Текст книги "Мотылек летит на пламя"
Автор книги: Лора Бекитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
Видя, что хозяйка расстроена, что она не в себе, негритянка сказала:
– Можно поступить гораздо проще, мисс: купить любого цветного ребенка и сказать, что это ее сын. Разве она помнит, как выглядел мальчик!
Взгляд Сары уперся в мокрые камни мостовой.
– У Айрин тяжелое помешательство. Она не узнала даже моего отца. Я хотела найти ребенка не для того, чтобы вернуть его ей.
– А зачем?
– Для того, чтобы увезти его в Темру.
У Касси округлились глаза.
– Что бы вы стали с ним делать?!
– Не знаю. Я хотела исполнить обещание, данное отцу, – сказала Сара и надолго умолкла.
Ее одолевали тяжелые думы. Неужели отец оставил Темру и отправился на войну, потому что пытался убежать от самого себя, от чувства вины, которое глодало его душу?
Перед тем, как покинуть Чарльстон, Сара вернулась на телеграф в надежде получить телеграмму. Она пришла не напрасно: полковник Гаррисон успел прислать ответ. Когда Сара разворачивала листок, ее руки дрожали от волнения. Внутри ее ждало несколько сухих строк. Капитан Юджин Фрэнсис О’Келли не вернулся с разведывательной операции в Западной Виргинии и числился пропавшим без вести.
Глава 3
Здание для содержания душевнобольных в Саванне было выстроено согласно плану Киркбрайда[10]10
Киркбрайд Томас Стори (1809–1883), американский психиатр, автор архитектурного плана, согласно которому до конца XIX в. в Америке создавались крупные психиатрические госпитали с целью улучшения терапии пациентов.
[Закрыть] и представляло собой нечто, издали напоминавшее скалистый массив, а вблизи – викторианский дворец, окруженный обширным запущенным парком.
По ночам, когда оно погружалось во тьму, глубина пространства давила на обитателей огромных палат, и они сжимались в своих железных койках, боясь спустить ноги на истертый, потемневший от времени пол.
Те, кто не мог или кому было запрещено выходить в парк, круглый год видели сквозь решетки одно и то же: высокие деревья и тускло освещенные окна других корпусов.
Главный врач больницы Генри Брин старался содержать меланхоликов отдельно от буйных больных; впрочем, иногда случались ошибки – ведь с сумасшедшими никогда ничего нельзя знать наперед.
Потому иногда по ночам несчастных меланхоликов пугали некие привидения, с диким криком вскакивающие с кроватей, а днем – не менее странные существа с перекошенными ртами, стеклянными глазами, неуклюжими или подчеркнуто театральными жестами. Однако большую часть времени обитатели выкрашенных тускло-зеленой краской палат для тихих больных, куда поместили Руби Хоуп, пребывали в дебрях своего собственного странного мира.
Руби не была меланхоликом и не страдала буйным помешательством. Единственным, что отличало ее от нормальных людей, была болезненная склонность к воровству. Она с детства брала себе все, что понравится, а иногда и то, что ей вовсе не было нужно.
Ее длинные тонкие пальцы напоминали змей, способных незаметно проскользнуть в любой карман, ее взгляд – в зависимости от обстоятельств – был полон обманчивой невинности, обаятельной наглости или неприкрытого цинизма.
Как и Джейк Китинг, Руби родилась в Новом Орлеане. Родители выгнали ее из дому, едва ей исполнилось четырнадцать. Все, что она делала, казалось забавным, пока никто не принимал ее всерьез, но после это стало проблемой, на которую было трудно закрывать глаза.
Руби провела в тюрьме штата большую часть своей юности и начало молодости и, должно быть, встретила бы там старость, если б не доктор Генри Брин, занимавшийся поисками редких случаев психических заболеваний. Он нанял адвоката, который сумел доказать, что мисс Хоуп больна и нуждается в помещении в клинику.
Доктор Брин увез ее в Саванну. Возможно, не последнюю роль в его решении сыграла красота девушки, красота, к которой, равно как и к ее страсти брать чужое, без сомнения приложил руку дьявол.
Поначалу Руби даже понравилось в госпитале. Она рассчитывала немного отдохнуть и побездельничать, к тому же здесь ее, согласно новейшему французскому методу, неожиданно стали лечить каннабисом[11]11
Конопля (лат. Cannabis).
[Закрыть], который делал меланхоликов счастливыми и разговорчивыми и успокаивал тех, кто страдал какой-либо манией. Такое лечение пришлось Руби настолько по вкусу, что она даже сделала вид, будто ее больше не интересуют чужие вещи. К несчастью, доктор Брин быстро распознал ее притворство и отменил каннабис.
На первых порах он довольно часто приглашал ее в кабинет и беседовал с ней: во время этих разговоров Руби много смеялась, и доктор не был уверен в том, что предметом ее веселья не являлся именно он. А потом он стал уединяться с ней все реже и реже.
Доктор Брин любил свою работу, но к пациентам относился, как к подопытным животным, чье поведение подтверждало или не подтверждало то, о чем написано в научных трудах. Если да, он был удовлетворен, если нет, это вызывало его неудовольствие. Являясь приверженцем определенных теорий, он раздражался, когда больные невольно пытались опровергнуть то или иное учение.
Вскоре Руби заскучала. Здесь было нечего красть, к тому же пребывать среди душевнобольных, многие из которых были весьма навязчивыми, оказалось нелегко. Она пыталась сбежать, но ворота запирались на замок, а прутья высокого забора были усажены острыми пиками. Мужское и женское отделения больницы разделяла глухая стена почти в два человеческих роста.
Она дважды вытаскивала у охранника ключ, и оба раза ее ловили. Самым скверным было то, что за попытку побега лишали прогулок, а блуждание по парку было едва ли не единственным развлечением Руби.
Хотя по натуре она была одиночкой, все же ей хотелось найти себе компанию. Руби стала приглядываться к соседям по палате и постепенно выделила девушку, в глубине зрачков которой сохранился какой-то печальный свет, свет приглушенного разума.
Гуляя по парку, она выглядела так, будто родилась в этом искусственном лесу, словно она – его дитя: босые ноги, мелкие веточки и листья, запутавшиеся в волосах, испачканный травой подол.
Она рассеянно созерцала окружающий мир, отчего производила впечатление не вполне разумного, но тонко чувствующего создания. Углубляясь в заросли, незнакомка не ломала кусты, не рвала цветы, не пугала птиц. Она была столь незаметна среди других больных, что казалась почти невидимкой.
Она самостоятельно одевалась и ела, спускалась по лестнице и гуляла по саду. Послушно исполняла все, что велели сестры. Наверное, она могла говорить, хотя Руби никогда не слышала ее голоса.
В конце концов Руби надоело за ней наблюдать, и она сделала то, что делала чаще всего: без колебаний пошла напролом. Улучив момент, подошла к незнакомке и спросила:
– Как тебя зовут? Меня – Руби Хоуп.
Та вздрогнула, сделала долгую паузу, после чего медленно произнесла:
– Бриджит.
От Руби не укрылись ее сомнения, и она уточнила:
– Ты уверена?
Больная пожала плечами. «Как дела у нашей Бриджит?» – обычно спрашивал доктор Брин. Ей было спокойно и уютно с этим именем, оно ее защищало, как защищает материнская рука.
Руби сверлила ее взглядом своих темных глаз, похожих на две капли чернил.
– Как ты сюда попала?
– Не знаю.
– Ты что, совсем ничего не помнишь?
Бриджит опустила голову. Она в самом деле не понимала, каким образом краски и контуры действительности растворились, исчезли, а их место заняла темная пустота. Постепенно мрак рассеялся, и она осознала себя находящейся в госпитале. Прошлое исчезло, будущего не существовало, а настоящее превратилось в унылую вечность. И все же она худо-бедно могла существовать в этом мире.
Однажды к ней явился человек из прошлого, неприглядного, безнадежного прошлого, которого она не помнила и не желала помнить, и это настолько потрясло ее и напугало, что она забилась в истерике.
Неожиданно руки Бриджит задрожали, а из глаз потекли слезы. Это заметила одна из сестер, сопровождавших больных на прогулках и следивших за их состоянием. Она быстрым шагом подошла к девушке и уверенно увлекла за собой.
Руби проводила сестру и больную подозрительным взглядом. Она знала, что персонал ее не любит: за жажду жизни, порой дерзкий, а порой блудливый взгляд, подчеркнутую легкомысленность и вульгарность. Они считали, что Руби здесь не место, в чем были несомненно правы.
Когда, возвращаясь с прогулки, Руби вновь попыталась приблизиться к больной, сестра строго сказала:
– Мисс Хоуп, не надо разговаривать с мисс О’Келли. Вы можете ее напугать.
Руби хитро улыбнулась и отошла, довольная тем, что, не прикладывая никаких усилий, узнала фамилию «Бриджит».
В столовой, поедая безвкусный, недосоленный и переваренный обед, она исподволь следила за девушкой. Та вела себя рассеянно, ела вяло, но Руби чудилось, будто Бриджит о чем-то напряженно размышляет.
Руби решила дождаться ночи. Когда обитатели палаты погрузились в забвение или сон, она забралась в кровать соседки и решительно прошептала:
– Подвинься!
Та поджала колени к груди, застыла без движения и закрыла глаза. Так было в первые месяцы ее пребывания в госпитале: ей во что бы то ни стало хотелось уйти от действительности, погрузиться в темноту собственного замкнутого пространства. И сейчас она словно хотела сказать Руби: «Я тебя не вижу, значит, тебя не существует!». Однако та бесцеремонно тряхнула Бриджит за плечо и нетерпеливо произнесла:
– Я хочу с тобой поговорить!
За окном высились темные громады корпусов госпиталя, ночное одеяние неба пестрело звездами. Тишину палаты нарушало лишь прерывистое дыхание да изредка – бессвязное бормотание больных.
Бриджит открыла глаза и столкнулась со взглядом соседки. Светлые волосы Руби в свете луны казались серебристыми, а темные глаза – куда более загадочными и глубокими, чем днем.
– Представь себе, я не помешанная. Думаю, что и ты – тоже.
– Кто ты?
Руби хихикнула.
– Обыкновенная воровка. Думаю, это давно поняли все, в том числе и доктор Брин. Просто он не хочет признавать свою ошибку. А я не желаю вновь попадать в тюрьму.
– А кто, по-твоему, я? – боязливо спросила Бриджит.
– Не думаю, что преступница. Скорее, жертва. Тебя не могли упрятать сюда какие-нибудь родственники?
– Не знаю, – с сомнением произнесла Бриджит.
– Ты хочешь, чтобы я тебе помогла?
Бриджит съежилась.
– Помогла?
Руби смотрела на нее в упор.
– Да. Помогла вспомнить.
– Зачем?
– Жизнь не стоит на месте. Она не меняется только здесь. Потому все, что ты видишь в этих стенах, – обман. Разве тебе не хочется узнать, что происходит на самом деле?
– Мне здесь хорошо, – неуверенно произнесла Бриджит.
– Человеку не может быть хорошо, если он не знает правды о себе, – отрезала Руби.
– Но как узнать эту правду?
Руби стиснула одеяло в кулаке.
– Надо подумать.
Они встретили утро каждая в своей кровати, но днем старались не разлучаться. В парке Руби пробралась вглубь зарослей и легла под ветвями, меж узловатых корней, с наслаждением вдыхая запахи земли, травы и древесной коры.
– Наверное, ты не сразу решилась выйти на дневной свет? – небрежно произнесла она.
Бриджит замерла.
– Нет.
Она хорошо помнила, как лежала, сжавшись в кровати, с единственным желанием – укрыться от всех. Как впервые робко спустившись в парк, щурила глаза, словно человек, который много времени провел во тьме.
– Я придумала, – неожиданно призналась Руби и спросила: – Кстати, ты давно не видела себя в зеркале?
Она вытащила откуда-то мутный осколок и протянула Бриджит. Заглянув в него, та вздрогнула. Из зеркала глядело странное, бледное, худое создание с растрепанными, напоминавшими мочалку волосами: то ли девушка, то ли старуха. Но в глазах, пронзительно-зеленых глазах, теплилась жизнь. Бескровные губы шевельнулись, и существо ответило, то ли Руби, то ли самой Бриджит:
– Хорошо. Поступай, как считаешь нужным.
По вечерам доктор Брин обычно делал второй обход. Он редко задерживался в палатах, где содержались меланхолики, но в этот раз Руби была настроена игриво и не желала его отпускать.
Она встала и подошла к доктору, подметая пол подолом ветхого одеяния. Ее взор излучал лукавство, а на губах сияла улыбка.
– Если вы снова не пропишете мне каннабис, я впаду в такую меланхолию, какой еще не видывали стены вашего госпиталя!
Доктор принужденно засмеялся.
– Дорогая Руби! Полагаю, вы никогда не утратите способность радоваться жизни.
– Я давно ее потеряла, поскольку здесь нет никаких развлечений. Я лишена привычных удовольствий. Скажем, возможности… потанцевать. А как вы относитесь к танцам?
Не дожидаясь ответа, она схватила его за руки, затем бесцеремонно обняла и попыталась сделать несколько па. Зная ее склонности, доктор Брин опасливо отшатнулся, а Руби расплылась в притворной улыбке.
– Не беспокойтесь. Все самое ценное останется при вас.
Когда он ушел, она немного подождала, после чего показала Бриджит блестящий ключ.
– Надеюсь, я не ошиблась. Я не раз видела, как он отпирал небольшим ключом комнату, где хранятся записи наших судеб.
Бриджит с благодарностью смотрела на соседку. То, что рядом находится человек, проявляющий к ней истинное участие, внушало ощущение безопасности и опоры. Руби не пыталась развеселить ее или утешить, вместе с тем ее присутствие чудесным образом поддерживало, бодрило.
Бриджит не знала, плохой или хороший человек доктор Брин, однако порой, когда он пытался с ней побеседовать, его улыбка ранила ее душу, и она испытывала чувство вины за то, что она – такая, какая есть, что с нею что-то не так.
Они с трудом дождались наступления ночи. В предвкушении настоящего приключения Руби дрожала от нетерпения.
Бриджит сидела на кровати в полотняной рубашке, обняв колени руками. Прежде она радовалась ночи, потому что когда на землю опускалась тьма, сон обволакивал ее, как пелена тяжелой воды, и ее собственный мрак сливался с мраком небес. Но сегодня все было иначе. Сегодня ночь могла подарить ей свет.
Госпитали, выстроенные по плану Киркбрайда, были хороши всем, кроме одного: их корпуса были настолько велики, а коридоры длинны, что дабы дойти из одного конца клиники до другого, персоналу требовалось не менее получаса.
Врачей и сестер не хватало, потому по ночам большинство из них дежурило близ палат с буйными больными, тогда как меланхолики были предоставлены сами себе.
Руби взяла Бриджит за руку и вышла в коридор. Пол холодил босые ноги; шаги казались бесшумными, словно по госпиталю брели не живые люди, а скользили бесплотные тени. В белых рубашках, с распущенными по плечам волосами и бледными лицами они впрямь походили на привидения.
Хотя окна казались огромными, мрак за ними был настолько плотным, что могло почудиться, будто стекла замазаны черной краской. Когда Руби и Бриджит свернули в другой коридор, стало светлее. По полу протянулись желтые полосы – отсветы одинокого фонаря, озарявшего пустынный двор.
Где-то слышались голоса – обитатели госпиталя жили своей ночной жизнью. Сколько раз Бриджит просыпалась от отрывистых натужных вскриков, невнятного бормотания, унылого плача, странного смеха и лежала в испуге, напряженно прислушиваясь, а порой до крови кусая губы!
Несколько раз она прокусывала кожу на обеих ладонях, отчего оставались следы, подобные стигматам. За такие проступки ее нещадно корили сестры и доктор Брин, а что ей хотелось испытывать меньше всего, так это чувство вины.
В такие минуты Бриджит понимала, что ее пребывание в этих стенах было вынужденным и что ей здесь вовсе не хорошо. Между тем атмосфера госпиталя успела проникнуть в каждую клеточку тела, превратив ее в послушное орудие непонятных сил.
Внезапно Руби вздрогнула и тихо зашипела: в противоположном конце коридора появилась сестра в длинном белом одеянии и высоком накрахмаленном чепце. Если об их ночной вылазке донесут доктору Брину, другой возможности попасть в запретную комнату не представится!
Жизнь научила Руби выкручиваться из любых ситуаций: она без колебаний толкнула дверь какой-то палаты и проскользнула туда, не отпуская руки Бриджит.
Тут же раздался истошный вой кого-то из напуганных неожиданным вторжением больных, и шаги сестры в коридоре сделались неумолимо частыми и быстрыми.
Руби выругалась сквозь зубы, потом легла на пол и заползла под одну из кроватей. Вопреки ожиданиям Бриджит последовала ее примеру.
Пока сестра дошла до палаты, пока она зажгла лампу, атмосфера немного разрядилась. Сестра успокоила дрожащую больную; к счастью, ей не пришло в голову обыскивать помещение и заглядывать под кровати.
Когда звук ее шагов стих вдалеке, Руби все также ползком покинула палату. Она поднялась на ноги лишь в коридоре и отряхнулась как мокрая собака.
– Сколько пыли! А ты молодец! Ну что, идем?
Бриджит кивнула.
Они поднялись по лестнице на следующий этаж и остановились у небольшой белой двери.
– Здесь.
Бриджит вздрогнула. Может, уйти, пока еще не поздно? Она уже привыкла к неизменности своего существования, равно как к отсутствию надежд. И все-таки что-то заставляло ее стоять на месте.
Руби возилась с ключом.
– О нет! Неужели не тот?!
Когда ключ тихо повернулся в замке, из ее груди вырвался вздох облегчения.
Комната была до потолка забита бумагами. К счастью, в окошко проникал слабый свет фонаря.
– Откуда ты знаешь, что искать? – спросила Бриджит Руби, которая шарила взглядом по полкам, где громоздились кипы документов.
– Твоя фамилия О’Келли. Так сказала одна из сестер.
Бриджит замерла. В ее сознании и сердце словно растопился кусок льда. Сопряженная с невыносимой болью память нахлынула бурной волной, и будто сами собой из ее уст прозвучали слова:
– Да, О’Келли. Айрин О’Келли. Бриджит звали мою мать. Только это было очень давно, в другой жизни.
Руби в изумлении обернулась.
– Ты вспомнила! Как же все просто! Ты права: за этими стенами совершенно другая жизнь!
– Ищи, – сказала Айрин, – я вспомнила не все.
– Ты помнишь, откуда ты?
– Я приехала из Ирландии.
– Кто упрятал тебя сюда?!
– Догадываюсь, но точно не знаю.
– В каком году? На документах проставлены даты – так было бы проще искать.
– Этого я не помню.
– Ты права: здесь нет времени.
Потеряв терпение, Руби свалила бумаги в кучу, а потом принялась лихорадочно раскидывать.
– Ты умеешь читать? Тогда помогай!
Они возились не менее часа, пока нашли то, что нужно. Руби чихнула, отряхнула пыль с волос, уселась на пол и заглянула в документ.
Айрин присела на корточки. Содержимое этих бумаг для нее было ни больше ни меньше как Божьим откровением. В них было записано ее прошлое, а также лежал ключ к будущему, будущему, которое перечеркнула чья-то невидимая, властная рука.
– «Дни мои прошли; думы мои – достояние сердца моего – разбиты»[12]12
Книга Иова 17:11.
[Закрыть], – как нельзя к месту повторила она слова, которые некогда слышала от отца Бакли. Она его вспомнила. Значит, вспомнит и остальное.
Губы Руби шевелились – она читала. Айрин ждала, не сводя с нее взгляда, наблюдая за тем, как меняется ее лицо.
Внезапно Руби с силой скомкала бумаги и произнесла странным, чужим голосом:
– Зря я это затеяла. Пошли отсюда!
На что Айрин тихо, но твердо ответила:
– Отдай!
Глаза Руби забегали, она прижала документы к груди, потом вскочила и попыталась затолкать их на верхнюю полку. Завязалась бесшумная борьба. Бумажный поток хлынул на пол, и в комнатке воцарился хаос.
Возможно, из-за отчаянного желания узнать правду Айрин оказалась сильнее. Запыхавшаяся, растрепанная, она вырвала добычу из рук Руби, расправила листы и впилась взглядом в неровные строки.
Руби тяжело дышала. Она успела проговорить:
– Постой! Тебя в самом деле зовут Айрин О’Келли, и с тобой произошло нечто ужасное – неудивительно, что ты повредилась умом!
– Мне все равно. Я хочу знать правду.
У Руби лязгнули зубы. Она никогда не страдала избытком милосердия; навидалась и звериной грубости, и жестокости и всегда считала, что человека проще научить плавать, если без колебаний швырнуть его в воду. Но то, что содержали эти бумаги, было слишком даже для нее.
– Хочешь знать правду?! Ты… тебя изнасиловал темнокожий невольник твоего дяди, после чего ты родила ребенка, который умер. У тебя были очень тяжелые роды, началась горячка, и ты очнулась такой, какой сюда попала. Родственники не захотели и не смогли держать тебя дома.
Айрин пошатнулась. Она перестала ощущать реальность. Память унесла ее сперва на зеленый остров, а после вернула туда, откуда начался ее печальный путь во тьму.
Она вырвалась из душной комнаты, словно надеясь, что глоток свежего воздуха поможет ей преодолеть острую боль, которая впилась в нее с такой силой, что она не могла ни кричать, ни звать на помощь.
Мрак охватил ее со всех сторон, и она боролась с ним, разорвав на себе рубашку и расцарапав лицо. Перед глазами плыли грязно-белые стены коридора, в ушах стоял гул, а грудь сжимало железным обручем. Когда Айрин наконец поняла, что желает вырваться из самой себя, она упала на пол и застыла без единого движения и стона.
Руби сидела на грязном матрасе в комнате с голыми стенами. Звенящая тишина нарушалась лишь редкими шагами сестер.
Два раза в день одна из них проталкивала под решетку поднос, который Руби с решительным видом отодвигала обратно.
Она хотела видеть доктора Брина. Она желала знать правду о своей судьбе и о судьбе той, чью хрупкую жизнь до основания разрушила неосторожным прикосновением.
Наконец доктор пришел. Остановившись по другую сторону решетчатой двери, он вопросительно уставился на Руби, которая сказала, вызывающе тряхнув головой:
– Я позвала вас для того, чтобы задать вопрос: я в тюрьме? Или в монастырской келье? Если последнее, то не кажется ли вам, что мне поздно постригаться в монахини!
– Мисс Хоуп, вы в больнице.
– Вот как? Значит, таким образом меня лечат?
Доктор смотрел на нее с нескрываемой жалостью.
– Увы, мисс Хоуп, ваш случай безнадежен, и вы это знаете. Я решил вас запереть, чтобы вы еще чего-нибудь не натворили. Что касается вашей болезни, ее можно вылечить лишь отрубанием рук.
Руби презрительно усмехнулась.
– Вы узнали об этом только сейчас? Кстати, куда подевалась «дорогая Руби»?
– «Дорогой Руби» больше нет. Я должен признать, что ошибся. Вскоре вас увезут отсюда.
– Куда?
– В тюрьму.
Руби достойно приняла удар. Она только сказала:
– Хорошо, что вы умеете признавать свои ошибки.
Доктор Брин нахмурился.
– К сожалению, некоторые из них слишком дорого обходятся.
– Вы имеете в виду Айрин О’Келли?
– И ее тоже.
– Я хочу знать правду о том, что с ней стало.
– Правду? Вы сами часто ее говорите? – поинтересовался доктор Брин.
Руби моргнула.
– Почти никогда.
– Тогда откуда столь сильная жажда истины?
Руби тайно вздохнула. В глубине души она понимала, что натворила, хотя и не хотела этого показывать. Словно хищная птица, она напала на беспомощную добычу, впилась в нее мощными когтями и уничтожила. Просто так, ни за что.
Однако она скорее умерла бы, чем призналась, что ее гложет чувство вины, а потому небрежно произнесла:
– Мне кажется, неправильно скрывать от больных все, даже то, как их на самом деле зовут. Я имею в виду все ту же мисс О’Келли.
– Мисс Хоуп, вы не видели, какой она сюда попала. Я добился с ней больших успехов, а вы все испортили.
Руби приподняла брови.
– Успехов?
– Она хорошо себя чувствовала, – ответил доктор Брин, игнорируя иронию.
– Вы добились того, что она ничего о себе не помнила, ни к чему не стремилась, ничего не хотела. И это вы называете хорошим самочувствием?
– В ее случае – да. Одно время в ее жизни были только Naht und Nebel[13]13
«Ночь и мгла» (нем.).
[Закрыть], хотя едва ли это вам о чем-то говорит. Потом она понемногу научилась радоваться зелени в парке, солнечному свету, теплу. Когда я назвал ее «Бриджит»[14]14
Бриджит – имя святой, покровительницы Ирландии, распространенное женское имя.
[Закрыть], просто потому, что она ирландка, она впервые ожила, повернула ко мне лицо, посмотрела на меня. Потому с тех пор я и звал ее так.
– Она не была самой собой, – упрямо заявила Руби.
– Боюсь, она никогда уже ею не станет.
Руби в волнении сжала пальцы.
– Что с ней сейчас?
– У нее тяжелая горячка, которая, боюсь, повлечет за собой полное безумие. Если ей вообще удастся выжить.
Пытаясь скрыть волнение, Руби пожала плечами.
– Она казалась вполне здоровой.
Доктор Брин печально улыбнулся.
– Вот видите: именно это я и называю улучшением. Мисс О’Келли относится к числу пациенток, которые едва ли когда-нибудь смогут отсюда выйти, потому моя задача сделать их пребывание в госпитале если не счастливым, то терпимым.
Айрин открыла глаза и с трудом подняла руку, чтобы откинуть со лба влажные волосы. Собственное тело казалось ей удивительно тяжелым, хотя она весила очень мало. Несмотря на это, ее душа была полна внутренней энергии, а мозг работал удивительно четко; едва очнувшись, она испытывала стойкое ощущение, будто заново родилась.
Подошла сестра и напоила больную, после чего помогла ей переменить пропитанную липким потом рубашку.
Сорочка, в которую облачили Айрин, была старой, пожелтевшей от плохой стирки. Она застегивалась сзади на пуговицы; пока сиделка возилась с ними, вошла другая сестра, помоложе, и спросила, глядя на больную так, словно та не могла ни услышать, ни понять ее слов:
– Как она?
– Вроде выкарабкалась. Кто бы мог подумать? Смотри, уже садится!
Айрин хорошо понимала, что не должна давать выход эмоциям. Она притворилась безучастной и слушала, о чем говорят сестры.
– Иногда мне кажется, что мы такие же пленницы нашего заведения, как эти несчастные, и что я была бы куда нужнее в госпитале для раненых, чем здесь, – с сожалением произнесла молодая сестра, а ее товарка ответила:
– Я не хочу иметь дела с тем, что связано с войной. Я привыкла к стонам душевнобольных, но не к виду кровавых ран. По крайней мере, здесь, в Саванне, я чувствую себя в безопасности.
– Война скоро закончится. Наша армия куда сильнее армии янки!
– Об этом без конца пишут в газетах, тем не менее бои продолжаются, а из-за этой проклятой блокады мы кормим больных все хуже и хуже.
– Большинству из них все равно, что им дают!
Из этого разговора Айрин узнала, что госпиталь находится в Саванне (она смутно помнила название такого города) и что в стране началась война. Она не имела понятия, сколько лет провела в лечебнице и какой сейчас год.
Нужно было как можно скорее поговорить с доктором Брином!
Вместе с тем Айрин испытывала нерешительность. Несмотря на улыбчивость и приятную внешность, этот человек внушал ей необъяснимый страх. Как сделать так, чтобы он ей поверил?
Через несколько дней, к безмерному удивлению сестер, она встала на ноги, и ее вернули в прежнюю палату. Руби исчезла, ее койка стояла пустая.
Айрин выждала момент, когда персонала не было ни в палате, ни в коридоре, и отправилась на поиски доктора Брина.
Она не хотела говорить с ним во время обхода, при других больных: разговор был слишком серьезным и важным, он требовал уединения с глазу на глаз.
Айрин пожалела, что у нее нет зеркала. Она попыталась пригладить волосы и расправить складки старого пеньюара, который пожертвовала госпиталю какая-то дама, а после тихо выскользнула из палаты.
Она разучилась ориентироваться в пространстве и далеко не сразу сообразила, куда идти. Переход по коридорам и лестницам дался ей тяжело: Айрин слишком долго была лишена свободы передвижения и совершенно отвыкла действовать самостоятельно.
Все же ей удалось найти кабинет доктора Брина (при этом удачно избежав столкновений с персоналом), и она, постучавшись, вошла.
– Здравствуйте, доктор. Я должна с вами поговорить.
Увидев ее, врач изумился. Прежде глаза Айрин О’Келли казались неподвижными, словно нарисованными на бледном лице. Теперь они ожили, и он почувствовал, что слабеет под их пристальным взглядом.
Доктору Брину всегда нравилась эта пациентка: она являлась живым подтверждением того, что написано в учебниках. Врач был уверен в том, что ее болезнь неизлечима. Согласно новейшим исследованиям, меланхолия могла смениться манией – только и всего.
– Присаживайтесь… мисс О’Келли.
Он слегка запнулся, и Айрин вспомнила, как он называл ее «наша Бриджит» и долгое время скрывал от нее правду. Орудие этого человека – ложь, и ему нельзя доверять.
Айрин продолжала стоять. Она лишь оперлась руками о стол.
– Я бы хотела узнать, где Руби Хоуп.
– Ее больше нет в госпитале. Мисс Хоуп перевели в другое место.
– В другую лечебницу?
Доктор Брин улыбнулся.
– Будем считать, что да.
– Она больше не вернется сюда?
– Боюсь, что нет. Дело в том, что ее присутствие вредно для… некоторой части здешних больных.
– Если б не Руби Хоуп, я бы никогда ничего не вспомнила, – заметила Айрин.
Врач откинулся на спинку стула.
– Если вам угодно приписать ей подобные заслуги, я не стану возражать.
– В данный момент меня больше волнуют иные вещи, – сказала Айрин. – Я случайно услышала, что в стране началась война.
Такое заявление удивило доктора Брина. Меланхолики крайне редко проявляли интерес к тому, что происходило за рамками их собственного мира, а тем более – за стенами госпиталя.
– Война? Ах да. Это не должно вас беспокоить. Военные действия идут далеко отсюда.
– Южная Каролина не захвачена?
– Разумеется, нет.
Врач был поражен тем, насколько четко она излагает свои мысли, и с трудом заставил себя не попасться на удочку.
– Мне нужно как можно скорее выйти отсюда.
– Думаю, вам стоит побыть в госпитале… еще некоторое время. Вы не вполне оправились от болезни.
– Я здорова. Мне необходимо найти любимого человека и своего ребенка.
Доктор Брин вытаращил глаза. Разумеется, он слышал и читал о таких случаях. Под влиянием горячки или внезапного душевного удара внутренний лед растаял, чувства освободились, а воля больного разума преобразила внешний враждебный мир. Насильник превратился в возлюбленного, а ребенок воскрес.
Пока он собирался с мыслями, Айрин его опередила:
– Мой дядя, мистер Уильям О’Келли, и его сын обманули вас. Меня никто не насиловал. Я любила этого мужчину. Ему грозила смерть, потому он был вынужден бежать из имения. Я родила ребенка, но семья О’Келли отняла у меня мальчика, сказав, что он умер. Я в это не верю. Они увезли его и где-то оставили. Вот почему мне необходимо вернуться в Темру.
Пока она говорила, доктор Брин успел овладеть собой. Он участливо кивнул и серьезно произнес:
– Я понимаю вас, мисс О’Келли. Однако вы слишком долго были больны и едва ли способны самостоятельно проделать столь долгий путь. Я напишу вашему дяде и попрошу его приехать за вами.
Айрин тряхнула головой.
– Я не хочу, чтобы он приезжал! Отныне он и его дети – мои враги.
– Вы только что сказали, что собираетесь вернуться в имение мистера О’Келли, – заметил врач.
– Да, чтобы заставить его сказать, где мой ребенок. А еще я надеюсь узнать, что стало с отцом моего сына.
– Вы утверждаете, что добровольно отдались невольнику своего дяди? Цветному мужчине?
Айрин видела во взгляде доктора Брина болезненный интерес, интерес к ее чувствам. Несмотря на временно помутившийся разум, в тайных уголках ее сердца сохранилась любовь к Алану и надежда на то, что они когда-нибудь встретятся. Однако доктора Брина занимало вовсе не это. На его лице явственно читалась мысль: если это в самом деле правда, значит, Айрин еще прежде страдала помешательством.
