Текст книги "Девушки из Шанхая"

Автор книги: Лиза Си

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Вообще-то младший родился в Лос-Анджелесе, – любезно напоминаю я.

Председатель Пламб смотрит на меня:

– Почему они оставляли детей в Китае, прежде чем привезти их сюда?

Меня это тоже интересует, но я пересказываю то, что запомнила из инструкции:

– Братья моего мужа выросли в деревне Вахун, потому что там жизнь дешевле, чем в Лос-Анджелесе. Моего мужа послали обратно в Китай, чтобы он познакомился со своими дедушкой и бабушкой, выучил родной язык и от имени своего отца сделал приношения предкам семьи Лу.

– Вы знакомы с его братьями?

– Только с одним, по имени Вернон. С остальными – нет.

– Если ваши свекор и свекровь вместе жили в Лос-Анджелесе, почему они ждали одиннадцать лет, прежде чем родить последнего сына? – спрашивает председатель Пламб.

Этого я не знаю, но отвечаю, поглаживая живот:

– Некоторые женщины не пьют настои нужных трав, неправильно питаются и не выполняют правила, необходимые, чтобы их циприняло сыновей от их мужей.

Этот старомодно-деревенский ответ удовлетворяет моих собеседников, но неделю спустя они интересуются работой моего свекра, пытаясь выяснить, не принадлежит ли он к запрещенному рабочему классу. За последние двадцать лет Старый Лу открыл несколько предприятий в Лос-Анджелесе. В настоящее время он владеет одним магазином.

– Как называется магазин и что там продается? – спрашивает председатель Пламб.

Я покорно повторяю заученный текст:

– Он называется «Золотой фонарь». Там продаются китайские и японские товары – мебель, шелк, ковры, туфли, фарфор. Общая стоимость – пятьдесят тысяч долларов.

Называть подобные суммы сладко, как облизывать сахарный тростник.

– Пятьдесят тысяч долларов? – повторяет председатель Пламб. Он под впечатлением. – Это же куча денег.

Они с мистером Уайтом вновь склоняются друг к другу, на этот раз для того, чтобы поговорить об охватившей страну тяжелой депрессии. Я притворяюсь, что не слушаю. Они заглядывают в досье Старого Лу и говорят, что в этом году он планирует перенести свой магазин в другое место и открыть еще две лавки, пункт найма рикш для туристов и ресторан. Я поглаживаю свой фальшивый живот и изображаю скуку, пока мистер Уайт рассказывает о положении семьи Лу.

– Наши коллеги в Лос-Анджелесе навещают их каждые полгода, – говорит он. – Они утверждают, что ваш свекор никак не связан с прачечными, лотереями, меблированными комнатами, парикмахерскими, тотализаторами, игорными домами или чем-нибудь столь же сомнительным. Другими словами, он похож на торговца с солидной репутацией.

На следующем допросе мистер Уайт зачитывает отрывки из протоколов допросов Сэма и его отца. Очередной переводчик переводит их на сэйяп, и то, что я слышу, меня поражает. Старый Лу сообщил инспекторам, что с 1930 по 1933 год его предприятия теряли по две тысячи долларов в год. Для Шанхая это огромная сумма. Две тысячи долларов могли спасти мою семью, дело моего отца, наш дом и наши с Мэй сбережения. Однако Старый Лу смог приехать в Китай и купить жен своим сыновьям.

– У этой семьи, должно быть, куча денег, – говорит Мэй вечером.

Однако все это по-прежнему кажется мне неясным и загадочным. А может, Старый Лу, чье досье после многократного прохождения этой станции всего лишь немногим больше наших с Мэй, такой же лжец, как и мы?

Однажды председатель Пламб окончательно теряет терпение, стучит кулаком по столу и кричит:

– Как вы можете утверждать, что ваш муж – коммерсант, имеющий вид на жительство, и в то же время гражданин Америки! Это разные вещи, а требуется только одно!

За последние месяцы я много раз думала о том же, но ответа так и не нашла.

Сестры по крови

Пару недель спустя я просыпаюсь посреди ночи от очередного кошмара. Обычно в такие моменты Мэй утешает меня, но сейчас ее рядом нет. Я переворачиваюсь на другой бок, ожидая увидеть ее на соседней койке. Но ее нет и там. Я прислушиваюсь. Никто не плачет, не шепчет защитные заговоры, никто не шлепает по полу спальни – значит, уже очень поздно. Где же Мэй?

В последнее время она так же плохо спит, как и я.

– Как только я ложусь, твой сын начинает пинаться, ему не хватает места внутри меня. Мне приходится все время бегать в туалет, – призналась она неделю назад с таким умилением, как будто умение писать – это бесценный дар. Я так люблю ее и ребенка, которого она для меня вынашивает. Однако мы обещали друг другу не ходить в туалет поодиночке. Я тянусь за своей одеждой и за своим подушечным ребенком. Даже в такой поздний час я не могу рисковать, никто не должен видеть меня без живота. Я застегиваю куртку и встаю.

В туалете ее нет, иду в душевую. Когда я вхожу, меня пробирает мороз. Эта комната совсем не похожа на ту, что регулярно является ко мне в кошмарах, но на полу лежит моя сестра – ее лицо побелело от боли, на ней нет штанов, ее интимные части обнажены, набухли и выглядят ужасающе.

Мэй протягивает ко мне руку:

– Перл…

Я подбегаю к ней, поскальзываясь на мокрых плитках.

– Твой сын выходит наружу, – говорит она.

– Почему ты меня не разбудила?

– Я не знала, что все зашло так далеко.

Мы множество раз обсуждали, что будем делать, когда наступит этот момент – по ночам или уединившись во время еженедельных прогулок с миссионерками. Мы строили планы и продумывали все детали. Я лихорадочно вспоминаю, что нам рассказывали наши соседки: сначала ты испытываешь боли, а потом тебе кажется, будто ты пытаешься испражниться целой дыней. Дальше ты отходишь в угол, садишься на корточки, из тебя выпадает ребенок, ты его омываешь, заворачиваешь, приматываешь к себе и возвращаешься к своему мужу на поле. В Шанхае, конечно, все происходило совсем по-другому. Женщины месяцами воздерживались от вечеринок, танцев и походов по магазинам, после чего отправлялись в больницу западного образца и засыпали. Проснувшись, они прижимали к себе своего младенца. Следующие две-три недели они оставались в больнице, развлекали посетителей и принимали поздравления с тем, что принесли в семью сына. После этого они возвращались домой и праздновали месяц со дня рождения, представляли ребенка обществу и принимали подарки от родственников, соседей и друзей. Устроить все как в Шанхае здесь не получится, но Мэй за последние недели не раз повторяла:

– Крестьянки всегда рожали самостоятельно. Если у них получается, получится и у меня. Мы столько всего преодолели. Я мало ела и все выблевывала. Ребенок не будет большим, он легко выйдет наружу.

Мы обсуждали, где лучше всего рожать, и сошлись на том, что это будет душевая, поскольку остальные женщины боятся туда заходить. Тем не менее они иногда принимают душ днем.

– Я не позволю ребенку родиться днем, – пообещала Мэй.

Теперь понимаю, что Мэй, видимо, целый день трудилась, лежа на койке, задрав колени и скрестив ноги, чтобы не выпустить ребенка наружу.

– Когда начались боли? Часто болит? – спрашиваю я, вспомнив, что так можно понять, когда ребенок увидит свет.

– Сегодня утром. Сначала было не особенно больно, и я знала, что придется подождать. Внезапно я почувствовала, что мне очень надо в туалет. Когда я пришла сюда, из меня вытекла вода.

Именно в этой воде я стою на коленях.

Почувствовав схватку, она вцепляется мне в руку. Ее лицо краснеет, она жмурится и старается стерпеть боль. Она сжимает мою руку и так глубоко вонзает в нее ногти, что я сама едва удерживаюсь от крика. Когда схватка отступает, она переводит дыхание, и я чувствую, как ее рука расслабляется. Час спустя я вижу голову ребенка.

– Ты можешь сесть на корточки? – спрашиваю я.

Мэй всхлипывает. Я подтягиваю ее к стене, чтобы она могла опереться. Сажусь у нее между ног, сцепляю руки и закрываю глаза, чтобы набраться смелости. Потом я открываю глаза, смотрю в ее искаженное болью лицо и, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, говорю ей то, что столько раз слышала от нее самой на протяжении последних недель:

– Мы справимся, Мэй. Мы справимся.

Когда ребенок выскальзывает наружу, мы видим, что это не сын, о котором мы говорили. Это мокрая, покрытая слизью девочка. Она совсем крохотная, даже меньше, чем я ожидала. Вместо плача она издает тихие, жалобные звуки, напоминающие птичий писк.

– Дай взглянуть.

Я моргаю и перевожу взгляд на сестру. Ее волосы висят мокрыми прядями, но на лице уже нет и следа перенесенных мук. Я передаю ей младенца и встаю.

– Сейчас вернусь, – говорю я, но Мэй меня не слышит. Она обняла девочку, защищая ее от холода и вытирая ей рукавом слизь с лица. Я гляжу на них. У них есть несколько мгновений, чтобы побыть вместе, прежде чем я заберу ребенка себе.

Двигаясь быстро и бесшумно, я бегу в спальню и беру вещи, которые мы с Мэй приготовили заранее: нитки, маленькие ножницы для рукоделия, подаренные нам миссионерками, и пару чистых полотенец. Прихватив чайник с радиатора, я торопливо возвращаюсь в душевую. За это время у Мэй успел отойти послед. Я перевязываю пуповину и перерезаю ее. Смочив одно из полотенец горячей водой, я передаю его Мэй, чтобы та вытерла девочку. Вторым полотенцем я помогаю вытереться ей самой. Ребенок совсем маленький, так что разрывов почти нет, особенно по сравнению с теми, которые были у меня после того, что случилось в хижине. Я надеюсь, что швы не понадобятся. Да и что еще остается? Я даже не представляю себе, как делать швы. Как бы я смогла зашить интимные части своей сестры?

Пока Мэй одевает девочку, я вытираю пол и заворачиваю послед в полотенце. Очистив, насколько это возможно, все вокруг, я выбрасываю грязные вещи.

Небо розовеет. У нас мало времени.

– Я не смогу встать сама, – говорит Мэй. Ее бледные ноги дрожат от холода и усилий. Она отталкивается от стены, и я ставлю ее на ноги. По ее бедрам стекает кровь и капает на пол.

– Не волнуйся, – говорит она. – Не волнуйся. Сейчас. Возьми ее.

Она передает мне девочку. Я забыла взять одеяло, которое связала Мэй, и, почувствовав неожиданную свободу, девочка неловко машет ручками. Все эти месяцы я не носила ее в себе, но внезапно я понимаю, что люблю ее, как свою дочь. Я едва замечаю, как Мэй надевает белье и штаны.

– Я готова, – говорит она.

Мы оглядываем комнату. Всякий поймет, что здесь были роды. Но главное – никто не заподозрит, как было дело на самом деле, потому что меня не будут осматривать врачи.

* * *

Я лежу в постели, прижимая к себе свою дочь. Мэй дремлет рядом, положив голову мне на плечо. Наши соседки постепенно просыпаются. Нас замечают не сразу.

– Ай-я!Взгляните-ка, кто к нам пришел ночью! – восхищенно кричит Ли-ши.

Женщины и дети окружают нас, расталкивая друг друга, чтобы посмотреть.

– Твой сын!

– Не сын. Дочка, – поправляет Мэй. Ее голос звучит так мечтательно, что на секунду я пугаюсь, что она нас выдаст.

– Маленькое счастье, – сочувственно говорит Лиши. Этой традиционной фразой принято выражать свое разочарование в случаях, если родилась девочка. Она ухмыляется. – Но посмотри-ка! Здесь только женщины, если не считать маленьких мальчиков, которым нужна мама. Очень удачно получилось.

– Ничего удачного, если она будет так одета, – замечает одна из женщин.

Я смотрю на девочку. Ее одежда – это первое, что мы с Мэй сшили. Пуговицы разъезжаются, петли провисают, но проблема не в этом. Ее надо защитить от злых духов. Женщины отходят и возвращаются с монетками, которые символизируют заботу «сотни друзей семьи». Кто-то повязывает на ее черные волосы красную нитку, чтобы притянуть удачу. Женщины по очереди вышивают на ее одежде и чепчике крохотные знаки, чтобы защитить ее от злых духов, дурных предзнаменований и болезней.

Потом одна из них отправляется заплатить повару-китайцу, чтобы тот приготовил миску материнского супа из маринованной свинины, имбиря, арахиса и любого крепкого алкоголя. (Лучше всего для этой цели подходит шаосинское вино, но в крайнем случае сойдет и виски.) Молодая мать истощена и страдает от избытка холодного инь.Считается, что большинство ингредиентов супа согревают и помогают восстановить ли. Мне говорят, что этот суп поможет моей матке вернуться к обычным размерам, изгонит из тела застоявшуюся кровь и даст молоко.

Внезапно одна из женщин пытается расстегнуть мне куртку.

– Тебе надо покормить ребенка. Мы тебе покажем, как это делается.

Я вежливо отстраняю ее.

– Мы теперь в Америке, и моя дочь – американская гражданка. Я буду поступать как американки. – «И как современные шанхайки», – думаю я, вспоминая, как мы с Мэй позировали для рекламы детской смеси. – Она будет есть питательную смесь.

Как обычно, я перевожу Мэй с сэйяпа на уский диалект.

– Скажи ей, что бутылочки и смесь в свертке под кроватью, – быстро говорит Мэй. – Скажи, что я не хочу от тебя отходить, но буду очень благодарна, если кто-нибудь нам поможет.

Пока одна из женщин разводит водой из чайника смесь, которую мы купили в концессионной лавке, и ставит ее на подоконник, чтобы остудить, Ли-ши и остальные обсуждают, как назвать ребенка.

– Конфуций говорил, что если имена неверны, то язык и общество приходят в разлад с сутью вещей, – объясняет она. – Ребенка должен назвать его дед или какой-нибудь уважаемый человек. – Она закусывает губу, оглядывается и драматически объявляет: – Но среди нас таких нет. Может быть, это и к лучшему. У тебя же дочь. Что за невезение! Ты же не хотела бы, чтобы ее назвали Блоха, Та Собака или Тряпка, как назвал меня мой отец.

Имена – это очень важно, но не для женщин. Теперь, когда у нас есть возможность дать имя ребенку, к тому же девочке, мы обнаруживаем, что это очень сложно. Мы не можем назвать ее в честь мамы или нашим семейным именем в память отца, потому что это запрещено. Мы не можем назвать ее в честь героини или богини, потому что это считается самонадеянным и неуважительным.

– Мне нравится имя Нефрит, – предлагает молодая девушка. – Оно символизирует силу и красоту.

– Очень красивы цветочные имена – Орхидея, Лилия, Ирис…

– Они такие банальные и слабые, – возражает Лиши. – Подумай, где она родилась. Может быть, ее надо назвать как-нибудь вроде Мэй Го.

«Мэй Го» значит «Прекрасная Страна» – это официальное кантонское название Соединенных Штатов. Но это имя не кажется мне красивым и мелодичным.

– Придумай на будущее общее детское имя, [21]21
  Согласно принятой в Китае системе пай-хан, личные имена братьев и сестер должны содержать общий элемент: слог или часть иероглифа. Иногда имена братьев объединяются одним общим элементом, а имена сестер – другим.


[Закрыть]не ошибешься, – предлагает еще одна женщина. Это мне нравится, потому что у нас с Мэй есть такое имя: Лун, Дракон. – Возьми за основу Дэ– Добродетель. Сможешь потом называть своих дочерей Добродетельное Сердце, Добродетельная Луна, Добродетельная Мудрость.

– Слишком сложно! – восклицает Ли-ши. – Я своих дочерей назвала Первая, Вторая и Третья. Сыновей – Первый, Второй и Третий. Их двоюродных братьев и сестер зовут Седьмой, Восьмая, Девятый, Десятая и так далее. Номера напоминают всем о месте ребенка в семье.

Она умалчивает о том, что многие не хотят возиться с именами, потому что дети слишком часто умирают. Не знаю, сколько Мэй понимает из нашего диалога. Но когда она заговаривает, все умолкают.

– Ей подходит только одно имя, – говорит она по-английски. – Ее надо назвать Джой – Радость. Мы теперь в Америке. Не будем обременять ее прошлым.

Когда Мэй поворачивается ко мне, я понимаю, что все это время она смотрела на девочку. Несмотря на то что я держу Джой, Мэй ближе к ней, чем я. Она садится и снимает с шеи мешочек с тремя медяками, тремя кунжутными зернышками и тремя фасолинами, который ей дала мама, чтобы уберечь от невзгод. Рука моя непроизвольно тянется к такому же мешочку у меня на шее. Я не верю, что он защищает меня, но я все равно ношу его, как и нефритовый браслет, потому что они напоминают мне о маме. Мэй вешает мешочек на шею Джой и прячет его под ее одежду.

– Он будет тебя охранять, – шепчет моя сестра.

Женщины вокруг нас пускают слезу, впечатленные красотой ее слов и поступка, и называют ее хорошей тетушкой. Но все мы знаем, что подарок придется забрать, чтобы Джой себя не задушила.

Когда приходят миссионерки, я отказываюсь идти в станционную больницу, говоря, что это не по-китайски.

– Но если бы вы послали телеграмму моему мужу, я была бы весьма вам обязана.

Телеграмма выходит лаконичной: «Мэй и Перл прибыли на остров Ангела. Вышлите денег на дорогу. Родился ребенок. Подготовьтесь к празднованию первого месяца».

Той же ночью женщины возвращаются с ужина со специальным материнским супом. Несмотря на их возражения, я отдаю половину супа сестре, объясняя, что она так же трудилась, как и я. Они цокают языком и качают головой, но Мэй этот суп нужнее, чем мне.

* * *

Когда я прихожу на следующее собеседование с ребенком, увешанным амулетами, в одном из лучших своих шелковых платьев, в шляпке с перьями, в которую зашита вызубренная нами с Мэй инструкция, и идеально говорю по-английски, председатель Пламб совершенно огорошен. Я, не раздумывая, верно отвечаю на все вопросы, зная, что в соседней комнате Мэй ведет себя точно так же. Но наши поступки и наши слова не важны, как и вся эта путаница с женой то ли коммерсанта, имеющего вид на жительство, то ли гражданина Америки. Как чиновникам поступить с ребенком? Остров Ангела – это часть Соединенных Штатов, но гражданство и статус закрепляются за человеком только после того, как он покидает остров. Чиновникам проще нас отпустить, чем разбираться с бюрократической проблемой, которую представляет из себя Джой.

В конце собеседования председатель Пламб, как обычно, диктует краткое содержание нашего разговора и безо всякой радости произносит свое заключение:

– Рассмотрение этого дела длилось более четырех месяцев. Несмотря на то что данная женщина провела со своим мужем, претендующим на американское гражданство, очень мало времени, она родила на нашей станции. Всесторонне рассмотрев данный вопрос, мы пришли к соглашению по основным пунктам. Таким образом, Лу Цинь-ши предоставляется гражданство как жене гражданина Америки.

– Я протестую, – заявляет мистер Уайт.

– И я протестую, – вдруг говорит секретарь. Я в первый и последний раз слышу его голос.

В четыре часа того же дня входит конвоир и вызывает Лу Цинь-ши и Лу Цинь-ши – это наши старомодные имена замужних женщин.

– Сай кай, – говорит он, как обычно, перевирая выражение, означающее «Удачи!». Нам выдают удостоверения личности. Мне дают американское свидетельство о рождении Джой, в котором говорится, что она «слишком мала для измерения», иначе говоря, им было попросту лень возиться с ней. Я надеюсь, что эти слова избавят нас от подозрений по поводу сроков, которые могут возникнуть, когда мы встретимся с Сэмом и Старым Лу.

Наши соседки помогают нам упаковать вещи. Когда мы прощаемся, Ли-ши плачет. Мы с Мэй наблюдаем, как конвоир запирает за нами двери спальни, после чего следуем за ним по коридорам, а затем – на пристань, где садимся на паром до Сан-Франциско.

Часть II
Удача

Хоть на одно зернышко

Чтобы добраться на пароходе «Гарвард» до Сан-Педро, мы платим четырнадцать долларов. Наученные опытом собеседований на острове Ангела, по пути мы репетируем историю о том, как не смогли попасть на корабль, как трудно нам было выбраться из Китая, чтобы встретиться с нашими мужьями, и какими сложными были допросы. Но все эти выдумки, как и правда, нам не пригодились. Когда Сэм встречает нас на причале, он просто говорит:

– Мы думали, что вы погибли.

Мы встречались всего три раза – в Старом городе, на свадьбе и в тот раз, когда он отдавал мне наши билеты и прочие бумаги. После слов Сэма мы безмолвно смотрим друг на друга. Я молча его разглядываю. Мэй отходит в сторону с нашими сумками. Младенец спит у меня на руках. Я не ждала объятий и поцелуев и не предполагала, что он как-то особенно воспримет появление Джой. Это было бы неуместно. Тем не менее наша встреча после долгой разлуки кажется мне очень странной.

В трамвае мы с Мэй садимся за Сэмом. В этом городе нет «домов высотой до неба» вроде тех, что есть в Шанхае. На протяжении всего пути я единственный раз вижу какую-то белую башню. Через некоторое время Сэм встает и делает нам знак следовать за ним. За окном раскинулась огромная стройка. Слева идет длинная полоса двухэтажных кирпичных зданий, на некоторых из них висят китайские вывески. Трамвай останавливается, мы выходим и идем в глубь квартала. На табличке значится: «Лос-Анджелес-стрит». Мы пересекаем улицу, обходим рынок, в центре которого возвышается эстрада, минуем пожарную станцию и сворачиваем на уходящую влево аллею Санчес, застроенную очередными кирпичными зданиями. Мы входим в дверь, на которой вырезана надпись «Владение Гарнье», идем по темному проходу, поднимаемся на один пролет по деревянным ступеням и шагаем по коридору, пахнущему плесенью, едой и грязными пеленками. Перед тем как открыть дверь в квартиру, где живет семья Лу, Сэм медлит. Он поворачивается и бросает на нас с Мэй взгляд, в котором мне видится сочувствие. Затем открывает дверь, и мы входим.

Первое, что поражает меня, – это бедность, грязь и запущенность жилища. К стене сиротливо жмется диван, покрытый крашеным лиловым покрывалом. В центре комнаты стоит стол, вокруг него – шесть грубых стульев. Рядом со столом – плевательница, которую никто не позаботился отодвинуть в угол. С первого взгляда видно, что ее давно не опустошали. На стенах нет ни фотографий, ни рисунков, ни календарей. На грязных окнах нет занавесок. С порога я вижу крохотную кухню, размером не больше конторки, и семейный алтарь.

К нам подбегает низенькая полная женщина с заколотыми в пучок волосами, восклицая на сэйяпе:

– Добро пожаловать! Добро пожаловать! Наконец-то вы здесь! – Затем она кричит, обернувшись: – Они здесь! Они приехали! – Она протягивает руку в сторону Сэма. – Позови старика и моего мальчика. – Когда Сэм выходит из комнаты, она вновь переключает внимание на нас. – Дайте мне ребенка. Дайте взглянуть! Дайте взглянуть! Я твоя Иен-иен, – мурлычет она Джой, используя слово, которым на сэйяпе дети называют бабушку. Повернувшись к нам с Мэй, она добавляет: – Можете и вы меня звать Иен-иен.

Наша свекровь старше, чем я думала, особенно если учесть, что Вернону всего четырнадцать. Она выглядит почти на шестьдесят лет и кажется старухой по сравнению с мамой, которая умерла в тридцать восемь лет.

– Сначала я посмотрю на ребенка, – кто-то сурово говорит на сэйяпе. – Дайте его мне.

В комнату входят Старый Лу, одетый в длинное китайское платье, и Верн, который не слишком повзрослел с нашей последней встречи. Мы с Мэй ждем, что нас будут спрашивать, где мы были и почему так долго добирались сюда, но старик не выказывает к нам никакого интереса. Я передаю ему Джой. Он кладет ее на стол и грубо раздевает. Она плачет, испугавшись прикосновений его костлявых пальцев, восклицаний бабушки, неожиданной жесткости стола и того, что ее вдруг раздели.

Увидев, что это девочка, Старый Лу отдергивает руки. Отвращение искажает его лицо.

– Вы не написали, что это девочка. А должны были. Мы бы не стали готовить праздник.

– Естественно, нужно отпраздновать ее первый месяц! – визгливо вклинивается моя свекровь. – Надо праздновать первый месяц каждого ребенка, даже если это девочка. В любом случае теперь уже ничего не поделаешь. Все уже приглашены.

– Вы что-то приготовили? – спрашивает Мэй.

– Все готово! – объявляет Иен-иен. – Вы ехали с пристани дольше, чем мы думали. Все уже ждут в ресторане.

– Уже? – повторяет Мэй.

– Уже!

– Может быть, мы переоденемся? – спрашивает Мэй.

Старый Лу хмурится:

– Нет времени. Вам ничего не нужно. Вы теперь не важные персоны. Нет нужды продавать себя.

Будь я храбрее, я бы спросила, почему он так грубо и зло с нами разговаривает, но мы не пробыли в его доме и десяти минут.

– Все-таки надо ее как-нибудь назвать, – говорит Старый Лу, кивая на мою дочь.

– Ее зовут Джой, – говорю я.

– Не подходит, – фыркает он. – Лучше Чжао-ди или Пань-ди.

Я краснею от злости. Именно об этом нас предупреждали на острове Ангела. Я чувствую, как Сэм касается моей талии, но его успокаивающий жест заставляет меня поежиться, и я отхожу в сторону.

Чувствуя, что что-то не так, Мэй спрашивает меня на уском диалекте:

– Что он говорит?

– Он хочет, чтобы мы назвали Джой Призывание-брата или Надежда-на-брата.

Глаза Мэй сужаются.

– Не смейте говорить в моем доме на тайном языке, – требует Старый Лу. – Я должен понимать все, что вы говорите.

– Мэй не говорит на сэйяп, – объясняю я. Внутри у меня все переворачивается при мысли об именах, которые он придумал для Джой. Ее пронзительные крики по-прежнему сотрясают неодобрительное молчание, повисшее в воздухе.

– Только сэйяп, – повторяет старик, постукивая по столу. – Если я услышу, что вы говорите на любом другом языке – даже по-английски, – положите пять центов в кувшин. Ясно?

Его нельзя назвать высоким или крепким мужчиной, но всем своим видом он как будто говорит: только попробуйте со мной поспорить! Мы здесь впервые, Иен-иен прижалась к стене, как будто желая с ней слиться, Сэм с момента нашей встречи не сказал и двух слов, а Вернон стоит в стороне, нервно переминаясь с ноги на ногу.

– Оденьте Пань-ди, – приказывает Старый Лу. – А вы – причешитесь. И наденьте это.

Он сует руку в глубокий карман и вытаскивает четыре золотых свадебных браслета. Схватив меня за руку, он застегивает у меня на запястье тяжелый широкий браслет. Затем надевает такой же браслет на другую руку, грубо сдвинув выше мамин нефрит. Пока он проделывает то же самое с Мэй, я разглядываю свои руки. Это очень красивые и очень дорогие традиционные свадебные браслеты. Вот наконец свидетельство того благополучия, на которое я надеялась. Если мы с Мэй найдем ломбард, деньги можно будет пустить…

– Шевелитесь! – кричит Старый Лу. – Сделайте что-нибудь, чтобы этот ребенок умолк. Пора идти. – Он с отвращением оглядывает нас. – Надо быстрее с этим покончить.

* * *

Пятнадцать минут спустя, завернув за угол, перейдя Лос-Анджелес-стрит и поднявшись по лестнице, мы входим в ресторан «Сучжоу», где одновременно празднуют нашу свадьбу и первый месяц Джой. Прямо у входа стоят столы, уставленные блюдами с крашеными красными яйцами, символизирующими счастье и плодородие. По стенам развешаны плакаты с подходящими случаю изречениями. На каждом столе стоят ломтики маринованного имбиря: они олицетворяют тепло, согревающее мой инь,пострадавший от напряжения при родах. Хотя этот банкет и не похож на те банкеты, которые я воображала, позируя в студии З. Ч., все же для нас это самый пышный обед за последние месяцы: блюдо с медузами, цыплята в соевом соусе, почки, суп из птичьих гнезд, приготовленная на пару рыба, утка по-пекински, лапша, креветки и орехи. Но поесть не удается.

Иен-иен, прижав к себе внучку, водит нас с Мэй от стола к столу и представляет многочисленным гостям. Почти все здесь – члены семьи Лу, и все они говорят на сэйяпе.

– Это дядя Уилберт. Это дядя Чарли. А это твой дядя Эдфред, – говорит она Джой.

Все эти мужчины, одетые в почти одинаковые дешевые костюмы, – братья Сэма и Верна. Вряд ли их назвали так при рождении. Скорее всего, они взяли эти имена за их западное звучание, так же как Мэй, Томми, З. Ч. и я взяли себе западные имена, чтобы выглядеть более современно.

Поскольку со свадьбы прошло уже много времени, вместо того чтобы, как это принято на свадьбах, шутить на тему того, какая стойкость понадобится нашим мужьям или как нас с Мэй теперь потреплют в спальне, все отпускают реплики по поводу Джой.

– Быстро ты готовишь ребенка, Перла! – говорит дядя Уилберт на ломаном английском. В инструкции было написано, что ему тридцать один год, но выглядит он гораздо старше. – Эта девочка на недели раньше!

– Джой большая для своего возраста! – вмешивается Эдфред. Ему двадцать семь, но выглядит он моложе. Он уже изрядно разгорячился от водки «Маотай». – Мы можем посчитать, Перла!

– В следующий раз Сэм сделает сына! – добавляет Чарли. Ему тридцать, но на взгляд его возраст не определишь: его красные, опухшие глаза слезятся из-за аллергии. – Ты так хорошо готовишь детей, что сын будет даже раньше!

– Все вы одинаковые, Лу! – ворчит Иен-иен. – Думаете, что так хорошо умеете считать? Посчитайте, сколько мои снохи бежали от обезьян. Думаете, вам тут трудно приходится? Ха! Девочке повезло, что она родилась! Она счастливица, что вообще жива!

Мы с Мэй разливаем чай и принимаем свадебные подарки – лай сэ(красные конверты с золотым тиснением, полные денег, которые предназначаются только для нас) и украшения: золотые серьги, брошки, кольца и браслеты. Этими браслетами можно было бы унизать всю руку до локтя. Я жду не дождусь того момента, когда мы останемся наедине, пересчитаем наши первые деньги на побег и придумаем, как продать украшения.

Без комментариев по поводу рождения девочки, конечно, не обходится, но большинство присутствующих просто радуется тому, что в семье появился ребенок. Внезапно я вижу, что большинство наших гостей – мужчины, женщин очень мало, а детей и вовсе почти нет. Постепенно я начинаю осознавать суть происходящего на острове Ангела. Цель американского правительства – ограничить количество китайцев в стране. Китаянкам же попасть в Америку еще сложнее, а законы многих штатов запрещают браки между белыми и китайцами. Таким образом, вероятность появления на свет нежелательных граждан китайского происхождения сведена к минимуму.

Все присутствующие хотят подержать Джой на руках. Некоторые плачут, взяв ее. Они осматривают ее ручки и ножки. Я свечусь от материнской гордости. Я счастлива – не полностью, но испытываю огромное облегчение. Мы выжили. Мы добрались до Лос-Анджелеса. Несмотря на то что Старый Лу разочаровался в Джой (ни за какие сокровища мира я не буду называть ее Пань-ди), он устроил этот праздник, и все приветствуют нас. Я бросаю взгляд на Мэй, надеясь, что она чувствует то же, что и я. Но моя сестра, даже в облике новобрачной, выглядит задумчивой и отстраненной. Мое сердце сжимается. Как это все должно быть для нее ужасно. Но Мэй не из слабых. Именно она много миль тащила повозку, а потом выхаживала меня, когда я была при смерти. Ей удалось найти в себе силы, чтобы не сдаться.

Как-то раз, еще до рождения ребенка, мы с Мэй обсуждали материнский суп и раздумывали, стоит ли нам просить приготовить его. Мэй знала, что от этого супа у нее появится молоко, но решила, что он поможет ей и от кровотечения. Мы с Мэй поедали суп вместе. Через три дня после появления Джой Мэй ушла в душевую и долго не возвращалась. Я оставила дочку с Ли-ши и отправилась на поиски сестры. Мне было страшно: я боялась даже представить себе, на что может решиться Мэй в одиночестве. Но, когда я ее нашла, она плакала не от горя, а от боли в груди.

– Это хуже, чем роды, – сказала она, всхлипывая. Ее матка вернулась к своим привычным размерам, и теперь никто бы не мог определить, что недавно она родила. Но ее груди, налитые ненужным молоком, набухли и болели. Помогла горячая вода: молоко наконец потекло из сосков. Его струйки, смешиваясь с водой, исчезали в сливе.