Текст книги "Голоса потерянных друзей"

Автор книги: Лиза Уингейт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

По ночам на привале они рассказывают истории. Оказывается, смерть от руки индейца – очень страшная. Я учу Джуно-Джейн обращаться с пистолетом и ружьем, которое нам выдал Пенберти. Даже заряжаю пистолет мисси, на тот случай, если положение наше станет до того отчаянным, что придется пустить его в ход. А по вечерам Джуно-Джейн заполняет Книгу пропавших друзей и заодно показывает нам с Гасом буквы, учит нас, как они произносятся и пишутся. Гас запоминает их помедленнее, чем я, но тоже старается. Многие среди погонщиков тоже кого-то ищут, некоторые еще до войны и сами были рабами в Арканзасе, Луизиане, Техасе и на индейской территории. Примыкают к нам и жители городов, которые мы проезжаем по пути, так что недостатка в новых словах нет.

Временами имена в книгу добавляют незнакомцы, которых мы встречаем на дороге. Мы разговариваем с ними, нередко делим кров и еду, запоминаем их истории. От них же мы узнаем, какие поселения ждут нас впереди, как бесчинствуют индейцы и где рыщут и грабят проезжающих мимо разбойники и марстонцы. Рассказывают нам и о реках и других водоемах, которые есть поблизости. В одну из последних ночей пути нам встречается человек, везущий почту в другой город. Он-то и предупреждает нас, что в этих местах стоит держать ухо востро. Здесь, мол, крадут лошадей и другой скот, а еще бушует война между немецкими фермерами и американцами, которые пришли сюда вместе с конфедератами в годы войны.

– Немцы, понимаешь ли, сколотили себе банду мстителей, назвали ее «Худу». Не так давно они выбили дверь тюрьмы в Мэйсоне, чтобы освободить кого-то из арестантов, пойманных на краже скота. Чуть не угробили шерифа и одного техасского рейнджера. Еще и ногу прострелили человеку, который скот не воровал, а просто был пойман, когда ехал верхом на краденой армейской лошади. Повезло бедняге, что его не вздернули. А то ведь эти худу успели троих арестантов вздернуть, пока шериф и рейнджер не вмешались. Недавно они еще кого-то пристрелили, и теперь соратники почившего набрали банду и тоже собираются мстить. Да и марстонцы последнее время что-то совсем распоясались. Их глава назвался Генералом. Разжигает, видите ли, «гондурасскую лихорадку» в очередной раз – твердит убежденным сепаратистам, что, дескать, надо строить новый Юг в Британском Гондурасе, а еще на Кубе. Он, между прочим, кучу народу так к себе завлек. Правду говорят: внешность обманчива. Поэтому будьте осторожны, ребятки. В этих краях закон и беззаконие – все едино. Опасное это место.

– Слыхал я об этих марстонцах, – подает голос Гас. – У них было тайное собрание в одном из амбаров Форт-Уэрта, они там новобранцев себе искали. Но я думаю – сказочки это всё, и преглупые! Мир назад не вернется, а если куда и движется, то лишь вперед. Будущее – за тем, кто готов встретить любые невзгоды!

Пенберти поглаживает бороду и кивает. Глава нашего каравана взял Гаса Мак-Клатчи к себе под крыло, точно отец или дедушка.

– Далеко ты пойдешь с такими-то убеждениями, – хвалит он его, а потом поворачивается к почтарю: – Благодарствую за предупреждение, друг. Мы будем осторожны.

– А как звали того господина, которому ногу прострелили? – спрашиваю я, и все удивленно смотрят на меня. Я решила, что не буду привлекать к себе внимание во время нашего путешествия, но сейчас только и думаю, что об истории, рассказанной мне ирландцем. – Того, который еще попал в тюрьму из-за армейской лошади.

– Этого уж я не знаю. Знаю только, что после ранения он выжил. Не похож он на конокрада – слишком уж благородный. Но солдаты его непременно повесят, если уже не повесили. Каких только зверств в наши дни не бывает… Мир совсем уж не тот, что раньше, и…

Он продолжает говорить, а я обдумываю то, что узнала. Может, ирландец из Форт-Уэрта не солгал, когда поведал, что мистер Уильям Госсетт разъезжал на краденой армейской лошади? А если это правда, то неужели он не солгал и про маленькую белую девочку с тремя синими бусинами? Пока мы готовимся к ночлегу, я рассказываю о своих опасениях Гасу и Джуно-Джейн, и мы решаем, что, как только доставим груз в Мейнардвил, сразу же отправимся в Мэйсон, чтобы разузнать там о человеке, которому выстрелили в ногу. Возможно, это действительно масса – или кто-нибудь, кто его знает.

Я закрываю глаза и забываюсь сном, потом просыпаюсь и снова начинаю дремать. Во сне я правлю повозкой, запряженной четырьмя черными лошадьми, и ищу мистера Уильяма Госсетта. Но его нигде нет. Вместо него я вижу Мозеса. Он пробирается в мой сон, точно пантера, которую ты не видишь, но чье присутствие – слева, справа, сзади или сверху – отчетливо ощущаешь. А потом ты слышишь, как она делает шаг, – и вот уже ее мощное тело летит на тебя, прижимает к земле, обдав своим жарким дыханием.

И ты замираешь, боясь взглянуть ей в глаза. Но и не смотреть тоже страшно.

Ты весь в ее власти.

Вот так же в мои сны проник и Мозес, не дав мне ответа, кто же он: друг или враг? Всем телом я чувствую его тяжесть. Вижу глаза, ощущаю запах.

Я хочу, чтобы он ушел… или нет?

«Не оборачивайся!» – велит он.

Когда я просыпаюсь, сердце колотится громко и гулко, точно кто-то бьет в огромный барабан. Его стук отдается в ушах, а вскоре я различаю и громкие раскаты грома. От них на душе становится еще тревожней, и настроение портится, как сама погода. Мы снимаемся с места, не позавтракав, и едем дальше. До Мейнардвила осталось всего два дня пути, если ничего не случится в дороге.

В этом засушливом краю дожди идут не часто, но в следующие дни на нас обрушиваются целые потоки воды. Лошади шарахаются от раскатов грома, а когда небо распарывают молнии, мне кажется, что это гигантская хищная птица пытается схватить в свои когти весь мир и унести с собой.

Испуганные животные мечутся и топчут известняк, которым усыпана дорога, пока он совсем не размокает от дождя. Тогда земля становится скользкой и начинает комьями налипать им на ноги; в грязи застревают и колеса повозок. Белесая вода из-под ободов разлетается молочными брызгами всякий раз, когда колесо совершает оборот.

Я стараюсь не обращать внимания на непогоду и все думаю о мистере Уильяме Госсетте. Как же так вышло, что он добрался до самого сердца этого сурового края, да еще оказался на краденой лошади, а потом угодил в тюрьму, захваченную вооруженными мятежниками?

Даже представить его не могу в таком месте. И что его привело в такую дыру?

Но в глубине души я уже знаю ответ. И отвечаю себе: любовь. Вот что это. Любовь отца, который не может бросить сына и готов полмира пройти, чтобы только вернуть своего мальчика домой. Лайл такой любви не заслуживает. Вместо того чтобы отплатить за нее добром, он живет, как ему вздумается, творит бог весть что и еще на других беду навлекает. Не удивлюсь, если Лайл уже получил по заслугам: погиб от пули или на виселице в каком-нибудь пустынном месте вроде этого, а его кости давно обглодали волки. Очень может быть, что масса забрался сюда в погоне за призраком. Но он не мог оставить надежду, пока не получит точного ответа.

На второй день дождь прекращается – так же резко, как начался. Обычное дело в этом краю.

Погонщики встряхивают шляпы и сбрасывают клеенчатые дождевики. Джуно-Джейн выбирается из-под холстины, которой покрыта наша повозка и где она обычно прячется от непогоды

Кроме нее, там больше никто не умещается. Мисси вымокла до нитки, потому что не захотела надеть дождевик. Но она не дрожит, не суетится и, кажется, ничего не замечает. Сидит себе у края повозки и смотрит вдаль, как и всегда.

– Quanto de temps… tiempo nos el voy… viaje? – спрашивает Джуно-Джейн одного из наших спутников, тонкава-полукровку, который по-английски не говорит, зато знает испанский. Джуно-Джейн благодаря знанию французского начала понемногу говорить на их языке за время нашего путешествия. Я тоже, но совсем чуть-чуть.

Разведчик показывает три пальца. Видимо, это значит, что ехать осталось три часа. Потом он поднимает ладонь и проводит ею над и под губами – так индейцы сообщают, что нужно будет пересечь водоем.

Солнце пробивается сквозь тучи, и денек становится погожим, но меня не оставляют мрачные мысли. Чем ближе мы к Мейнардвилу, тем тяжелее становится на душе. А что, если мы узнаем о массе что-то страшное? Как это переживет Джуно-Джейн? Что, если он встретил в чужом краю ужасный конец?

И что тогда будет с нами?

Вдалеке, у самого горизонта, проступает полоска безоблачного неба, и в моей голове вспыхивает одна мысль.

– Мне нельзя возвращаться, – говорю я.

Джуно-Джейн в шляпе с широкими полями выбирается из своего укрытия, садится рядом и смотрит на меня холодными, отдающими серебром глазами – огромными, словно монеты.

– Мне нельзя возвращаться домой, Джуно-Джейн. Даже если мы что-нибудь разузнаем в Мэйсоне о твоем отце. И даже если отыщем его самого. Я не смогу вернуться с тобой и мисси. Сейчас никак не смогу.

– Но ты должна, – говорит она. Стащив с головы промокшую шляпу, она кладет ее себе на колени и принимается расчесывать свои кудри. Мужчины сейчас далеко впереди, и можно это делать безо всякого страха. С некоторых пор без шляпы она уже не напоминает мальчишку – и все потому, что ее волосы отросли. – А как же земля? Твоя ферма? Разве же не это для тебя важнее всего?

– Нет, не это, – отвечаю я. В душе моей поселяется уверенность. Неизвестно, куда она меня заведет, но я твердо знаю, как должна поступить. – Когда мы в первый раз смотрели в той лесной церквушке на газетные листы, во мне что-то изменилось. И когда обещали рабочим с «Кэти П.», что поищем их близких, и когда начали вести Книгу пропавших друзей. Я должна продолжить это дело, выполнить все обещания, которые мы дали людям.

Уж не знаю, как я справлюсь без Джуно-Джейн, это ведь она у нас писарь. Но я учусь, и рано или поздно смогу ее заменить. Выучусь до того хорошо, что тоже буду выводить имена и названия мест и писать письма для раздела «Пропавшие друзья» по просьбе других людей.

– Книга останется со мной. Но пообещай, что, когда вернешься в Госвуд-Гроув, поможешь Тати, Джейсону, Джону и остальным издольщикам добиться правды, чтобы договор был соблюден! По нему через десять лет исправной работы издольщику полагается земля, мул и инструменты. Ты же поможешь мне в этом, а, Джуно-Джейн? Знаю, нас с тобой друзьями не назовешь, и все же поклянись, что поможешь.

Она тянется к поводьям и кладет ладонь на мою. Кожа у нее бледная и гладкая по сравнению с моей, покрытой мозолями от лопат и плуга и исчерченной царапинами от острых, сухих веточек хлопка. Руки мои изуродованы работой, но я нисколько этого не стыжусь. Шрамы свои я заработала тяжким трудом.

– А по-моему, мы друзья, Ханни, – говорит она.

Я киваю, и в горле встает ком:

– Вообще-то мне тоже так иногда кажется.

Мы уже успели порядком отстать, поэтому я подгоняю лошадей.

Наш путь идет через лощину, к пологому, вытянутому холму. Дорога это нелегкая, и меня начинают беспокоить наши лошади. Они устали и промокли, шеи у них взмылены от натуги – не так-то просто шагать по грязи. То и дело они отгоняют хвостами мух, роящихся в неподвижном воздухе. Впереди одна из упряжек тщетно пытается подняться в гору, без конца оскальзываясь на грязи. Лошади делают несколько шагов вперед и съезжают. Повозка кренится назад и, кажется, вот-вот упадет. Я отвожу своих лошадей в сторону – на всякий случай.

И тут я вижу, что мисси умудрилась выпасть из повозки и теперь сидит на пятой точке и с невинным видом срывает желтые цветочки. Я даже вскрикнуть не успеваю, прежде чем бочка с сорго срывается с покосившейся повозки и катится вниз по склону, взметая россыпи белых камней, грязи, травы и соломы.

Она проносится всего футах в десяти от мисси, но та лишь глядит на нее и вскидывает руки, точно надеясь поймать несущуюся на нее злосчастную бочку.

– А ну уйди оттуда! – кричу я, а Джуно-Джейн мигом спрыгивает с повозки и бежит в своих не по размеру огромных туфлях, перескакивая через камни и пучки травы – проворно, точно олененок. Вырвав из рук мисси букет, она поднимает ее на ноги и, обругав по-французски, уводит подальше от повозок с грузами.

В такие минуты я уже не думаю, что сознание мисси не совсем ее покинуло, что оно временами возвращается и она понимает все, что мы ей говорим, но просто не отвечает. Наоборот, мне кажется, будто оно ушло навсегда – что яд, а может, удар по голове или еще какое-то злодеяние, которому она подверглась в руках тех негодяев, сломали в ней что-то и это уже не починишь.

Слыша, как Джуно-Джейн осыпает ее бранью, я думаю: «Если бы в этом большом, пышном теле мисси Лавинии сохранилась бы хоть крупица духа, она бы непременно дала сдачи и всыпала своей сестренке по первое число. Совсем как ее мамаша».

Не хочу и думать, что сделает хозяйка с мисси Лавинией, когда та вернется домой. Наверное, отправит коротать век в сумасшедший дом. А там уж здравомыслие к ней точно не вернется. Она же еще совсем юная: ей всего шестнадцать! Подумать только, провести всю жизнь в таком месте!

Я размышляю об этом всю дорогу до Мейнардвила, который, как оказывается, состоит всего из нескольких магазинчиков, кузницы, мастерской, где чинят повозки, тюрьмы, двух салонов, нескольких домиков и церквей. Мы с Джуно-Джейн собираемся выехать в Мэйсон, чтобы разузнать о массе. Верхом, если скакать во весь опор, это всего день пути, ну а пешком – намного дольше. Вот только Пенберти отказывается выдавать нам жалованье и не отпускает. Говорит, что идти на своих двоих чересчур опасно, и обещает, что отыщет другой способ.

К утру становится ясно, что ни в какой Мэйсон мы не поедем. Люди рассказали Пенберти, что солдаты схватили человека, разъезжавшего на краденой армейской лошади, и упрятали его в форт Маккаветт – там его держат и по сей день, но ему до того худо, что его даже повесить не могут.

Пенберти договаривается с почтарем о том, что тот подвезет нас до форта – он всего в двадцати милях от Мейнардвила, и ехать надо сперва на юг, а потом на запад. Хозяин расстается с нами радушно и выполняет все свои обязательства: платит мне ровно столько, сколько и обещал, даже не вычтя ни цента за залог, который пришлось уплатить в тюрьме Форт-Уэрта, чтобы меня отпустили. Напоследок он просит нас не якшаться со всяким сбродом:

– Многие в юности падки на обещания богатства да сладкой жизни. Спрячьте-ка жалованье подальше.

Гаса Мак-Клатчи он нанимает на еще один перегон, и нам приходится расстаться.

Мы прощаемся со всем караваном. Сложнее всего расстаться с Гасом. Он стал мне другом. Настоящим, верным другом.

– Я бы поехал с тобой, – говорит он, когда мы уже готовы тронуться в путь. – Хотелось бы мне поглядеть на форт! А может, даже наняться к солдатам и помогать им с разведкой. Но я должен раздобыть себе лошадь и доехать туда, где по улицам бродит ничейный скот! Еще одна поездка до Форт-Уэрта – и мне хватит денег на упряжь и скакуна, а уж после я начну сколачивать свое состояние! Собирать свое стадо!

– Будь осторожнее, – прошу я, но он только улыбается и отмахивается со словами о том, что Мак-Клатчи, дескать, всегда выходят сухими из воды.

Наша повозка трогается с места, и ящики с почтой наклоняются под нами. Джуно-Джейн хватается за меня, а я – одной рукой за веревки, а второй – за мисси.

– Береги себя, Гас Мак-Клатчи! – кричу я, когда повозка устремляется к форту Маккаветт.

Он поглаживает рукоять старого пистолета, висящего у него на поясе, и улыбается, веснушчатый, с крупными зубами. А потом подносит ладошки ко рту рупором и кричит мне вслед:

– Надеюсь, ты отыщешь родню, Ханнибал Госсетт!

Это последнее, что я слышу, прежде чем город пропадает из виду и долина реки Сан-Саба поглощает нас без остатка.

Потерянные друзья

Мне нужны любые сведения о моей матушке, Марте Джексон, мулатке, сперва принадлежавшей судье Ломоксу, жившему в городе Фредериксберге, Виргиния, и проданной в 1855 году. Последний раз о ней слышали в городе Коламбия, штат Миссисипи, где она держала свой магазинчик дамских шляпок. У нее было три сестры (окторонки), а именно: Серена Джексон, рожденная 13 февраля 1849 года, Генриетта Джексон, рожденная 5 сентября 1853 года, и Луиза Джексон, которой сейчас должно быть примерно двадцать четыре. Все они были проданы вместе с матушкой в Виргинии. Любые сведения о вышеназванных будут с благодарностью приняты любящей и тоскующей дочерью. Адрес: миссис Элис Ребекка Льюис (Ни Джексон), 259, Питерс-стрит, между ул. Делорд и Каллиопе, Новый Орлеан, Луизиана.

(Из раздела «Пропавшие друзья» газеты «Христианский Юго-Запад», 5 октября, 1882)

Глава двадцать четвертая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

На дворе субботний вечер, и я очень волнуюсь, хоть и стараюсь этого не показывать. Всю неделю мы пытались отрепетировать «Подземку» в костюмах, но погода оставляла желать лучшего. Дождь хлестал нещадно. И теперь город Огастин в штате Луизиана напоминает губку для ванной после того, как из нее слили всю воду. Дождь прекратился, но кладбище и городской парк потонули в лужах. У меня в саду образовалось настоящее болото, и за домом грязи по колено. Но все же надо что-то делать. Две недели, оставшиеся до Хеллоуина – и до показа нашей «Подземки», – стремительно истекают. На те же выходные наметил благотворительную вечеринку в честь Хеллоуина факультет сельского хозяйства. Проходить она будет в казенном амбаре, который превратят в «дом с привидениями», и по этому случаю студенты уже вовсю раздают флаеры. Если мы и правда хотим составить им конкуренцию, нужно тоже заняться рекламой.

Но сначала мне самой надо убедиться, что мы действительно справимся. Пока что ребята в полном раздрае: кто-то готов, у кого-то не все получается, а некоторые так пока и не решили окончательно, будут ли участвовать в представлении. Добавляет проблем и то обстоятельство, что многие не получают поддержки от семьи, а общих денег на костюмы и материалы не хватает.

Я уже начинаю терять надежду и всерьез задумываться, не ограничиться ли нам письменными докладами и классной презентацией – чем-то таким, что проще организовать. Если мы откажемся от представления историй на кладбище, никакая реклама не потребуется. И участие сообщества – тоже. Кроме того, не будет ни унижений, ни разочарованной публики, и те, кто и впрямь старался от души, не расстроятся из-за возможного провала.

Я решила использовать для репетиции старое футбольное поле. Расположено оно на возвышенности, и я часто вижу, как городские ребята играют на нем в салочки и бейсбол, так что оно подходит как нельзя лучше.

Когда стемнело, мы поставили несколько стареньких ученических машин и моего «Жука» так, чтобы можно было осветить фарами поле. Ключей у меня нет, и потому я не могу включить стадионные фонари – покосившиеся и застывшие над старыми бетонными трибунами. Впрочем, скорее всего они и не работают. Лишь парочка кривобоких уличных фонарей раскачивается у нас над головами – и всё. Остаток крошечного гранта от исторического общества я потратила на то, чтобы оснастить детей долларовыми фонариками, которые удивительно похожи на настоящие. Внутри у них – маленькие чайные свечки, но зажечь их все оказалось непростой задачей.

Кто-то решил, что принести на поле пачку петард – это отличная и очень веселая затея. Когда они начали взрываться, дети тут же бросились врассыпную с криками и смехом и затеяли шуточные драки. Картонные надгробия, которые мы смастерили на этой неделе, понятное дело, все попадали. А ведь среди них были довольно-таки симпатичные. Кое-кто из ребят даже сходил на кладбище и зарисовал углем реальные памятники, о которых они писали в своих работах.

Новые фонарики теперь весело поблескивают в грязи. Половина из них повалилась набок, пав жертвами петардного переполоха.

«Слишком уж это все для них непривычно, – думаю я. – Поэтому они просто не справляются».

Но если мы даже репетицию провести не можем, то никаких выступлений на публику точно устраивать нельзя. Отчасти это все моя вина. Я ведь совершенно не представляла, насколько изменится взаимодействие внутри группы, если вместе соберутся все мои классы, состоящие из ребят разных возрастов, а еще их младшие братья и сестры, которых позвали сыграть некоторых персонажей.

– Ну же, ребята, давайте уже возьмемся за ум! – призываю я, стараясь привести их в чувство, но на деле с трудом сдерживаю уныние. Это несправедливо по отношению к тем, кто очень хотел, чтобы проект получился, включая и меня саму. – Давайте подумаем о тех людях, о ком мы собрались рассказывать и кто, как и мы с вами, когда-то ходил по этой земле! Они ведь заслуживают уважения. Пусть каждый возьмет надгробие и фонарик и сосредоточится на программе. Если у вас с собой костюм, но вы его еще не надели, надевайте прямо так, поверх всего. Немедленно!

Но на мои слова мало кто обращает внимание.

Мне нужны помощники – кто-то кроме пожилых волонтеров, которым лучше по полю не ходить, а ограничиться тротуаром: все-таки грязь очень скользкая, а мы не хотим, чтобы кто-нибудь упал. Я попросила содействия у одного из учителей-историков, а заодно и у футбольного тренера, но он как-то сразу замялся, напомнил мне, что футбольный сезон еще не закончился, а потом произнес:

– Сложную задачку вы на себя взвалили. А начальство школы точно это одобрило?

После того разговора мне стало не по себе. Неужели учителям непременно надо бежать к директору всякий раз, когда они хотят провести с классом какое-нибудь мероприятие? Директор Певото, скажем так, в курсе проекта «Подземка». Но, боюсь, он недооценивает его масштаб. Голова у него вечно забита другими проблемами, а еще он постоянно спешит, поэтому говорить с ним – все равно что болтать с циркулярной пилой.

Жаль, что Натана нет рядом. Дети без конца о нем спрашивают. После той неловкой встречи с его дядями, произошедшей на прошлой неделе, о нас поползли слухи по всему городу. Когда в тот день Натан завез меня домой, он предупредил, что остаток недели будет занят, и на выходных тоже. Чем именно занят, он не пояснил. И вообще он как-то сразу замкнулся. Впрочем, немудрено: есть барбекю, когда полгорода судачат о тебе, не слишком приятно.

Последний раз мы виделись на прошлой неделе, в четверг, но дважды у меня сдавали нервы: я набирала его номер, но успевала повесить трубку, прежде чем раздастся сигнал автоответчика. Вчера я оставила ему сообщение о сегодняшней репетиции и теперь все оглядываюсь, по сторонам в надежде, что он приедет. Хотя понимаю, что это глупо и сейчас у меня есть куда более серьезные поводы для беспокойства.

Например, Малыш Рэй, который крадется (если так можно выразиться о подростке весом под двести восемьдесят фунтов) по полю в надежде незаметно присоединиться ко всем. В его тени бесшумно ступает Ладжуна. В руках у нее, по всей видимости, картонные надгробия. На ней пышное розовое платье, какие обычно надевают на выпускной. Под юбкой скрывается кринолин на обруче, а плечи прикрывает кружевная белая шаль. На Рэе – широкие брюки и нарядный шелковый жилет, который вполне могли когда-то давно надевать на свадебное торжество. Под мышкой Рэй несет серый пиджак и цилиндр.

Костюмы у них вполне приличные – Сардж упоминала, что поможет Ладжуне с нарядом, – но опоздание этой парочки меня задевает. К тому же, вливаясь в толпу других учеников, они так и норовят дотронуться друг до друга, а потом Ладжуна и вовсе повисает на руке Рэя, властно, самодовольно, жадно.

И я понимаю, откуда это в ней. Мои собственные воспоминания о подростковых годах живы и свежи в памяти, хотя им уже больше десяти лет. То же можно сказать и о понимании потенциальных рисков. Мама начала рассказывать мне о них задолго до того, как я вошла в возраст Ладжуны. Она не чуралась таких тем, как секс, ранняя беременность, неудачный выбор партнера (в последнем она с годами особенно поднаторела). Мама не преминула сообщить, что в ее семье девочки, как правило, рано беременели, и все, как одна, – от неудачников, которые были чересчур инфантильны, чтобы стать достойными отцами. Вот почему она уехала из родного города. Но и это ее не спасло. Она все равно залетела «не от того мужчины»… И вот к чему это привело: теперь она мать-одиночка, и ей приходится вкалывать от рассвета до заката, чтобы только сводить концы с концами.

Вот только мне больно было об этом слушать. Ее рассказы усугубляли во мне неуверенность и страх, что мое собственное существование в этом мире – досадная помеха, ошибка.

«Пожалуй, стоит поговорить с Ладжуной, – думаю я и добавляю этот пункт в свой мысленный список дел, в котором уже и без того немало пунктов. – И с Малышом Рэем. С ними обоими».

А учителям можно такое делать? Может, лучше обсудить все с Сардж?

Впрочем, прямо сейчас надо либо репетицию проводить, либо отменять выступление на кладбище – одно из двух.

– Слушайте! – кричу я, надеясь перекричать шум. – Слушайте, что я говорю! Хватит играть с фонариками! Хватит болтать! Хватит драться надгробиями! Разнимите малышей! Все внимание – на меня. А если не можете сосредоточиться, то разойдемся по домам. Нет смысла и дальше продолжать всю эту историю с «Подземкой». Ограничимся письменными работами и выступлениями в классе – и делу конец.

Гам становится чуть тише – но ненамного.

Бабушка Ти велит всем притихнуть и обещает рассказать мамам хулиганов, как плохо они себя ведут. Сразу чувствуется, что шутки шутить она не намерена.

– Уж я-то знаю, где найти ваших родителей!

Угроза помогает, но самую малость. Вокруг по-прежнему настоящий зверинец. Слева начался рукопашный бой. Мальчишки наскакивают друг на друга, делают захваты, хохочут, спотыкаются и падают на парочку семиклассников.

«Надо было все это предвидеть, – язвит мой внутренний циник. – Вечно ты так, Бенни: у тебя сплошь единороги да радуги. Великие начинания, как же!» Голос немного напоминает мамин – та же насмешливая интонация, которая зачастую подливала масла в огонь во время наших ссор.

– Прекратите! – кричу я во весь голос и тут замечаю, как по дороге, вдоль кромки поля, двигается автомобиль. Он едет неспешно, а водитель с любопытством глядит в окно, изучая нас. Ком у меня в горле разрастается до нестерпимых размеров. Такое чувство, будто я дыню проглотила.

Машина разворачивается и снова проезжает мимо. На этот раз еще медленнее.

И чего он так на нас пялится?!

В этот момент я слышу пронзительный свист, который словно рассекает воздух и царящий вокруг хаос. Я оборачиваюсь и вижу направляющуюся к нам Сардж. Я безумно рада, что подмога наконец прибыла, хотя была уверена, что сегодня Сардж снова будет сидеть с малышами.

От второго свистка у меня чуть не лопаются барабанные перепонки. Уж что-что, а галдеж детей он способен заглушить.

– Эй вы, бездельники, на улице, между прочим, холодно, а у меня полно дел поинтереснее, чем стоять тут и смотреть, как вы, недоумки, прыгаете друг на друга! Если это предел ваших талантов, то мы тут просто зря с вами время теряем. Я и мисс Сильва. Если хотите и дальше вести себя как умалишенные, шуруйте домой. А если нет – захлопните рты и не раскрывайте, если только мисс Сильва вам не разрешит, увидев, что вы подняли руку. А руку можно поднимать лишь в том случае, когда вас умная мысль посетила. Все ясно?

В ответ на эту великолепную угрозу повисает полная тишина.

Дети стоят перед тяжким выбором. Уйти? Заняться тем, что они привыкли делать субботними октябрьскими вечерами? Или прогнуться под авторитет и послушаться взрослых?

– Ну? Что притихли? – Сардж явно не намерена долго ждать решения.

Ответом ей становится сдержанный гул.

Сардж переводит взгляд на меня и не без раздражения говорит:

– Вот почему учитель из меня никудышный. Я бы уже давно их за уши похватала да лбами столкнула.

Я стараюсь собраться с силами, точно альпинист, упавший с горы на самое дно каньона:

– Ну так что, продолжим или закончим? Сами решайте.

Если захотят уйти, пусть уходят.

Все равно особых свершений в этой школе никто не ждет. В какой класс ни зайди, половина учителей просто отсиживает положенные часы. Все, что требуется: следить за тем, чтобы дети не сильно шумели, не слонялись без дела, не курили на территории. И так было всегда.

– Простите нас, мисс Пух.

Даже не знаю, кто это сказал. Голоса я не узнаю, но он совсем еще детский – наверное, это кто-то из семиклассников.

К нему присоединяются и остальные, раз уж лед тронулся.

Дело принимает новый оборот. «Бездельники» без всяких понуканий поднимают свои фонарики, разбирают надгробия и занимают нужные места на поле.

Я просто на седьмом небе от счастья, хотя пытаюсь скрыть это за маской строгости. Сардж спокойно стоит в сторонке и самодовольно кивает мне.

Мы прогоняем всю нашу программу – не сказать чтобы первоклассно, точно отлаженный механизм, и все же это явно лучше, чем ничего. Я в это время хожу вдоль поля, изображая зрителей.

Малыш Рэй изготовил себе даже два надгробия. Он изображает собственного прапрапрапрапрадедушку, который родился у одной из госвудских рабынь, а в итоге стал свободным человеком и отправился по стране с проповедями.

– Читать я выучился, когда мне было двадцать два, и я еще был рабом. Я тогда сбежал в леса и заплатил свободной черной девушке, чтобы она меня научила. Это было очень опасно для нас обоих, потому что тогда закон такое запрещал. За это могли убить, закопать в землю, высечь, продать работорговцу и разлучить со всей твоей семьей. Но мне очень хотелось читать, и я рискнул, – произносит он и уверенно кивает. А потом берет паузу, и я уже начинаю думать, что конец истории он забыл. Но после секундного выпадения из образа и мелькнувшей улыбки, выдающей в Рэе человека, который понимает, что привлек к себе внимание аудитории, он со вздохом продолжает: – Как только черным разрешили строить собственные церкви, я стал проповедником. Я собрал немало приходских общин в нашем краю. И постоянно путешествовал, хотя это было очень опасно, потому что, хотя дни рабства миновали и патрульные больше не бродили по окрестностям, по дорогам рыскали куклуксклановцы и рыцари «Белой Камелии». У меня были славная лошадь и добрый пес, которые предупреждали меня всякий раз, когда слышали или чуяли что-нибудь подозрительное. Я всегда знал, где схорониться, знал и людей, которые могут меня спрятать, если вдруг понадобится. А потом я женился на той самой девушке, что научила меня читать. Ее звали Серафина Джексон, и она всегда страшно переживала, когда не находила меня в нашем домике посреди болотистого леса. Она часто слышала, как волки ходят вокруг дома и подкапывают стены, и, бывало, ночи напролет просиживала с огромным ружьем, которое мы нашли у каменной ограды на старом поле битвы. А иногда мимо проходили ватаги смутьянов, но ее они не трогали, да и детей моих тоже. Почему? Потому что она была дочкой банкира – именно поэтому она была свободной еще до того, как рабство отменили.