Текст книги "Девушки из Шанхая"

Автор книги: Лиза Си

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Полет в ночном небе

На следующее утро хозяйка кипятит нам воду для умывания. Она готовит чай и вновь предлагает нам джук.Втирает нам в ступни новую порцию своей мази и дает ветхие, но чистые бинты, чтобы перевязать волдыри. Потом она провожает нас во двор и помогает маме забраться в повозку. Мама предлагает ей деньги, но она оскорбленно отмахивается и отворачивается.

Все утро мы идем вперед. Над полями колышется туман. Порой из деревень до нас долетает запах горящего сена и вареного риса. Моя шляпка с перьями и зеленая шляпка Мэй, уцелевшие в погроме, устроенном Старым Лу, теперь заботливо упакованы, и солнце начинает поджаривать наши лица.

Иногда мы с Мэй подсаживаемся к маме в повозку. Наш возчик не жалуется, не угрожает нас бросить и не торгуется – он героически продолжает шагать вперед.

Ближе к вечеру, как и накануне, он поворачивает на тропинку, ведущую к ферме – еще более неказистой, чем вчерашняя. Женщина с привязанным за спиной ребенком разбирает семена, мужчина оценивающе смотрит на нас, прикидывая, сколько с нас можно взять. Видя мамины ноги, он беззубо ухмыляется. За сухие подстилки из колосьев мы платим гораздо больше, чем они того стоят.

Мама с Мэй почти сразу же засыпают. Я лежу и разглядываю потолок, слушаю, как бегают вдоль стен крысы, останавливаются, что-то грызут. Всю жизнь я была очень избалована по части еды, путешествий и комфорта. Теперь же я размышляю о том, как легко мы трое и подобные нам баловни судьбы можем погибнуть в пути. Мы не умеем жить впроголодь, сражаться за каждый новый день. Но живущая здесь семья и женщина, приютившая нас вчера, прекрасно знают, каково это. Если за душой ничего нет, не так страшно чего-то лишиться.

На следующее утро мы проходим по спаленной дотла деревне. По дороге видим тех, кто безуспешно пытался сбежать: расстрелянные и заколотые мужчины, брошенные дети и женщины в одних рубахах – их тела обнажены ниже пояса, окровавленные ноги неестественно раскинуты. После полудня мы проходим мимо трупов китайских солдат, разлагающихся под палящим солнцем. Один из них свернулся калачиком, закусив тыльную сторону ладони, как будто перед смертью пытался заглушить страшную боль.

Как далеко мы ушли? Этого я не знаю. Возможно, мы проходим около двадцати километров в день. Сколько нам еще идти? Этого мы тоже не знаем. Но мы должны двигаться вперед, уповая на то, что доберемся до Великого канала, не наткнувшись на японцев.

Тем вечером рикша вновь сворачивает к какой-то лачуге, на этот раз пустой: видимо, хозяева недавно покинули ее. Все вещи на месте, включая цыплят и уток. Возчик, порывшись в шкафах, находит засоленную репу. Мы беспомощно наблюдаем, как он готовит рис. Как могло так случиться, что прошло три дня, а мы все еще не знаем, как его зовут? Он старше нас с Мэй, но моложе, чем мама. Однако мы зовем его «бой», а он отвечает нам с почтением. После еды он находит в комнате благовония, отгоняющие насекомых, зажигает их и уходит спать на улицу. Мы уходим в другую комнату, где стоит самодельная кровать: три доски, положенные на козлы для пилки дров. Мэй вытягивается поперек досок. В ногах у нее лежит подбитый ватой плед – сейчас слишком жарко, чтобы укрываться, и мы стелем его на доски, чтобы иметь хоть какую-то прослойку между ними и нашими телами.

Ночью приходят японцы. Мы слышим их топот, хриплые гортанные голоса и крики возчика, умоляющего о пощаде. Хотел он того или нет, его страдания и смерть дают нам время спрятаться. Но мы в двухкомнатной лачуге – где здесь укрыться? Мама велит нам снять доски с козел и прислонить к стене.

– Прячьтесь за них! – приказывает она. Мы с Мэй переглядываемся. – Быстро! – шепчет она. – Прячьтесь!

Когда мы с Мэй забираемся за доски, мама наклоняется к нам. В руках у нее мешочек с приданым и наши документы, завернутые в шелк.

– Возьмите.

– Мама…

– Тихо!

Она хватает меня за руку и вкладывает в нее мешочек и бумаги. Мы слышим, как она с трудом переставляет козлы, прижимая ими доски так, что мы с Мэй вынуждены прижаться щеками к стене – так мало места она нам оставила. Но наше убежище вряд ли можно назвать надежным, рано или поздно солдаты все равно нас обнаружат.

– Сидите здесь, – шепчет нам мама. – Не выходите, что бы вы ни услышали.

Она берет меня за руку, сжимает ее и переходит на сэйяп, чтобы Мэй не понимала ее:

– Перл, ты меня поняла? Сидите здесь! Не позволяй сестре выходить!

Мы слышим, как мама выходит из комнаты, хлопнув дверью. Мэй прерывисто дышит рядом со мной, и я чувствую, как ее дыхание жарко и влажно касается моего лица. Сердце колотится у меня в груди.

Мы слышим, как в другой комнате распахивается дверь, слышим топот сапог и громкие голоса солдат. Вскоре мы слышим, как мама умоляет их и пытается торговаться. Вдруг дверь в нашу комнату открывается, и свет фонарика пляшет по стенам и нашему укрытию. Мать кричит – коротко и пронзительно, – дверь захлопывается, и свет исчезает.

– Мама, – хнычет Мэй.

– Тихо! – шепчу я.

Мы слышим голоса и смех, но мама молчит. Они уже убили ее? Если да, значит, сейчас они придут сюда. Я должна сделать что-нибудь, чтобы спасти сестру. Я роняю отданные мне мамой вещи и начинаю выбираться из-за досок.

– Нет!

– Тихо!

Несмотря на тесноту, Мэй тянется ко мне и хватает меня за руку.

– Не выходи, Перл, – умоляет она. – Не бросай меня.

Я стряхиваю ее руку и, стараясь двигаться как можно тише, вылезаю наружу. Не медля ни секунды, я подхожу к двери, открываю ее, вхожу в комнату и закрываю дверь за собой.

Мама лежит на полу. Ее насилует какой-то мужчина. Я потрясена тем, какие тонкие у нее щиколотки – видимо, из-за того, что она всю жизнь ходила – или же пыталась ходить – с перебинтованными ступнями. Около дюжины солдат в желтых униформах, кожаных ботинках и с ружьями на плечах стоят вокруг, наблюдают и ждут своей очереди.

Увидев меня, мама стонет.

– Ты обещала, что не выйдешь. – Она еле говорит от боли и ужаса. – Я должна была защитить тебя.

Недомерок бьет ее по лицу. Чьи-то сильные руки хватают меня и тянут во все стороны. Кому из них я достанусь первому? Самому сильному? Мужчина, насилующий мою мать, внезапно останавливается, натягивает штаны и проталкивается ко мне, чтобы попробовать захватить и меня.

– Я сказала, что я одна, – в отчаянии бормочет мама. Она пытается подняться, но все, что ей удается, – это встать на колени.

Несмотря на царящий вокруг кошмар, мне удается сохранять спокойствие.

– Они тебя не понимают, – говорю я спокойно и невозмутимо.

– Я хотела спасти вас с Мэй, – плачет мама.

Кто-то толкает меня. Пара солдат возвращаются к матери и бьют ее по голове и плечам. Они кричат на нас. Может быть, они не хотят, чтобы мы разговаривали, но как знать? Я не понимаю их языка. Наконец один из солдат переходит на английский:

– Что говорит старуха? Кого вы прячете?

Я вижу жадность в его глазах. Здесь столько солдат, а женщин всего две, и одна из них – мать.

– Мама расстроена, что я не осталась в укрытии, – отвечаю я по-английски. – Я ее единственная дочь.

Мне не приходится притворяться, что я плачу. Я всхлипываю от ужаса, понимая, что будет дальше.

Время от времени я куда-то улетаю, покидая свое тело, эту комнату и саму землю. Я парю в ночном небе в поисках любимых людей и мест. Я думаю о З. Ч. Счел бы он мой поступок высшим актом дочерней благодарности? Я думаю о Бетси. Даже вспоминаю своего японского ученика. Если капитан Ямасаки где-то рядом, знает ли он, что это я, надеется ли, что сможет найти Мэй? Вспоминает ли он о том, как хотел взять ее в жены, думает ли, что теперь она достанется ему в качестве военного трофея?

Моя мать совершенно истерзана, но ее крики и кровь не останавливают солдат. Они разбинтовывают ее ступни, и бинты разлетаются, словно гимнастические ленты. Я никогда раньше не видела ее ступни обнаженными: иссиня-белые, цвета окоченевшего трупа, с лилово-зелеными пятнами на тех местах, где бинты годами сдавливали плоть. Солдаты тянут ее за ноги и тычут в них пальцами. Потом они прыгают на них, чтобы вернуть ступням «нормальную» форму. Она кричит, но не так, как кричат при родах или во время перебинтовывания ног. Ее крик похож на вой зверя в агонии.

Я закрываю глаза, стараясь отключиться от происходящего, но меня так и тянет укусить мужчину, лежащего на мне. Перед моими глазами стоят валявшиеся утром на дороге женские тела – я не хочу видеть свои ноги разбросанными под таким неестественным, нечеловеческим углом. Я чувствую, как что-то рвется у меня внутри – не так, как в брачную ночь, гораздо хуже: я чувствую такую жгучую боль, словно мои внутренности разрывают на куски. Тяжелый, липкий воздух заполнен удушающим запахом крови, благовоний от насекомых и маминых обнаженных ступней.

Несколько раз – когда мамины крики становятся особенно жуткими – я открываю глаза и вижу, что они с ней делают. Мне хочется кричать: «Мама, мама, мама!», но я молчу. Я не доставлю этим обезьянам радости видеть мой ужас. Я тянусь к ней и беру ее за руки. Как описать тот взгляд, которым мы обмениваемся? Мы – мать и дочь, нас долго и жестоко насилуют, и мы знаем, что умрем. Я вижу в ее глазах свое рождение, вечную трагедию материнской любви, отсутствие всякой надежды и где-то в самой глубине – ярость, которой никогда раньше не видела.

Все это время я молча молюсь, чтобы Мэй оставалась в укрытии, не издавала ни звука, чтобы она не заглядывала в комнату, чтобы не делала никаких глупостей, потому что чего я точно не смогу вынести, так это если она окажется здесь с этими… людьми. Вскоре я уже не слышу маминых криков. Я перестаю понимать, где я и что происходит. Все, что я чувствую, – это боль.

Со скрипом открывается входная дверь, и я слышу новые шаги по утоптанной земле. Как бы ужасно ни было все, что произошло раньше, этот момент хуже всего – я понимаю, что все еще впереди. Но я не права. Сердитый, властный, скрипучий, как железо, голос кричит на солдат. Они встают и поправляют штаны. Они приглаживают волосы и вытирают рты тыльной стороной руки. Вытягиваются по струнке и отдают честь. Я стараюсь не шевелиться в надежде, что они сочтут меня мертвой. Новый голос выкрикивает приказы – или упреки? Солдаты шумят.

Моей щеки касается холодная грань не то штыка, не то сабли. Я не реагирую. Меня пинают. Я не хочу реагировать – будь мертвой, мертвой, и все может закончиться, но мое тело сворачивается, подобно раненой гусенице. В этот раз никто не смеется. Стоит ужасающая тишина. Я жду удара штыком.

Я чувствую дуновение холодного воздуха и мягкое прикосновение ткани к моему обнаженному телу. Хриплый солдат стоит прямо рядом со мной – я слышу, как он отдает приказы и как шаркают и покидают дом все остальные. Он наклоняется, поправляет на мне одежду, накрывает тканью мои бедра и уходит.

Комнату надолго заполняет черная тишина. Потом я слышу, как мама двигается и стонет. Я шепчу, все еще в страхе:

– Не шевелись. Они могут вернуться.

Наверное, мне только кажется, что я произношу эти слова, потому что мама не обращает на них никакого внимания. Я слышу, как она ползет ко мне, и чувствую ее руку на своей щеке. Я всегда думала, что физически мама очень слаба, но она втаскивает меня к себе на колени и прислоняется к стене лачуги.

– Твой отец назвал тебя Драконовой Жемчужиной, – говорит мама, гладя меня по голове, – потому что ты родилась в год Дракона, а Дракон любит играть с жемчугом. Но мне это имя понравилось по другой причине. Жемчужина появляется на свет, когда в раковину попадает песчинка. Мне было всего четырнадцать лет, когда мой отец выдал меня замуж. Мне пришлось заниматься постельными делами – это был мой долг. То, что твой отец оставил во мне, было неприятным, как песок. Но случилось чудо – на свет появилась моя Перл.

Она тихо стонет. Я не могу пошевелиться, у меня болит все тело. Где Мэй?

– В день, когда ты родилась, случился тайфун, – внезапно продолжает мама, переходя на сэйяп, язык моего детства, недоступный для Мэй. – Говорят, что Дракона, родившегося в непогоду, ждет особенно бурная жизнь. Ты всегда уверена в своей правоте и из-за этого ошибаешься.

– Мама…

– Послушай меня сейчас, а потом попробуй забыть… все это.

Она наклоняется ко мне и шепчет:

– Ты – Дракон, а Дракон, единственный из всех знаков, может укротить свою судьбу. Только Дракону достаются рога судьбы, долга и силы. Твоя сестра – всего лишь Овца.

Я шевелюсь, но мама крепко держит меня.

– Не спорь со мной сейчас. У нас нет времени.

Ее голос кажется мне музыкой. Никогда раньше я не чувствовала так остро ее любовь. Я обмякаю в ее руках, медленно соскальзывая в темноту.

– Ты должна заботиться о сестре, – говорит мама. – Обещай мне, Перл. Обещай прямо сейчас.

Я обещаю. А затем – спустя дни, недели и месяцы – меня накрывает темнота.

Есть ветер и пить волны

Я прихожу в себя и чувствую, как лица касается влажная ткань. Открываю глаза и вижу Мэй – своей красотой и прозрачной бледностью она напоминает призрак. Над ней я вижу небо. Значит ли это, что мы уже умерли? Я закрываю глаза и ощущаю покачивание.

Потом снова прихожу в себя и понимаю, что я в какой-то лодке. На этот раз пытаюсь не потерять сознания как можно дольше. Слева от меня лежат сети, справа я вижу землю. Лодка движется мерно и плавно. По отсутствию волн я понимаю, что мы не в океане. Я поднимаю голову и вижу у своих ног клетку Внутри извивается и скачет мальчик лет шести – умственно отсталый? Ненормальный? Больной? Я закрываю глаза, и размеренное покачивание, сопровождающее движение лодки, усыпляет меня.

Не знаю, сколько дней мы плывем. Мимолетные картины вспыхивают у меня перед глазами, доносятся какие-то звуки: луна и звезды, неумолчный хор лягушек, тоскливое пение пипы, [12]12
  Пипа– китайская четырехструнная лютня.


[Закрыть]плеск весел, громкий голос матери, зовущей ребенка, треск выстрелов. В болезненной пустоте моего сознания я слышу чей-то вопрос: «Правда, что тела мужчин плывут лицами вниз, а женские – глядят в небо?» Не знаю, кто это спросил, да и спрашивал ли кто-нибудь. Что до меня, я бы предпочла смотреть вниз, в вечную темноту воды.

В какой-то момент я поднимаю руку и чувствую, как по ней скользит что-то тяжелое. Это нефритовый браслет моей матери, и я понимаю, что она умерла. Внутри меня все словно бы плавится от жара, но кожа покрыта мурашками от холода. Чьи-то нежные руки подымают меня. Я в больнице. Чей-то тихий голос произносит слова «морфий», «разрывы», «инфекция», «вагина» и «операция». Когда я слышу голос сестры, то чувствую себя в безопасности. Когда она молчит, я впадаю в отчаяние.

В конце концов я возвращаюсь к жизни. Мэй дремлет в кресле у больничной кровати. Ее руки так плотно забинтованы, что кажется, будто у нее на коленях лежат две большие белые лапы. Доктор наклоняется надо мной и прикладывает к губам палец:

– Пусть поспит. Ей нужен сон.

Когда он наклоняется ко мне, я пытаюсь отодвинуться, но обнаруживаю, что мои запястья привязаны к кровати.

– Вы некоторое время были в беспамятстве, – говорит он мягко, – и довольно яростно от нас отбивались.

Он кладет руку мне на плечо. Хотя он и китаец, он все равно мужчина. Я борюсь с желанием закричать. Он пытливо заглядывает мне в глаза и улыбается.

– Жар спал. Вы будете жить.

Потом я узнаю, что Мэй погрузила меня в тележку и тащила ее, пока мы не добрались до Великого канала. По пути она выбросила или продала большую часть наших пожитков. Все, что у нас теперь есть, – это наши бумаги, по три наряда у каждой и то, что осталось от маминого приданого. У Великого канала Мэй отдала часть маминых денег семье рыбака, чтобы те довезли нас на своем сампане до Ханчжоу. К тому моменту, как Мэй привезла меня в больницу, я была уже на грани жизни и смерти. Пока меня оперировали, другие доктора лечили Мэй руки – в пути она стерла их до крови. Она заплатила за наше лечение, сдав некоторые мамины свадебные украшения в местный ломбард.

Постепенно руки Мэй приходят в норму, но мне требуется еще две операции. Однажды доктора приходят ко мне с мрачными лицами и говорят, что я вряд ли когда-нибудь смогу иметь детей. Мэй плачет, я – нет. Чтобы родить ребенка, надо заниматься постельными делами, а я лучше умру, чем соглашусь на это. Больше никогда, говорю я себе. Больше никогда не буду заниматься этим.

Проходит около полутора месяцев, и доктора наконец соглашаются выписать меня. Объявив мне эту новость, Мэй исчезает, чтобы заняться организацией нашего путешествия в Гонконг. В тот день, когда она забирает меня из больницы, я захожу в ванную, чтобы переодеться. Я сильно похудела. Тощей, неуклюжей, костлявой девушке, глядящей на меня из зеркала, не больше двенадцати лет. Ее щеки глубоко запали, глаза обведены темными кругами. Стрижка отросла, и волосы висят тусклыми сальными прядями. Оттого что я целыми днями находилась под палящим солнцем без зонтика или шляпки, кожа у меня покраснела и обветрилась. Если бы папа увидел меня такой, он бы пришел в ярость. Мои руки так исхудали, что пальцы кажутся неестественно длинными и смахивают на когти. Западного образца платье болтается на мне, как мешок.

Когда я выхожу из ванной, я вижу, что Мэй сидит на кровати и ждет. Она смотрит на меня и просит снять платье.

– Пока ты болела, многое изменилось, – говорит она. – Обезьяны ведут себя как муравьи в поисках сиропа. Они повсюду. – Она медлит. Она не хочет упоминать то, что произошло тогда в хижине, и я благодарна ей за это. Но эти воспоминания присутствуют в каждом ее слове, в каждом взгляде.

– Мы должны приспособиться, – говорит она неестественно бодро. – Нам надо выглядеть как все.

Мэй продала один из маминых браслетов и купила нам черные льняные крестьянские штаны, широкие синие рубашки и косынки, чтобы покрыть волосы. Она протягивает мне эту грубую деревенскую одежду. Я никогда не стеснялась Мэй, она моя сестра. Но не думаю, что она сможет сейчас вынести мой вид. Я беру одежду и ухожу в ванную.

– У меня есть еще одна идея, – обращается она ко мне через запертую дверь. – Не совсем моя, правда, да я и не уверена, что она сработает. Мне об этом рассказали две дамы из китайской миссии. Выходи, покажу.

На этот раз, взглянув на себя в зеркало, я близка к тому, чтобы рассмеяться. За последние два месяца я превратилась из красотки в жалкую крестьянку. Но когда я выхожу из ванной, Мэй никак не комментирует мой вид и жестом подзывает к кровати. Она ставит на ночной столик банку кольдкрема и жестянку с какао, берет с подноса для завтрака ложку, неодобрительно хмурится, увидев, что я опять ничего не съела, и выкладывает часть крема на поднос.

– Перл, насыпь в крем какао, – просит она меня. Я озадаченно гляжу на нее. – Доверься мне, – говорит она с улыбкой. Я высыпаю какао в банку, и Мэй принимается перемешивать отвратительную субстанцию.

– Мы натрем этим лицо и руки, – объясняет она, – чтобы кожа выглядела более темной, как у крестьянок.

Идея хороша, но у меня и так темная кожа, и это не спасло меня от солдатского безумия. Однако с этой минуты я больше не выхожу на улицу, не натеревшись приготовленной Мэй смесью.

* * *

Пока я лежала в больнице, Мэй познакомилась с рыбаком, который обнаружил новый, куда более выгодный промысел и занялся перевозкой беженцев – из Ханчжоу в Гонконг. Сев на его суденышко, мы присоединяемся к доброй дюжине пассажиров, теснящихся в темном трюме, где раньше хранили рыбу. Единственный источник света – это щели в палубе у нас над головой, в воздухе стоит удушающий запах рыбы. Но мы уже вышли в море и теперь болтаемся в хвосте тайфуна. Вскоре пассажиров начинает укачивать. Мэй приходится тяжелее всех.

На второй день пути мы слышим выстрелы. Женщина рядом со мной начинает рыдать:

– Это японцы!

– Мы все погибнем, – всхлипывает кто-то рядом.

Если это так, я не дам им снова изнасиловать меня. Я сразу брошусь за борт. Тяжелые шаги по палубе эхом отдаются в нашем трюме. Матери прижимают младенцев к груди, чтобы заглушить их плач. Ребенок напротив меня судорожно машет ручкой, пытаясь вздохнуть.

Мэй торопливо роется в наших сумках, вынимает оставшиеся деньги и разделяет их на три части, складывает одну из них и запихивает в потолочную щель. Она протягивает мне несколько банкнот, и я, следуя ее примеру, засовываю их под косынку. Затем она поспешно стягивает с меня мамин браслет, снимает сережки, складывает их вместе с остатками маминого приданого и прячет все это между стеной и помостом, на котором мы сидим. Наконец, она лезет в нашу сумку, достает свою смесь, и мы покрываем руки и лица новым слоем мази.

Распахивается люк, и на нас обрушивается поток света.

– Выходите! – командует кто-то по-китайски.

Мы повинуемся. В лицо ударяет свежий соленый ветер. Под ногами плещется море. Я слишком испугана, чтобы поднять голову.

– Все в порядке, – шепчет Мэй. – Это китайцы.

Но это не морская полиция, не рыбаки и не беженцы, которых пересаживают с одного судна на другое. Это пираты. На суше наши соотечественники промышляют грабежом в зонах боевых действий. С чего вдруг на море должно быть по-другому? Наши спутники в ужасе. Они еще не осознали, что потеря денег – это ничто.

Пираты обыскивают людей и забирают деньги и драгоценности. Не удовлетворившись этим, они приказывают мужчинам раздеться. Те сначала колеблются, но, когда им грозят ружьем, сразу же повинуются. Между ягодиц, в бельевых швах и подошвах ботинок обнаруживаются новые ценности.

Сложно объяснить, что я чувствую в этот момент. В последний раз, когда я видела обнаженных мужчин… Но это мои соотечественники – замерзшие и испуганные, они пытаются прикрыть свои интимные части. Я чувствую смущение, злость и странное торжество от того, что вижу мужчин в таком униженном положении.

Затем пираты приказывают женщинам отдать то, что при них. Видя, что произошло с мужчинами, женщины покоряются. Я без сожаления отдаю деньги, спрятанные в косынке. У нас забрали наши ценности, но пираты не глупцы.

– Ты!

Я вздрагиваю, но обращаются не ко мне.

– Что ты прячешь?

– Я работаю на ферме, – дрожащим голосом отвечает девушка справа от меня.

– На ферме? По твоим рукам, ногам и лицу этого не скажешь!

Это действительно так. Одета она по-крестьянски, но у нее бледное лицо, ухоженные руки, а на ногах – новые оксфордские туфли. [13]13
  Оксфордские туфли– низкие туфли на шнуровке с округлыми носами.


[Закрыть]Пираты раздевают девушку, и она остается в поясе и белье. Все мы понимаем, что она солгала. Крестьянка не может позволить себе использовать западные гигиенические принадлежности – они используют грубую хлопковую бумагу.

Как так случилось, что мы не можем ничем помочь, а просто стоим и смотрим? Я наблюдаю за происходящим, отчасти боясь за нас с Мэй, отчасти – из любопытства. Пираты забирают белье и разрезают его ножом. Внутри обнаруживается всего пятнадцать гонконгских долларов.

Раздраженный ничтожностью своей добычи, пират швыряет белье в море. Он оглядывает женщин одну за другой, решает, что мы не стоим внимания, и приказывает своим людям обыскать трюм. Спустя несколько минут они возвращаются, бросают нам несколько угроз, залезают обратно в свою лодку и уплывают. Люди поспешно бросаются в вонючий трюм, чтобы узнать, что пропало. Я остаюсь на палубе. Вскоре – скорее, чем я думала, – раздаются крики отчаяния.

Один из мужчин взбегает по лестнице, тремя гигантскими шагами пересекает палубу и бросается за борт. Ни рыбак, ни я не успеваем ничего сделать. Около минуты несчастный болтается в волнах, а затем исчезает из виду.

С того момента, как я пришла в себя в больнице, мне каждый день хотелось умереть. Но при виде тонущего человека во мне что-то поднимается. Дракон не сдается. Дракон сражается с судьбой. Более того, Дракон «приручает судьбу». Это был не то что бурный порыв, нет, а будто кто-то подул на янтарь и тот засиял мягким оранжевым светом. Я должна держаться за свою жизнь – пусть разрушенную, потерявшую смысл. Я слышу мамин голос, повторяющий одну из ее любимых пословиц: «Хуже смерти беды нет, беднее нищего не станешь». Я хочу – мне надо– сделать что-то более отважное и достойное, чем смерть.

Я спускаюсь по лестнице в трюм. Рыбак запирает люк. В погребальном свете я нахожу Мэй и присаживаюсь рядом с ней. Она молча показывает мне мамин мешочек и смотрит вверх. Я слежу за ее взглядом. Наши деньги уцелели в потолочной щели.

* * *

Спустя несколько дней после прибытия в Гонконг мы узнаем, что Шанхай пал. Сообщения об этом слишком ужасны, чтобы быть правдой. Бомбы сровняли Чапэй с землей. Хункоу, где мы жили, пострадал немногим меньше. Французскую концессиу и Международный сеттльмент, как иностранные территории, пока щадят. Все больше и больше беженцев прибывают в город, где и крысе бы места не нашлось. Газеты сообщают, что четвертьмиллионное население иностранных концессий страдает от нашествия четырех миллионов беженцев, живущих на улицах и в переоборудованных кинематографах, дансингах и ипподромах. Эти концессии, окруженные со всех сторон недомерками, называют теперь Одиноким островом. Наш город, наш дом, азиатский Париж, потерян. В последующие дни недомерки, воодушевленные своими успехами, продолжают бесчинствовать. Каждый день в новостях сообщают, что все больше женщин похищено, изнасиловано или убито. Кантон, расположенный недалеко от Гонконга, подвергся мощной бомбардировке. Мама хотела, чтобы мы отправились в отцовскую деревню, но что ждет нас там? Не сожгли ли ее уже дотла? Выжил ли кто-нибудь? Значит ли еще что-нибудь в Иньбо отцовское имя?

Мы живем в грязной, пыльной, кишащей блохами гостинице в портовом районе Гонконга. Рваная москитная сетка покрыта копотью. Все то, что мы предпочитали не замечать в Шанхае, здесь бросается в глаза: сгорбленные люди целыми семьями сидят на улицах, разложив на одеяле свои пожитки в надежде, что кто-нибудь их купит. Британцы, однако, ведут себя так, будто обезьяны никогда не вторгнутся в колонию.

– Нас эта война не касается, – говорят они с резким акцентом. – Япошки не осмелятся напасть.

У нас мало денег, и нам приходится есть тушеные рисовые отруби, которыми обычно кормят свиней. Отруби царапают горло на входе и ранят до крови на своем пути наружу. Мы ничего не умеем, а красотки теперь никому не нужны: зачем рекламировать красоту, когда мир стал уродлив?

В один из дней мы видим, как Рябой Хуан выходит из лимузина и поднимается по ступенькам отеля «Пенинсула». Ошибки быть не может, это он. Мы возвращаемся в гостиницу, запираемся в своей комнате и пытаемся понять, что значит его присутствие в Гонконге. Он здесь, чтобы спастись от войны? Зеленая банда теперь работает в этом городе? Неизвестно, и способа выяснить у нас нет. Но, как бы то ни было, у него длинные руки. Если он здесь, на юге, он нас найдет.

Нам ничего не остается, и мы отправляемся в пароходство Роберта Доллара, меняем билеты и достаем себе места в особом втором классе на пароходе «Президент Кулидж», плывущем в Сан-Франциско. Мы не думаем о том, что будем делать по прибытии и будем ли искать наших мужей. Мы хотим оказаться вне досягаемости Зеленой банды и японцев.

* * *

На корабле меня вновь начинает терзать лихорадка. Большую часть путешествия я сплю в нашей каюте. Мэй снова мучает морская болезнь, и все время она проводит дыша свежим воздухом на палубе второго класса. Она рассказывает мне о юноше, который едет учиться в Принстон.

– Он едет первым классом, но приходит к нам на палубу повидаться со мной. Мы гуляем и говорим, говорим, говорим, – докладывает она. – Я от него тащусь.

Я впервые слышу такое выражение. Этот парень, похоже, совсем обамериканился. Неудивительно, что он так понравился Мэй.

Порой Мэй возвращается в каюту поздно ночью. Иногда она залезает на верхнюю койку и сразу же засыпает, а иногда забирается ко мне и обнимает меня. Она дышит в такт со мной и засыпает. Я лежу без сна, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее, и меня мучит беспокойство. Мэй кажется очень увлеченной этим юношей, и я думаю о том, занимаются ли они постельными делами. Но как, если ее так укачивает? Как? Потом мои мысли становятся еще более темными.

Многие мечтают попасть в Америку. Некоторые отдали бы все, чтобы оказаться там. Но Америка никогда не была моей мечтой. Для меня это просто вынужденный шаг, еще один после стольких ошибочных шагов, трагедий и множества глупых решений. Все, что у нас с Мэй есть, – это мы сами. После всего, что мы прошли, наша связь так прочна, что никакой острый нож не мог бы перерубить ее. Все, что нам остается, – это продолжать свой путь, куда бы он ни вел.