Текст книги "Мотылек летит на пламя"
Автор книги: Лора Бекитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Глава 5
Когда Хейзел Паркер впервые явилась в нью-йоркскую штаб-квартиру «Тайной дороги» в ярко-синем платье, темно-синем жакете и сине-белом шарфе, Алан был поражен, насколько она красива и как ей идут цвета формы федеральных войск. У него мелькнула мысль, что она неслучайно так нарядилась, однако Хейзел как всегда держалась деловито и серьезно.
За их плечами были десятки рейдов на Юг, встречи и размещение беглецов в Филадельфии и Нью-Йорке и препровождение их в Канаду.
Хотя болота Флориды, заросли Луизианы, леса Миссисипи и горы на побережье Атлантики были переполнены беглецами, Хейзел никогда не посылала Алана дальше Огайо. Возможно, она дорожила им больше, чем другими кондукторами. Или в ней жило тайное нежелание того, чтобы он встретился со своей невестой?
Вскоре Алана назначили на должность секретаря штаб-квартиры организации: то была почетная, но не опасная работа.
Когда ему передали ответ Лилы, что с Айрин все в порядке, он немного успокоился. Однако сообщение пришло давно, и сейчас, когда началась война и янки неуклонно приближались к Южной Каролине, он снова стал волноваться.
– Принят закон, запрещающий армии Союза возвращать беглых рабов их владельцам, – сказала Хейзел, отрывая его от мыслей о любимой женщине. – Кроме того, негры получили право служить в федеральной армии, и я собираюсь в нее вступить.
Алан улыбнулся.
– Разве женщины могут служить в армии?
– Другие женщины – нет. Но меня не касаются правила.
Алан знал, что она особенная. Она умела мгновенно ориентироваться в любой обстановке и принимать единственно правильное решение, а ее проницательности мог позавидовать самый блестящий военный разведчик. А еще Хейзел обладала даром убеждать и подчинять себе людей.
Вместе с тем в ней было нечто загадочное, странное. Казалось, она совсем не боялась смерти и будто играла с ней. Так ведут себя люди, которым нечего терять. Алан не знал, были ли, есть ли у нее близкие, и не решался лезть к ней в душу.
– Я охотно последую твоему примеру.
Хейзел внимательно посмотрела на него своими янтарными глазами и неожиданно сказала:
– Вообще-то и ты, и я можем остаться в Нью-Йорке или уехать в Канаду. Вступление в армию – добровольное дело.
– Разве?
– Конечно. Мулаты, как и чернокожие, не подлежат обязательному призыву. Ты сам себе хозяин. Ты без того сделал немало: твои действия по сопровождению беглых негров через границу можно считать настоящим подвигом. Возможно, в Канаде мы будем нужнее, помогая бывшим рабам найти себя в чужой стране.
Алан смотрел на нее, не в силах догадаться, что она имеет в виду на самом деле. Между тем Хейзел присела к столу и продолжила:
– Послушай, Алан, есть нечто такое, о чем я хочу и могу поговорить только с тобой. Служба в федеральных войсках опасна и не так уж почетна, во всяком случае, для таких, как мы. Нам позволят служить лишь в специальных негритянских полках, потому что многие белые не хотят воевать рядом с бывшими рабами. Невзирая ни на какие подвиги, ты едва ли получишь офицерское звание. Белому солдату назначают жалованье тринадцать долларов в месяц, черному – только семь. Пленных негров не отправляют в лагеря, их убивают, ибо для южан мы не больше чем взбунтовавшиеся рабы. Эта страна нам ничего не дала и не даст. Закон об освобождении? Нам он не нужен: мы освободились сами и освободили множество других рабов. Даже если Союз победит, никто не позволит нам ходить в те магазины, какие посещают белые, сидеть рядом с ними в театре или ресторане, свободно разгуливать по главным улицам городов. Не говоря о том, что браки между белыми и черными никогда не будут разрешены. И даже если такое случится, найдутся сотни людей, которые воспрепятствуют этому.
У Алана пересохло в горле.
– Что ты предлагаешь?
– То, о чем уже говорила. Уехать в Канаду. Да, в этой стране жестокий климат, непривычный для нас, южан, суровая северная природа и жизнь, ничуть не похожая на сказку. Но там… там можно забыть прошлое и начать все заново.
Алан решил, что будет честнее сказать правду:
– Хейзел… Дело в том, что я не хочу ничего забывать.
Она встала и пристально смотрела на него, прямая, гордая и немного разочарованная.
– Мне понятны твои мечты. Ты придумал то, что могло возвысить тебя над средой, в которой ты был заперт по воле судьбы. Богатый отец-плантатор, любовь к изнеженной белой женщине…
– Я ничего не придумывал, это правда. К тому же Айрин нельзя назвать неженкой, ей пришлось пережить много трудностей. Она эмигрантка, приехала из Ирландии. В Америке она такая же чужая, как и мы.
– И все-таки между вами лежит пропасть.
Алан молчал.
– Почему ты хочешь вступить в армию? – спросила Хейзел.
– Чтобы отомстить. Я никогда не был слабым и не был трусом, однако меня всегда побеждали, били, унижали белые, потому что их было больше, потому что все законы были на их стороне. Неужели теперь я не воспользуюсь правом взять в руки оружие?!
– Ты лжешь, – спокойно сказала Хейзел.
– А ты кажешься мне непохожей на себя! – не выдержал Алан.
Она жестко усмехнулась.
– Я такая, как все. Всеми нами руководит что-то личное. Ты стремишься отомстить белым не за унижения и побои, а за то, что они тебя отвергли, не дали возможности стать тем, кем ты хотел стать. А еще ты подумал о том, что сумеешь попасть в Южную Каролину вместе с армией северян. – В коридоре послышались шаги, и Хейзел поспешно произнесла: – Вечером я приду к тебе и скажу больше, чем сказала сейчас.
Алан возвращался домой в смятении. Он не ожидал от Хейзел такой проницательности и не хотел, чтобы она приходила к нему домой.
Алан уважал мулатку за ее ум, восхищался ее прозорливостью, мужественностью и, что греха таить, красотой, но они не были настолько близки, чтобы проводить вечера наедине. Правда, он несколько раз заглядывал к Хейзел по делам, но она ни разу его не навещала.
Алан жил в крохотной квартирке в Нижнем Ист-Сайде, снимаемой на скромные средства организации. Он по-прежнему много читал. Но даже чтение не приносило такого удовлетворения и радости, как раньше.
Бледное солнце медленно таяло посреди серого неба, дома напоминали скалистые массивы, улицы были полны снующих теней. Сейчас Нью-Йорк казался ему удивительно мрачным, чужим, а ведь когда-то он так сильно стремился попасть в этот город!
Алан купил в лавке на углу фунт филе для бифштекса, а потом – бутылку вина. Надо как-то скрасить этот вечер, если уж Хейзел зайдет к нему! Он больше не хотел слушать о войне. Он смутно желал чего-то другого.
Алан вошел в квартирку и повернул газовый рожок. Его всегда раздражал этот беспокойный, мерцающий свет. Все в нем виделось иным, чем на самом деле. Живой человек мог стать похожим на покойника, а нечто мертвое, казалось, было способно ожить и заиграть красками.
Он приготовил мясо, открыл вино, поставил два бокала и тарелки. Если б эту убогую комнатку могла оживить улыбка Айрин! Если б сейчас сюда вошла она, а не Хейзел! Ему была нужна женщина, которая пахнет домом, олицетворяет уют и тепло.
Хейзел пришла вовремя. Алан помог ей снять накидку и сказал:
– Садись за стол.
– Ты умеешь готовить?
– Почему нет? Я живу один.
Она обвела комнатку внимательным взглядом.
– Похоже, у тебя не часто бывают гости?
– Ты первая, кто меня навестил.
Хейзел улыбнулась. В домашней обстановке она выглядела совсем иначе. Платье из вишневого тарлатана с довольно глубоким вырезом делало ее удивительно женственной. Она красиво причесала свои густые черные волосы, и Алан впервые увидел на ней украшения – гранатовый браслет и такие же серьги.
Он подумал, будет странно, если Хейзел снова начнет говорить о войне, но она заговорила о другом:
– Ты рассказал о своей возлюбленной; будет нечестно, если я не поведаю о человеке, которого любила я. – Она сделала тяжелую паузу и продолжила, потихоньку отпивая из бокала: – Он был мулатом – в этом смысле я никогда не переходила границ дозволенного – и тоже работал кондуктором «дороги». Мы познакомились в Канаде, и часто отправлялись на задания вместе. Однажды нас выследили. Майк сдался, чтобы спасти меня. Его подвергли суду Линча, проще говоря, повесили на первом же дереве. Я все видела, но ничего не сделала, даже не закричала. Со мной были беглые негры, и я была обязана завершить задание. После гибели Майка я сделалась такой храброй, что все только диву давались. На самом деле мной руководило отчаяние – я желала умереть. Но смерть редко настигает тех, кто ее ищет. – Она подняла на Алана полные слез глаза и призналась: – Мои небеса долго были черны – до тех пор, пока не появился ты. Едва увидев тебя, я подумала, что мы сможем быть вместе. Я впервые потеряла благоразумие и решила тебя спасти, рискуя жизнью целой группы рабов. Я старше тебя на пять лет: надеюсь, это не много? Нас объединяет похожая судьба, происхождение, цвет кожи: надеюсь, это не мало?
Алан сделал глубокий вдох и сказал:
– Я глубоко сочувствую твоей потере, Хейзел, но наши судьбы кое-чем отличаются: моя возлюбленная жива.
Почувствовав в его словах и его тоне непривычную отчужденность, Хейзел умолкла. Она сама разлила остатки вина. Это было в ее духе: она всегда была ведущей, а не ведомой.
– Жаль, что я не могу приказать тебе полюбить меня, – невесело пошутила она, и он искренне ответил:
– Прости.
– Я могу задать откровенный вопрос?
– Конечно.
– Ты был близок со своей… невестой?
Алан решил, что ему нечего скрывать.
– Да.
Золотистые глаза Хейзел изумленно распахнулись.
– Как она решилась на это, она – белая леди?!
– Это слишком личное, я не могу об этом говорить.
– И все же ее никогда тебе не отдадут, – жестко заметила она и получила ответ:
– Я сам возьму себе то, что мне нужно.
– Жаль, что я не могу сделать то же самое!
Вскоре Хейзел собралась уходить. Алан был и рад, и не рад тому, что она открылась для него с другой стороны – как женщина, слабая женщина, которая нуждается в защите, утешении, ласке. Ему искренне хотелось сделать для нее что-то хорошее, как-то ее поддержать, но он страшился чрезмерной близости, ибо это могло все осложнить.
Хейзел стояла возле дверей; ее лицо казалось удивительно выразительным и красивым, меж полуоткрытых влажных губ мерцали белоснежные зубы, большие глаза в упор смотрели на Алана.
– Обними меня, Алан; вот уже пять лет, как меня никто не обнимал! – с надрывом произнесла она, а когда он выполнил ее просьбу, прошептала: – Одна ночь ничего не значит, это не преступление и даже не измена. Мы останемся друзьями, я никогда ничего от тебя не потребую, ни о чем тебе не напомню.
Не дожидаясь ответа, она принялась раздеваться. Сердце Алана раздирали противоречивые чувства. Если бы он сказал, что она совершенно ему безразлична, что он вовсе ее не хочет, то покривил бы душой. Зная, какой удар будет нанесен гордости Хейзел, он не хотел ее отвергать, но еще меньше он желал предавать Айрин.
Алан прикрутил газовый рожок, и приглушенный свет переливался на коже Хейзел желтоватыми отблесками. Ему казалось, что эта кожа пахнет можжевельником и медом. Обнаженная Хейзел казалась красивее, чем в одежде, ее губы имели привкус вина и солнца.
Алан всегда занимался любовью с Айрин очень нежно и бережно. С Хейзел все было не так. Они удивительно подходили друг другу в постели: Алан был вынужден признать, что ему ни с кем еще не было так хорошо. Он с силой погружался в ее пылающее лоно, а она плавно двигалась ему навстречу. Она садилась на него и гнала вперед, как гонит корабль ветер, надувающий паруса, а потом принимала позу покорного существа, отдающего себя своему хозяину.
Хотя Алану нравилось сознавать, что они похожи, при общении с ней его сердцу недоставало того, что придает смысл самому убогому существованию, ради чего стоит жить.
– Ты всегда был дорог мне, Алан, – сказала Хейзел.
– Именно потому ты никогда не отправляла меня на слишком опасные задания? – спросил он.
– Да. Я боялась тебя потерять, как потеряла Майка, пусть ты и не был моим. – Она сделала паузу и заметила: – Вообще-то я всегда нравилась мужчинам: многие из них были готовы следовать за мной на край света.
– Ты очень красива.
– Полагаю, дело не в этом. Я казалась им необычной: мужественность, таинственность, налет трагизма. Хотя на самом деле я обычная женщина, которая жаждет не только страстных объятий, но тепла и заботы.
Да, она могла быть разной. Холодной, жесткой, даже надменной, не желающей пачкать руки. А потом – источающей милосердие, не гнушавшейся самой грязной работы. Хейзел была для него загадкой, и даже сегодня, несмотря на порыв откровенности, на дикую, сводящую с ума близость, раскрылась далеко не до конца.
Утром, перед тем как уйти, она сказала:
– Считай, что это была последняя проверка. Ты не струсил, не захотел остаться в Нью-Йорке или ехать в Канаду. Сегодня мы вместе отправимся на призывной пункт. Не волнуйся насчет того, что произошло между нами: если время не вылечит нас, то, по крайней мере, поможет расстаться с иллюзиями. Я не собираюсь посягать на то, что принадлежит другим, хотя всегда считала, что любовь ничему не подвластна, ей нет дела до нашей морали и принципов.
Она вновь выглядела собранной и серьезной, как перед заданием, и Алану было трудно поверить, что это та самая женщина, которая с такой бешеной страстью отдавалась ему в минувшую ночь.
«Хейзел права: время все лечит, – подумал он. – А еще – заставляет забывать то, что прежде казалось незабываемым».
Глава 6
С некоторых пор в округе сделалось непривычно тихо, и это был тот случай, когда тишина пугала куда сильнее шума.
Большинство соседей-мужчин ушли на войну, а их матери, жены и дочери сделались немногословными и терпеливыми. Краски жизни угасли: яркость довоенных нарядов сменили черные вдовьи платья и желтоватый цвет домотканой материи.
Сара тоже носила траур; от Юджина по-прежнему не было ни слуху ни духу, и она почти уверилась в том, что он погиб. Она боялась подступающей темноты, дразнящих криков пересмешников, шевелящихся теней на стене – боялась дома, в котором родилась и выросла. Ночь утратила таинственную глубину, легкий волшебный свет. Теперь в ней скрывалось что-то давящее, мрачное, похожее на гранитную глыбу.
Читая газетные сообщения, Сара в волнении теребила бахрому шали: в начале июля 1863 года, в День независимости США, был захвачен Виксберг – южане сложили оружие к ногам победителей, что означало окончательный перелом в войне в пользу Севера. Через несколько дней ближайший к Темре город Чарльстон был взят в блокаду. Это событие привело к взрыву паники и судорожной воинственности, в результате чего округа обезлюдела: многие уехали подальше, кто-то из прежде уклонявшихся от службы в армии ушел бить янки, тем более что правительство Линкольна еще весной ввело обязательную воинскую повинность.
Она страдала от одиночества. Соседи к ней не заглядывали, и из белых в имении остался только Фоер. После обнародования Декларации об освобождении негров полевые работники понемногу разбегались. Домашние негры, похоже, не собирались покидать Темру, но Сара привыкла воспринимать их как существа низшего порядка, с которыми немыслимо держаться на равных.
Скрепя сердце Сара занялась счетами. Она не то чтобы не доверяла Фоеру, просто ей было неприятно целиком зависеть от него. Управляющий ей не мешал; он терпеливо отвечал на вопросы молодой хозяйки, но по его губам часто пробегала снисходительная усмешка.
Однажды, когда Сара корпела над бухгалтерией, Фоер вошел в контору, где держал себя как хозяин, и сказал:
– Мисс Сара, пришла пора поговорить начистоту.
– Вы снова хотите прибавки к жалованью? – растерянно произнесла она.
– Нет. То есть не отказался бы, но дела таковы, что едва ли вы сможете дать мне эту прибавку.
Сара изменилась в лице.
– Мы разорены? Прошу, скажите мне правду!
– Если я скажу вам правду, она будет еще страшнее, чем вы ожидаете.
Сара сжала подлокотники старого кресла так, как сжала бы руку врага, пытавшегося отнять у нее самое дорогое.
– Говорите, – мужественно промолвила она.
– Мне кажется, янки окажутся здесь гораздо быстрее, чем думаете вы и ваше окружение, – небрежно произнес Фоер, наслаждаясь ее потрясенным видом. – И вы, наверное, слышали, что они сжигают поместья, которые встречаются на пути, разграбляют имущество и делают еще много нехороших вещей?
– Да… я… слышала, – запинаясь, произнесла Сара.
Она слышала и читала в газетах, и в ее воображении не раз возникала картина: сотни, нет, тысячи северян, столько же орудий и лошадей – полчища злой силы, которая вторглась в ее родные края, – движутся к Темре.
– Так вот: если я останусь здесь, ваше имение не пострадает.
– Почему вы так думаете?
– Потому что я родился на Севере, – сказал Фоер, а поскольку Сара смотрела на него почти с ужасом, добавил, не скрывая иронии: – И, как видите, у меня нет ни когтей, ни острых зубов, ни хвоста. Когда янки явятся в Темру, я сумею убедить их в том, чтобы они не трогали ни поместье, ни… вас, мисс Сара.
– Буду очень признательна, если вы сможете нас защитить.
– Вам будет трудно обойтись простой признательностью. Как я уже говорил, Темра не моя, и я не вижу смысла в том, чтобы рисковать ради нее своей жизнью. Я всего лишь наемный служащий, которого можно рассчитать в любую минуту.
– Мистер Фоер, я никогда не забуду, что вы единственный, кто не покинул меня в трудные дни, – искренне произнесла Сара, и в его блеклых глазах зажегся непонятный огонь.
– Я рад, что в конце концов вы сумели меня оценить! В таком случае вам будет проще обдумать мое предложение. Итак, мисс О’Келли, я встану на защиту вашей чести и имущества в том случае, если вы… согласитесь выйти за меня замуж.
Перехватив ее ошеломленный взгляд, Фоер торжествующе усмехнулся. Он ненавидел южан за их спесь, за их взращенную на пустом месте гордыню.
– Я… я совсем вас не знаю! – это было единственное, что она нашлась ответить, хотя прежде повела бы себя совсем иначе.
Фоер подошел к столу и, опершись руками о крышку, склонился над Сарой, словно для того, чтобы не дать ей убежать.
– Почему нет? Я служу у вас больше трех лет, меня зовут Стюарт Фоер, мне тридцать восемь лет, я родился на Севере, в городишке, название которого ничего вам не скажет. Да, я небогат и незнатен, но, смею заметить, ваши предки тоже не отличались высоким происхождением; во всяком случае, по линии отца. Прежде вас можно было считать состоятельной молодой леди, но с тех пор, как правительство ощипало богатых плантаторов, словно кур, а ваши негры разбежались кто куда, вы перестали быть завидной невестой. Да еще эта постыдная история с вашей кузиной! Я слышал болтовню о том, что она родила ребенка от того наглого мулата, которому ваш отец дал слишком много воли!
Сара едва сдержалась, чтобы не растворить свое горе в слезах. Он уничтожал ее каждым словом и тем не менее был прав во всем.
Год за годом, с самого рождения многоголосая, многогранная сущность Темры проникала в ее душу, опутывая бесчисленными невидимыми нитями, которые было невозможно разорвать. Сара знала, что у нее не осталось ничего, кроме этого поместья. Не осталось не в смысле богатства, а как якоря, пристанища, приюта души и сердца.
Умирая, отец сказал: «Сохрани Темру. Любой ценой. Это – то единственное на свете, что никогда не предаст и не подведет». Она была обязана исполнить его наказ даже ценой отказа от личного счастья.
И все же Сара сделала попытку отступления:
– Вы меня не любите. И я никогда не смогу вас полюбить!
– Любовь столь непрочная и редкая штука, что я бы не стал на нее уповать. Куда легче прийти к соглашению. Скажем, у вас есть свои условия?
Сара проглотила комок в горле и облизнула пересохшие губы.
– Да. Я… я против того, чтобы между нами существовали… супружеские отношения.
Ее замечание нисколько не уязвило Фоера.
– Вот как? Разве Темре не нужны наследники? Впрочем, воля ваша, хотя я не понимаю, что хорошего в том, чтобы, выйдя замуж, оставаться старой девой! Я готов принять это условие в том случае, если вы не станете оспаривать мое законное право распоряжаться делами Темры.
– Если… если я соглашусь, то не стану, – запинаясь, произнесла Сара, – но вы должны дать мне время подумать.
– Разумеется.
День, когда Сара О’Келли отправилась в Чарльстон, чтобы обвенчаться со Стюартом Фоером, был ветреный и дождливый: казалось, сами небеса оплакивают ее участь. Земля набухла от влаги, и в колеях хлюпала вода. Воздух был холодным, сырым; хотя кучер поднял верх кареты, влага просочилась внутрь, и сиденья были влажными.
Бледное лицо Сары выражало невероятное напряжение. Она поминутно боролась с желанием распахнуть дверцу и пуститься бежать прочь прямо через хлопковые поля, вид которых причинял ей нестерпимую боль. Если б не хлопок, если б не то, что она почитала залогом счастья, ей бы не пришлось вступать в этот нелепый брак!
С другой стороны, она прекрасно понимала, что проявляет не героизм, а малодушие. Ей так хотелось сбросить с себя непосильное бремя, вернуть то время, когда она не занималась делами плантации, а лишь управляла домом и при этом считалась хозяйкой Темры, что она была готова на все.
Узнав о том, что госпожа выходит замуж за управляющего, Касси пришла в ужас. Сара велела горничной приготовить светло-серое муаровое платье с синим поясом и скромным кринолином и темно-синюю шляпку с густой вуалью – она не хотела, чтобы кто-либо видел ее несчастное, осунувшееся лицо.
Бесс, которой не отдавали распоряжения по поводу свадебного обеда, не знала, что делать. В конце концов она приготовила гуся с яблоками и испекла кекс с изюмом.
– У нас что, Рождество? – устало и раздраженно произнес Арчи, входя на кухню.
– Откуда я знаю! Нынче все перепуталось и встало с ног на голову! – проворчала Бесс.
На пороге появилась Касси, которую Сара брала с собой в Чарльстон, чтобы не оставаться наедине с Фоером. Платье горничной было мокрым до колен, а курчавые волосы усыпаны капельками дождя. С началом войны ей удалось вернуть, пусть и не вполне искреннее, расположение кухонного общества, ибо она была единственной, кто мог приносить домашним слугам более-менее правдивые сведения о том, что происходит в мире.
Она тряхнула головой и со скорбной торжественностью обронила:
– Поженились!
Бесс в сердцах громыхнула посудой.
– Я уеду, сбегу, благо, негров объявили свободными, и никто не станет меня ловить, – пригрозила она.
Арчи сжал кулаки.
– Тебе то что? Этот дьявол не станет совать нос в твои горшки. А каково придется мне?! Да я умру, если Фоер сядет на место мистера Уильяма, займет его комнату и кабинет! Я… я не стану ему прислуживать и выполнять его приказания!
– Куда ты денешься? – презрительно произнесла Касси. – Отныне он – муж мисс Сары, а стало быть, твой хозяин. Вздумаешь бунтовать, прикажет тебя выпороть.
– Тогда я тоже уйду.
– И оставишь мисс Сару? Ты – единственный мужчина-негр в доме, не считая кучера Дейва, ну да тот слишком стар!
Арчи смутился.
– Нет, мисс Сару я, конечно, не брошу. Мистер Уильям всегда был добр ко мне, а она – его дочь.
Касси присела к столу и, после того как Бесс налила ей кофе (с некоторых пор настоящий кофе стал редким лакомством и предназначался исключительно для господ, однако Касси не могла отказать себе в удовольствии выпить чашечку), важно проговорила:
– Я видела, как из глаз мисс Сары скатилась слезинка и упала на бумагу, которую она подписывала после того, как дала согласие стать его женой! И, – негритянка понизила голос, – мне точно известно, что у них не будет общей спальни.
– Зачем же они поженились?! – опешила Бесс.
– Затем, что мистер Фоер задумал прибрать Темру к рукам.
– Почему мисс Сара согласилась?! – воскликнул Арчи, и Касси заявила:
– Потому что он запугал ее или заставил. Я и сама испугалась, когда увидела, что творится в городе!
Зрелище осажденного Чарльстона поразило не только Касси. Сара была морально раздавлена стремлением янки поставить на колени город, который она так сильно любила.
Укрепления гавани были превращены в руины, многие магазины закрылись из-за отсутствия в них самых необходимых товаров. Старомодный, чопорный, полный важной неспешности Чарльстон сделался суетливым, шумным: громыхали санитарные фургоны, повозки беженцев, сапоги военных. В отличие от Сары, больше года не посещавшей город, его жители видели и черный дым орудий, и алую кровь раненых, слышали оглушительную пальбу и разрывающие сердце стоны.
Сара окончательно поняла, что дела Юга плохи. Вот уже не первый год в ней тлела неуверенность в завтрашнем дне; теперь она приобрела масштабы настоящей трагедии.
Праздничный обед в Темре, если его можно было так назвать, прошел в полном молчании. Арчи в парадной ливрее и белых перчатках мужественно стоял за стулом, который не один десяток лет занимал мистер Уильям О’Келли и на котором теперь восседал бывший управляющий и новый хозяин поместья. А Саре казалось, что она предала не только Темру, но и ее верных слуг.
Тем не менее в течение нескольких дней, а то и недель после свадьбы у нее сохранялось призрачное чувство, будто новый жестокий мир отодвинулся далеко-далеко и она вернулась в прежнюю жизнь.
Сара больше не появлялась в конторе, предоставив мужу право вести все дела. Фоер целыми днями просиживал над бумагами и несколько раз ездил в Чарльстон. Сара встречалась с ним лишь за завтраком и ужином (обедал он в конторе), а остальное время занималась домом. Он не посягал на ее свободу и не претендовал на внимание, потому они почти не общались.
Она вновь принялась совершать одинокие прогулки, любовалась зелеными пастбищами, девственным лесом, округлыми холмами и, конечно, хлопковыми полями – главным богатством этой земли, хотя иногда ей казалось, что во всех ее бедах виновато как раз «белое золото».
По вечерам Сара распахивала окна, вдыхала запах дубовой листвы и земли, слушала крики ночных птиц, пение древесных лягушек и треск цикад. Она пыталась уверить себя в том, что ей не надо другой любви, кроме любви к Темре, и что пока эта любовь жива, никто не сможет вторгнуться в поместье и попытаться его осквернить.
В 1864 году начался знаменитый марш более чем стотысячной армии генерала Шермана к морю, армии, которая оставляла за собой полосу черной выжженной земли, превращая некогда процветавшие города в жалкие пустыри. Уничтожались фабрики, фермы, дома, сады, поля. Все, что встречалось на пути, предавалось огню.
Саванна была взята за три дня до Рождества, взята без боя, о чем генерал Шерман сообщил президенту Линкольну в телеграмме, текст которой вошел в историю: «Разрешите предложить Вам в качестве рождественского подарка город Саванну со ста пятьюдесятью пушками, большим запасом снарядов и около двадцати пяти тысяч тюков хлопка».
Солдаты армии Союза жгли костры из банкнот Конфедерации, варили кофе и жарили бекон на глазах у голодающих жителей Саванны.
Янки обшарили буквально весь город; на третий день небольшой отряд явился в лечебницу для умалишенных, которую возглавлял доктор Брин.
Охрана безропотно открыла солдатам ворота, и они проследовали по огромным коридорам. Персонал от страха попрятался кто куда; только больные, пребывавшие в собственных туманных мирах, оставались на своих местах.
На стене кабинета доктора Брина висел лист со следующей строфой:
Хотя офицеры-янки не имели понятия, кому принадлежат эти строки, мрачная атмосфера стихов проникла в их сердца, и один из них пробормотал:
– Очень весело!
– Эти стихи – плод больного воображения, – услужливо подсказал доктор Брин. – Эдгар По был достоин того, чтобы завершить свои дни в нашем заведении. Ему было свойственно болезненное видение мира.
– А если этот мир в самом деле болен? – задал вопрос офицер и, не дожидаясь ответа, приказал: – Покажите нам больницу, доктор. Мы должны все осмотреть.
– С какой целью, господа? – осторожно произнес Генри Брин.
– Мы должны убедиться в том, что здесь не укрылись государственные преступники из числа мятежных южан.
– Лечебница для душевнобольных не совсем подходящее для этого заведение! – усмехнулся доктор Брин.
– Почему нет? На их месте я бы спрятался именно здесь.
Солдаты обошли почти все здание, но не обнаружили ничего подозрительного. Когда они приблизились к отделению для буйных, доктор Брин попытался преградить им путь.
– Здесь содержатся самые тяжелые, неизлечимые больные. Ваше… вторжение может их напугать.
– Мы не собираемся причинять им зла. Наша задача сделать так, чтобы все граждане, в том числе и ваши пациенты, подчинялись законам Соединенных Штатов, – веско, хотя и совершенно невпопад произнес офицер, и врач был вынужден отступить.
Вид стонущих, бормочущих, кричащих, лишенных разума людей произвел неизгладимое впечатление даже на повидавших ужасы войны, закаленных в боях солдат. Не менее тяжким оказался вид приспособлений, которые применялись для их лечения, равно как и условий, в которых содержались больные. Все эти прикованные цепями кружки и миски, смирительные кровати и стулья… В одном из помещений солдаты обнаружили молодую женщину, на голову и тело которой был надет мешок.
У нее было тонкое, бледное, точно фарфоровое лицо, на котором, казалось, жили только глаза; пронзительно-зеленые, окруженные глубокими тенями, они смотрели через тонкую ткань, будто сквозь туманную пелену. Встретившись с ними взглядом, молодой офицер-янки по фамилии Парнелл невольно содрогнулся и пробормотал:
– По-моему, эта больная вот-вот испустит дух. – И приказал солдатам: – Развяжите-ка ее!
Когда доктор Брин попытался протестовать, офицер спросил, зачем женщину поместили в мешок, и получил ответ:
– Для того чтобы она поняла, что разрушительные действия бесцельны и начала считаться с действительностью.
– Сдается, ей станет лучше, если мы несколько изменим ее нынешние представления о том, какова эта действительность, – заметил Парнелл.
Когда женщину освободили, она тут же задала вопрос:
– Какой сейчас год?
– Тысяча девятьсот шестьдесят четвертый, мэм, – ответил изумленный офицер.
– Кто вы? – спросила она, без малейшего страха обведя глазами людей в синих мундирах и нарочито игнорируя доктора Брина.
Парнелл щелкнул каблуками.
– Офицер армии генерала Шермана, мэм. Мы защищаем и освобождаем территорию Союза.
– Я рада вам. Я знала, что вы придете, – с глубокой уверенностью промолвила она и попросила: – Выведите меня отсюда!
– Хоть кто-то нам рад, – усмехнулся Парнелл, а доктор Брин торопливо произнес:
– Эта женщина тяжело больна, ее нельзя выпускать!
– Не слушайте его. Я должна уйти. Я потеряла слишком много времени. – Она старалась держаться спокойно, но в ее голосе против воли нарастало волнение. – Вы должны меня спасти!
