Текст книги "Голоса потерянных друзей"

Автор книги: Лиза Уингейт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Уж не знаю, что там за сведения раскопал Натан, но очень надеюсь, что с их помощью можно будет свернуть горы. Все, что нам сейчас нужно, – какое-нибудь чудо, которое поможет выиграть в последние секунды матча. Мои ученики заслуживают эту победу, заслуживают того, чтобы им воздалось за старания и находчивость.

– Ну что, вот мы и приехали, – говорю я «Жуку» и какое-то время продолжаю сидеть за рулем в знак полной солидарности. Мы с этой машинкой проделали огромный путь с тех пор, как покинули пустые коридоры факультета английской филологии. Я теперь совсем другой человек. Что бы там ни случилось дальше, этот опыт и это место изменили меня. Но я никак не могу поддерживать систему, которая внушает детям, что они пустое место и никогда ничего не добьются. Главным достижением в ней считается тот факт, что ребята весь день просидели за партами. Но они заслуживают тех же возможностей, которые давали мне наставники и друзья. Они имеют право знать, что жизнь, которую ты сам себе создаешь, может разительно отличаться от той, которая тебе уготована по рождению. Поэтому надо что-то придумать. Я так просто не сдамся! Трусы не добиваются великих побед. Трусы не выигрывают войн. «И пока ты не выйдешь из схватки, нельзя себя считать побежденной», – говорю я себе.

Натан крепко спит на водительском сиденье крошки «Хонды». На нем сегодня синие джинсы и синяя хлопчатобумажная рубашка – наряд, который я называю про себя «синим-синим». Волосы его растрепались, но лицо спокойно, как у человека, который уже со всем примирился. Хотя я знаю, что это не так. Ему тяжело здесь находиться. Последний раз, когда он был в поместье, стал последним разом, когда он видел сестру живой. Но мы оба понимаем, что этот визит откладывать нельзя.

– Привет! – говорю я и пугаю его до такой степени, что он задевает локтем руль и машина протяжно сигналит. Я нервно потираю шею и оглядываюсь, но, кажется, нас никто не слышал.

– Привет, – в его кривой усмешке читается разочарование. – Извини, что так вышло, – говорит он, и меня потрясает осознание того, до чего же сильно я соскучилась по его голосу.

Он открывает дверцу и выбирается из крошечной машины, и тут я понимаю, как сильно скучала и по нему самому.

– Ты добрался, – говорю я, с трудом сдерживая эмоции – это сейчас необходимо. – Выглядишь уставшим.

– Путь домой занял больше времени, чем я рассчитывал, – говорит он и неожиданно заключает меня в объятия. Не дружеские, а настоящие – так обнимаешь того, о ком думал, пока был далеко.

Сначала этот порыв меня удивляет. Я никак не ожидала… хм… такого. Готовилась скорее к очередному нелепому и неловкому «танцу», который напоминают мне наши встречи. Друзья… или люди, которые хотят большего? Как знать наверняка? Но сейчас все совсем по-другому. Я тоже обнимаю его за талию и прижимаю к себе.

– Сложные были деньки, да? – шепотом спрашиваю я, а он опускает подбородок мне на макушку. Я слушаю, как стучит его сердце, ощущаю жар его тела. Взгляд застывает на переплетенных ветвях глицинии и лагерстремии, скрывающих за собой старинные постройки, когда-то украшавшие великолепные сады Госвуд-Гроува, а ныне хранящие тайны прошлого.

– Не у меня одного деньки были сложные, – наконец говорит Натан. – Нам надо зайти внутрь, – предлагает он, но выжидает еще минуту.

Мы медленно отстраняемся друг от друга, и совершенно непонятно, что делать дальше. Не знаю, как это все расценивать. Еще мгновение назад мы были точно единое существо. А сейчас, когда мы на расстоянии вытянутой руки, будто вернулись каждый в свою зону комфорта.

На крыльце Натан останавливается, поворачивается ко мне, расставив ноги пошире, точно готовясь поднять что-то тяжелое. Скрещивает руки на груди, склоняет набок голову и смотрит на меня, почти зажмурив один глаз.

– Кто мы друг другу?

Открыв рот, я пялюсь на него, пока с губ не срывается робкое:

– В… в каком… в каком смысле?

Мне очень страшно, и именно поэтому я не даю прямого ответа. Отношения требуют искренности, а это всегда риск. Закоренелая моя неуверенность твердит: «Ты – испорченный товар, Бенни Сильва. Такой, как Натан, никогда тебя не поймет. Он уже не сможет смотреть на тебя прежними глазами».

– А смысл тут может быть только один, – возражает он. – Я скучал по тебе, Бенни, и пообещал себе, что на этот раз точно подниму эту тему. Потому что… ну… тебя не так-то легко прочесть.

– Это меня-то? – Интересное заявление, учитывая, что Натан и сам огромная тайна, разгадку которой я собираю по кусочкам, точно пазл. – Меня?

Он пропускает ироничный подтекст мимо ушей.

– Так что же, Бенни Сильва… мы… друзья или… – фраза повисает в воздухе незавершенной, словно в какой-нибудь анкете, где вам предлагают закончить предложение самостоятельно. Такие задания делать куда сложнее, чем обычные тесты.

– Друзья… – я подыскиваю правильные слова, чтобы мой ответ звучал не слишком дерзко, но вместе с тем точно. – Которые шагают к чему-то большему… на своей скорости? Ну, надеюсь на это.

Я стою перед ним и чувствую себя уязвимой. Испуганной. Недостойной никаких вложений в себя. Нельзя допускать прежних ошибок. Есть вещи, которые ему необходимо знать. Так будет честнее, но сейчас неподходящий момент – да и место тоже.

Он упирает руки в бока, опускает голову, шумно выдыхает.

– Ладно, – говорит он без тени осуждения. Щека у него подрагивает, а уголок губ приподнимается в полуулыбке. Кажется, он даже слегка покраснел. – Ответ принимается.

– Мне он тоже нравится.

– Значит, мы пришли к согласию, – Натан подмигивает мне, отворачивается и с довольным видом идет к двери в дом. – А детали позже обсудим.

Я спешу следом, полная предвкушений, никак не связанных с нашими сегодняшними планами. Нас ждет дивный новый мир! Причем во многих смыслах. Я никогда еще не заходила в дом через парадный вход. Да и вообще бывала только на кухне, в комнате дворецкого, столовой, гостиной и библиотеке. Не то чтобы во время визитов сюда меня не одолевало любопытство, но я строго-настрого запретила себе предавать доверие Натана. Иными словами – никакого шпионажа.

Великолепие прихожей потрясает. Я мельком видела ее сквозь окна, но теперь, когда мы стоим на потертом персидском ковре, невозможно не разглядывать с восхищением массивные мозаичные стекла и арочные потолки, украшенные фресками. Натан смотрит наверх, распрямив плечи.

– Редко пользуюсь этим входом, – тихо признается он. Уж не знаю, к кому он обращается – ко мне или просто хочет разбавить тишину. – Но от задней двери у меня только один ключ, и я его отдал тебе.

– Ничего себе.

– У судьи, кажется, его тоже не было. Он-то как раз предпочитал эти двери, – посмеиваясь, продолжает Натан. – Забавно, какие детали сохранила память. Помню, что он часто хаживал через кухню. Прихватив оттуда себе каких-нибудь вкусностей. Дайси всегда там держала крекеры, хлеб или еще что– нибудь такое. И, конечно, печенье в банке.

Мне вспомнились квадратные стеклянные сосуды в стиле ар-деко, которые я видела на кухне, и я представила, что самый большой из них доверху набит моим овсяным печеньем.

– Бисквиты к чаю, – уточняет Натан, мгновенно изменив картинку в моей голове.

Ну да, бисквиты такому дому больше подойдут. Он напоминает пожилую даму. Каждый дюйм здесь рассказывает о том, какой она была в юности: величественной, роскошной, экстравагантной – одним словом, любо-дорого взглянуть. А теперь дама состарилась. Но фигура нисколько не испортилась, и по ней можно судить, до чего хороша она была в молодости.

Даже вообразить не могу, каково жить в таком доме! Натан, видимо, тоже. Он потирает затылок – как и всякий раз, когда думает об этом поместье, словно каждый кирпичик, брус, кронштейн и камень ложатся на него тяжким грузом.

– Понимаешь, я к этому всему равнодушен, – говорит он, пока мы идем к двойной винтовой лестнице, половинки которой, одинаковые, точно сестры-близняшки, расходятся в разные стороны. – Никогда не чувствовал своей связи с ним, в отличие от Робин. Судья бы в гробу перевернулся, если б узнал, что в итоге оно досталось мне.

– Сомневаюсь. – Мне вспоминаются истории, которые я слышала о деде Натана. Он кажется мне человеком, которому в некотором смысле неуютно было занимать то положение, которым его наделили в городе, который старался смягчить неравенство, сложившиеся обстоятельства, даже повлиять на историю этого края и этого дома. Она не давала ему покоя, но он не мог воевать по-крупному, поэтому компенсировал это мелочами: помогал сообществу, людям, оказавшимся в трудной ситуации, к примеру скупал книги на благотворительных аукционах и собрания энциклопедий у детишек, которые вынуждены были работать, чтобы заплатить за машину или колледж. А еще взял под свое крыло Ладжуну, когда она появилась тут вместе со своей бабушкой.

– А мне кажется, что он одобрил бы твои решения, Натан. Если честно, я думаю, что он и сам захотел бы признать историю Госвуда и этого города.

– Да ты настоящий крестоносец, Бенни Сильва! – он гладит меня по щеке и улыбается. – Ты напоминаешь мне Робин… Про судью не знаю, но сестре точно понравился бы проект «Подземка»… – он резко осекается, поджимает губы, сглатывает и чуть ли не с виноватым выражением лица отгоняет нахлынувшую волну чувств, уронив руку на потертые перила. – И ты бы ей понравилась.

У меня такое чувство, будто она – сестра, которую он так любил и которую так горько оплакивает, – сейчас рядом с нами. Мне всегда хотелось иметь сестру.

– Если бы я могла познакомиться с ней…

Он резко вдыхает и, нетвердо шагнув к следующему лестничному пролету, жестом предлагает мне пойти первой.

– Мама рассказывала, что если Робин задумывала что-то, то всегда очень тщательно исследовала вопрос, писала конспекты, но никому их не показывала. Думаю, это все влияние этого дома и судьи с его бесчисленными папками и журналами. Тебе не попадались в библиотеке подобные документы? Заметки Робин или судьи?

– Только то, что я тебе уже показала. А последнее время вообще никаких находок не было, это совершенно точно, – отвечаю я. Натану удалось меня заинтриговать. Я бы все отдала, чтобы хоть разок поговорить с Робин.

Хотя одного раза мне вряд ли хватило бы.

Когда мы поднимаемся наверх, к Робин в комнату, я наконец вижу ее фотографию. Не детский снимок вроде тех поблекших студийных фотографий, что висят в гостиной, а взрослый. На элегантном письменном столе с тонкими ножками стоит деревянная рамка, украшенная веточками, а в нее вставлен портрет улыбающейся светловолосой девушки. У нее худое, узкое лицо. Глубокие, синевато-зеленые бездонные глаза сразу привлекают внимание. Глаза у нее добрые. Точь-в-точь как у брата. Она стоит на рыбацкой лодке, а позади нее – Натан, тогда еще подросток. Они оба смеются, а Робин держит в руках безнадежно запутавшуюся удочку.

– Это дядина лодка, – поясняет Натан, заглянув мне через плечо. – Дяди по маминой линии. Она росла в небогатой семье, но, боже мой, уж кто-кто, а ее отец и дяди знали толк в развлечениях! Они часто брали нас с собой ловить креветок – мы садились к ним в лодку, и они везли нас куда-нибудь. Порой мы удили рыбу, если получалось. Иногда сходили на берег и оставались там на денек-другой. Папа с братьями были знакомы почти со всеми в округе, а многие и вовсе приходились им родней.

– Ox и весело вам жилось, – говорю я и вновь представляю рыбацкую лодку, другую жизнь Натана, его связи на берегу.

– Не то слово. Но долго мама среди болот прожить не смогла. Порой у людей появляются комплексы из-за происхождения и воспитания. Она вышла замуж за человека, который был старше на пятнадцать лет, к тому же несметно богат, и ей вечно казалось, что люди, как с ее стороны, так и со стороны мужа, осуждают этот шаг – считают ее авантюристкой и все такое. Она не знала, что с этим делать, и решила просто уехать подальше. И Ашвиль подарил ей живописные виды, другое самовосприятие, в общем, сама, наверное, понимаешь.

– Еще как! – Настолько хорошо, что и сказать нельзя. Покинув дом, я старательно вычеркнула прошлое из своей жизни – или хотя бы попыталась это сделать. Но Огастин научил меня тому, что прошлое вечно следует за тобой, куда бы ты ни направился. И главный вопрос – что ты станешь с ним делать: бежать или извлекать из него уроки.

– Знаешь, я думал, мне тут будет… тяжелее, – говорит Натан, но его напряженный голос свидетельствует об обратном. – Но я понятия не имею, что именно мы ищем. И сказать по правде, чем бы оно ни было, возможно, оно уже утрачено. После смерти Робин Уилл и Мэнфорд заявились сюда со своими женами и детьми и прибрали к рукам все, что только хотели.

Хотя Робин уже два года как умерла, обыскивать ее комнату все равно кажется непростительной наглостью. Ее личные вещи по-прежнему здесь. Мы осторожно проверяем ящики, полки, шкаф, коробку в углу, старый кожаный чемодан. Такое чувство, будто тут уже кто-то основательно порылся, а потом просто распихал вещи по ящикам и ушел.

Ничего существенного мы так и не находим. Чеки в кредит, лекарства, письма от друзей, заметки о путешествиях, чистые листы для записей, записная книжка с милым золотистым замочком спереди. Замочек не заперт и ключ по-прежнему хранится между страниц, но когда Натан их пролистывает, внутри обнаруживается только список прочтенных книг, дополненный любимыми цитатами, рецензиями на каждую книгу, датами начала и окончания чтения. Порой Робин читала по несколько книг в неделю – причем всё: от классики и вестернов до нон-фикшн и «Ридерз дайджеста» из коробок, стоящих внизу.

– Твоя сестра была настоящим библиофилом! – замечаю я, заглядывая Натану через плечо.

– Это у нее от судьи, – отвечает он.

А еще между страниц обнаруживается листок, на котором велся подсчет очков в ходе бильярдных партий – видимо, дед и внучка вели ожесточенное соревнование в последний год жизни судьи, недаром в библиотеке стоит старый бильярдный стол марки «Брансвик».

– У них было много общего, – добавляет Натан.

Он выдвигает ящик стола, чтобы убрать бумаги на место, и тут откуда-то из его недр выкатывается бильярдный шар. Он со стуком падает на пол и с ускорением катится по нему. Мы с Натаном смотрим, как шар мечется по неровному паркету то в одну сторону, то в другую, а потом, поймав отблески солнца и гирлянды, висящей на стене, наконец закатывается под кровать.

Мои плечи невольно содрогаются. Натан пересекает комнату, поднимает край покрывала и заглядывает под кровать.

– Несколько книг, да и только, – сообщает он и подталкивает их ногой, чтобы было легче достать.

Ящик стола не так-то просто задвинуть обратно. Я опускаюсь на корточки, чтобы разобраться, как вернуть колесики в пазы. В дальнем углу ящика обнаруживаются еще бильярдные шары и треугольная подставка – из-за них-то конструкцию и перекосило. За годы спасения всяких мелочей из комиссионок я научилась обращаться со старинной мебелью, так что, проделав несложные манипуляции, я возвращаю все в нужное положение.

Когда я оборачиваюсь, вижу, что Натан сидит на полу, прислонившись спиной к кровати из вишневого дерева и вытянув длинные ноги. Такое чувство, будто он и сам не заметил, как сполз на пол, зачитавшись детской книжкой под названием «Там, где живут чудовища».

Я собираюсь спросить, его ли это книга, но ответ и так без труда прочитывается по рассеянному выражению его лица. Сейчас он даже не помнит, что мы в комнате вдвоем. Сейчас он сидит рядом с призраком. Натан вместе с ней читает книгу, как они делали когда-то много раз.

Я стою и смотрю на него, и на краткий миг мне даже кажется, что я сумела разглядеть рядом ту самую девушку с фотографии.

Он листает страницы. Затем останавливается на середине, достает конверт и маленькую стопку фотографий, а книгу кладет на колени.

Пока он раскладывает снимки по полу, я незаметно подбираюсь ближе.

Снимки детские: первый учебный день в школе, фото из поездок, семейное фото на лыжне. Мама Натана – высокая блондинка в розовом дутом комбинезоне. Красивая, как супермодель. Робин на вид лет десять, а Натан еще совсем кроха, плотно укутанный в теплую одежду. Его держит на руках отец, одетый в дорогой спортивный костюм. Он улыбается. Его лицо лишено и насупленных бровей, и глубоких морщин на лбу, которые сразу бросаются в глаза при взгляде на Уилла и Мэнфорда. Он выглядит счастливым и беззаботным.

Натан вскрывает конверт. Заглядывая через его плечо, я читаю письмо:

Натан!

Я знала, что перед этой книгой ты не устоишь!

У мамы эти фотографии валялись в ящиках с принадлежностями для рисования. Сам знаешь, какая она у нас несентиментальная! А я решила собрать их и сохранить для тебя. Так ты хотя бы узнаешь, как выглядел когда-то! Ты был сущим ангелочком, разве что докучливым порой. Засыпал нас с мамой вопросами до тех пор, пока мы не начинали думать, а не заклеить ли тебе рот скотчем! А когда я спросила тебя, откуда взялось столько вопросов, ты посмотрел на меня честнейшим взглядом и сказал: «Я просто хочу знать все на свете, как ты».

Так вот, братишка, у меня для тебя сюрприз: я знаю далеко не все, но точно уверена, что ты вырастешь славным парнем. Ты точно стоил всех наших переживании.

У тебя светлая голова на плечах. И если ты читаешь это письмо, значит, у тебя наверняка осталось несколько вопросов, на которые я не дала ответа.

В последний год, после смерти дедушки Госсетта, я работала над некоторыми проектами. Меня вечно не оставляло чувство, что он хранит какой-то секрет, что-то, чем хотел бы поделиться, но не может себя заставить. На случай, если меня не станет и до тебя в библиотеку нагрянет кто-то другой – сам понимаешь, к чему я клоню, – мне важно удостовериться, что ты точно получишь всю нужную информацию. Когда увидишь, о чем я говорю, сразу обо всем догадаешься. Если в библиотеке внизу нет моих записей, иди в банк. Я положила в ячейку копии практически всех заметок. Ячейка взята на твое имя и оплачена надолго вперед, так что она обязательно тебя дождется.

Ты теперь с этим всем наедине, Нат. Прости за это. Тебе решать, что с ним делать. Мне очень жаль, что приходится взваливать на твои плечи такой груз, но уверена, что ты примешь правильное решение, каким бы оно ни было.

Как писал перед смертью автор этой книги (которую ты меня заставлял перечитывать тебе вслух такое немыслимое число раз, что иногда у меня возникала мысль: а не свихнусь ли я, если прочту ее снова): «У меня только и осталось, что благодарность за мою жизнь. В этом мире столько красоты, которую мне придется оставить, когда я умру, но я готов, я готов, я готов».

Ищи красоту, братишка. Всякий раз, когда будешь по мне горевать, знай, что это отдаляет нас друг от друга. Но как только начнешь радоваться, я тотчас же буду рядом ликовать вместе с тобой.　

Позаботься о маме. Она у нас с причудами, но ты и сам знаешь, какие они, эти художники. Мы танцуем только под свою собственную музыку.

Люблю всем сердцем,

Робин

К задней стороне обложки приклеен ключ. Натан снимает его и рассматривает.

– Как же это на нее похоже. В этом вся она, – его голос подрагивает от нежности. Он роняет руку с карточкой на колено, потом долго смотрит в окно, следя за легкими облаками, плывущими на юг, к заливу, и наконец вытирает глаза. Его душит невеселый смех:

– Она велела не плакать.

Я опускаюсь на край кровати и жду, пока он восстановит дыхание. Потом Натан убирает снимки обратно в книгу, закрывает ее и встает.

– Нет ли в библиотеке места, где можно поискать записи сестры?

– Не думаю. Я за последние недели довольно тщательно там все просмотрела.

– Значит, мы едем в банк.

Направившись к двери, он останавливается у порога и в последний раз смотрит на комнату. Потом прикрывает дверь, и она резко захлопывается, видимо от сквозняка. Следом слышится знакомый звук, который теперь ни с чем не спутаешь: бильярдный шар снова покатился по полу. Он ударяется о дверь, и я вздрагиваю.

– Дом старый, – поясняет Натан. Половица скрипит под его ногами, и шар катится теперь уже от дверей.

Мы начинаем спускаться по лестнице, а я все оглядываюсь назад и гадаю: зачем Робин положила себе в ящик стола бильярдные шары? Получается, внизу они не нужны? Помнится, бильярдный стол был покрыт чехлом и завален книгами.

Бильярдный стол…

Глава двадцать седьмая

Ханни Госсетт. Техас, 1875

Люди считают, что Элама Солтера пули не берут. Да и он сам так считает. И все же я молю небеса: «Пусть он избежит смерти, где бы ни оказался!»

Его не застрелят! Этому не бывать!

Я собираю о нем истории, которые рассказывают солдаты, и зарываюсь в них, подобно амбарному коту, который греется в соломе холодной зимней ночью.

«Ему дважды простреливали шляпу».

«Под ним трижды убивали лошадь».

«Он в одиночку поймал опаснейшего преступника, Дэнджа Хиггса».

«Он выследил этого полукровку, Бена Джона Лестера, на индейской территории и сцапал его в Канзасе. Элам Солтер лучше всех умеет ходить по следу».

Я все думаю об этих историях, а тем временем масса наконец покидает этот мир, после чего следуют дни печали и скорби, а потом – похороны, и я нет-нет да и задумаюсь, насколько хорошо мисси понимает, что случилось. После похорон она падает ничком на могилу рядом с Джуно-Джейн и жалобно хнычет. Я вижу, как она яростно роет пальцами землю и цепляется за нее.

Это странные печальные дни, и я жду не дождусь, когда же им придет конец.

А когда они проходят, мы отправляемся в путь по Сан-Саба-Ривер-роуд. Мы едем в повозке, запряженной армейскими мулами, и кроме кучера нас сопровождают еще трое солдат. По плану они должны проводить нас до Остина, получить там груз с оружием и вернуться в форт.

Солдаты беспечно держатся в седле, болтают, пересмеиваются, а ружья и пистолеты висят у них на поясе. Кажется, они не знают ни забот, ни тревоги. Только жуют табак, дразнятся да соревнуются, кто дальше плюнет.

Кучер тоже держится очень спокойно – иногда он обводит окрестные земли взглядом, но, кажется, нисколько не боится нападения.

Мы с Джуно-Джейн обмениваемся встревоженными взглядами. Кожа у нее под глазами распухла и покраснела. Она постоянно плачет, и так безутешно, что я уж и не знаю, переживет она свое горе или нет. Пока мы едем, она без конца оборачивается, высматривая тот клочок земли, где мы похоронили ее папу. Но не будет ему мирного упокоения здесь, так далеко от Госвуд-Гроува. Джуно-Джейн хотела забрать его домой и похоронить там, но это было невозможно. Даже чтобы самим туда вернуться, нам приходится полагаться на помощь незнакомцев. Когда-то у массы во владении было больше четырех тысяч акров земли, а теперь он покоится под простым деревянным крестом, на котором выцарапано его имя. Даже год рождения – и тот указан примерно. Ни я, ни Джуно-Джейн точно его не знаем, а мисси молчит.

Начинает накрапывать дождик, и мы, задвинув шторки, сидим и слушаем, как стучат колеса, отсчитывая милю за милей. А чуть позже я слышу вдалеке голоса мужчин, которые шумно кого-то приветствуют. Меня охватывает волнение. На коленях я ползу к краю повозки и поднимаю холстину. Джуно-Джейн следует за мной.

– Оставайся тут! Присмотри за мисси! – велю я, и она мне не перечит. За последние недели мы сблизились куда сильнее, чем полагается «почти кузинам». Мне кажется, мы теперь как сестры.

Он снова кажется мне призраком, которого и не сразу заметишь среди коричневато-золотистой травы и колючего кактуса. На этот раз он скачет на рослом буланом коне, к которому привязан еще один, под мексиканским кожаным седлом, запачканным засохшей кровью.

Сердце в груди колотится быстрее, и я тут же отдергиваю занавеску и внимательно оглядываю Элама Солтера, чтобы только удостовериться, что кровь на седле – чужая. Он видит в моем взгляде вопрос и делает несколько шагов в мою сторону:

– Мне в этот раз повезло больше, чем кое-кому.

– Какое счастье! – я широко улыбаюсь ему, даже не задумываясь толком о человеке, который рухнул замертво со второй лошади. Если его убил Элам, значит, он того заслужил!

– Я надеялся перехватить вас до отъезда. Но работа отняла больше времени, чем хотелось бы, – говорит Элам, облокотившись на рожок своего седла. Он весь мокрый, забрызганный грязью. На груди лошади виднеются белесые пятна засохшей пены. Элам отпускает поводья, и измученный скакун опускает голову, с шумом втягивая воздух.

– Хотел сообщить вам, что мы обезглавили эту змеюку, – заявляет он, переводя взгляд с меня на Джуно-Джейн и обратно. – Марстон собственной персоной арестован в Хико и теперь будет судим за свои злодеяния, а затем и повешен. Надеюсь, это хоть как-то утешит вас. – он смотрит на Джуно-Джейн и мисси. – Теперь нам предстоит поймать остальных его лейтенантов и высокопоставленных офицеров, но многие из них скорее всего предадут его идеи и отправятся в Мексику или на фронтир. Надо сказать, их главарь не сумел бесстрашно встретить свою участь. Мы сцапали его в житнице, где он прятался, точно загнанная крыса. Даже ни одного выстрела не сделали.

Джуно-Джейн кивает и шмыгает носом, крестится и опускает взгляд на свои руки, лежащие на коленях. Слеза сбегает по ее щеке и оставляет маленький полукруг на корсаже платья.

Во мне вскипает ярость:

– Рада, что так вышло! Рада, что он сполна за все заплатил! И что вы вернулись целым!

Его густые усы приподнимаются от улыбки:

– Я же обещал вам, что так все и будет, мисс Госсетт. Обещания нарушать нельзя.

– Ханни, – поправляю я его. – Помните, я вас просила звать меня по имени?

– Еще бы не помнить, – он касается полы шляпы и идет переговорить о чем-то с солдатами.

Его улыбка преследует меня целый день, до вечера. Я слежу, как Элам то отъезжает от нашей повозки, то возвращается, а потом исчезает за холмами. Временами его силуэт проступает на горизонте. Мне спокойнее от мысли, что он рядом.

А когда мы устраиваем привал, меня снова охватывает тревога. Животные, привязанные к кольям, беспокойно роют землю, подергивают головами и ушами. Джуно-Джейн берет за недоуздок крупного мерина и гладит его по носу.

– Они что-то чувствуют, – говорит она.

Я со страхом думаю об индейцах, пантерах и койотах, а еще о серых мексиканских волках, которые завывают в прериях по ночам. Старый ридикюль мисси я всегда держу при себе – тяжесть пистолета, спрятанного внутри, меня успокаивает, хоть и не сильно.

Вскоре к нам возвращается Элам Солтер, и вот тогда мне становится намного спокойнее.

– Держитесь между скалами и повозкой, – велит он нам, а потом, обойдя повозку с другой стороны, тихо о чем-то переговаривается с солдатами. Я вижу, как они двигаются, как указывают куда-то.

Один из солдат натягивает одеяло между двух кедров, чтобы мы могли справлять нужду, спрятавшись за ним, а другой разводит костер.

Больше в тот вечер Элам не удостоил меня ни дружеской беседой, ни улыбкой.

Когда мы готовимся ко сну, он опять исчезает. Уж не знаю, спит ли он вообще. Темнота поглощает Элама, и больше я его не вижу и не слышу.

– Что же он такое ищет? – спрашивает Джуно-Джейн, когда мы устраиваемся в палатке, положив между собой мисси. Я привязываю ее лодыжку к своей, чтобы она не ушла посреди ночи… или чтобы я сама не начала бродить во сне.

Мисси засыпает сразу же, стоит ей только накрыться одеялом.

– Сама не знаю. – В воздухе мне на мгновение чудится запах дыма. Совсем слабый, так что даже не уверена, был ли он в самом деле. Костерок, на котором мы готовили ужин, затушили уже несколько часов назад. – Но думаю, ночь пройдет мирно. Не забывай: за нами присматривают пятеро мужчин! Уж мы с тобой знавали времена и похуже! – Мне вспоминаются болота и страх не дожить до утра. – Сейчас мы не одни, и это уже хорошо!

Джуно-Джейн кивает, но в свете фонаря, горящего на улице, я вижу, как у нее на щеках блестят слезы.

– А я вот оставила папу. Он теперь совсем один.

– Он ушел в другой мир! В том теле его больше нет, – пытаюсь я ее успокоить. – А теперь ложись-ка спать, – я натягиваю одеяло до самого подбородка, но сон все никак не идет.

Наконец он просачивается ко мне высохшей летней рекой, ручейком, который змеится между камней, омывает упавшие ветви и древесные корни, а к утру иссыхает до крошечной капли росы, лениво скатившейся по армейской палатке.

Когда я просыпаюсь, мне вновь чудится запах дыма. Но наш костерок до того слабый, что едва удается приготовить кофе, да и ветер дует в другую сторону.

«Тебе померещилось, Ханни», – говорю я себе, а потом мы, все втроем, идем за одеяло справлять нужду. Мисси хочет нарвать беленьких, точно снег, цветочков, но я ей запрещаю.

Уж не знаю, где провел ночь Элам Солтер, но он возвращается. Судя по его виду, поспать ему так и не удалось. Он все высматривает что-то, а что – не говорит.

Мы подкрепляемся галетами, макая их в чашки, чтобы хоть немного размягчить. Мисси ерзает и выплевывает еду.

– Хочешь голодной остаться? – отчитываю я ее. – Тебе надо есть, чтобы силы были и у тебя самой, и у… – слово «ребенка» застревает в горле, и я натужно сглатываю.

Джуно-Джейн заглядывает мне в глаза. Скоро беременность мисси станет заметна для всех. Мисси обязательно надо посетить доктора, но если разум так к ней и не вернется, любой врач отправит ее прямиком в душелечебницу.

Мы снимаемся с места, а Элам опять уносится вперед на своем буланом мерине – поднимается на холм и скрывается за его вершиной. Я слежу за ним в его же бинокль, а небо в это время все больше расцвечивается красками зари – алой, розовато-желтой с золотистой каймой, такой яркой, что, если взглянуть на нее и зажмуриться, она так и останется на изнанке век. Небо теперь похоже на перевернутые угольки, оно огромно и тянется от одного конца света до другого.

Кажется, что среди этого небесного пожара, среди безжизненной пустоши Элам и его конь чувствуют себя как дома. Наша повозка огибает холм и быстро спускается в лощину. Я снова вижу Элама, но через какое-то время он опять исчезает из виду. И как я ни высматриваю его то с одной стороны повозки, то с другой, ничего не могу разглядеть. Он не появляется до самого полудня.

А в полдень я достаю пистолет из ридикюля мисси, проверяю его, кладу так, чтобы удобнее было выхватить в случае чего. Я по-прежнему не уверена, что он стреляет, но с ним все-таки спокойнее.

Джуно-Джейн косится сперва на оружие, потом на меня.

– Я просто смотрю, – спешит она заверить. – Ничего больше.

В течение дня мы встречаем несколько повозок фермеров, перегонщиков и почтарей. А подъезжая к городам, видим, как фермеры идут пешком на работу или возвращаются с нее. Мимо нас то и дело кто-нибудь проезжает верхом. «Интересно, – думаю я, – что же это за народ такой, кто не боится приближаться к солдатам?»