Текст книги "Прекрасные тела"
Автор книги: Лора Каннингем
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Лежа в постели, Лисбет могла видеть только фрагмент пейзажа, открывавшегося за окном. Сегодня этот кусочек включал в себя уличные фонари с их фосфорическим, работающим на борьбу с преступностью свечением и скелет клена, весной, летом и осенью служившего Лисбет внешней занавеской. В теплое время года дерево не только прикрывало окно желтовато-зеленым кружевом листвы, но и было для хозяйки квартиры постоянным источником вдохновения в ее творчестве. Надо сказать, живопись постепенно становилась основным занятием (а главное, способом заработка) Лисбет, замещая собой работу в модельном бизнесе. В июне благодаря дереву спальня погружалась в зеленоватый сумрак, но Лисбет не жалела о том, что солнца становится меньше. Свет, пропущенный через фильтр кленовой листвы, был невероятно красив, и она старалась запечатлеть его на холсте вместе с колеблющимися тенями узорной листвы на стенах. Живописная серия «Дерево» оказалась одной из наиболее удачных, и ее уже почти всю раскупили. Даже самую большую картину – «Майское утро», стоявшую у камина, собиралась приобрести одна люксембургская галерея.
Весь год Лисбет испытывала влияние этого клена, последнего из целой вереницы деревьев, некогда украшавших улицу. Теперь возле других домов стояли только чахлого вида молодые деревца, опиравшиеся на подпорки и обмотанные белыми пластиковыми бинтами. Лисбет ничего не знала о деревьях, кроме того, что она любит свой клен, и не простолюбит… Она была обязана клену своими эмоциями, своей карьерой художницы. А как удобно он расположен, учитывая, что Лисбет почти не выходит из дома! Словом, клен был ее видом из окна, делом ее жизни и самым верным ее возлюбленным.
Сегодня, этим ледяным, промозглым вечером, дерево было таким же нагим, как и она сама. Лишенное листвы, оно казалось взволнованным, его черные ветви вздымались к вечернему зимнему небу, словно бы прося у высших сил… чего? Снега? Весны?
Сама зима стучалась в оконное стекло. Лисбет воевала со своим домовладельцем, не давая ему установить более современную систему отопления: она боролась за сохранение исторического облика этого дома, его эстетической целостности. Тогда Фейлер нанес Лисбет ответный удар, утверждая, что она нерационально расходует тепло.
Домовладелец обвинял ее в нанесении ему убытков. Дело в том, что, когда Лисбет рисовала, ей приходилось открывать окна, чтобы выветрился запах краски. По этой причине в квартиру «2 А» проникал лютый холод, и тогда старые радиаторы начинали трещать и хрипеть, вытягивая последнее тепло из отжившей свое топки, изрыгавшей языки пламени и недовольно ворчавшей в подвале.
Нерациональный расход тепла – да, именно об этом думала сегодня Лисбет. А споры с хозяином из-за окна?.. На самом деле отказ Лисбет от всякого рода «новшеств» был частью ее стратегии в затянувшейся битве за эту квартиру. Война велась уже десять лет. Фейлер ненавидел жильцов «с фиксированной квартирной платой», а Лисбет как раз принадлежала к их числу: поскольку она «унаследовала» квартиру от родителей, то имела полное право жить там за абсурдно маленькую по меркам нынешнего рынка недвижимости плату – семьсот семьдесят семь долларов тридцать четыре цента в месяц.
На прикроватном столике Лисбет высилась стопка конвертов с бело-зелеными полосками, означавшими, что письма официальные, с уведомлением о вручении. Все они свидетельствовали о многочисленных посягательствах на права Лисбет. Не далее как прошлым вечером она ломала голову над тем, как справиться с новой напастью – попыткой «отменить фиксированную плату за квартиру „2 А“» по причине «неподконтрольного роста доходов жильца». Надо сказать, Лисбет по-своему неплохо знала всю эту специфику. Хотя ее образ жизни был довольно таинственным – порой она могла просидеть весь день в ярко-алом шелковом кимоно, ничем особенным не занимаясь, разве что куря французские сигареты и попивая эспрессо, – но навыками выживания она владела в совершенстве. Она была знакома с разнообразными нюансами, связанными с начислением квартплат, и держала связь с конторой, регулировавшей эти процедуры. Лисбет отлично знала: ее могли бы лишить права на фиксированную плату только в том случае, если бы она зарабатывала свыше ста семидесяти пяти тысяч долларов в год в течение двух лет подряд. Да, Лисбет действительно могла заработать столько в урожайный год, но чтобы два года подряд – никогда. Обычно у нее случалось так, что в один год ее доходы составляли сто семьдесят пять тысяч долларов, а в другой – семь тысяч долларов. Лисбет считалась «единоличным собственником»; модельный бизнес был ее приработком, а основной доход приносили занятия живописью. Это означало, что она может вычитать из своих доходов стоимость холстов, подрамников, рам, даже красок, а поскольку цены действительно росли с космической скоростью, то у Лисбет вырисовывалась своя, художническая, версия топливного кризиса.
У Лисбет был даже свой бизнес-менеджер, лысый холостяк, который помогал ей, по-видимому питая к ней нежные чувства. Она твердо верила, что ее не могут просто так вышвырнуть за дверь, пока бизнес-менеджер заполняет все необходимые документы, а она аккуратно и в срок отвечает на все официальные запросы. В общении с лысым холостяком, Мюрреем, Лисбет тоже руководствовалась определенной тактикой: она, конечно, с ним кокетничала, но об интимных отношениях и речи быть не могло. Понятно, что и здесь требовались затраты умственной энергии. Иногда она просыпалась – вот как нынче днем (мы бы погрешили против истины, сказав, что она проснулась утром: по выходным она обычно вставала «ровно» без четверти два) – и думала: «Да пропади все пропадом, пусть „Фейлер и Фейлер“ забирает свою „2 А“… Методы борьбы домовладельцев с жильцами становятся все более агрессивными и по-византийски коварными. Может, просто махнуть на все рукой?».
Но даже в своем расслабленном, полубессознательном заигрывании с пораженческими настроениями Лисбет осознавала: квартиру необходимо сохранить. Она была узницей города, а это жилище – ее камерой, причем камерой красивой. Квартиру такого типа, занимающую весь этаж, при всех ее недостатках можно было снять на открытом рынке не меньше чем за четыре с половиной тысячи долларов в месяц. Именно поэтому отношения с домовладельцем так обострились, и Лисбет пришлось провести массу времени в копировальном центре и на почте, заверяя свои ответы, документируя, что они отправлены вовремя. Защита «2 А» становилась ее профессией – неудивительно, что у нее не возникало ни малейшего желания выползать из-под одеяла и отправляться навстречу промозглому серому дню. На самом деле завтра утром наступает еще один «час X»: если сегодня Лисбет не сможет отослать очередное письмо и заверить его отправку, то на следующий день ей придется на метро тащиться в Джамайку (Куинс), где находится логово той самой конторы, ведающей квартплатами. Она представляла себе это здание как некий почерневший военный склад эпохи феодальных войн, где жильцы и домовладельцы ведут бесконечные споры о своих правах с косноязычными косоглазыми чиновниками. Лисбет опасалась, что может пасть духом, если ей и в самом деле придется поехать в Куинс, в заведение, именуемое «Герц-плаза» (уже само название таило в себе угрозу сурового испытания), чтобы разыскать зловещий офис. Возможно, ей вообще не удастся выбраться из «Герц-плазы». Может быть, это своего рода Бастилия для нарушителей законодательства о контроле над арендной платой, где человека запирают в камере, предварительно отобрав у него ключ от квартиры. И тогда ее любимая «2 А» будет превращена в кубик оспариваемого пространства и станет еще одной каплей в океане статистики. Да, Лисбет может проиграть.
Следовательно, сегодня по дороге в Нохо она должна выйти на станции «Пенсильвания», [48]48
Вокзал и станция метро в центре Манхэттена.
[Закрыть]зайти в главное почтовое отделение, работающее круглосуточно, и отправить заверенный ответ: «В течение двух лет подряд мой годовой доход непревышал ста семидесяти пяти тысяч долларов». Ха, а это уже смешно: если бы она зарабатывала так много, то могла бы позволить себе другую квартиру.
Впрочем, отношения Лисбет к квартире были куда сложнее, чем просто привязанность к удобному и недорогому жилью. «2 А» – это больше чем квартира, больше чем убежище, это ракушка улитки, своего рода броня, способная защитить хозяйку от любого вреда. Лисбет жилось здесь уютно, как в коконе, в окружении перин, музыки, воспоминаний и даже клубов сигаретного дыма. Для нее это была естественная среда обитания.
Лисбет снова откинулась на подушку и решила нарушить не только собственные, но и общепринятые правила пожарной безопасности, запрещающие курить в постели: она потянулась за своими любимыми «Голуаз» и за коробком спичек из бистро «Le Chat Blanc», [49]49
Белый кот (фр.).
[Закрыть]расположенного на первом этаже ее дома. Прикурив, она сделала затяжку и выдохнула. Потом задержала дыхание: где-то за изголовьем ее кровати послышались странные звуки. Вот, опять. Уф.Лисбет сосредоточилась. Шум был приглушенный, но, как ей показалось, она слышала легкий шорох, какую-то мышиную возню за стеной. Это оно, новейшее оружие «Фейлера и Фейлера»: Фейлер-старший поселил своего жирного и (как думала Лисбет) дебильного сынка в помещение, выгороженное в холле и некогда служившее кладовкой. И вот теперь этот стареющий юнец Ферди живет в комнатушке, соседствующей с ее спальней. Их разделяет только стенка, и тут уж ничего не поделаешь: согласно уставу домовладелец имеет право использовать помещения дома для нужд своей семьи. Лисбет догадалась, что вселение Ферди в кладовку было частью стратегического плана по ее, Лисбет, изгнанию, – на случай, если не удастся обвинить ее в «неподконтрольном росте доходов».
Время от времени она встречала этого Ферди Фейлера в холле. Прижимая к животу коробки с пиццей, он боком пробирался к своей узкой двери. Хотя ему уже было лет тридцать, он все еще одевался как тинейджер – в майку баскетболиста и джинсы, намеренно приспущенные, чтобы обнажить верхнюю часть розовых прыщавых ягодиц, на удивление схожих с его физиономией. Одним словом, Ферди Фейлер выглядел как вечный гадкий подросток. Впрочем, Лисбет имела удовольствие лицезреть его лишь иногда, в основном же она только слышалаего. Доносившиеся из-за стены звуки еще больше убеждали ее в том, что сосед – полный кретин.
Итак, Лисбет по-прежнему задерживала дыхание, прислушиваясь к пыхтению за стеной. Но тут шум, доносящийся из кладовки, заглушил механический спазм – стук и дрожь радиатора: это старая топка в подвале выплеснула еще одну порцию тепла. Из-под кровати донесся тихий свист уходящего пара (этот пар уже основательно разъел несколько паркетин). Звукоизоляция была ужасной, и Лисбет могла слышать, как Ферди Фейлер дышит или делает еще что похуже. В ее представлении сосед проводил свои дни, исторгая из себя воздух, а может, еще и мокроту.
Неудивительно, что Лисбет стала снова погружаться в сон – все глубже и глубже… А больше просто негде было спрятаться. Агрессия за стеной нарастала, уже подбираясь к ее изголовью. Вот вам и приятный отдых…
Лисбет весь день провела в борьбе со сном. Борьба эта шла с переменным успехом – Лисбет то побеждала, то уступала. Может, у нее началась депрессия? Особая депрессия, вызванная долгим лежанием среди пуховых подушек. «Постельные» ощущения Лисбет были такими привычными, а порой даже чувственными, что она часто принимала их за удовольствие. Возможно, у нее легкая форма депрессии, которая выражается в том, что она почти впадает в состояние эйфории, ныряя в свое теплое постельное убежище, где даже белье придает ей уверенности в себе. Во сне Лисбет казалось, что ее обнимают, что она любима. Нет, это не депрессия. Она просто спускается вниз, словно в батискафе, и, возможно, на большой глубине ей может стать дурно, но это не депрессия.
У Лисбет всегда были прекрасные отношения с постелью.
Даже в детстве ее никогда не приходилось укладывать насильно: она с готовностью ложилась сама. Детство ее прошло здесь. Раньше эту квартиру занимали ее родители, а потом право найма по наследству перешло к ней как к единственному ребенку. Разглядывая спальню, Лисбет с нежностью вспоминала, что раньше это была комната мамы и папы. Сама она в то время спала в гостиной, в нише. Заботясь о ее покое, родители время от времени отгораживали нишу бахромчатой шторой, но особого прока от этой шторы не было. А может быть, тогда Лисбет и не нуждалась в уединении? Ее родители – оба артисты, певцы, – часто устраивали вечеринки, причем веселились до поздней ночи. Отгороженная занавеской, Лисбет лежала в своей постельке, приноравливаясь быстро и крепко засыпать, какой бы кутеж ни шел в гостиной. Впрочем, Лисбет вовсе не считала свое детство несчастливым: она чувствовала себя вполне спокойно. Даже теперь, если где-то неподалеку раздавались голоса, звучала музыка, слышалось позвякивание льда в бокале, гул радио или телевизора, это нисколько не мешало Лисбет погрузиться в глубокий здоровый сон.
Она невольно повторила излюбленный жест своего детства: словно бы сдаваясь, подняла руки над двумя боковыми подушками, положенными под голову для дополнительной поддержки. Затем опустила руки и заскользила по подушкам тыльной стороной ладоней так, чтобы пальцы могли почувствовать прохладу ткани. В этом жесте было что-то анестезирующее, способное вернуть Лисбет во времена ее младенчества, когда ее еще кормили грудью и можно было впитывать благодать, припав к теплому, словно резиновому на ощупь, соску. Ее рот помнил эти ощущения – всасывание горячего молока, однообразное движение губ, убаюкивающее, приближающее блаженство насыщения. Ребенком Лисбет иногда скручивала уголок наволочки и высасывала оттуда крахмал, причем буквально вгрызалась в подушку, как будто постельное белье могло принести ей утешение. Она до сих пор – от усталости или огорчения – скручивала уголки наволочки или накручивала на палец концы своих длинных волос. Пребывая в хорошем настроении, она чмокала губами во сне.
И вот теперь одна из ее лучших подруг ждет ребенка. В их компании появится настоящий младенец… зачатый при неизвестных обстоятельствах, бог весть от кого. Как странно, что Клер первой из них станет матерью. Лисбет снова подумала, что ей необходимо пойти на вечеринку, что она хочет пойти… ведь она уже так давно не беседовала с Клер. Они как-то странно отдалились друг от друга во время последнего романа Лисбет, как будто близость с мужчиной заместила собой дружбу каким-то непостижимым, невыразимым образом. В прошлом Лисбет и Клер часто вели долгие сонные телефонные разговоры, лежа в своих кроватях, куря и выпивая. Их разделял Манхэттен, но соединял телефонный кабель.
Беседы прекратились, как только в постели Лисбет появился Стивен Войку. Он часто оставался у нее ночевать. Женщины вовсе не договаривались о прекращении телефонных разговоров, просто им стало как-то неловко. Трудно болтать по телефону, когда рядом кто-то лежит. То ли долгие беседы с Клер заполняли вакуум… то ли разговаривать по душам можно только с одним человеком. В общем, Лисбет и Клер неожиданно отдалились друг от друга, причем до такой степени, что между ними словно бы пролегла пропасть.
Теперь Лисбет очень хотелось проложить мост через эту пропасть. Мужчина ушел, а значит, можно восстановить прерванную связь, залечить рану, если, конечно, Клер на это согласна. А может, никакой раны и нет, может, Лисбет все это выдумала? Конечно, Клер много путешествовала, но обычно она и в странствиях не забывала о подругах, то и дело присылая открытки с видами ближневосточных мечетей или буддийских храмов. Чем же Клер была так занята в последнее время? Она ведь точно находилась в Нью-Йорке, но почему тогда не отвечала на звонки? Почему она так надолго исчезла и появилась уже только к концу беременности?
«Вставай, – приказала себе Лисбет. – Горячий душ, горячий кофе. Отправляйся». Но тут у нее возникло ощущение, что подушки ожили, что безмолвный «партнер», которому она собственной рукой придала очертания Стивена Войку – последнего мужчины, любившего ее здесь, и, кто знает, может быть, вообще последнего мужчины в ее жизни… одним словом, подушки, являющиеся воплощением Стивена Войку, принялись искушать ее, шепча: «Останься с нами еще на одну минутку…»
Поистине удивительно, как Лисбет удалось смириться с его отсутствием в этот раз. Не позволяя страданию овладеть собой, не давая волю сменяющим друг друга приступам ненависти и любви, Лисбет нашла выход. Конечно, на это потребовалось время, но результат превзошел все ожидания. Не испытывая боли или боязни одиночества, Лисбет научилась обретать одно тайное наслаждение.
Скоро исполнится год с того дня, как Стивен Войку покинул ее. Она не хотела называть это бегством или говорить, что он бросил ее. Стивен никогда бы не допустил такой низости по отношению к ней, а если он ушел, то, значит, у него просто не было выбора. Лисбет нисколько не сомневалась, что он любил ее, но она с самого начала знала, что его любовь – любовь слабого человека, что ему не хватит мужества ни на то, чтобы освободиться самому, ни на то, чтобы спасти ее. Ей оставалось только примириться с этим, что она и сделала.
Год. В январе. Ее ум, зачастую весьма непоследовательный, сейчас работал четко, как электронный календарь. Всего каких-нибудь десять дней. Самая настоящая годовщина. Их связь (ей пришлось назвать это так) продолжалась, со спадами и подъемами, два года. Сперва она держала оборону. Лисбет считала, что не следует заниматься любовью с женатыми мужчинами, а потому рассматривала обручальное кольцо на левой руке Стивена как некое подобие защитного кода на товаре. Если вынести такой товар из супермаркета, не оплатив его, сразу же взревет сигнализация и вас арестуют за посягательство на вещь, вам не принадлежащую.
Лисбет то и дело мерещился ярлык «МУЖ» на внутренней стороне его воротника. Стивен носил дорогие хлопчатобумажные рубашки фирмы «Де Пина» (он тоже знал толк в хорошем белье, а может, его одевала жена). Лисбет и без кольца, по одному его виду могла определить, что он женат. Он выглядел слишком ухоженным и хорошо накормленным, в отличие от тех помятых, недавно разведенных мужчин, которые пытались ухаживать за Лисбет; они приходили в таком виде, словно их только что вытряхнули из стиральной машины, причем программа стирки явно была задана неправильная и температура выставлена слишком высокая.
«Перестань думать о Стивене Войку, – приказала себе Лисбет. – Он или постель снова начнут соблазнять тебя, и вечер будет погублен». Она купила и упаковала подарки; она идет на бэби-шауэр. Лисбет бросила взгляд на бутылку мерло: оставленное открытым, вино источало кисловатый «вчерашний» запах. Лисбет едва не сделала глоток, но потом передумала. Она лучше потерпит до вечеринки, где вино будет частью праздничного ритуала, где она сможет выпить вместе с подругами за здоровье Клер. Тут перед ней возник незваный образ водки, хранившейся у нее в морозилке; это была особенная водка, золотая водка, изготовленная румынскими крестьянами. Стивен подарил эту бутылку Лисбет в прошлое Рождество в качестве сувенира из горной деревушки в Карпатах, где жили его предки. Жидкий огонь и лед, счастье самой высокой очистки.
«Выпей меня», – предлагала водка, такая же волшебная, как снадобья из «Алисы в Стране Чудес» (а разве не чудо, что бутылка общается с хозяйкой через дверцу холодильника?). Ну как можно называть водку «напитком без цвета и без вкуса»? Вот Лисбет прекрасно различала оттенки – от бледного аквамарина до прозрачной позолоты. А разве вкус и аромат напитка не меняются в зависимости от температуры? А как насчет сладковатого спиртового привкуса? Лисбет неудержимо захотелось хотя бы понюхать водку.
«Нет, оставь бутылку до его возвращения», – велела она себе.
Она немного поколдовала, используя тайный, сохраняемый в глубоком секрете прием… и Стивен Войку вновь появился в ее квартире, все такой же красивый и ускользающий.
Дело в том, что Лисбет могла вызвать образ возлюбленного, поглядев на то место в пространстве, которое он некогда занимал. Не то что бы она его на самом деле видела– нет, все происходило вовсе не так, как в «Привидении» [50]50
Мистическая мелодрама с Деми Мур, Патриком Суэйзи и Вупи Голдберг (реж. Джерри Цуккер, 1990).
[Закрыть]и других старых фильмах с канала «Классика американского кино», где призрак разгуливал по свету этакой бледной копией самого себя, незримый для большинства людей. Нет, Лисбет понимала, что на самом деле Стивена здесь нет. Просто она могла вызвать его образ.
Она представляла себе, как он сидит в ее кресле у огня или выходит из душа с полотенцем на бедрах. Стивен Войку был бледен, как призрак, причем бледен от природы и настолько, что казался собственным негативом. Обладатель самых светлых волос на свете, самых бесцветных ресниц. Его глаза имели склонность «линять», становясь из голубых бледно-сиреневыми.
У Лисбет не было необходимости закрывать глаза, чтобы представить себе Стивена: стоило ей позвать его, причем позвать изо всех сил, как он появлялся – в натуральную величину – в том дверном проеме, где впервые поцеловал ее. Проем завершался изящной архитектурной деталью, мавританской аркой, и именно в этой арке Стивен поцеловал ее, сперва дружески, а потом страстно, и его язык словно бы провел черту между их приятельскими отношениями и той связью, которая вскоре стала так много значить для Лисбет.
До того вечера их знакомство носило бессистемный характер. У них были общие друзья, и они часто оказывались в одних компаниях. Однажды Лисбет даже занималась у Стивена на курсах фотографии. Они встречались на больших вечеринках, а иногда натыкались друг на друга в ресторане. Их знакомство длилось много лет, и Лисбет знала, что Стивен живет по соседству, всего в паре кварталов от нее. Она также знала, что он женат на драматургессе, известной своей нервозностью. Его жена часто уезжала на премьеры своих пьес в другие города, а вернувшись в Нью-Йорк, в основном сидела дома, планируя следующую поездку или переживая из-за того, как приняли ее последнюю пьесу. По слухам, эта женщина отличалась психической неуравновешенностью, и кроме дыма французских сигарет, которые любила и Лисбет, вокруг Стивена Войку клубилась еще и убежденность, что, если он оставит жену, та сойдет с ума, а то и вообще умрет. Выражение сдержанной печали шло Стивену, как дорогой одеколон. Казалось, он давно уже не играет в любовные игры. Всякий раз, когда Лисбет натыкалась на него, они оба чересчур бурно выражали свою радость от встречи – обнимались, смеялись. В эти краткие моменты воссоединения с чужим, в сущности, человеком Лисбет приветствовала и свои надежды, свои мечты о мужчине. Еще до минуты их настоящего сближения им обоим казалось, что они подозрительно хорошо знакомы.
Потом у него вошло в привычку устраивать долгие, ленивые ланчи в «Le Chat Blanc» – бистро на первом этаже дома Лисбет. Он всегда сидел за одним и тем же столиком на террасе, и вскоре Лисбет стала высматривать его белую голову, склоненную над каким-нибудь иностранным журналом. Как-то раз Стивен неожиданно сфотографировал ее. К собственному удивлению, она не попыталась закрыться рукой, а только улыбнулась. На следующий день он принес ей фотографию, которую намеренно «передержал», чтобы Лисбет выглядела на ней такой же призрачной, как и он сам. Он по-европейски склонил голову (хотя из Румынии он уехал еще мальчиком, двадцать лет назад), приглашая ее на чашечку эспрессо. Она приняла приглашение.
Лисбет и Стивен посокрушались о том, что в Нью-Йорке становится все больше «сетевых кофеен». Они оба предпочитали кофейни оригинальные, не похожие одна на другую. Потом они поострили о потоках кофе с молоком, захлестнувших их район, и о слишком больших чашках. Очевидно, эти чашки – нечто вроде городской версии огромных (размером с человеческую голову) кружек, подаваемых в придорожных забегаловках.
Смеяться со Стивом было легко и приятно. Лисбет показалось вполне естественным пригласить его к себе, показать ему свои картины, торжественно водрузить сделанную им фотографию на каминную полку. Но едва они вошли в священную тишину «2 А», как он рывком притянул ее к себе. Он был в старом плаще, и Лисбет, сама себе удивляясь, привстала на цыпочки и начала расстегивать его пуговицы… Она даже не узнала собственный голос, обращаясь к Стиву, шепча его имя, когда он прижимался к ней. Все происходило так, словно бы их случайные встречи наконец-то привели к этому окончательному, полному смысла слиянию их истинных «я».
Первое свидание задало тон всему их роману и по-прежнему не теряло своего очарования. Стивен Войку навсегда остался Стивеном Войку того вечера. Когда теперь Лисбет «видела» его у себя в квартире, он был одет так же, как и в тот день, и она снова представляла, как начинает его раздевать, сначала снимая с него плащ, а потом уже расстегивая ремень. Они вместе упали на неубранную постель, в избыточную пышность перин и подушек. Он засмеялся, сбрасывая книги и журналы, чтобы расчистить место. Стивен Войку даже входил в нее по-особенному: оставаясь неподвижным, он поднимал ее к себе, и они начинали медленно раскачиваться взад и вперед, глядя друг другу в глаза, как им казалось, целую вечность.
И вот теперь он ушел. Хотя он по-прежнему жил по соседству, им почему-то уже не случалось встретиться на улице; он перестал пить кофе в ее бистро. Может, он избегал ее? А может, добрая судьба, так часто позволявшая им сталкиваться друг с другом, теперь решила приговорить их к раздельному проживанию? Лисбет высматривала его повсюду, но не видела нигде, кроме собственного воображения, кроме своей спальни. Он казался невероятно красивым – этаким призрачным красавцем, но его образ начинал распадаться, и даже воспоминание о нем, во всей своей четкости, теперь исчезло.
«Он не виноват», – сказала себе Лисбет и встала с постели, оставив тепло перин вместе с таящимся в них ароматом Стивена. Его вина была в его добродетелях – в доброте, слабости, боязни причинить боль Лисбет или жене. В результате из-за его нерешительности пострадали обе женщины.
Стивен женился в двадцать четыре года – вот к какому типу мужчин/юношей он принадлежал. У них с женой не было детей, зато была собака, спаниель Клео, к которой они оба питали искреннюю привязанность. Всякий раз, когда Стив говорил о Клео, его голос становился мягче, и Лисбет понимала: он любит собаку слишком сильно, чтобы оставить ее. Возможно, в их сражении за Стива победила именно собака. Он часто выгуливал Клео возле дома Лисбет, и та не раз приглашала его зайти как-нибудь к ней вместе с собакой. Но в подобных случаях на лице Стивена возникала гримаса, свидетельствующая о глубоких нравственных переживаниях, словно он считал непозволительным вовлекать собаку в свой адюльтер. Вот поэтому Лисбет так никогда и не увидела Клео живьем, только ее фотографию – в Центральном парке вместе со Стивеном.
Сейчас Лисбет представила их со Стивом последнюю встречу. Он натянул толстый свитер, потом накинул плащ, улыбаясь ей своей нежной, но слабой улыбкой. «Может, лицо человека – это его судьба?» – думала Лисбет, вспоминая маленький, почти не выступающий вперед подбородок Стива, его короткую нижнюю губу, словно бы естественным образом ускользающую от контакта. Да, чтобы целоваться с ним, требовалась особая сноровка: не так-то просто было впиться в эти узкие губы. Его пенис порой тоже вел себя нерешительно, как будто медля перед тем, как войти в Лисбет, зато имел привычку задерживаться в ней надолго, точно ему хотелось бы остаться там навсегда.
Казалось, Лисбет хорошо помнила выражение глаз Стива: они сияли любовью, но зрачки затуманивала какая-то тень – быть может, сожаления? Знал ли он в ту последнюю ночь, что уходит навсегда, что больше к ней не вернется? Был ли его уход спланирован заранее? Еще раз пристально вглядевшись в образ Стива, в его призрачное «я», Лисбет подумала: «Нет. Он не знал». Весь его облик свидетельствовал о полной невиновности. Какое счастье, что такие мгновения не исчезают бесследно, что эта секунда реальности, дававшая Лисбет утешение, все еще существует где-то в Солнечной системе.
Лисбет чувствовала, что явившийся ей во сне человек без лица – Стивен Войку, но не была до конца в этом уверена. Сосредоточиваясь на том, чтобы вызвать образ этого человека, она будто вновь увидела его взгляд, его глаза. Они были точь-в-точь, как глаза… Так, может, это предзнаменование? Знак, что он еще вернется? Что он и вправду тем или иным образом присутствует в ее постели?
Невозможно «отменить» ночи любви – они были и останутся навсегда. Лисбет подошла к арке, возле которой Стивен впервые прижал ее к себе, поцеловал ее, и дотронулась до стены.
Она стояла – обнаженная, худая, с торчащими ребрами и ключицами. Ее волосы, прекрасные и светлые, почти такие же белые, как у Стивена Войку, струились по плечам и спине. Лисбет даже казалось, что она одета волосами, подобно ее любимым героиням из старых сказок и легенд, леди Годиве или Рапунцель. О да… «Рапунцель, Рапунцель, проснись, спусти свои косоньки вниз».
Ветер пробирался сквозь щелястое окно старого эркера. Дрожа, Лисбет торопливо надела трусики и джемпер. Принимать душ было уже некогда, да и слишком холодно. Она взяла флакон туалетной воды и хорошенько побрызгала под мышками. Придется этим ограничиться, к тому же перед сном она ополоснулась в душе.
Лисбет поспешила в крошечную старомодную ванную, облицованную уложенными в шахматном порядке плитками черного и белого кафеля (никаких «новаций», иначе «Фейлер и Фейлер» поднимут квартплату), и сделала быстрый, но профессиональный макияж. Порой Лисбет сама удивлялась, каких результатов можно достичь при помощи нескольких простых вещей: губной помады, румян и карандаша для бровей. У нее было хорошо «вылепленное» лицо – слишком хорошо. Лисбет каждый раз прямо диву давалась, насколько без краски ее лицо напоминает череп, выпуклый белый лоб, туго обтянутые кожей скулы, полное отсутствие румянца – нигде ни кровинки, даже губы бледные-бледные. Абсолютная белизна, под глазами слегка тронутая серым. И вот этот карандашный рисунок Лисбет каждый день оживляла, превращая в разноцветную пастель. Как модели, ей случалось работать с лучшими визажистами, лучшими художниками-гримерами в этом бизнесе – с настоящимихудожниками. У них Лисбет выучилась проводить контуры, смешивать тона, скрывать недостатки, подчеркивать достоинства. Несколько мгновений – и в зеркале шедевр: ее лицо. Она знала, что теперь действительно соответствует тому эпитету, которым ее все и всегда награждали: красивая.
