Текст книги "Голоса потерянных друзей"

Автор книги: Лиза Уингейт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Он ко всему этому не готов. Для него все это – настоящий колодец боли, и мне никогда до конца не постичь и не разглядеть всех источников, что питают его. Смерть сестры, смерть отца, дедушки, человеческие судьбы в истории Госвуд-Гроува?

Мне хочется спасти его от этого напряжения, но я не могу найти нужных слов. Хотя и пойти на попятный тоже не могу. Это мой долг – добиться того, чтобы ученики узнали правду. Ведь бог весть что может случиться с этими документами, да и с самим поместьем.

Натан ерзает на диване, и на короткий миг мне даже кажется, что он сейчас встанет и уйдет. Мой пульс предательски подскакивает.

Наконец он упирается локтями в колени, подается вперед, смотрит в окно невидящим взглядом.

– Ненавижу этот дом, – говорит он и крепко сжимает кулаки. – Это сущее проклятие. В нем умер отец. В нем не стало дедушки. А не будь Робин так занята спорами с дядями за это наследство, она вовремя обратила бы внимание на свои проблемы с сердцем. В последний раз, когда мы здесь виделись, она уже выглядела неважно. Ей надо было непременно пройти обследование у врачей, но она и слышать об этом не хотела. Не желала мириться с тем фактом, что дом для нее – непосильная ноша. Она долгих четырнадцать месяцев билась за свои планы – с братьями отца, с приходом, с юристами. Да много с кем еще. И немудрено, ведь в округе все стараются плясать под дудку Уилла и Мэнфорда. Вот на что моя сестра потратила последние годы своей жизни, и вот о чем мы спорили в последнюю нашу встречу, – когда он говорит об этом, его глаза становятся все печальнее. – Но Робин обещала дедушке, что позаботится о поместье, а она не из тех, кто не держит слова. Такое с ней случилось лишь однажды – когда она сказала мне, что не умрет.

Боль потери в нем свежа, бесконечна и очевидна, как бы он ни пытался ее скрыть.

– Натан, мне очень жаль, – шепчу я. – Я не хотела… И не думала…

– Ничего страшного, – он вытирает глаза большим и указательным пальцами, шумно вдыхает воздух, распрямляется, пытается отогнать нахлынувшую волну чувств. – Вы ведь не здешняя, – говорит он и смотрит на меня. Наши взгляды встречаются. – Я понимаю ваши намерения, Бенни. Я восхищен ими и признаю их ценность. Но вы даже не подозреваете, во что ввязываетесь.

Глава девятнадцатая　

Ханни Госсетт. Техас, 1875

Когда я на мгновение просыпаюсь, мои колени упираются в пол, который дрожит и ходит подо мной ходуном, будто я оседлала грозовую тучу. Занозы, прорвав ткань бриджей, вонзаются в кожу.

Я снова закрываю глаза и впереди, на далеком поле, вижу своих родных. Матушка, братья, сестры и кузены стоят в лучах солнцах, опустив на землю корзины, и, прикрыв ладонью глаза, смотрят в мою сторону.

– Матушка, Харди, Хет, Прат, Эфим! – кричу я. – Истер, Айк, тетушка Дженни, Мэри-Эйнджел, я здесь! Мама, забери же свою дочурку! Я здесь! Разве ты не видишь?

Я тянусь к матушке, но она исчезает, а потом я открываю глаза и вижу над собой звездное небо. Ветер бьет в лицо, взметнув пыль и горячие кусочки пепла, вырывающиеся из трубы паровоза, увлекающего нас все дальше на запад. Матушки впереди нет – и никогда не было. Это всего лишь сон. Чем дальше мы углубляемся в Техас, тем чаще я ее вижу, стоит мне только закрыть глаза.

Может, это знак?

Джуно-Джейн резко дергает меня вниз. Талия моя обвязана веревкой – чтобы я не свалилась с вагона во сне. Веревка скрепляет меня с мисси Лавинией и Джуно-Джейн. Оставить мисси в Джефферсоне мы не могли, особенно если учесть внезапное появление Мозеса. Сама не знаю, почему он не выстрелил в нас тогда на улице и не убил всех троих. Да и знать не хочу. Он просто развернулся и ушел вместе со своими спутниками, а мы отыскали этот поезд, залезли на один из вагонов и отправились в путь.

Путешествовать в открытом вагоне – не самое приятное занятие, особенно когда ветер застилает ночное небо горячей золой. Мне уже доводилось видеть поезда, но я еще никогда на них не ездила. Я с самого начала думала, что поездка вряд ли мне понравится, – так оно и вышло. Но мы бежали из Джефферсона впопыхах, и другого способа у нас не было. Поезда идут на запад, груженные скотом, провизией, людьми, и внутри яблоку негде упасть. Люди едут на крышах, в вагонах для скота, вместе со своими лошадьми, вместе с грузами в открытых вагонах без крыши, как мы сейчас. Спрыгивают то там, то здесь, когда поезд замедляет ход, чтобы можно было сбросить на землю или подобрать крючком мешок с почтой. Потом он дает протяжный сигнал и снова ускоряет ход.

Но мы останемся до самого конца – проедем маленький городок Даллас и устремимся к Игл-Форду у реки Тринити, где Техасская и Тихоокеанская железная дорога обрывается, чтобы чуть дальше вновь протянуться на запад. У Игл-Форда мы перейдем реку, а потом пешком или на повозке преодолеем расстояние до города Форт-Уэрт – это примерно день пути, – а там разыщем массу или его стряпчего. На худой конец, разузнаем что-нибудь о них.

Я никогда еще не заезжала в такие дали. Поезд – это шумное, тряское чудовище – несет нас на запад, и чем дальше мы уезжаем, тем сильнее меняются пейзажи вокруг. Нет уже густых сосновых деревьев, которых много на границе Техаса и которые я так хорошо помню со времен войны. Теперь мы проезжаем мимо невысоких холмов, зеленых лугов, вязов и дубов, теснящихся вдоль ручейков и пересохших речушек.

Диковинный край. И пустынный.

Я устраиваюсь рядом с мисси и чувствую, как она хватает меня за одежду. Это место порядком пугает и ее.

– А ну-ка тихо! – шикаю я на нее. – Успокойся и не двигайся! Все будет хорошо. – Я смотрю на пеструю вереницу деревьев, которые проносятся мимо в полумраке, освещенные только луной. Их тени ложатся на холмы и равнины, но нигде не видно ни костров, ни огоньков в окнах фермерских домов.

На меня наваливается тяжелая дрема. Но на этот раз матушка ко мне не приходит, а я не возвращаюсь во двор торговца и не вижу Мэри-Эйнджел, стоящую на торгах перед покупателями. Внутри меня лишь тишина и полное умиротворение. Мне до того спокойно, что я не замечаю хода времени.

Кажется, будто проходит всего мгновенье, и вот я снова просыпаюсь от какого-то шума. Джуно-Джейн трясет меня за плечо, а мисси хнычет и беспокойно щиплет саму себя за руки. Где-то играет музыка, шумит мельница, перемалывая зерно в муку. Шея у меня затекла – голова слишком долго пролежала на плече, – а ресницы слиплись от ветра и пыли. Я разлепляю их и вижу, что еще темно. Луна пропала, но черное небо по-прежнему усыпано звездами.

Поезд неспешно едет вперед и лениво покачивается – точно мать, баюкающая на руках свое дитя, любующаяся им и позабывшая о том, какая тяжелая работа предстоит ей сегодня на плантации.

Поезд останавливается, и начинается суета. Слышатся голоса мужчин и женщин, лошадиное ржание, лай собак, грохот вагонов и ручных тележек.

– Кастрюли, котлы, сковородки! Соль, свинина, бекон! – кричит зазывала.

Ему вторит другой:

– Прочные ведра, острые топоры, клеенка, лопаты…

Мужской голос затягивает «О, Шенандоа», громко и визгливо смеется какая-то женщина.

И хотя в такой поздний час положено видеть уже не первый сон, чувство такое, будто крики людей и зверей заполонили все кругом. Гомон стоит нестерпимый.

Мы слезаем с поезда, отходим в сторону от грохочущих повозок и беспокойного лошадиного ржания и находим место на деревянных мостках, под керосиновой лампой. Повозки теснятся на дороге, и то и дело слышится: «Гляди, куда едешь!» или: «Эй, Бесс! Эй, Пэт! А ну подымайтесь! Подымайтесь скорее!»

Мужчина что-то кричит на непонятном мне языке. Несколько лошадей, сбежав от хозяев, внезапно выныривают из мрака и проносятся по улице, а упряжь звонко хлещет их по спинам. Какой-то ребенок громко зовет маму.

Мисси стискивает мою руку, да так сильно, что пережимает кровь в жилах.

– А ну хватит! Отстань! Мы так никогда до Форт-Уэрта не дойдем, если будешь на мне висеть! – я пытаюсь ее оттолкнуть, но не выходит.

У фонаря вдруг появляется пятнистый бычок. Он беззаботно идет мимо нас. Никто его не ведет, никто не догоняет, никто даже не высматривает. Я замечаю белые пятна на его боку и жуткие серые рога – такие длинные, что на них, точно на гамаке, без труда мог бы уместиться человек. Свет падает быку на глаза, вспыхивает в зрачках синевато-красным, и зверь резко выдыхает пыль и пар.

– Какое ужасное место, – говорю я Джуно-Джейн. А что, если в Форт-Уэрте еще хуже? Техас – дикий край, особенно если забираешься в места, расположенные вдалеке от речного порта. – Думаю, нам надо сейчас же отправляться в путь, чтобы ноги нашей тут не было!

– Но сперва нужно подойти к реке, – возражает Джуно– Джейн. – Следует дождаться рассвета, а потом выяснить, как люди через нее переправляются.

– Ты права, – мне неприятно это признавать, но выбора нет. – Может, утром мы отыщем повозку, которая сможет нас подвезти за плату.

Мы бродим по улицам, выискивая себе место для ночевки. Но нас отовсюду прогоняют: никому не хочется иметь дело с тремя оборванцами – белым, цветным и полоумным, которого приходится вести за руку. Наконец мы выходим к берегу реки, где уже встало на ночевку несколько повозок. Спрятавшись в кустах, мы, точно потерявшиеся щенки, льнем друг к другу, чтобы согреться, и надеемся, что тут нас никто не потревожит.

На рассвете мы утоляем голод галетами из нашего запаса, доедаем последние кусочки соленого окорока, которым нас снабдил экипаж «Кэти П.», а потом, подняв узлы с пожитками над головой, переходим по мелководью реку. Найти дорогу оказывается совсем не трудно: тут только и нужно, что следовать за длинной вереницей повозок, переправляющихся через реку вброд, чтобы потом устремиться на запад. Навстречу нам на легких колясках и фермерских телегах, груженых товаром, едут люди, держащие путь туда, откуда мы пришли, – к конечной станции. Реку переходят и стада пятнистых коров и быков с огромными рогами в сопровождении суровых с виду мужчин да мальчишек в широкополых шляпах и сапогах по колено. Порой стада до того большие, что кажется, будто они идут мимо нас целый час.

Еще и полдень не настал, как мисси уже начинает прихрамывать в своих новых башмаках из Джефферсона. Она вся вспотела, дорожная пыль покрывает ее кожу, а рубашка приклеилась к телу. Мисси все теребит и дергает ее, пытаясь развязать ткань, скрадывающую ее грудь.

– А ну не трожь! – снова и снова велю я ей, дергая ее за руку.

Наконец мы выходим на травянистый берег, и стоит мне только отвернуться, как мисси плюхается в тени невысокого болотного дуба. Вставать она наотрез отказывается, как мы ее ни уговариваем.

Я иду к дороге и начинаю высматривать повозку, которая могла бы нас подвезти за небольшую плату.

Нас соглашается взять цветной кучер с добрым лицом и тяжелой поклажей. Он оказывается из говорливых. Зовут его Рэйн. Пит Рэйн. Отец у него был из индейцев крики, а матушка – беглой рабыней с плантации, принадлежащей кому-то из чероки. Пит говорит, что повозка и упряжка – это его собственность и он промышляет тем, что возит товары со станции в поселения, а оттуда обратно на станцию, чтобы переправлять на восток.

– Неплохая работенка, – признается он, – Только и забот – чтобы скальп не сняли.

Он показывает дыры от пуль на своей повозке и рассказывает жуткие истории про нападения бродяг и грабителей и про страшных, разукрашенных воинов.

Почти весь день он что-нибудь да рассказывает: про индейцев, живущих к северу отсюда, – команчей и кайова, которые покидают резервацию, когда им вздумается, а еще крадут лошадей, жгут фермы, берут заложников, перерезают глотки.

– Они, конечно, не только этим занимаются, но сейчас время такое, – говорит Пит. – На Юге война закончилась, а тут она еще идет. Будьте осторожнее, мальчишки. Остерегайтесь проходимцев всяких да разбойников. А ежели встретите кого, кто представится марстонцем, тут же бегите и не оглядывайтесь. Это самая страшная банда головорезов, и она с каждым днем только растет!

С наступлением темноты мы с Джуно-Джейн начинаем опасливо оглядывать каждое дерево, каждый куст и тревожно принюхиваемся – не запахнет ли дымом. Мы прислушиваемся, надеясь еще издали приметить индейцев, разбойников и этих самых марстонцев, кем бы они ни были. Когда Пит Рэйн предлагает заночевать всем вместе, мы с радостью соглашаемся. Джуно-Джейн помогает распрячь лошадей, а я готовлю похлебку из риса, окорока и фасоли. Пит Рэйн подстреливает кролика, и мы добавляем в еду еще и мясо. Мисси сидит и безучастно глядит на огонь.

– А что с ним случилось? – спрашивает Пит, кивнув на мисси, пока все ужинают, а я кормлю ее с ложечки, потому что руками похлебку не поешь.

– Не знаем, – говорю я, что, по сути, недалеко от правды. – На него напали какие-то проходимцы, и с тех пор он никак не придет в себя.

– Бедняжка, – вздыхает Пит и, вычистив свою тарелку песком, опускает в ведро с чистой водой, чтобы ополоснуть, а потом валится на спину и смотрит на звезды. Тут они куда крупнее и ярче, чем дома. Да и небо шире. Оно простирается над головой от одного конца света до другого.

Пит молчит, а я рассказываю ему про свои синие бусины, про родню и спрашиваю, не знаком ли он с ней. Но он заверяет, что нет. А потом Джуно-Джейн рассказывает ему про объявления о пропавших родственниках и друзьях, и он принимается выспрашивать у нее все подробности. Она достает газеты и придвигается ближе к огню. Я сажусь рядом, и когда Джуно-Джейн начинает читать, она скользит пальцем по строкам, чтобы мне было проще следить. Ни одно имя Пит не узнает, но зато говорит:

– А я вот не знаю, где моя сестра. Охотники за рабами украли ее, а матушку убили, пока мы с папой ходили на дикого зверя. Это было в тысяча восемьсот пятьдесят втором. Уж и не надеюсь, что смогу найти сестренку и что она меня вообще помнит, но можете записать ее имя в свой список. Я дам вам пятьдесят центов, чтобы мое письмо напечатали в газете «Христианский Юго-Запад», а заодно и почтовую пересылку оплачу, чтобы вы отправили письмо, пока будете в Форт-Уэрте. Сам я там засиживаться не стану. Недаром в народе это место прозвали Адским котлом.

Джуно-Джейн обещает исполнить его просьбу, но вместо бумаг достает счетную книгу, которую она прихватила из конторы стряпчего, и открывает ее.

– Бумагу мы всю уже исписали, – поясняет она – А тут полно места.

– Буду очень признателен, – говорит Пит. Он закинул руки за голову и глядит в ночное небо, на котором то тут, то там появляется сияющий след летящего ангела. – Ее звали Амали. Амали Огаст Рэйн. Правда, тогда она была до того маленькой, что еще не могла его толком выговорить, и вряд ли оставила это имя.

Джуно-Джейн делает в книге первую запись, диктуя самой себе:

– «Амали Огаст Рэйн, сестра Пита Рэйна из Уэзерфорда, Техас. Пропала на индейской территории в сентябре тысяча восемьсот пятьдесят второго года в возрасте трех лет», – слова она выговаривает размеренно, по буквам, и, прежде чем каждая из них появляется на бумаге, я стараюсь угадать, как она будет выглядеть. Несколько раз мне это удается.

В ту ночь я все думаю об алфавите и буквах и, подняв палец, вырисовываю их на фоне темного неба, соединяя звездочки друг с другом:

«А» – это Амали… «Р» – это Рэйн… «Т» – Техас. «X» – Ханни.

Так я и рисую, пока уставшая рука не падает на грудь, а глаза сами собой не закрываются.

Проснувшись утром, я приподнимаюсь со своего покрывала и вижу в утреннем полумраке пастуший посох, воткнутый в землю, и висящую на нем лампу, а под ними – Джуно-Джейн. Она сидит, скрестив ноги и положив на них счетную книгу. Рядом торчит рукоять ножа, воткнутого в землю, а карандаш в пальцах Джуно-Джейн стал до того коротким, что его теперь едва можно удержать. Глаза у нее уставшие и красные.

– И ты вот так всю ночь просидела? – спрашиваю я. Она даже одеяло свое не расстелила.

– Ну да… – едва слышно шепчет она, не желая будить Пита с мисси.

– И что же ты делала? Писала то письмо, которое Пит просил отправить в Форт-Уэрте? – спрашиваю я, подползая к ней поближе.

– Не только, – она показывает мне книжку и начинает перелистывать ее страницы, чтобы мне было лучше видно, и я замечаю, что они все исписаны. – Я переписала имена, – поясняет она, а я изумленно разглядываю ее работу. – Теперь их можно искать по первой букве фамилии, – она раскрывает страничку с буквой «Р», которую я уже знаю, и прочитывает первое имя – Амали Огаст Рэйн.

Я сажусь рядом и принимаюсь листать страницы.

– Давай назовем ее «Книга пропавших друзей», – предлагаю я шепотом.

– Давай, – соглашается Джуно-Джейн и протягивает мне вырванный листок бумаги, тоже исписанный карандашом. – Это письмо для Пита, – поясняет она.

И тут меня посещает идея. И хотя нам пора бы разжечь костер, чтобы приготовить завтрак, я растягиваюсь на траве рядом с Джуно-Джейн:

– Давай ты вырвешь из книжки еще одну страничку и напишешь письмо для меня, пока у нас еще остался карандаш? Я тоже хочу письмо о моих близких… в раздел «Пропавшие друзья»…

Она вскидывает бровь и удивленно смотрит на меня.

– У нас еще будет на это время в дороге, – замечает она, покосившись на спящих Пита и мисси, над которыми в ветвях звездчатых дубов заводят свою радостную утреннюю песню птицы.

– Я знаю. К тому же у меня пока нет пятидесяти центов, чтобы оплатить объявление в газету… и денег на марки тоже нет… – Бог знает, когда я вообще смогу потратить такую сумму на буквы в газете! – Но мне хочется, чтобы мое письмо было при мне. До поры до времени. Это же все равно что держать за пазухой надежду, понимаешь?

– Пожалуй, да, – она раскрывает книгу в самом конце, отгибает обложку, проводит ногтем вдоль шва и вырывает страничку – уверенно и аккуратно. – Каким оно должно быть?

– Добротным, – прошу я. – Чтобы если родные его увидят, то… – в горле что-то щекочет, точно внутрь забилась пташка и теперь оправляет перышки. Я прокашливаюсь и только потом продолжаю: – Я хочу, чтобы они подумали: «Какая умница!» Напиши его… как полагается. Ладно?

Она кивает и подносит к листу огрызок карандаша, наклоняется вперед, прикрывает на мгновение глаза и снова их открывает. Видно, после бессонной ночи они порядком устали.

– А что именно написать?

Я зажмуриваюсь и вспоминаю свои детские годы.

– Только не читай мне вслух, что пишешь, – прошу я. – Не в этот раз. Просто записывай за мной. Начни с «Уважаемая редакция! Я очень хочу разыскать своих близких», – мне нравится это начало. Оно звучит дружелюбно, вот только, что сказать дальше, я не знаю. На ум ничего не идет.

– Très Bien! – Я слышу, как скрипит по бумаге карандаш, а потом затихает. Горлица заводит свою нежную песню, и Пит Рэйн перекатывается на другой бок. – Расскажи мне о своих близких, – просит Джуно-Джейн. – Как их звали? Что с ними случилось?

Огонек в фонаре подрагивает и шипит. Тени и блики скользят по моим векам, воскрешая во мне историю моего детства, и я пересказываю ее Джуно-Джейн:

– Мою матушку зовут Митти. Когда нас разлучили, у нее было девять детей, я средняя из них. Меня зовут Ханни Госсетт, – тут в памяти начинают звучать имена, которые мама часто мне повторяла. – Остальных звали Харди, Хет, Пратт…

Я вижу их всех – они кружат среди розовато-коричневых теней, снующих у меня под веками, и мы все вместе вспоминаем наше прошлое. Когда я заканчиваю, мое лицо все мокрое от слез. Утренний ветерок холодит кожу. Голос мой становится глухим и хриплым, и стоит мне добраться до самого конца нашей истории, как меня охватывает страшная тоска.

Пит Рэйн беспокойно ерзает на своей подстилке, вздыхая и недовольно ворча, и я торопливо утираю лицо и забираю лист, который протягивает мне Джуно-Джейн. Я складываю его вчетверо, чтобы удобнее было носить с собой. Вот она, моя надежда!

– Можно отправить его в Форт-Уэрте, – предлагает Джуно-Джейн. – У меня еще остались деньги от продажи коня.

Я с трудом сглатываю и качаю головой.

– Лучше пока приберечь эти деньги. А письмо я отправлю, когда сама смогу за него заплатить. Пока что довольно и того, что оно со мной. – Я смотрю вдаль, на запад, туда, где на бескрайнем небе еще мерцают последние звезды, хотя уже занимается серая заря. Матушка любила говорить, что звезды – это райские костры. Бабушка, дедушка и все родственники, которые уже нас покинули, каждую ночь зажигают их на небесах.

Стоит только подумать об этом, и письмо тяжелеет в руке. А что, если все мои близкие уже в раю и зажигают небесные костры? И если на мое письмо никто не ответит, будет ли это означать, что родных уже нет в живых?

Чуть позже я начинаю гадать, а не закрались ли в голову Пита Рэйна такие же мысли, потому что за несколько миль до Форт-Уэрта он просит отдать его письмо и говорит:

– Знаете что, пожалуй, я сам его отправлю и пятьдесят центов приложу, – Пит прячет бумагу в карман. Лицо у него осунувшееся, серьезное. – Так я смогу сначала над ним помолиться.

«Надо и мне сделать так же, когда придет время», – решаю я.

Уже в городе, прежде чем попрощаться с Питом, Джуно-Джейн отрывает кусочек от газетной страницы и протягивает ему:

– Вот адрес газеты «Христианский Юго-Запад», на который и надо отправить письмо.

– Спасибо, парни. Будьте осторожны, – вновь предупреждает он и прячет бумажку в карман. – Форт-Уэрт хоть и не самый страшный город для цветных – в Далласе и того хуже, – но и мирным его не назовешь, да и марстонцы его очень любят. И в лагере скваттеров у реки за утесом, на котором стоит здание городского суда, держите ухо востро. Переночевать там можно, но за вещичками лучше следить повнимательней. А еще на Баттеркейкских низинах всегда нужно быть начеку – слишком уж много там бедняков скопилось. Когда железнодорожники обанкротились и прокладка линии в эти места прекратилась, в Форт-Уэрте настали тяжкие времена. А беда превращает одних в благодетелей, а других – в негодяев. Вы встретите и тех и других. Ну а если понадобится помощь, разыщите Джона Пратта. Он работает в кузнице по соседству с судом. Он цветной и очень порядочный. Можно еще разыскать преподобного Муди из африканской методистской епископальной церкви, он служит в Алленской часовне. От публичных домов да салонов держитесь подальше. Ничего, кроме бед, они молодым ребятам не приносят. И послушайте моего совета – не задерживайтесь в Форт-Уэрте. Поезжайте в Уэзерфорд или в Остин – там больше возможностей.

– Нам надо моего отца отыскать, – объясняет ему Джуно-Джейн. – А потом мы сразу же уедем.

Она благодарит его за то, что он согласился нас подвезти, и пытается заплатить ему за труды, но он от денег отказывается.

– Вы мне вернули надежду, которую я потерял уже много лет назад, – говорит Пит. – Этого довольно.

Он щелкает хлыстом, и лошади срываются с места. Повозка уносится вдаль, а мы остаемся стоять, где стояли. Солнце уже в самом зените, и мы, спрятавшись в тени между двух обитых досками домов, подкрепляем силы галетами и персиками, запасы которых подходят к концу.

Со стороны улицы слышится шум, и мы выглядываем из своего укрытия. К своему удивлению, я вижу не скот и повозки, как ожидала, а отряд конных солдат федеральных войск. Они скачут вдоль улице группками по четверо и совсем не похожи на тех оборванцев, которых я видела в годы войны – в синей, латаной-перелатаной форме, перепачканной кровью и грязью, с пришитыми кусочками дерева вместо оторванных медных пуговиц. В те времена солдаты зачастую ездили на отощавших, напоминающих скелеты лошадях. Они не брезговали ничем, что только удавалось купить или украсть, а все потому, что большое количество скакунов было убито в боях.

А эти, нынешние, все как один восседают на гнедых красавцах. Яркие желтые полосы на их форменных брюках хорошо видны издалека, черные фуражки безупречно ровно сидят на головах, а латунные пластины на их ружьях сверкают на солнце. Слышится перестук ножен, пряжек и копыт.

Я отступаю назад, в тень. В груди что-то болезненно сжимается, а к горлу подкатывает ком. Давно я не видела солдат. Когда мы натыкались на них дома, тут же опускали глаза и не смели глядеть им вслед и уж тем более заговаривать. И не важно, что война закончилась много лет тому назад, – если кто увидит, как ты судачишь с федералом, и об этом прознает хозяйка, тебе точно не поздоровится.

Мисси и Джуно-Джейн я тоже оттаскиваю назад.

– Осторожнее, – шепчу я и увожу их поскорее в глубь переулка. – Помните, та женщина из Джефферсона сказала, что за мистером Уошберном и его бумагами приходили федералы? А вдруг они и тут его ищут? Вдруг Лайл и ему неприятностей доставил? – сказав это, я удивляюсь тому, что назвала сына массы не молодым хозяином, не массой Лайлом, даже не мистером Лайлом, а просто Лайлом, как всегда делала Джуно-Джейн.

«Он тебе никакой не хозяин, – говорю я себе. – Ты свободная женщина, Ханни. И вправе звать эту змеюку по имени, если желаешь».

И тут внутри возникает какое-то новое чувство. Я не знаю, что это, но отчетливо его ощущаю. Оно становится сильнее, и я чувствую, как что-то во мне начинает меняться.

Джуно-Джейн солдаты нисколько не пугают: ее тревожит что-то другое. Она смотрит вниз, на подножье утеса, где у реки Тринити ютятся приземистые хибарки, сооруженные из всего, что только попалось беднякам под руки: из разбитых тележек, ветвей, выуженных из воды, деревянных брусков, бочарных досок, ящиков, распиленных деревьев. Домишки, крытые шкурами, клеенкой, просмоленной марлей, кусочками ярких вывесок, клонятся к самой воде. Маленький темнокожий мальчишка отрывает дощечку от одной из лачуг, чтобы подложить ее в костер у другой.

– Надо бы нам переодеться, прежде чем начать поиски мистера Уошберна. Некоторые хибары не заняты, как я погляжу, – подмечает Джуно-Джейн.

И о чем она только думает!

– Да это же Баттеркейкские низины! Пит нам советовал туда не соваться! – напоминаю я, но все без толку. Джуно-Джейн уже устремляется к нужной тропе. Я никак не могу отпустить ее туда одну, поэтому плетусь следом, волоча за собой мисси. Одно хорошо: уж она-то наверняка кого-нибудь отпугнет. – Нет, вы только подумайте! Отдать богу душу на Баттеркейкских низинах! – кричу я вслед Джуно-Джейн. – Так себе место для встречи с Создателем, скажу я тебе!

– Главное – вещи не оставлять без присмотра, – объявляет она, решительно шагая перед нами на своих тощих паучьих ножках.

– А придется, если нас тут убьют!

Впереди на тропе появляются две белые женщины в поношенной одежде, перепачканные золой. Они окидывают нас пристальным взглядом, задержав его на узелке с пожитками, точно гадают, воры ли мы. Я тут же хватаю мисси покрепче, изображая испуг.

– Даже не думай приставать к этим добрым женщинам! – говорю я ей нарочито громко. – Они тебе ничего дурного не сделали!

– Может, чем помочь? – спрашивает одна из них. Зубы у нее все гнилые, заостренные. – Вон он, лагерь наш. Вы, небось, хотите горячих харчей, а? Можем поделиться, мы люди нежадные! Нет ли у вас при себе какой мелочевки? Подбросьте-ка нам монетку-другую, а то Клэри как раз в лавку идет, кофе купить, свой мы весь допили. Лавка тут недалеко.

Подняв глаза, я вижу немного дальше мужчину, который тоже внимательно за нами наблюдает. Я схожу с тропы и тащу за собой мисси.

– Ой, а чего это вы так пугаетесь, а? – женщина улыбается и обводит языком полусгнившие зубы. – Мы народ дружелюбный.

– А нам друзья не нужны, – говорит Джуно-Джейн и отходит в сторонку, пропуская женщин.

Мужчина у подножия холма все стоит и смотрит на нас. Мы дожидаемся, пока женщины обойдут здание городского суда, потом сворачиваем, идем в ту же сторону и снова поднимаемся на холм.

Мне вспоминаются слова Пита: в этом городе есть и благодетели, и негодяи. Но пока что нас не оставляет чувство, будто кто-то следит за нами и гадает, есть ли у нас при себе что-нибудь ценное. Этот самый Форт-Уэрт представляет собой место, где одновременно царствуют и изобилие, и нищета. Тут надо уметь выживать, и потому мы первым делом направляемся в кузницу, чтобы отыскать Джона Пратта. Мисси и Джуно-Джейн я оставляю у порога, а сама захожу внутрь. Кузнец встречает меня радушно, но никаких вестей о мистере Уошберне у него нет.

– Многие уехали из города, когда выяснилось, что железную дорогу достраивать не будут, – говорит он. – Многие из-за этого пострадали. Бежали отсюда сразу же, как пришло известие. Непростые времена мы сейчас переживаем. Но кое-кто, наоборот, приехал, чтобы поживиться тем, что сейчас можно скупить по дешевке. Может статься, что этот ваш мистер Уошберн как раз из таких, – он объясняет нам, как разыскать купальни и отели, в которых обычно останавливаются заезжие богачи. – Поспрашивайте там – ежели он и впрямь приезжал, вам что-нибудь да расскажут.

И мы послушно идем, куда он нас направил, расспрашивая по пути всех, кто только соглашается поговорить с тремя юными бродягами.

Светловолосая женщина в красном платье окликает нас, высунувшись в боковую дверь одной из купален, и предлагает нам помыться за небольшую плату. Мол, воду они уже нагрели, а клиентов все нет и нет, и она зря пропадает.

– Мы сейчас едва сводим концы с концами – время такое, парни, – жалуется она.

На табличке, прикрепленной к окну, написано, что людям с моим цветом кожи тут не рады – и индейцам тоже. Об этом я узнаю от Джуно-Джейн, которая читает мне на ухо объявление.

Дама в красном платье подозрительно нас оглядывает.

– А с толстяком что не так? – скрестив руки на груди, она наклоняется ближе. – Что с тобой случилось, а, пухляш?

– Дурачок он, миссис. Полоумный, – поясняю я. – Но не опасный.

– А тебя я не спрашивала, – резко бросает она и смотрит в глаза Джуно-Джейн. – А ты кто такой? Тоже дурачок? Кровь индейская есть? Ты полукровка или белый? Мы цветных и индейцев на порог не пускаем. И ирландцев тоже.

– Француз он, – уточняю я.

Дама недовольно цыкает на меня, а потом снова поворачивается к Джуно-Джейн:

– Ты что же это, сам за себя ответить не в состоянии? А ты хорошенький, ничего не скажешь. Сколько тебе?

– Шестнадцать, – говорит Джуно-Джейн.

Дама запрокидывает голову и хохочет:

– Будет тебе заливать! Двенадцать от силы. Ты даже еще не бреешься! Но выговор и впрямь французский. Деньги у тебя есть? Ничего против французов не имею. Если они, конечно, платят, как полагается.

Мы отходим в сторонку.

– Не нравится мне это, – шепчу я, но Джуно-Джейн уже все решила. Она достает монетки – ровно столько, сколько надо, – а заодно и узелок со своим дамским нарядом, а остальные вещи вручает мне.

Мы тебя прямо тут подождем, на улице, – говорю я нарочито громко, чтобы дама услышала. А потом шепчу Джуно-Джейн: – Как только зайдешь внутрь, поищи черный ход. Видишь вон там, за зданием, пар поднимается? Должно быть, там ведра выплескивают и одежду стирают. Когда закончишь, выходи с той стороны, чтобы она тебя в дамском платье не видела.