Текст книги "Девушки из Шанхая"

Автор книги: Лиза Си

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Да, все мы, в том числе и Перл, окажемся в беде. Вот почему я вас так держу. – Он сжимает руку в кулак. – Не должно быть ни одного шанса на ошибку. Ничто не должно просочиться.

– А я? – нерешительно спрашивает Мэй.

– Верн родился здесь, так что ты, дорогая Мэй, жена настоящего гражданина. Ты приехала сюда легально, и ты в безопасности. Но тебе следует оберегать сестру и ее мужа. Один донос – и их вышлют. Нас могут выслать всех, кроме тебя, Верна и Пань-ди – хотя я уверен, что ребенок должен следовать за своими родителями. Я верю, Мэй, что ты проследишь, чтобы этого не произошло.

Мэй бледнеет:

– Но что я могу сделать?

Старый Лу слегка улыбается, и его улыбка впервые не кажется мне безжалостной.

– Не переживай, – говорит он и поворачивается к Сэму. – Теперь мы знаем все секреты друг друга. Мы связаны навеки, как настоящие отец с сыном. Мы вдвоем должны защищать не только друг друга, но и дядюшек.

– Почему вы выбрали меня, а не одного из них? – спрашивает Сэм.

– Сам знаешь. Мне надо, чтобы после моей смерти кто-то заботился о моих предприятиях, моем родном сыне и почитал меня, потому что Верн не сможет. Я знаю, ты считаешь меня жестоким человеком и, наверно, не веришь мне, но я в самом деле считаю тебя заменой своему сыну. Ты всегда будешь для меня старшим, первым сыном – вот почему я так строг с тобой. Я пытаюсь быть настоящим отцом! Я отдам тебе все, но ты должен пообещать мне три вещи. Во-первых, перестань планировать побег. – Он поднимает руку, чтобы предупредить наши протесты. – Не трудитесь отрицать это. Я не глуп, я вижу, что происходит в моем доме, и я устал от постоянной тревоги по этому поводу.

После паузы он продолжает:

– Ты должен бросить работу в храме Гуан Инь. Это позорит меня. Мой сын не должен нуждаться в подобной работе. И наконец пообещай мне, что, когда придет время, ты позаботишься о моем мальчике.

Мы переглядываемся. Мэй смотрит на меня почти умоляюще: Я не хочу уезжать, я хочу остаться в Хаолайу.Сэма я пока понимаю не так хорошо. Он берет меня за руку: Может, это наш шанс, он ведь говорит, что будет обращаться со мной, как с родным сыном.А я… Я устала бежать. У меня это плохо получается, и к тому же теперь я должна заботиться о дочери. Но неужели мы сдадимся? Не продаем ли мы себя дешевле, чем нас купили?

– Если мы останемся, – говорит Сэм, – вы должны предоставить нам больше свободы.

– Это не переговоры! – протестует старик. – Вам нечем торговаться!

Но Сэм не уступает:

– Мэй снимается в массовке, и ей это нравится. Теперь вы должны предоставить такую же возможность ее сестре. Пусть Перл узнает, какова жизнь за пределами Чайна-Сити. И раз уж вы запрещаете мне работать в храме, вы должны мне платить. Если я ваш старший сын, обращайтесь со мной так же, как и с моим братом.

– Но это не одно и то же…

– Верно. Я работаю гораздо больше его. Ему платят из семейного котла. Мне тоже нужны деньги. Отец, – почтительно добавляет Сэм, – вы же знаете, что я прав.

Старик постукивает по столу костяшками пальцев, взвешивая, взвешивая, взвешивая. Выбив последнюю решительную дробь, он встает, сжимает плечо Сэма и возвращается к чайным кексам, чаю и приятелям.

На следующий день я покупаю газету, обвожу в кружок одно из объявлений и направляюсь в телефонную будку, чтобы узнать о вакансии приемщицы заказов в конторе по ремонту холодильников.

– У вас прекрасный голос, миссис Лу, – говорит мне приятный голос. – Пожалуйста, приходите на собеседование.

Но, увидев меня, мужчина говорит:

– Я не понял, что вы китаянка. Я подумал, что вы англичанка.

Место мне не достается, и такое происходит еще не раз. Наконец я заполняю анкету в универмаге «Буллокс Уилшир», и меня берут работать на склад, где меня никто не будет видеть. Я зарабатываю восемнадцать долларов в месяц. После работы в Чайна-Сити, где я должна была весь день носиться туда-сюда, мне несложно проводить весь день в одном помещении. Я одеваюсь лучше и работаю усерднее остальных сотрудников. Через пару недель меня переводят на должность укладчика товаров. Два месяца спустя меня назначают лифтером. Это происходит благодаря моему британскому акценту, который я использую потому, что это явно нравится моему начальнику-американцу. Сложно придумать более простую и бессмысленную работу – с десяти утра до шести вечера я езжу вверх-вниз. Теперь я зарабатываю на несколько долларов больше. Некоторое время спустя помощнику управляющего приходит в голову новая идея.

– К нам только что поступила партия наборов для игры в маджонг, – говорит он. – Будешь помогать мне их продавать, это создаст нужную атмосферу.

Он заставляет меня переодеться в дешевый чонсам,присланный вместе с товаром, отводит на первый этаж и усаживает за прилавок – мой собственный прилавок. К вечеру я продаю восемь наборов. На следующий день я надеваю один из самых красивых своих чонсамов– ярко-красный с вышитыми пионами – и продаю две дюжины наборов. Покупатели заявляют, что хотели бы научиться играть в маджонг, и помощник управляющего просит меня за дополнительную плату раз в неделю проводить занятия. Мне это удается так хорошо, что я прошу у него позволения сдать письменный экзамен, чтобы получить повышение. Но из-за моих китайских волос, глаз и кожи управляющий ставит мне низкую оценку, и я понимаю, что, несмотря на то, что я продаю больше товара, чем те, кто продают перчатки или шляпы, в «Буллоксе» мне большего не добиться.

Но что делать? Пока что я довольна своим заработком. Треть я отдаю отцу, треть откладываю для Джой, а треть трачу на себя.

* * *

Спустя шесть месяцев после пожара, второго августа 1939 года, происходит повторное торжественное открытие нашего Чайна-Сити с оперой, парадом драконов, фокусниками, красотками, танцами львов и демонов, с тщательно дозированными фейерверками. В последующие месяцы воздух ежедневно наполняется дымками благовоний и ароматами гардений. По переулкам плывет мягкая китайская музыка. Нас посетили кинозвезды Мэй Уэст и Джин Тирни, а также Элеонора Рузвельт. Горохом сыплются мероприятия с участием землячеств и хранителей святынь. Какие-то группы посещают «Китайскую джонку» – ресторан в виде флагмана пиратской эскадры под командой величайшего в мире пирата, каковым – так уж вышло – оказалась китаянка. Джонка приписана к гавани Хуанпу, посетители могут угоститься «пиратской пищей» и выпить «пиратского грога», приготовленного «опытным смешивателем, который мягко скажет, но крепко сварганит». Чайна-Сити переполнен американцами, но ему уже никогда не стать прежним.

Возможно, причиной потери интереса к нам стало то, что на месте декораций, которые всегда привлекали множество любопытных, теперь стоят их копии. Может быть, людям интереснее Новый Чайна-таун – более современный и занимательный. Пока мы были закрыты, Новый Чайна-таун манил посетителей своими неоновыми огнями, обещая им танцы и развлечения на всю ночь. Благодаря своим узким улочкам и людям, переодетым крестьянами, Чайна-Сити – вне зависимости от того, какое количество грога вы в себя вольете, – это тихое, мирное, старомодное место.

Я бросаю работу в «Буллоксе» и возвращаюсь к рутинному труду в Чайна-Сити. Теперь я получаю достойную оплату. Мэй, однако, не желает возвращаться в «Золотую пагоду».

– Бак Ва Том предложил мне работать на полную ставку, – говорит она отцу Лу. – Я буду помогать ему работать с массовкой, следить за тем, чтобы все вовремя садились в автобусы и приезжали на студию, и переводить во время съемок.

Я с удивлением слушаю ее рассказ. У меня бы эта работа вышла лучше. Начнем с того, что я свободно говорю на сэйяпе – это понимает даже мой свекор.

– А твоя сестра? Умница у нас она, это место больше подошло бы ей.

– Да, моя цзецзеочень умная, но…

Прежде чем она успевает высказать свои возражения, он пробует зайти с другой стороны:

– Почему ты хочешь отделиться от семьи? Разве тебе не хочется быть рядом с сестрой?

– Перл не против, – отвечает Мэй. – Я ей дала много такого, что ей иначе не досталось бы.

В последнее время, если Мэй чего-то хочет, она напоминает мне, что отдала мне свою дочь, и обо всех связанных с этим секретах. Не угроза ли это – если я буду с ней спорить, она скажет старику, что Джой не моя дочь? Вовсе нет. Мэй все продумала. Так она напоминает мне, что у меня есть прелестная дочь, любящий муж и подобие дома в нашей комнате, тогда как у нее нет никого и ничего. Так почему бы мне не помочь ей обрести что-то, что хоть немного облегчит ей жизнь?

– Мэй уже работала с людьми из Хаолайу, – говорю я свекру. – Она отлично справится.

Таким образом, Мэй начинает работать у Тома Габбинса, а я занимаю ее место в «Золотой пагоде». Я вытираю пыль, мою полы и окна, готовлю обед отцу Лу и оттираю в тазу его посуду, выплескивая за порог грязную воду, как будто я – крестьянская дочь. И я забочусь о Джой.

Как и всем женщинам, мне бы хотелось быть лучшей матерью. Джой полтора года, и она до сих пор носит подгузники, которые я стираю вручную. Она часто плачет, и мне приходится чуть ли не часами укачивать и успокаивать ее. Здесь нет ее вины. Из-за съемок она недосыпает ночью и редко спит днем. На площадке она ест американскую еду и выплевывает китайские блюда, которые я ей готовлю. Я обнимаю ее, прижимаю к себе и делаю все, что обычно делают матери, хотя все еще боюсь прикосновений. Я люблю свою дочь, но она – Тигренок, и с ней бывает нелегко. К тому же она много времени проводит с Мэй. Иен-иен пестует зарождающееся во мне зерно недовольства. Не следовало бы мне слушать эту старуху, но деваться от нее некуда.

– Эта Мэй думает только о себе. Ее прелестное личико скрывает злое сердце. У нее всего одна обязанность, и ту она не выполняет. Перл, ты сидишь здесь и целыми днями заботишься о своей никчемной дочери. Но где же ребенок твоей сестры? Почему она не родит нам внука? Почему, Перл, почему? Потому что она эгоистка, потому что не желает помочь тебе или кому-нибудь из нас.

Я не хочу верить в подобные вещи, но нельзя отрицать, что Мэй сильно изменилась. Мне как ее цзецзеследовало бы положить этому конец, но мы с родителями не могли справиться с ней, когда она была ребенком, а теперь я и подавно не знаю, что мне с ней делать.

Словно чтобы еще больше все усложнить, Мэй постоянно звонит мне с площадки и шепчет:

– Перл, что, черт побери, мне им сказать, чтобы они несли ружья на плечах?

Или:

– Что, черт побери, им сказать, чтобы они сбивались в кучу, когда их бьют?

Я послушно перевожу все на сэйяп, потому что не знаю, как мне реагировать.

К Рождеству наша жизнь входит в колею. Мы с Мэй живем здесь уже двадцать месяцев. Мы зарабатываем и можем позволить себе небольшие развлечения. Отец Лу зовет нас транжирками, хотя мы тщательно рассчитываем все расходы. Я мечтаю о модной стрижке, которую не делают в китайских кварталах. Но в салонах красоты, расположенных в западной части города, мне отказывают, говорят, что они не стригут китайские волосы. Наконец в одной из парикмахерских соглашаются постричь меня поздно вечером, чтобы мое присутствие не оскорбило белых посетителей. Было бы здорово купить машину – подержанный четырехдверный «плимут» можно купить за пятьсот долларов, – но до этого нам еще далеко.

Пока же мы ходим в кинотеатры на Бродвее. Даже если мы платим за лучшие места, нам все равно приходится сидеть на балконе. Но мы не жалуемся, потому что фильмы поднимают нам настроение. Мы аплодируем, видя на экране Мэй в роли падшей женщины, молящей миссионера о прощении, или Джой в роли сироты, которую Кларк Гейбл несет в сампан. Видя на экране прелестное лицо дочери, я начинаю стыдиться своей темной кожи. Я покупаю в аптеке крем с земляным жемчугом, надеясь, что мое лицо примет цвет, подобающий матери Джой.

За время, проведенное здесь, мы с Мэй из побитых жизнью красоток, ищущих, где бы спрятаться, превратились в молодых жен, пусть и не вполне довольных своей участью, – но есть ли такие? Мы с Сэмом занимаемся постельными делами, как и Мэй с Верном – благодаря тонкости стен я знаю это наверняка. Мы приспособились к тому убежищу, что нам досталось, мы приняли его и по мере сил пытаемся получить удовольствие. В канун Нового года мы наряжаемся и идем в клуб «Паломар», но нас туда не пускают, потому что мы китайцы. Стоя на улице, я поднимаю глаза и вижу полную луну. Она кажется мне расплывчатой и усталой, потускневшей из-за уличных огней и автомобильных выхлопов. Как сказал один поэт, даже лучшая из лун не минует печали.

Часть III
Судьба

Хаолайу

Мы снова в Шанхае. Вокруг слышится громыхание повозок. На земле сидят нищие с протянутыми руками. В окнах висят жареные утки. Уличные торговцы склонились над своими тележками – они варят лапшу, жарят орехи и тофу. Зеленщики торгуют китайской капустой и дынями. Фермеры приехали в город, сгибаясь под тяжестью корзин с живыми цыплятами и утками и разделанных свиных туш, привязанных к жердям, лежащим на их плечах. На женщинах – облегающие чонсамы.Старики сидят на перевернутых ящиках и дымят трубками, согревая ладони в рукавах. По земле плывет густой туман, обвивая наши ноги, затекая в переулки и темные подворотни. Над нашими головами болтаются красные фонари, чей свет делает все похожим на жутковатый спектакль.

– По местам! По местам!

Родина исчезает, и я вновь оказываюсь на съемочной площадке, куда пришла вместе с Мэй и Джой. Прожекторы освещают фальшивый пейзаж, по полу едет камера. Рабочий устанавливает микрофонную удочку. На дворе – сентябрь 1941 года.

Джой сидит на коленях у своей тетушки и выглядит довольной и встревоженной одновременно. Ей три с половиной года, и она прелестна – «ну прямо как тетушка», говорят все вокруг. Мэй и в самом деле замечательная тетя: она находит работу для своей племянницы, водит ее на съемочную площадку, следит за тем, чтобы у нее были самые лучшие костюмы и чтобы она всегда попадалась на глаза режиссеру, когда тому понадобится невинное детское личико. За последний год Джой так много времени провела со своей тетушкой, что общение со мной ей нравится не больше прокисшего молока. Я воспитываю ее, заставляю есть вовремя, одеваться подобающим образом и уважать бабушку и дедушку, дядюшек и всех, кто старше. Мэй предпочитает заваливать Джой подарками, поцелуями и разрешает ей целыми ночами наблюдать за съемками.

Меня всегда называли умницей – это признает даже мой свекор. Но то, что два года назад показалось мне неплохой идеей, было большой ошибкой. Когда я разрешила Мэй брать Джой с собой на съемки, я не осознавала, что сестра введет мою дочь в совершенно другой мир – блестящий и не имеющий ко мне никакого отношения. Когда я сказала об этом Мэй, она нахмурилась и покачала головой:

– Все совсем не так! Сходи с нами на съемку, и ты увидишь, чем мы занимаемся. Увидишь, какая Джой прекрасная актриса, и передумаешь.

Но дело не в Джой. Мэй хочет продемонстрировать, какая она важная персона, а мне следует сказать ей, как я ею горжусь. Это идет еще с детства.

Итак, сегодняшним вечером мы погрузились в автобус вместе с нашими соседями, которых Мэй также устроила на работу. Добравшись до студии, мы проезжаем через ворота и отправляемся прямо к костюмерной, работницы которой швыряют нам одежду, не интересуясь нашими размерами. Мне достается грязный жакет и пара широких мятых штанов. Мне не приходилось надевать подобную одежду с той поры, как мы с Мэй покинули Китай и оказались взаперти на острове Ангела. Я попробовала попросить что-то более подходящее, но костюмерша мне отказала:

– Вы должны выглядеть очень грязными. Понятно?

Мэй, обычно исполняющая роли блестящих злодеек, тоже взяла себе крестьянский наряд: мы будем сниматься вместе.

Все переодеваются в огромном неотапливаемом шатре, не дающем какой-либо возможности уединиться. Хотя я каждый день одеваю свою дочь, сейчас это делает ее тетушка: снимает с Джой шерстяной свитер и помогает ей надеть штаны, такие же темные, грязные и широкие, какие мы когда-то носили. Потом мы отправляемся к гримерам. Наши волосы убирают под тугие черные косынки. Волосы Джой завязывают в несколько хвостиков, и ее голова начинает напоминать грядку, усеянную диковинными черными растениями. Наши лица покрывают темным гримом, и я вспоминаю, как Мэй мазала мне лицо смесью крема и какао. Затем мы вновь выходим на улицу, чтобы нас обдали грязью из распылителя. После этого мы ждем начала съемок в искусственном Шанхае. Наши широкие черные штаны развеваются на ветру подобно темным призракам. Для тех, кто родился здесь, это – единственный шанс попасть на землю своих предков. Тем же, кто родился в Китае, декорации позволяют на секунду почувствовать себя в ином месте и времени.

Надо признать, что мне приятно видеть, как съемочная группа любит мою сестру и как ее уважают актеры массовки. Ее смех, улыбки и болтовня с друзьями напоминают мне о том, какой она была в Шанхае. Однако я постепенно понимаю, что многое в процессе съемок выводит меня из себя. За торговцем цыплятами сидят несколько мужчин и играют на деньги. Другие изображают, будто курят опиум – прямо на улице! Почти у всех мужчин волосы заплетены в косы, хотя дело происходит после провозглашения Республики, а судя по тому, что говорится о вторжении недомерков, – через четверть века после этого события. А что до женщин…

Мне вспоминается фильм «Жестокий Шанхай», который мы с Сэмом, Мэй и Верном недавно видели в кинотеатре «Миллион долларов». Режиссер Джозеф фон Штернберг жил в Шанхае, и мы ожидали увидеть что-нибудь, напоминающее наш родной город. Но это была всего лишь очередная история про то, как женщина-дракон вовлекла белую девушку в мир азартных игр, алкоголя и прочих ужасных вещей. Мы хохотали над рекламными плакатами, возглашающими: «Люди живут в Шанхае по многим причинам… и большинство из них ужасны». К концу нашего пребывания в Шанхае я и сама так думала, но мне все еще больно видеть, как мой родной город – азиатский Париж – изображают в таком дурном свете. Мы видели это во многих фильмах и теперь снимаемся в одном из них.

– Как ты можешь, Мэй? Неужели тебе не стыдно?

На ее лице – искреннее смущение и обида.

– Ты о чем?

– В этом фильме китайцы выглядят какими-то дикарями! – говорю я. – Нас заставляют по-идиотски хихикать, демонстрируя зубы. Заставляют объясняться жестами, видимо, подразумевается, что мы плохо соображаем. Или же говорить на ломаном английском…

– Да, но разве эти декорации не напоминают тебе Шанхай? – спрашивает она с надеждой.

– Дело не в этом! У тебя что, совсем нет гордости за наш народ?

– Вечно ты всем недовольна! – восклицает моя сестра с явным разочарованием. – Я привела тебя, чтобы ты посмотрела, как мы с Джой работаем. Разве ты нами не гордишься?

– Мэй…

– Почему ты не можешь просто развлечься? Почему не можешь просто порадоваться, что мы с Джой зарабатываем деньги? Конечно, мы получаем меньше тех ребят. – Она указывает на толпу статистов, переодетых рикшами. – Я добилась, чтобы они получали семь с половиной долларов в день, если будут брить голову. Это совсем неплохо…

– Рикши, курильщики опиума и проститутки. Ты хочешь, чтобы все нас считали такими?

– Если под «всеми» ты подразумеваешь ло фань,то мне плевать, что они думают.

– Но это же оскорбительно…

– Кого это оскорбляет? Точно не нас с тобой. К тому же это всего лишь часть карьеры. Некоторые, – она имеет в виду меня, – предпочитают сидеть без работы, нежели браться за то, что, как они считают, ниже их достоинства. Но подобная работа дает нам неплохие шансы.

– То есть те, кто сегодня играют рикш, завтра станут владельцами студии? – скептически спрашиваю я.

– Разумеется, нет, – отвечает она раздраженно. – Им нужна роль со словами. За это много платят, Перл, ты же знаешь.

Бак Ва Том уже пару лет соблазняет Мэй рассказами о ролях со словами, но ей они так и не достаются. А вот Джой уже довелось произнести в разных фильмах несколько фраз. Мешочек, куда я складываю ее заработки, изрядно раздался – а ведь она еще так мала! Тем временем тетушка Джой жаждет получить свои двадцать долларов за фразу – за любую фразу. Сейчас она готова согласиться даже на простое «Да, мэм».

– Если целыми ночами изображать из себя дурную женщину – это такое перспективное занятие, – говорю я язвительно, – так почему тебе еще не дали роль со словами?

– Ты прекрасно знаешь! Я тебе тысячу раз говорила! Том говорит, что я слишком красива. Каждый раз, когда режиссер выбирает меня, какая-нибудь звезда мешает мне. Они не хотят соперничать со мной, потому что знают, что победа будет за мной. Знаю, это нескромно, но так говорят все.

Съемочная группа закончила размещать людей на площадке и устанавливать реквизит, который понадобится при съемках следующей сцены. Фильм, над которым мы работаем, – это «предупреждение» о японской угрозе. Пока что, после пары часов, проведенных на съемках одной и той же уличной сцены, мне кажется, что все это имеет мало отношения к тому, что нам с Мэй довелось испытать в Китае. Но, услышав рассказ режиссера о следующей сцене, я вся сжимаюсь.

– Будут падать бомбы, – объясняет он в громкоговоритель. – Это не настоящие бомбы, но звук будет очень правдоподобным. Затем на рынке появятся япошки. Вы побежите в ту сторону. Ты, с тележкой! Опрокинешь ее на бегу. И мне надо, чтобы женщины кричали. Кричите очень громко, как будто сейчас умрете.

Камера начинает работать, я прижимаю к себе Джой, издаю, как мне кажется, неплохой вопль и пускаюсь бежать. Потом снова, и снова, и снова. Хотя сначала я боялась наплыва ужасных воспоминаний, этого не произошло. Фальшивые бомбы не сотрясают землю. Я не глохну от взрывов. Никого не разрывает на куски, и кровь не бьет фонтанами. Все это только игра, забава – вроде тех пьес, которые мы с Мэй много лет назад ставили для родителей. И Мэй была права, говоря о Джой, что она хорошая актриса: девочка послушно следует указаниям, ждет в перерывах и плачет, когда камеры вновь начинают работать.

В два часа ночи нас вновь отправляют гримироваться и мажут наши лица и одежду искусственной кровью. Мы возвращаемся на площадку, часть людей укладывают на пол – их ноги раскинуты, одежда изорвана и залита кровью, глаза смотрят в пустоту. Увидев приближение японских солдат, мы должны с криком пуститься бежать. Для меня это не составляет никакого труда. Я вижу желтые мундиры, слышу грохот шагов. Один из актеров массовки – такой же крестьянин, как и я, – толкает меня, и я кричу. Когда «солдаты» бегут вперед, выставив штыки, я пытаюсь отскочить, но падаю. Джой встает на ноги и убегает, перепрыгивая через трупы, удаляясь все дальше и дальше, бросая меня. Когда я пытаюсь встать, меня толкает один из солдат. Страх парализует меня. Хотя у всех вокруг китайские лица, хотя это всего лишь мои переодетые соседи, я кричу, не в силах остановиться. Я уже не на съемочной площадке – я в хижине где-то под Шанхаем.

– Стоп! – кричит режиссер.

Мэй подбегает ко мне, помогает мне встать и с тревогой спрашивает:

– Ты в порядке?

Я в таком смятении, что не могу говорить. Я киваю, и Мэй вопросительно смотрит на меня. Мне не хочется говорить о своих чувствах – не хотелось говорить об этом в Китае, когда я пришла в себя в больнице, не хочется и теперь. Я забираю у нее Джой и крепко прижимаю свою дочь к себе. Когда подходит режиссер, я все еще дрожу.

– Это было потрясающе, – говорит он. – Ваш крик был слышен за два квартала отсюда. Можете повторить? – Он умоляюще смотрит на меня. – Можете повторить еще несколько раз?

Я молчу, и он продолжает:

– Мы заплатим еще и вам и девочке. Крик – это уже роль со словами, и я обязательно сниму ее личико.

Мэй крепко сжимает мою руку.

– Вы согласны? – спрашивает он.

Я пытаюсь выбросить из головы воспоминания о хижине и подумать о будущем своей дочери. В этом месяце мне удалось бы отложить для нее чуть больше.

– Постараюсь, – наконец отвечаю я.

Мэй еще сильнее вцепляется мне в руку. Когда режиссер отходит, она оттаскивает меня в сторону.

– Позволь мне покричать вместо тебя, – умоляет она шепотом. – Пожалуйста, пожалуйста,позволь мне.

– Это же я кричала, – говорю я. – Мне хочется, чтобы из этой ночи все-таки вышло что-то стоящее.

– Это мой единственный шанс.

– Тебе всего двадцать два…

– В Шанхае я была красоткой, – продолжает Мэй. – Но это – Голливуд, и мне осталось не так много времени.

– Мы все боимся постареть, – говорю я. – Но мне тоже этого хочется. Ты что, забыла, что я тоже была красоткой?

Она не отвечает, и я пускаю в ход единственный аргумент, перед которым, как мне кажется, она не сможет устоять:

– Я вспомнила то, что произошло в хижине.

– Ты всегда используешь тот случай, чтобы получить то, что тебе нужно.

Я делаю шаг назад, пораженная ее словами:

– Что ты сказала?

– Ты просто не хочешь, чтобы у меня было что-то свое, – говорит она отчаянно.

Я стольким ради нее пожертвовала – как она может так говорить? С годами моя обида растет, но она еще ни разу не помешала мне дать Мэй все, чего она желает.

– Все возможности всегда доставались тебе, – продолжает Мэй уже громче.

Теперь я начала понимать, что происходит. Если ей не удается добиться того, что ей нужно, она пытается взять это силой.

– Какие возможности?

– Мама с папой послали тебя в колледж.

Этот аргумент несколько устарел, но я отвечаю:

– Ты же сама не хотела.

– Все любят тебя больше, чем меня.

– Это просто смешно…

– Даже мой собственный муж предпочитает тебя мне. Он с тобой всегда так мил.

Какой смысл спорить с Мэй? Мы вечно ссорились по одним и тем же поводам: наши родители любят одну из нас больше, у одной из нас есть что-то лучшее – будь то мороженое с более вкусным сиропом, модная пара туфель или более общительный муж, или же одна из нас хочет сделать что-то вместо другой.

– Я кричу не хуже тебя, – давит Мэй. – Снова прошу: пожалуйста, позволь мне это сделать.

– А Джой? – мягко спрашиваю я, наступая на больную мозоль моей сестры. – Ты же знаешь, что мы с Сэмом откладываем деньги, чтобы она могла поступить в колледж.

– До этого еще пятнадцать лет. И ты думаешь, что китаянку возьмут в американский колледж?

Глаза моей сестры, весь вечер сверкавшие радостью и гордостью, смотрят на меня враждебно. На мгновение я переношусь в прошлое, в нашу кухню в Шанхае, в тот день, когда повар пытался научить нас делать пельмени. Сначала нам было весело, но все обернулось ужасной дракой. Теперь, много лет спустя, вечер, обещавший быть приятным развлечением, оказался мучительным. Я смотрю на Мэй и вижу в ее взгляде не только ревность, но и ненависть.

– Отдай мне эту роль, – говорит она. – Я ее заслужила.

Я думаю о том, что она работает на Тома Габбинса, что ей не приходится весь день сидеть взаперти в одном из наших предприятий, что она ходит на съемки вместе с моей дочерью и проводит время вне китайских кварталов.

– Мэй…

– Не надо снова начинать свое брюзжание, я не желаю этого слышать. Ты отказываешься видеть, как тебе повезло. Знаешь, как я тебе завидую? Ничего не могу с этим сделать. У тебя есть все. У тебя есть любящий муж, который разговаривает с тобой. У тебя есть дочь.

Вот! Она это произнесла. Я отвечаю так быстро, что не успеваю обдумать свои слова:

– А почему тогда ты проводишь с ней больше времени, чем я?

Сказав это, я тут же вспоминаю старую поговорку, гласящую, что в рот входят болезни, а изо рта выходят катастрофы. Порой слова оказывают более разрушительное действие, чем бомбы.

– Джой больше нравится быть со мной, потому что я обнимаю и целую ее, потому что я держу ее за руку и разрешаю ей сидеть у меня на коленях, – парирует Мэй.

– Это не по-китайски. Подобные прикосновения…

– Когда мы жили с родителями, ты в это не верила.

– Да, но теперь я мать, и я не хочу, чтобы Джой выросла разбитым фарфором.

– Она не станет падшей женщиной только из-за того, что ее обнимала мать!

– Не учи меня, как воспитывать мою дочь!

Услышав ярость в моем голосе, люди удивленно на нас смотрят.

– Ты не позволяешь мне ничего,а папа обещал, что, если мы согласимся на брак, я буду работать в Хаолайу.

Все было не совсем так. И она уходит от разговора. И она все запутывает.

– Речь о Джой, а не о твоих глупых мечтах, – говорю я.

– Да? А несколько минут назад ты обвиняла меня в том, что я позорю китайский народ. Теперь ты утверждаешь, что то, что плохо для меня, хорошо для вас с Джой?

Это в самом деле сложный вопрос, и мне надо обдумать услышанное. Мои мысли путаются, и ее, кажется, тоже.

– У тебя есть все, – повторяет Мэй, начиная всхлипывать. – У меня нет ничего. Позволь мне иметь хотя бы что-нибудь! Пожалуйста, пожалуйста…

Я молчу и вся киплю от ярости. Я не желаю признавать ни один из ее аргументов в пользу того, что роль должна достаться мне, а не ей, но я делаю то, что делала всегда. Я покоряюсь моей моймой.Это единственный способ утихомирить ее ревность. Это единственный способ загнать мою обиду подальше и подумать над тем, как заставить Джой покинуть этот бизнес, не вызывая еще худших скандалов. Мы с Мэй сестры. Мы вечно ссоримся, но мы всегда миримся. Так происходит у всех сестер: мы спорим, мы указываем друг другу на наши недостатки и ошибки, мы припоминаем друг другу детские обиды, а затем снова становимся друзьями. До следующего раза.

Мэй забирает мою дочь и мою роль. Режиссер ничего не замечает. Для него одетая в черное и измазанная грязью и кровью китаянка с ребенком неотличима от любой другой. Следующие несколько часов я слушаю, как кричит моя сестра. Режиссер остается недоволен, но не заменяет ее.