных бычков на пластиковом кухонном столе.

Когда Генри просыпается по утрам, он так близко подносит свое лицо к моему, что я вижу только его глаза, нечетко и не в фокусе, его ресницы щекочут мои, он дышит мне прямо в лицо. Он забирается ко мне в кровать, прижимаясь своим маленьким теплым тельцем к моему, сворачивается калачиком, словно хочет вернуться обратно, туда, откуда появился, в меня. «Мы с Генри когда-то были единым целым, – хочу я сказать Сэму. – Мы можем выглядеть как два разных человека, но на самом деле мы – это одно».

Сэм возвращается к столу и садится так, что наши колени соприкасаются. Он закрывает глаза и протягивает сначала одну, потом и вторую руку, чтобы погладить мои волосы. Меня начинает трясти, изо рта льется слюна.

– Прости, прости меня, – говорит он едва слышно, с закрытыми глазами.

Он прикасается губами к моим волосам и целует их, вдыхая запах. Я сижу, не двигаясь, часто дыша и ощущая, как кровь пульсирует по телу. Он продолжает ласкать меня, приглаживая волосы, точно так же он делал, когда мы лежали в постели, и я засыпала под убаюкивающий ритм его поглаживаний. Я должна бежать, делать что-то, но страх практически парализовал меня. Шок от чудовищности происходящего, смешанный со знакомым ощущением от его прикосновений, нежных, но наполненных ужасающей силой, лишил меня способности двигаться.

– Ты должна сохранять спокойствие, Луиза, прошу тебя, сиди тихо, – бормочет он мне в волосы, и я представляю, как он бросает тревожные взгляды на комнату, в которой мирно спит наш сын.

Его руки опускаются ниже, он все еще прижимает губы к моим волосам, но пальцы мягко обвивают шею. Странное оцепенение проходит, но уже слишком поздно. Я начинаю задыхаться, его пальцы сжимают меня все сильней и сильней. Тишину нарушает только мое поверхностное дыхание; мы оба – заложники нашей любви к Генри, оба хотим защитить его от ужасной сцены. Я беспомощно скребу по его рукам, пытаясь просунуть пальцы между его пальцами и своей шеей, но места нет, и его руки сжимаются в кольцо.

– Тс-с-с, – шепчет он мне в волосы. – Не разбуди Генри.

Я отчаянно пытаюсь оторвать его руки от себя, но он слишком силен. Я чувствую, как ухожу, окруженная тенями прошлого, когда ощущала его руки на шее во время наших с ним игр. Однако он никогда не сжимал их так сильно. Я никогда не была настолько близка к полной темноте.

Я чувствую под собой стул, на котором сидела утром, когда завтракала здесь, на этой кухне. С краю все так же стоит посуда: две тарелки с крошками от тоста; чашка, на дне которой еще осталось на палец холодного чая; покрытый отпечатками пальцев стакан с остатками яблочного сока. Неужели это будет последнее, что я увижу в своей жизни?

Мне не удается оторвать его пальцы от своей шеи, и тогда я прекращаю сопротивление и начинаю шарить вокруг в поисках чего-нибудь, чем я могла бы отогнать его. С каждым разом все трудней наполнять легкие воздухом. Я отключаюсь, я это чувствую, мне осталось совсем недолго. Кухню, на которой я каждый вечер сижу вместе с Генри и слушаю про то, как прошел его день, заволакивает туман боли, смешанной со страхом. Генри… Моя рука падает на стол, я вслепую пытаюсь схватить что-нибудь, чем я смогу ударить Сэма и оглушить или, по крайней мере, заставлю отпустить меня, но там ничего нет, я лишь хватаю воздух.

– Ш-ш-ш, – снова шепчет Сэм, его губы теперь нежно ласкают мое ухо.

Я пытаюсь произнести «пожалуйста», но ничего не получается, он все равно на меня не смотрит, он погружен в свой мир, в котором нет ничего плохого в том, что он со мной делает, как в одной из наших игр; он просто показывает мне свою любовь.

– Все хорошо, Луиза, сиди тихо, ш-ш-ш…

Но я слишком долго сидела тихо. Слишком долго притворялась, что ничего не происходит, представляя последние несколько лет нашей совместной жизни в ярком свете. Как только крышка буфета начинает сливаться с потолком и на меня опускается чернота, мне больше неважно, проснется ли Генри. Важно остаться в живых. Собрав последние силы, я начинаю брыкаться, но ничего не происходит. Я лишь пинаю воздух. Повторяю попытку, и на этот раз ступней задеваю ножку стула. Я цепляю стопой под сиденьем и дергаю ногой изо всех сил. Со страшным грохотом стул падает на пол.

Хватка у меня на шее ослабевает, и, по мере того, как лицо Сэма начинает вновь фокусироваться у меня перед глазами, я вижу, что он в панике. На несколько секунд мы зависаем во времени, а потом из спальни раздается тоненький голосок:

– Мамочка?

Собрав все, что во мне еще осталось, я вскакиваю со стула, отталкивая от себя Сэма. У меня возникает ощущение, что его руки повисают, как плети; тем временем я бегу в комнату к Генри, захлопываю за собой дверь и падаю на пол к ней спиной, поджав колени к груди.

– Все хорошо, Ги, спи, – шепчу я через всю комнату, но он уже закрыл глазки, шум падающего стула разбудил его, но ненадолго.

Я слышу, как Сэм идет по коридору, и закрываю глаза. Спиной я ощущаю твердую поверхность двери, пальцами нащупываю мягкий ворс голубого ковра. Я вдыхаю дух детской: запахи стирального порошка, пластилина и характерный запах Генри. Я столько раз пробиралась по этой комнате в темноте, стараясь не задеть кроватку, чтобы, не дай бог, не разбудить малейшим шумом только что заснувшего ребенка. Вспоминаю, как часами сидела около него, положив руку ему на спинку. Мне было холодно, но я не смела убрать руку, чтобы он, сдвинувшись с места, не начал плакать. Сейчас кажется, что все это было в другой жизни, в жизни женщины, которую я не знаю; та укладывала ребенка спать и возвращалась в постель, в объятия любящего мужа. Больше всего на свете я хочу подойти к Генри, взять его на руки, но я боюсь отойти от двери, напираю на нее, готовая навалиться всем телом.

Шаги прекращаются, и я чувствую, как Сэм осторожно толкает дверь. Я напрягаюсь, упираясь ступнями в пол, откидываюсь назад. Глаза закрыты, во рту соленый вкус слез, которые катятся по щекам. В свете ночника через щель под дверью я вижу тень от ног Сэма.

– Прошу тебя, Сэм, – говорю я, голос звучит хрипло и по-чужому.

Он перестает толкать дверь, но тень от ног остается.

– Пожалуйста, не делай этого. Я знаю, ты любишь Генри. – Я стараюсь говорить тихо, при этом не свожу глаз с маленького человечка, спящего в кроватке в глубине комнаты, следя за тем, чтобы он не проснулся.

– Я знаю, как тебе тяжело без него, даже если ты не видишь его всего неделю. И он тоже любит тебя. Он любит в тебе хорошее, как и я любила. Как и я люблю. Вспомни, каково тебе самому было расти без мамы. – Отчаяние вселяет в меня смелость. Сэм никогда не говорит о том, как он годами не видел своей матери и ничего не слышал о ней. – Не заставляй Генри повторять эту судьбу. Не стоит ему расти без меня. Он доверяет тебе, Сэм. Вспомни, как он на тебя смотрит, как берет за руку, когда вы вместе идете по улице. И то, как он обнимает тебя и руками, и ногами, когда ты поднимаешь его.

Сейчас мне нужно все, что я смогу придумать.

– А как же Дейзи и Кэтрин? Я знаю, ты их тоже любишь. Не поступай с ними так. Не надо, чтобы у Дейзи был такой отец. Пожалуйста, Сэм, прошу тебя… – Мой голос срывается, я хриплю, горло горит.

Проходят секунды, я продолжаю сидеть на полу. Через минуту или две тень под дверью исчезает, и я снова слышу шаги, но не могу вычислить, в какую сторону они удаляются. Пошел ли Сэм на кухню или к выходу? Открыть дверь и посмотреть я боюсь. Мне страшно сдвинуться с места, я в ужасе оттого, что в любой момент на дверь надавят и тогда я не смогу ничего сделать. Поэтому я так и сижу, прижавшись спиной к двери, меня трясет, но я сижу неподвижно. Проходит час, потом другой, спина ноет от боли, время от времени я выпрямляю затекшую ногу.

Однажды, когда Генри был совсем маленьким, я заснула прямо на полу. В те дни он спал не больше двух часов подряд, но в ту ночь проспал с полуночи до пяти утра. Когда я в панике проснулась, замерзшая и затекшая, я увидела, что он впервые в своей жизни сам перевернулся на животик. Его лицо было повернуто от меня, виден был лишь комок простынок в полутьме, и на несколько секунд я решила, что он прекратил дышать, задохнулся, пока я лежала тут же, рядом.

Но сегодня я не засну. Я несу свою безмолвную вахту, пока серый утренний свет не начинает пробиваться сквозь занавески с паровозиками и Генри не начинает шевелиться. Мы не можем прятаться тут вечно, поэтому я поднимаюсь, подхожу к его кровати и ложусь рядышком, ощущая его теплое тельце в своих руках.

– Пора завтракать? – сонно спрашивает он, обвивая рукой мою шею.

– Да, пора. Тост с джемом? – предлагаю я самым будничным тоном, на который только способна; при каждом слове мне словно приходится глотать стекло. – Хочешь, позавтракаем в постели, устроим праздник?

Он широко улыбается и, отпустив меня, принимается рассаживать свои игрушки для завтрака. Я встаю и иду к двери. Я не сразу нажимаю дверную ручку, представляя, что меня ждет с другой стороны: не станет ли этот миг поворотным для Генри, не разрушит ли его жизнь навсегда. Очень медленно открываю дверь – меня встречает тишина; я смотрю налево в полутьму коридора. Кухонная дверь приоткрыта. Смотрю направо – входная дверь закрыта. В квартире все на своих местах, но атмосфера изменилась. Я больше не чувствую себя в безопасности, это больше не мой дом. Не представляю, что ждет меня за углом, что притаилось в тени.

Я прошла по коридору, немного постояла перед гостиной. Сделала глубокий вдох и ринулась в проход. В гостиной пусто, все вещи лежат так, как я их тут оставила. Проверяю свою спальню – нетронутая заправленная постель неопровержимо свидетельствует о том, что случившееся ночью было реальностью. Дальше ванная – тоже ничего. От двери вижу свое отражение в зеркале на шкафчике. Кожа землистого цвета, темные круги под воспаленными глазами. Позади меня какое-то движение, я разворачиваюсь, сердце колотится, но там ничего нет: это бликует на стене у меня за спиной солнечный свет, проникший через жалюзи в ванной.

На цыпочках двигаюсь к кухне. Мне тяжело дышать, и пока я с трудом вдыхаю и выдыхаю, стараясь делать это как можно тише, пытаюсь представить, какой беспорядок ожидает меня там. Когда я протягиваю руку, чтобы открыть кухонную дверь, раздается неожиданный шорох, и я, охнув, отскакиваю назад. Но спустя секунду узнаю этот звук: так под порывами ветра бьется в окно глициния. В приступе отчаянной храбрости я распахиваю дверь на кухню. На столе стоят два бокала и винная бутылка; на полу на боку лежит стул, который я свалила. Кухня полна рассветными тенями, но Сэма тут нет.

Дрожащими руками поднимаю стул, выливаю остатки вина из бокалов в раковину. В это время из прихожей раздается шум. Боже, нет! Я выскакиваю, приготовившись к борьбе, но это всего лишь Генри, который вышел из своей спальни и направляется в ванную. Я тяжело облокачиваюсь на стену и несколько минут собираюсь с духом. Пока Генри находится в ванной, я бросаюсь к двери и закрываю ее на все замки, добавив еще цепочку для пущей надежности.

Вернувшись на кухню, наполняю чайник, достаю из хлебницы кусочек хлеба и кладу его в тостер. Собираю масло и джем, тарелку и ножик. Все это время я не свожу глаз со своих рук, которые двигаются, как чужие.

Тост для Генри готов, и я несу его в комнату, прихватив телефон и чашку чая. Стараясь не столкнуть завтракающих медвежат, устраиваюсь на кровати сына.

– Спасибо, мамочка. – Как всегда, Генри чрезвычайно серьезен.

– Пожалуйста, – говорю я в ответ, попивая чай и привлекая его к себе. Я так благодарна, что он не имеет понятия о происходившем здесь ночью. Его невинность, его абсолютная вера в свое и мое счастье разбивают мне сердце.

То и дело путаясь, я нажимаю кнопки телефона, в это время он, разобрав тост на множество мельчайших частей, угощает каждого медведика. Через несколько минут мой телефон начинает звонить, и, хотя я понимаю, что Бриджит больше никогда не пришлет мне сообщение, внутри у меня все обрывается. Еще через двадцать минут, когда я смываю крошки с пластиковых тарелочек в раковине на кухне, звонят в дверь. Я медленно иду по коридору, вытирая руки кухонным полотенцем.

– Кто там? – с трудом выговаривая слова, хриплю я.

– Это я, – отзываются с той стороны.

Спотыкаясь, я подхожу к двери, приходится повозиться в цепочкой, пальцы соскальзывают с замков. Наконец я справляюсь. За дверью стоит Полли, ее волосы растрепались, она одета в пижаму, поверх нее – пуховик огромных размеров. Она видит мою бледность, красные глаза и отметины на шее.

– Боже мой, – говорит она и заключает меня в объятия. Ноги у меня подкашиваются, и я падаю на нее, рыдая от облегчения. Наконец я могу расслабиться.

Глава 41
2016

Мы прогуливаемся по парку Далича. Светит зимнее солнце, под ногами хрустит замерзшая трава. Генри крепко держит меня за руку, он не выпускает ее с тех пор, как мы узнали новость. Ему я сказала только, что папочка уехал ненадолго. Слова застревали у меня в горле, он почувствовал, что это не вся правда, и не стал выспрашивать подробности. Однако он то и дело спрашивает про свою сестру, поэтому я решила собраться с духом и устроить встречу с Кэтрин. Мне кажется, у нас с ней много общего.

Прошло две недели с того дня, когда я выбралась из спальни Генри и обнаружила, что Сэма в доме нет. Пока мы с Полли сидели на кухне и пили чай, дожидаясь приезда полиции, я чувствовала, как расслаблялись постепенно мои мышцы и тепло разливалось внутри меня. Генри что-то неразборчиво напевал в гостиной под уютное жужжание паровозиков, а мы с Полли разговаривали. Я рассказала ей то, чего никогда никому не рассказывала: про Марию, про нас с Сэмом, что он со мной делал, что я позволяла ему делать со мной и что я при этом чувствовала. И с чего я решила, будто между нами возник барьер, которого не было прежде? Ведь на самом деле произошло обратное: барьер, который я воздвигала при каждой нашей встрече с первого дня знакомства, исчез. И теперь она видит меня такой, какая я есть.

Мы вместе молчали, когда звонок в дверь неумолимо напомнил мне о том, что я не могу вечно оставаться в коконе своей квартиры. В манерах детектива-инспектора Рейнолдс, при всем ее неизменном профессионализме, появилось некое сопереживание. В отличие от предыдущих наших встреч я говорила, не останавливаясь. Я рассказала ей все. Она объяснила, что, учитывая срок давности и последующие действия Сэма, вряд ли мне будет предъявлено обвинение по поводу смерти Марии или умышленного искажения информации про сообщения на «Фейсбуке». Я не стала спрашивать Рейнолдс, намерена ли она поведать Бриджит и Тиму о моей роли в событиях той ночи в 1989 году. Страница на «Фейсбуке» была уничтожена, и с того дня, как я сбежала от Бриджит, я больше ничего не слышала ни о ком из них.

У Рейнолдс была для меня новость: за час до того пеший турист сообщил о брошенной около скал в Шарн-Бей машине Сэма. Она находилась у подножия крутой, почти непроходимой тропы, ведущей от главной дороги вниз, к школьному лесу и скалам. Водитель врезался в дерево и просто бросил ее на месте. Ее передний левый бампер разбился о сосну, вокруг были разбросаны осколки фары.

Я не могу не думать о том, как он гнал по ухабам через темную лесную чащу. Интересно, он думал о Марии или о Софи? А может, вспомнил про Генри и Дейзи? Наверное, и про нас с Кэтрин. С тех пор как я получила от Марии запрос в друзья, мне не давал покоя вопрос о том, что на самом деле произошло с ней. Больше мне не придется фантазировать на эту тему. Правда обошлась мне дорогой ценой, но, может, я это заслужила.

Генри тянет меня за руку в сторону игровой площадки. Я вспоминаю, как была здесь в последний раз, но стараюсь не углубляться в мысли о Пите и нашем с ним разговоре неделю назад. Мне понадобилось все мое мужество, чтобы набрать его номер, но я понимала, что должна извиниться перед ним: мне нужно было очиститься, чтобы начать жить с чистого листа. Я сразу начала извиняться, однако озадачила его, когда спросила про жену и ребенка. Я сделала это не специально, я лишь хотела дать ему понять, что в курсе и в этом ничего дурного нет. Что я не имею права никого судить, а он не мог сделать ничего, сравнимого с моими «подвигами». Не поняла, разозлился он или развеселился, узнав, с какой легкостью я сделала подобный вывод, в то время как женщина и ребенок, с которыми его видела Эстер, были его сестрой и племянником.

Мы приходим на игровую площадку, и Генри прыгает на карусель. Я толкаю ее, и серьезное круглое лицо моего сына вновь и вновь проплывает мимо меня. Он так похож на своего отца – вечное напоминание об ушедшем. Перед моим мысленным взором Сэм, шестнадцатилетний красавчик с русыми волосами, падающими на глаза, волочет по тропе обмякшее тело Марии. Такой уверенный в себе, такой популярный. Я все думаю, сколько же боли он носил в себе, насколько сильно травмировал его уход матери и безразличие отца. Матери ведь не должны так поступать? В школе было полно ребят, чьи отцы ушли из семьи, или отца вечно не было, или он вообще был неизвестен. Отцы то и дело бросают детей, и никто даже глазом не моргнет по этому поводу. В то время как материнская любовь – нечто святое и незыблемое. Матери из семьи не уходят. Так что, если твоя мать тебя бросила, ты становишься каким-то уникально нелюбимым.

Я думаю про последние минуты жизни Марии, о том, как она была напугана, и о Бриджит, чья жизнь была безвозвратно разрушена. Признания Сэма меня не оправдывают. Я сыграла немаловажную роль в гибели Марии, и мне никогда не искупить свою вину. Но я не могу прожить всю жизнь, таясь в тени. У меня есть причина двигаться дальше, выйти на свет, и эта причина рядом со мной, пролетает на карусели мимо меня с раскрасневшимися на кусачем декабрьском ветру щечками.

Генри машет руками, он хочет, чтобы я остановила карусель. Пока мы идем к качелям, его ручка в варежке, как обычно, покоится в моей руке.

– Мамочка!

– Что?

– А где все-таки папа?

– Я же уже говорила тебе. Ему пришлось уехать ненадолго, по работе.

– Но куда он уехал?

Из будущего на меня надвигается черный день, когда придется рассказать ему про отца. О Сэме писали в газетах, в Интернете. Мне не спрятать правду от Генри. Но сейчас я предоставляю ему возможность пребывать в его розовощекой с помпончиками абсолютной невинности.

– Недалеко. Но ему надо поработать там некоторое время, вот и все. Хочешь горячего шоколада?

Он вскрикивает от радости. Его пока очень легко отвлечь, но так будет не всегда. И я не всегда буду находиться рядом с ним. Однажды он отправится в школу сам, без меня, или пойдет в бассейн с друзьями. Он обвинит меня в гиперопеке и будет прав, но у меня есть на то причины.

Я понимаю, что Сэма больше нет, но все еще чувствую его руки, смыкающиеся на моем горле; ощущаю его где-то глубоко внутри себя, словно он червь-паразит, похороненный в темной, худшей части меня самой. Он может оказаться на дне океана, или тут же, рядом, в парке, и наблюдать за тем, как мы шагаем по траве. Я этого никогда не узнаю, и это будет моим наказанием за то, что я сделала с Марией. Не послания от Бриджит, даже не та ночь в квартире с Сэмом, а жизнь с вечной оглядкой, когда ты ни в чем не уверен. И всегда сомневаешься.

В кармане начинает жужжать телефон, и я привычно, инстинктивно вздрагиваю, хотя и удалила свой аккаунт на «Фейсбуке» – не только из телефона, а вообще. Приходит сообщение от Полли, которая пишет, что опаздывает, но скоро будет здесь вместе со своими девочками. Теперь я стараюсь лично общаться с людьми, а не прятаться за экраном. Я больше не топчусь на обочине жизни, я выхожу к людям, собираю себя заново по кусочкам.

Когда все кончилось, ко мне приехали родители. И хотя за те несколько дней, что они пробыли у меня, мы не пережили голливудское воссоединение семьи, я ощутила их молчаливую поддержку, и это было очень важно. Отец, сидя на полу, играл с Генри в паровозики. Мама бесконечно заваривала чай и отмыла ванную. Впервые за многие годы я почувствовала нашу близость.

Мы с Генри заходим в кафе, и я автоматически сканирую зал: наверное, мне никогда больше не войти в общественное заведение без опасения увидеть там Сэма. Тут душно и шумно, полно семейных компаний: дети, требующие пирожных; родители, вытирающие рты и отодвигающие чашки подальше от своих чад. Я подхожу к стойке (Генри все еще не выпускает мою руку) и заказываю два горячих шоколада. Свободных столиков нет, поэтому мы выходим на улицу посмотреть, не слишком ли холодно будет сесть там.

Генри с тревогой смотрит на меня:

– О чем ты думаешь, мамочка?

Солнце начинает загораживать тучка, и на нас по траве надвигается тень, от которой трава становится темно-зеленой. У меня есть выбор. Я могу вечно оставаться в заточении, испуганно сидеть в тени, или взять жизнь в свои руки и двигаться дальше. Я могу навсегда согнуться под грузом того, что я сделала, того, что сделал Сэм, или извлечь из этого урок и в результате избрать лучшую участь.

Тучка уплывает, и вновь появляется солнце. Я сажусь за столик и осторожно ставлю напротив стакан с шоколадом для Генри. Он тоже садится, и если кто-то за нами и наблюдает, то увидит, как мы вместе улыбаемся, освещенные солнечными лучами.