Текст книги "Мотылек летит на пламя"
Автор книги: Лора Бекитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Часть третья
Глава 1
Хотя Конфедерация подписала капитуляцию через несколько дней после взятия Ричмонда, ликвидация последствий войны грозила затянуться на долгие годы.
На пути в Новый Орлеан Лила видела города-призраки, города-тени, казалось, лишенные души. Улицы, на которых некогда стояли жилые дома, гостиницы, магазины, были завалены обломками кирпичей и камней. От усаженных акациями аллей, ровно подстриженных кустарников и пышных клумб не осталось и следа. Меж руин бродили тощие злые собаки и подозрительные личности, которых было трудно назвать людьми.
Многие жители пытались восстановить свои жилища. Повсюду встречались люди с тачками, нагруженными досками, песком и камнями.
Негры, у которых больше не было ни хозяев, ни дома, предпочитали селиться на окраинах городов в ветхих хижинах или грязных армейских палатках. Здесь было много матерей с кучей ребятишек с испуганными взглядами и вздутыми животами, тоскующих по хозяевам беспомощных стариков, но больше всего – здоровых, сильных мужчин и женщин. Их тела источали животный запах, полы в их жилищах были покрыты коркой грязи. Они громко смеялись и постоянно пили дрянное виски, которое гнали из кукурузы в самодельных винокурнях.
Их боялись белые и боялась Лила. Она сторонилась наглых, скалящих зубы мужчин, женщин с пятнами пота на блузках, расстегнутых так, что груди вываливались наружу, похожих на высохшие мумии старух. И все же ей приходилось жить среди них – цвет ее кожи служил пропуском только в такое общество.
Перемещаясь от лагеря к лагерю, Лила старалась пристроиться к каким-нибудь неграм или к белым беднякам. Солдаты привыкли к беженцам и редко останавливали публику, с которой было нечего взять.
Новый Орлеан поразил Лилу: он стоял нетронутый, гордый в ослепительном блеске солнца и жемчужной короне прибоя. Она впервые увидела океан, огромное, трепещущее, казавшееся живым пространство, которое сжималось и разжималось в такт дыханию вечности.
Дома были обнесены оградами из кованого или литого чугуна, во дворах многих из них стояли гипсовые статуи. Витрины магазинов пестрели роскошными платьями, отделанными кружевом и газом. По улицам прогуливались затянутые в черное креолки; густые вуали скрывали лица с припудренной кожей и напомаженными губами, приподнятые ветром подолы открывали ножки в тонких шелковых чулках и изящных атласных туфельках.
Глядя на них, Лила понимала, что выглядит как оборванка – вылинявшая ситцевая юбка с обтрепавшимся подолом, застиранная блузка, покрытые пылью босые ноги, кое-как причесанные волосы.
Она нашла дом Китингов, двухэтажный, кирпичный, с черепичной крышей и льняными занавесками в окнах. Лила занесла руку и, замирая от страха, постучала в ворота. Прошло несколько минут, в течение которых она почти лишилась дыхания, потом ворота приоткрылись, и появилась женщина с уверенным «хозяйским» выражением лица, поразившего Лилу сходством с лицом Джейка. Вероятно, то была его мать.
– Что тебе нужно? – неприязненно произнесла она. – Если за подаянием, то у меня ничего нет.
– Я к доктору Китингу, – прошептала Лила.
Женщина пристально смотрела на нее, словно пытаясь разрешить какую-то загадку.
– Откуда ты его знаешь?
– Он… он работал у мистера Уильяма О’Келли в имении Темра. Я бы хотела его увидеть.
Лила заметила, что подозрения женщины рассеялись.
– Мой сын в отъезде, – равнодушно произнесла миссис Китинг. – К тому же теперь он принимает только белых. Ступай отсюда, девушка, тебе здесь нечего делать.
Она отступила на шаг и закрыла ворота. Лила продолжала стоять, глядя на двери, которые никогда не откроются для нее.
Она вспомнила слова Джейка: «Кэнел-стрит, запомни, Лила. Там всякий знает лавку моего отца: вот уже несколько поколений моих предков торгуют на этой улице».
История любого клана всегда терниста, временами страшна, однако ценна тем, что она существует. А она? У нее не было ни родословной, ни даже фамилии. Она вышла из той среды, которая не хранит никаких преданий, жила среди людей, чьи похожие одна на другую жизни скудны и бесследны, а могилы безымянны.
Лила шла по широкой, окаймленной цветущими магнолиями аллее, мимо белых домов, скрывавшихся под сенью кипарисов и бугенвиллий, и ей до смерти хотелось поскорее покинуть этот квартал. Однако еще меньше она желала возвращаться в палаточный городок. Попытаться добраться до Темры? Зачем? Только потому, что она была там рабыней? Лила не могла найти ответа на свои вопросы, как не могла найти себя. Сейчас ей казалось, что ее просто не существует.
Неожиданно позади раздался окрик:
– Постой!
Лила обернулась. Ее догоняла молодая индианка.
– Ты искала Джейка, – запыхавшись, проговорила незнакомка. – Он вернулся с приисков, но снова уехал.
– Куда?
– В поместье, где прежде работал. Он отправился за своей невестой.
– За невестой? – повторила Лила. – Что ты о ней знаешь?
Индианка покачала головой.
– Сейчас я не могу задерживаться; давай поговорим вечером? Приходи на берег в таверну «Медуза», туда пускают цветных. А пока возьми вот это, – она сунула в руки Лилы сверток и пояснила: – Я собрала тебе немного еды.
И, не оглядываясь, пошла прочь.
Лила развернула бумагу. В свертке был кусок пирога со сладким картофелем, ветчина и два яблока.
Она едва не расплакалась. Хотя в глазах индианки не было ни симпатии, ни особого любопытства, и Лиле было неведомо, плохие или хорошие новости та сообщит ей вечером, она чувствовала, что обрела верного и надежного друга.
Лила весь день бродила по городу, полному запаха моря, пыли и смолистых растений. Теперь она понимала, почему Джейк так любил Новый Орлеан, хотя была вынуждена признать, что, несмотря на кажущееся совершенство, этот город таит в себе привычный изъян: границу между белыми и черными, прозрачную, словно струйка воды, и вместе с тем прочную, точно камень.
К вечеру Лила отыскала таверну «Медуза» и принялась ждать неподалеку от входа.
Вскоре появилась индианка. Она провела Лилу внутрь, усадила за деревянный стол и заказала жареные ребрышки и два стакана вина.
– Меня зовут Унга, я живу у матери Джейка, – сказала она.
– Ты служанка?
Унга повела плечом и усмехнулась.
– Я жена его друга. А кто ты?
Лила рассказала о себе, и индианка озадаченно промолвила:
– Джейк не раз говорил, что у него есть любимая женщина, из-за нее он торопился с возвращением. Миссис Китинг считает, что его невеста – дочь богатого плантатора: она сообщила об этом всем соседям.
У Лилы захолонуло внутри.
– Как ее зовут?
– Джейк не называл ее имени. Но если это ты, он мог и солгать матери, ибо если навстречу миссис Китинг по тротуару идет негритянка или мулатка, она переходит на другую сторону.
– А к тебе она хорошо относится?
– Да. Иной раз она даже берет моих мальчишек на колени и соглашается с ними посидеть, когда мне надо куда-то пойти. Но я не ее невестка!
– У тебя есть дети? – в голосе Лилы прозвучала невольная зависть.
– Да, двое.
– А твой муж? Говоришь, он друг Джейка?
– Барт Хантер. Он… он остался в Калифорнии.
– Барт Хантер! Я его знаю! Он служил надсмотрщиком в Темре. Они с Джейком вместе отправились на прииски.
Лицо Унги потемнело.
– К сожалению, Барт в тюрьме.
– Как это случилось?
Индианка принялась рассказывать. Они с Лилой проговорили больше часа. Иногда к их столику подходили мужчины и спрашивали позволения присесть, но Унга отвечала им таким взглядом, что у тех мигом пропадало желание затевать знакомство. В конце концов она сказала Лиле:
– Когда Джейк вернется, я расскажу ему, что ты его искала.
– Хуже всего, что до его возвращения мне придется поселиться в негритянском палаточном городке, – заметила Лила и поежилась.
– Потерпи. Я не вижу иного способа выжить, кроме как терпеть и надеяться на судьбу.
– Полагаю, твою жизнь нельзя назвать легкой?
– Я как кошка, всегда приземлялась на все четыре лапы, даже в тех случаях, когда другие разбивались так, что от них не оставалось даже осколков. Лишь один раз я дала маху, но, как ни странно, именно эта ошибка и подарила мне счастье, – сказала Унга и пояснила: – Я решила родить от Барта, хотя он ясно дал понять, что не желает иметь ребенка. А потом он приехал, признал сына и женился на мне!
– Но теперь он в тюрьме.
– Зато у меня есть дети, я полна сил, и мне есть для чего жить. К тому же сердце подсказывает мне, что я увижу Барта гораздо раньше, чем пройдет четверть века.
– Твое индейское сердце?
– Женское, – ответила Унга и добавила: – Не переживай. Джейк Китинг неглупый мужчина, а ты – ты красавица.
– Ты тоже, – сказала Лила, и они улыбнулись друг другу.
Всю дорогу Конни любовался Хейзел. Проникнутый безграничным доверием, он не спрашивал, куда они едут: ему хватало того, что они с Розмари путешествуют в красивом вагоне. Здесь были драпировки с помпонами над окнами и дверями, тяжелые обивочные ткани и ковры приглушенных расцветок. Похоже, этот вагон был предназначен только для белых господ.
Если кто-то из них, заглянув в купе, округлял глаза, Хейзел отвечала таким взглядом, что белые люди не осмеливались вымолвить ни единого слова и лишь возмущенно фыркали.
У Хейзел была кожа цвета мокрого песка, а ее карие глаза сияли, как солнце, Конни очень хотелось дотронуться до нее, но он стеснялся и ограничивался тем, что без конца пересчитывал крохотные перламутровые пуговки на ее светло-коричневом с мелким набивным узором платье.
Такие же, напоминавшие капли шоколада пуговки украшали рукава платья Хейзел, а на ее маленькой шляпке колыхался белый плюмаж. Вся она была шоколадной и теплой; в ее обществе Конни ощущал себя удивительно уютно и хорошо.
Когда они сошли с поезда, Хейзел накормила детей в привокзальном кафе, а потом взяла экипаж. Она была «своей» и вместе с тем вела себя, как белая леди, – это притягивало мальчика и вместе с тем вызывало недоумение, ибо понятие о невидимой границе, разделявшей белых и черных, было впитано им с молоком кормилицы.
Когда сестра Меганн, руководившая приютом для негритянских сирот, услышала, что с ней хочет поговорить «темнокожая дама», она не удивилась, потому что привыкла ничему не удивляться, и спустилась в приемную.
Там сидела молодая мулатка, необыкновенно женственная и вместе с тем твердая и решительная. Сестра Меганн сразу поняла, что стремление посетительницы одеваться так, как одеваются белые леди, продиктовано не желанием бросить им вызов или сравняться с ними, а чувством глубокого достоинства, невольно вызывавшим уважение.
Женщины поздоровались и представились друг другу, после чего Хейзел рассказала, зачем пришла.
– Боюсь, я не смогу вам помочь, – сестра Меганн покачала головой, – приют переполнен. У нас очень хорошие условия, потому детей привозят отовсюду. Вы же знаете, сколько сейчас сирот!
– Эти дети воспитывались в среде домашних рабов – они не выживут на улице, – сказала Хейзел.
– Где вы их нашли?
– В Новом Орлеане. Их мать погибла, и я решила позаботиться о них.
– Возможно, вы сумеете опекать их и дальше?
– Я не могу. Окончание войны застало меня в пути, однако я все еще на службе в армии генерала Гранта. Я должна вернуться обратно для получения дальнейших указаний.
Сестра Меганн склонила голову набок.
– В армии? Вы – женщина!
Хейзел улыбнулась.
– Я была одним из руководителей «Тайной дороги», организации, переправлявшей рабов в Канаду, потому мне, если можно так выразиться, сделали поблажку.
Проезжая через населенные пункты, Хейзел видела вспышки фейерверков, слышала звук духовых оркестров и торжественные залпы орудий. Она была и рада и не рада тому, что ей не довелось присутствовать на всеобщем празднике, празднике победы, потому что не знала, что делать дальше.
– Что ж, – вздохнула сестра Меганн, – приведите детей.
Монахиня приветливо поздоровалась с Конни и Розмари и задала им несколько вопросов, после чего позвала помощницу и сказала:
– Пусть дети подождут за дверью.
– Видите ли, – промолвила Хейзел, когда дверь закрылась, – в чем сложность: девочка – чистая негритянка, а мальчик очень светлый; вместе с тем каждый поймет, что в нем есть примесь африканской крови. Боюсь, как бы его не отвергли оба мира!
– Не беспокойтесь. Ни мне, ни сестрам небезразлично, какими наши воспитанники покинут его стены, что унесут в своем сердце и что будет с ними дальше.
– Могу я проститься с детьми?
– Конечно.
Хейзел объяснила Конни и Розмари, что должна уехать, но оставляет их на попечении очень добрых и заботливых людей. Она не была уверена в том, что имеет право давать какие-то обещания, однако мальчик разрешил ее сомнения:
– Вы приедете за нами?
Женщина вздрогнула и присела на корточки, дабы не смотреть на него сверху вниз. Конни любовался ее персиковой кожей и смоляными завитками волос на висках.
– Я бы очень хотела, – призналась Хейзел.
– Тамми призналась, – мальчик осторожно посмотрел на Розмари, – что она не была моей матерью. И мне кажется, моя мать… похожа на вас! – прошептал он и с надеждой уставился на Хейзел.
Хейзел порывисто обняла ребенка и, вопреки давней выдержке, произнесла неосторожные слова:
– Я была бы рада стать твой мамой, Конни!
– Мое полное имя Коннор! – с гордостью признался он.
– Вот как? – сказала Хейзел и погладила его по голове. – Это не негритянское имя. Я его запомню.
Она ушла из приюта, унося в глазах слезы, а в сердце – боль. Каждый шаг, отдалявший ее от этого ребенка, давался ей с трудом.
Хейзел понимала: она упустила тот драгоценный момент, когда могла бы направить свою жизнь по другой колее. Забрать Конни и Розмари, уехать, куда вздумается; скажем, вернуться в Нью-Йорк. Она нашла бы работу и посвятила себя благодарному и благородному делу: воспитанию осиротевших детей.
Но ее душу продолжали отравлять мысли об Алане. Так она окончательно потеряет надежду удержать его возле себя. Ему не нужны приемыши – они будут только мешать; ведь он не раз говорил, что не желает иметь детей.
Хотя Алан много раз повторял, что после войны вернется к своей белой возлюбленной, он мог изменить решение, а его Айрин – передумать, не дождаться, уехать. В конце концов умереть.
Тихая худенькая сестра привела Конни в большое помещение с высокими потолками, каменными стенами и рядами кроватей, где бесилась толпа чернокожих мальчишек.
Конни выглядел подавленным. Когда он заупрямился, не желая разлучаться с названной сестрой, сестра Меганн сказала, что Розмари отведут в отделение для девочек и что он сможет встречаться с ней на прогулках. Потом мальчика проводили в какую-то комнату, где усадили на стул и велели сидеть смирно. Защелкали ножницы, и через несколько минут великолепные черные локоны Конни жалким холмиком лежали на полу.
Он боязливо коснулся голой головы и заплакал, однако стоило сестре обратиться к нему, как ребенок поспешно умолк. Она была белой, а Конни давно усвоил, что белых господ нельзя раздражать плачем.
Мальчик покорно снял бархатную курточку и штанишки и натянул грубоватое хлопковое одеяние, какое могли носить лишь полевые работники.
Когда сестра привела Конни туда, где ему предстояло жить, его подозрения усилились. Домашних рабов никогда не размещали в больших помещениях, то был удел грубой рабочей силы. Он понимал, что произошла чудовищная ошибка, но не осмеливался об этом сказать.
При появлении новенького мальчишки притихли. Взгляд тридцати пар одинаковых черных глаз устремился на Конни. Он не слышал, что говорила сестра: его парализовал страх. Он никогда не водился с мальчишками с плантации, невежественными, грубыми, знающими бранные слова и умевшими пускать в ход кулаки.
Когда сестра подвела Конни к его койке и ушла, один из черномазых мальчишек подошел к нему и бесцеремонно ткнул его пальцем.
– В этот кофе явно перелили молока, – заявил он и поинтересовался: – Почему ты такой белый? Тебя поселили с нами, чтобы ты докладывал о нас сестрам? Попробуй пожаловаться хоть раз, и мы сдерем с тебя твою белую шкуру!
Конни не выдержал и заплакал. Его никогда не били. Миссис Робинс было достаточно сдвинуть брови, и он становился шелковым, а Тамми – притвориться огорченной, чтобы он бросился к ней на шею с самыми искренними извинениями.
Он стоял, размазывая слезы по «слишком белому» лицу, а мальчишки издевательски хохотали. Кто-то плюнул в него, другой поддал ногой. Конни был не в силах видеть их обезьяньи рожи, смеющиеся толстогубые рты, черные пальцы, похожие на пиявки, готовые впиться в нежную кожу.
Вдруг разом наступила тишина: вошла сестра Меганн, и мальчишки замерли.
– Что происходит? – строго спросила она, обведя глазами воспитанников, и обратилась к Конни: – Почему ты плачешь?
Помня об угрозах, мальчик не посмел сказать правду и в отчаянии прошептал:
– Я хочу домой!
И тут же задумался: а где его дом?
Сестра Меганн подтвердила его подозрения:
– Твой дом теперь здесь. Мальчики постройтесь и идите за мной, – сказала она воспитанникам, и ни один не осмелился заупрямиться или возразить, ибо сестра Меганн обладала как внешним могуществом, так и внутренней силой. Ее твердый взгляд означал, что дети должны смирить свой нрав и вести себя послушно, как бы им ни хотелось кричать и шалить.
Мальчики встали парами. Конни не нашлось пары, и он пристроился в хвосте, уверенный в том, что сейчас их поведут на работу.
К его удивлению, детей привели в уютную светлую комнату с высокими окнами и велели сесть за столы.
Когда сестра Меганн раскрыла Библию, в голове у Конни прояснилось, а на душе полегчало. Он любил ежевечерние молитвы в доме Робинсов, на которых присутствовали как господа, так и рабы. Мисс Аделина читала Библию вслух, и мальчику удалось запомнить целые отрывки.
Темнокожие сироты также изучали грамматику, арифметику, географию и историю. В последней равное внимание уделялось древности и биографии президента Линкольна.
Хотя все это, похоже, было интересно только Конни: остальные мальчишки откровенно скучали, грызли перья, запускали пальцы в чернила, тайком показывали товарищам языки или пинали друг друга под столом.
Он же легко и красиво выводил буквы, без малейших затруднений вел счет, увлеченно слушал рассказ об аргонавтах. Мальчик заслужил похвалы всех сестер, а одна из них даже легонько дотронулась до остриженной головы.
То были блаженные часы – еще и потому, что во время уроков ему не могли досаждать мальчишки.
Возмездие пришло после того, как был съеден сытный и вкусный обед – курица с рисом и подливкой, печенье и ежевичный сок.
Во дворе на Коннора налетели со всех сторон: он слышал злые голоса, видел плюющиеся рты, чувствовал цепкие жестокие руки.
– Откуда ты взялся, дрессированная обезьяна?
– Тебе здесь нечего делать!
– Слишком чистенький – пора искупаться в грязи!
Конни в ужасе закрыл руками голову, а потом появилась монахиня, и обидчики разбежались.
Вскоре к мальчику подошла Розмари. К его удивлению, ей понравилось в приюте. Старшие девочки сразу взялись опекать Розмари, а одна из младших даже подарила ей свою куклу. Никто не смеялся над ней и никто не дразнил.
Немного пощебетав с названным братом, Розмари убежала играть с новыми подругами, и Конни остался один.
Стоя в углу возле глухой стены, где пахло мочой, он размышлял над случившимся. Возможно, думал он, девочки не так злы и жестоки, как мальчики? А после понял, что дело не в этом. Розмари была такой же черной, как большинство этих детей. А он – нет.
Обрывки разговоров, которые он слышал вокруг, убивали в нем надежду подружиться с кем-либо из воспитанников. Они были на редкость косноязычны: манера речи полностью соответствовала их облику.
Вечером, когда пришла пора ложиться спать, Конни обнаружил, что кто-то помочился в его кровать. Он стоял, не зная, что делать, когда в помещение вошла монахиня.
Какой-то тощий и юркий, как червячок, мальчишка подскочил к сестре и пропищал:
– Сестра Сильвия, новенький намочил постель!
Конни был готов сказать, что он невиновен, как вновь вспомнил об угрозе содрать с него шкуру. А если эти звереныши в самом деле снимут с него светлую кожу, которой он так гордился, а взамен напялят такую же черную, какую носят сами! Он был готов пойти на что угодно, лишь бы остаться самим собой, потому покорно кивнул монахине.
– Этого нельзя делать, – строго произнесла она, – ты уже большой мальчик. Придется тебе постирать белье.
Сестра Сильвия велела ему снять простынь, проводила на задний двор, где стояла большая лохань, показала, где можно набрать воды, и дала кусок щелочного мыла.
Стирая белье тонкими, не привыкшими к тяжелой работе ручонками, Конни мечтал, как разделается с обидчиками. Он мысленно просил неведомые силы укрепить его ноги, руки, волю, голос, а еще лучше – послать защитника.
К тому времени, как мальчик закончил стирку, его ладони покрылись волдырями, плечи нестерпимо ныли, а накал чувств достиг возможного предела. Вернувшись в спальню, Конни собрался с духом и, запинаясь, произнес:
– Скоро за мной приедет мой отец и… расшвыряет вас по углам!
– Если б у тебя был отец, тебя не привели бы сюда!
Мысли мальчика предательски заметались. Неожиданно вспомнив того человека, которого видел рядом с Хейзел, он уверенно заявил:
– Мой отец офицер, на нем синий мундир.
Негритята покатились со смеху.
– Вранье!
– Нет! – закричал Конни и бросился в драку, однако его немедленно сбили с ног и осыпали ударами.
Ночью мальчик лежал с открытыми глазами, пристально вглядываясь во тьму до тех пор, пока в оконном проеме не повисла большая, яркая, словно игрушечная, луна. В глубине его сердца свернулся холодный комок. Что делать? Надолго ли его хватит? Сможет ли он дождаться Хейзел или… таинственного спасителя?
Потянулись унылые дни. Единственной отрадой для Конни были уроки, а также недолгие часы сна – остальное время причиняло только муки. На прогулках виделся с Розмари, но она не могла его понять. Единственным утешением служило то, что по крайней мере у нее все было в порядке.
Мальчик похудел, его лицо вытянулось, во взгляде затаилась тревога. Несколько раз у него зарождалось желание сбежать, но Конни не знал, куда идти. К тому же он был чересчур послушен и слишком сильно страшился наказания.
Сестры ничего не замечали. Им было нелегко управляться со сворой негритят, многие из которых совсем недавно были оторваны от полей и никогда не держали в руках даже ложку. Таких воспитанников, как Конни, тихих, чистых, домашних, можно было пересчитать по пальцам.
Разумеется, сестры выделяли его из остальных детей. Так, однажды сестра Меганн дала ему ключ от своего кабинета прямо во время урока и попросила принести забытый ею молитвенник, который лежал на столе. Никто другой не мог удостоиться такой чести, ибо большинство негритят имело склонность к воровству, а уж по части притворства им не было равных.
Конни ждало разочарование: кабинет сестры Меганн выглядел очень скромным – никакого сравнения с покоями миссис Робинс. И все же ребенок уловил некую особую атмосферу и не смог удержаться от искушения побыть здесь немного дольше, чем следовало. Он осмотрел высокий стеллаж, до самого верха набитый книгами, строгий стол, все предметы на котором были разложены в образцовом порядке. На стене висел большой дагерротипный портрет президента Линкольна, человека, которого Конни, случалось, путал с Господом Богом.
В конце концов он понял, что эта комната нравится ему больше, чем комната бывшей хозяйки: здесь царила выразительная сдержанность и скромная утонченность – признак истинного благородства.
Крепко прижав к себе обтянутый кожей молитвенник, Конни аккуратно повернул ключ в замке и опустил его в карман.
– Что ты так долго? – недовольным тоном произнесла сестра Меганн, забирая у него книгу.
Мальчик пробормотал извинения и юркнул на свое место. Он вспомнил, что забыл отдать монахине ключ, только во время прогулки и побежал в кабинет.
Сестра Меганн стояла возле стола и смотрела в выдвинутый ящик. Заслышав скрип дверей, она подняла голову и уставилась на Конни.
– Это ты?
– Я забыл отдать ключ, – сказал мальчик и положил его на стол.
– Здесь лежали деньги, пожертвованные на приют, – медленно произнесла сестра Меганн. – Они исчезли.
В сердце Конни застыл ужас, а на лице – вымученная улыбка.
– Я… я ничего не брал! Я даже не открывал ящик!
– Я не говорю, что это был ты, – заметила монахиня, но ее похолодевший взгляд не давал обмануться.
Конни решил, что надо немедленно убраться отсюда, забиться под одеяло и пролежать неподвижно несколько часов: только так он сумеет пережить этот нежданный кошмар.
– Я… могу идти? – осторожно спросил он и попятился.
– Послушай, Конни, – начала сестра Меганн, – ты умный ребенок, намного умнее детей твоего возраста и… других детей. Если ты скажешь правду и вернешь то, что взял, я оставлю твое наказание на усмотрение Господа, а Он, я уверена, тебя простит.
– Но я ничего не брал! – этот крик был исторгнут из самых глубин души.
– Хорошо, – вздохнула монахиня, – иди.
Конни поплелся прочь от кабинета, не видя дороги. Он понимал, что потерял самое главное и дорогое, что ему удалось завоевать: доверие сестры Меганн. Чтобы его вернуть, мальчик был готов признаться в том, чего не совершал, но он не мог отдать монахине деньги, потому что не знал, где они.
В его душе что-то перевернулось: прежде он очень любил уроки сестры Меганн, но теперь был рад, что не увидит ее раньше завтрашнего дня.
Он ошибся: вечером монахиня пришла в их спальню и направилась прямо к его кровати.
Мальчик сжался и затаился в постели, а потом услышал чей-то голос:
– Здесь. Я видел, как он его прятал.
Рука сестры скользнула под подушку. Открыв глаза, ребенок увидел в пальцах сестры кошелек.
– Что это?
Внутри похолодело, а язык словно прилип к нёбу.
– Не знаю, – с трудом выдавил Конни, не узнавая собственного голоса. – Я не знаю, как он сюда попал.
Мальчишка, стоявший рядом с сестрой, весело скалил зубы. Его птичьи глазки злорадно сверкали.
– Зато я знаю, Конни. Ты единственный из воспитанников держал в руках ключ. И ты разочаровал меня больше многих других. Придется тебе посидеть взаперти, в одиночестве, и поразмыслить над своим поступком. Когда ты покаешься, я тебя выпущу.
Сестра Меганн отвела мальчика в помещение с решетчатой дверью и закрыла на замок. Здесь не было никакой мебели, даже кровати, между тем ему предстояло провести в этой комнате по меньшей мере целую ночь.
Он долго сидел на полу, тупо глядя в каменную стену, а потом наступило прозрение. Конни понял: разочарование было взаимным. Теперь он сомневался в том, что сестра Меганн имеет право вещать от имени Господа. Если б это было так, она бы ему поверила: ведь Бог все знает и все видит.
За стенами приюта простирался огромный мрачный мир, в котором его никто не ждал и никто не любил. Миссис Робинс уехала, Тамми умерла, Розмари растворилась среди прочих воспитанников. Хейзел не дала ему никаких обещаний. А отца он, скорее всего, просто придумал.
Внезапно из темноты прозвучал тихий голос:
– Эй, ты как?
Конни повернулся: из-за решетки на него смотрел мальчишка с черной, будто обугленной кожей и начавшими отрастать волосами, напоминавшими свалявшуюся шерсть. Мальчик его узнал: это был Сэм, толковый паренек, который тоже неплохо учился, только в отличие от Конни его никто никогда не бил.
– Мне подбросили этот кошелек, – сказал он.
– Конечно, подбросили, – легко согласился собеседник.
– Не понимаю, почему сестра Меганн мне не поверила: ведь я сказал правду!
– А я понимаю. Потому что ты темнокожий, – сказал мальчик и заметил, отвечая на пристальный взгляд Конни: – Да, ты очень светлый, но не белый, как ни крути. А еще я знаю, почему тебя обижают.
– Почему?
– Потому что ты с ними, а не с нами, хотя должно быть наоборот.
Коннор едва не задохнулся от возмущения. Променять прекрасных белых сестер, от которых он узнал так много нового, на этих жестоких черных дикарей!
– Это те же белые господа, просто президент Линкольн приказал им заботиться о нас! – продолжил Сэм. – Но они нас не любят. Никогда не дотрагиваются до нас, потому что боятся испачкать руки, никогда нам не верят, потому что считают испорченными.
– Как тебе удалось сюда пробраться? – спросил Конни.
– Когда все заснули, я встал и выскользнул из спальни. Меня никто не заметил, ведь мне легко слиться с темнотой! – ответил Сэм и засмеялся.
– Почему ты пришел?
– Потому что ты не кажешься мне таким чужим, как всем остальным.
– Ты тоже жил и работал в господском доме? – догадался Конни.
– Да. Моя мать была кухаркой, а я ей помогал. Когда в поместье пришли янки, она велела мне бежать в лес, а когда я вернулся, от дома остались одни камни, а все люди исчезли.
Кухонная прислуга стояла на низшей ступени иерархии домашних слуг, и все же Сэма можно было признать за своего. Конни захотелось сказать ему что-нибудь обнадеживающее.
– Может быть, твоя мама жива?
– Я надеюсь. Только как она меня найдет?
– Мой отец тоже жив. Он приедет за мной, – убежденно заявил Коннор и добавил: – Вместе с Хейзел.
– Ты сказал, что он носит синий мундир. Значит, он янки?
– Ты думаешь, янки плохие?
Сэм затряс головой.
– Не знаю. Я окончательно запутался! Они сожгли поместье моих хозяев, зато построили этот приют, где, по крайней мере, хорошо кормят, не заставляют работать и не секут. И президент Линкольн – он же тоже янки! А вообще я уверен в одном: белым нельзя доверять! Потому мы, черные, должны держаться вместе и не предавать друг друга.
– Я не предатель.
– Знаю. Я сказал об этом парням. Не беспокойся, когда ты выйдешь отсюда, тебя перестанут бить. Только не держись сам по себе, как держался прежде.
– Я никогда так не делал.
– Я не знаю, что ты делал, а чего – нет, только мы сразу все поняли.
Конни опустил голову. Сэм был прав. Негры обладали почти сверхъестественным чутьем, какого у белых не было и в помине.
– Сестра Меганн сказала, что выпустит меня после того, как я покаюсь. Но ведь я не крал кошелек!
– А ты скажи, что украл, – посоветовал Сэм. – Она все равно не поверит в то, что ты невиновен. По правде говоря, никто из нас не упустил бы возможность стащить эти деньги!
Значит, он должен стать таким, как они, таким, как все. Из соображений безопасности Конни был согласен пойти на это. И все-таки ему было очень больно.
