Текст книги "Девушки из Шанхая"

Автор книги: Лиза Си

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Семья Пань вытащила камень из реки и принесла его сюда, – продолжает Сэм. – Как видишь, он удовлетворяет всем требованиям, которые предъявляют к камням: пористый, как губка, приятной формы, и вид его заставляет задуматься о тысячелетней истории.

Он снова умолкает. Вдалеке Мэй, подбоченившись, кружит вокруг каменного сада. Ее раздражение чувствуется даже отсюда. Она зовет мальчика в последний раз и ищет меня взглядом. Подняв руки, как бы признавая свое поражение, она идет в нашу сторону.

Сэм говорит:

– Ты мне нравишься. Я нравлюсь тебе?

Я не могу придумать достойного ответа и киваю.

– Хорошо. Я передам отцу, что мы будем счастливы вместе.

* * *

После прощания с Сэмом и Верном я подзываю рикшу. Мэй забирается в повозку, но я за ней не следую.

– Езжай домой. У меня есть одно дело, догоню тебя позже.

– Но нам надо поговорить! – Она так сильно вцепляется в подлокотники, что у нее белеют костяшки пальцев. – Этот мальчик мне ни слова не сказал!

– Ты же не говоришь на сэйяпе.

– Дело не в этом. Он как ребенок. Он и есть ребенок!

– Это не важно.

– Легко говорить, твой-то хотя бы симпатичный!

Я пытаюсь объяснить ей, что все это не более чем сделка, но Мэй не слушает. Она топает, и возчик напрягает все мышцы, готовый пуститься в путь.

– Я не хочу выходить за него! Если это все неизбежно, то я выйду за Сэма!

Я раздраженно вздыхаю. Для Мэй характерны подобные вспышки зависти и упрямства, но обычно вреда от них не больше, чем от летнего дождика. Мы с родителями уже привыкли к тому, что лучший способ справиться с этими вспышками – это во всем с ней соглашаться, пока она сама не успокоится.

– Потом поговорим. Встретимся дома!

Я киваю возчику. Тот подхватывает повозку и трусцой пускается вниз по булыжной дороге. Дождавшись, когда они повернут за угол, я направляюсь к Старым Западным Воротам, нахожу там другого рикшу и сообщаю ему адрес З. Ч. во Французской концессии.

Подъехав к его дому, я взбегаю по лестнице и барабаню в дверь. З. Ч. открывает – на нем нижняя рубашка без рукавов и свободные штаны цвета хаки, подпоясанные галстуком, продетым под шлевки. В зубах у него торчит сигарета. Я падаю в его объятья. Все слезы, все отчаяние, копившееся во мне до сих пор, все выливается наружу. Я рассказываю ему все: что наша семья рухнула, что нас с Мэй отдают за заморских китайцев и что я люблю его.

По пути я представляла себе, как З. Ч. отреагирует на мои слова. Я думала, что он скажет что-то вроде: «Я не верю в брак, но я люблю тебя и хочу, чтобы мы жили вместе». Он мог бы проявить отвагу и уверить меня в том, что мы с ним все равно поженимся и все будет замечательно. Я полагала, что он будет озабочен судьбой Мэй и захочет, чтобы она жила вместе с нами. «Она мне как сестра», – скажет он. Я даже допускала, что он может прийти в ярость, примчаться к папе и задать ему трепку, которую тот заслужил. Чего я никак не предполагала от него услышать, так это того, что он сказал мне на самом деле.

– Выходи замуж. Похоже, это неплохая партия, и, в конце концов, ты должна повиноваться своему отцу. В девичестве будь покорна своему отцу, в замужестве – своему мужу, овдовев – покоряйся сыну. Мы же знаем, что это так.

– Я в это не верю! И не знала, что ты веришь в такое. Так обычно говорит моя мать, но не ты. – Я так разгневана, что почти не чувствую боли. – Как ты можешь так говорить? Мы же любим друг друга. Как можно сказать подобное любимой женщине?

Он не отвечает, но на его лице отчетливо читается, что он утомлен и раздражен моим детским поведением.

Я убегаю: меня переполняют боль, негодование, и я попросту слишком юна, чтобы знать, как вести себя в подобном случае. Я устраиваю целое представление, с громкими рыданиями спускаюсь по лестнице и выставляю себя полной дурой в глазах квартирной хозяйки. Такое поведение скорее присуще моей избалованной сестре. В нем нет никакого смысла, но ведь множество женщин – да и мужчин – вели себя так же необдуманно. Я жду… не знаю, чего я жду. Что он сейчас кинется догонять меня. Что он заключит меня в свои объятья, как это обычно происходит в фильмах. Что в ночь перед свадьбой он выкрадет меня из родительского дома и мы сбежим вместе. Даже если все сложится наихудшим образом и я стану женой Сэма, я все же смогу всю жизнь состоять в связи с человеком, которого люблю, – в наше время многие женщины в Шанхае так делают. В конце концов, это не худший из возможных вариантов развития событий, не так ли?

Когда я рассказываю сестре, что произошло между мной и З. Ч., она бледнеет и бросается утешать меня.

– Я не знала, что ты так к нему относишься.

Я едва слышу ее нежный, успокаивающий голос.

Она обнимает меня, пока я плачу. Успокоившись, я чувствую, как все в ней дрожит от сочувствия. Сложно быть ближе, чем мы в этот момент. Что бы ни случилось, мы переживем это вместе.

* * *

Я сто тысяч раз воображала нашу с З. Ч. свадьбу, но с Сэмом все вышло совсем не так, как я себе представляла. Никаких кружев шантильи, никакого восьмиметрового шлейфа, никаких цветочных водопадов на западный манер. Отправляясь на китайский праздник, мы с Мэй не переодеваемся в красные вышитые платья и не надеваем изящных головных уборов, которые колыхались бы в такт нашей походке. Вся семья не собирается, чтобы поздравить нас, никто не сплетничает и не обменивается шутками, дети не носятся вокруг с криками и смехом. В два часа пополудни мы встречаемся в суде с Сэмом, Верном и их отцом. Старый Лу выглядит так же, как я его помню: жилистый человек с каменным лицом. Он сцепляет руки за спиной и наблюдает, как две пары одна за другой подписывают требуемые бумаги: вступили в брак 24 июля 1937 года. К четырем мы отправляемся в американское консульство и заполняем там документы на получение визы для иммигрантов сверх квоты. [10]10
  Этот тип визы выдавался супругам и детям американских граждан.


[Закрыть]Мы с Мэй ставим галочки, подтверждая, что мы не сидели в тюрьме, не содержались в доме призрения или в психиатрической больнице, что мы не алкоголички, не болеем туберкулезом, умеем читать и писать и не страдаем от психопатической неполноценности (что бы это ни значило). Как только мы заканчиваем, Старый Лу сворачивает эти бумаги и прячет в карман. В шесть мы встречаемся с родителями в одном из безликих отелей, где находят приют китайцы и иностранцы, пребывающие в бедственном положении. Мы ужинаем в обеденном зале: четверо новобрачных, мои родители и Старый Лу. Папа пытается поддерживать беседу, но нам нечего сказать. Играет оркестр, но никто из нас не танцует. Одно блюдо сменяется другим, однако даже рис встает у меня поперек горла. Папа просит нас с Мэй разлить чай, как это обычно делают невесты, но Старый Лу отмахивается от этого предложения.

Наконец новобрачным приходит время удаляться в спальни. Отец шепчет мне:

– Ты знаешь, что делать. Потерпи немного, и все будет позади.

Мы с Сэмом идем в нашу комнату. Кажется, он напряжен еще больше, чем я. Сгорбившись, он сидит на краю постели и рассматривает свои руки. Сколько раз я воображала нашу с З. Ч. свадьбу и нашу первую ночь! Теперь же я вспоминаю мамины слова и наконец-то понимаю, почему она так скупо говорила с нами о постельных делах. «Делаешь это и забываешь», – часто повторяла она.

Не дожидаясь, пока Сэм подойдет ко мне, обнимет или поможет мне расслабиться, целуя в шею, я расстегиваю галуны на воротнике и под мышкой. Сэм поднимает взгляд и наблюдает, как я расстегиваю все тридцать галунов на правом боку. Выскользнув из платья, я неловко поворачиваюсь. Несмотря на жару, меня бьет озноб. До этого момента мне хватало храбрости, но что делать дальше, я не знаю. Сэм встает, и я закусываю губу.

Все очень неловко. Сэм, похоже, боится ко мне прикасаться, но мы делаем то, чего от нас ждут. Вспышка боли, и все позади. На мгновение Сэм замирает надо мной, опираясь на локти, и смотрит мне в лицо. Чтобы не встречаться с ним взглядом, я смотрю на плетеную тесьму, которой подвязаны занавески. Я так стремилась к тому, чтобы все это поскорее прошло, что забыла задернуть шторы. Значит ли это, что я бесстыдница, или мне уже просто все равно?

Сэм слезает с меня и откатывается на свою сторону постели. Я не шевелюсь. Мне не хочется разговаривать, но и заснуть я не могу. Возможно, одна-единственная ночь никак не повлияет на все те ночи, которые я когда-нибудь буду проводить со своим настоящим мужем, кто бы он ни был. Но как там Мэй?

Я поднимаюсь затемно, принимаю ванну и одеваюсь. Затем сажусь в кресло и наблюдаю за спящим Сэмом. Перед рассветом он вздрагивает и просыпается. Он оглядывается, явно не понимая, где находится, видит меня и моргает. Он не прикрыт одеялом, и в этом есть что-то непристойное. Я почти слышу его мысли: ему стыдно от того, что он здесь, и его охватывает паника при мысли, что он обнажен, а я сижу на расстоянии нескольких футов от него, и ему надо каким-то образом выбраться из постели и одеться. Как и прошлой ночью, я отворачиваюсь. Он вылезает из постели и торопливо бежит в ванную. Хлопает дверь, и я слышу, как начинает течь вода.

Когда мы спускаемся в столовую, Верн и Мэй уже сидят там вместе со Старым Лу. Белая, отливающая зеленью кожа Мэй напоминает алебастр. Мальчик нервно мнет скатерть. Когда мы садимся, он не поднимает взгляда, и я вдруг осознаю, что еще ни разу не слышала его голоса.

– Я уже все заказал, – говорит нам Старый Лу и поворачивается к официанту: – Не заставляйте нас ждать.

Мы потягиваем чай. Никто не заговаривает о пейзаже за окнами, о том, как обставлен отель или какие достопримечательности стоит осмотреть приехавшим из Америки.

Старый Лу щелкает пальцами. Подходит официант, мой свекор – как странно называть его так – жестом просит его наклониться и что-то ему шепчет. Официант выпрямляется, сжимает губы и выходит из комнаты. Через несколько минут он возвращается с двумя служанками, каждая из которых несет с собой по свертку ткани.

Старый Лу подзывает одну из них и забирает у нее сверток. Пока он перебирает ткань, я с ужасом понимаю, что у него в руках простыня с одной из наших кроватей. Сидящие за соседними столиками с умеренным интересом наблюдают за нами. Большинство иностранцев не улавливают сути происходящего, но одна из пар все понимает и выглядит смущенной. Присутствующие китайцы – как клиенты, так и прислуга – смотрят на нас с изумлением.

Найдя на ткани пятно крови, Старый Лу спрашивает служанку:

– Из какой это комнаты?

– Триста седьмой, – отвечает девушка.

Старый Лу смотрит на своих сыновей:

– Чья это комната?

– Моя, – отвечает Сэм. Его отец роняет простыню, тянется за следующей и продолжает свои омерзительные изыскания. Мэй наблюдает за этим, приоткрыв рот. Он продолжает перебирать простыню. Люди вокруг наблюдают за нами. Я чувствую руку Сэма на своем колене. Когда Старый Лу не находит на простыне пятна, Мэй сгибается, и ее рвет прямо на стол.

На этом завтрак заканчивается. Заказывают машину, и через несколько минут мы с Мэй и Старым Лу едем в дом наших родителей. Нас не поздравляют, не угощают чаем. Нас ожидают лишь взаимные упреки. Когда Старый Лу обращается к отцу, я обнимаю Мэй за талию.

– У нас была договоренность. – Его резкий тон не оставляет места для дискуссий. – Одна из ваших дочерей подвела вас. – Он поднимает руку, чтобы предупредить возможные оправдания. – Я прощаю это. Девочка еще юна, и мой мальчик…

Я чувствую бесконечное облегчение, понимая, что Старый Лу предположил, что моя сестра и Верн прошлой ночью не сделали того, что от них ждали, вместо того чтобы предположить, что они это сделали и она оказалась не девственницей. Страшно подумать, что могло бы произойти в этом случае: обследование у врача. Если бы тот обнаружил, что все в порядке, тогда наше положение не ухудшилось бы. Но если бы что-то было не так, тогда мою сестру вынудили бы во всем признаться, брак был бы расторгнут на основании того, что она уже занималась с кем-то постельными делами, денежные проблемы отца не только не разрешились бы, но и приумножились, а наше будущее вновь стало бы неопределенным, не говоря уже о том, что репутация Мэй, несмотря на то что мы живем в современном мире, была бы погублена и у нее никогда не было бы шансов выйти замуж за кого-нибудь из приличной семьи – вроде Томми Ху.

– Все это не важно, – говорит старик отцу, но мне кажется, что он отвечает на мои мысли. – Важно то, что они женаты. Как вы знаете, у нас с сыновьями бизнес в Гонконге. Мы отправляемся туда завтра. Что меня интересует, так это каковы гарантии, что ваши дочери к нам присоединятся? Десятого августа мы отплываем оттуда в Сан-Франциско. Это через восемнадцать дней.

Я чувствую, как что-то обрывается у меня внутри. Папа снова нам солгал! Мэй вырывается и бросается наверх, но я остаюсь на месте и смотрю на отца, ожидая, что он ответит. Но он молчит. Он выкручивает себе пальцы и выглядит так раболепно, что напоминает рикшу.

– Я заберу их одежду, – объявляет Старый Лу.

Не ожидая папиного ответа или моих возражений, он поднимается по лестнице, и мы с отцом следуем за ним. Старый Лу открывает одну дверь за другой, пока не обнаруживает Мэй, плачущую на кровати. Увидев нас, она кидается в ванную и хлопает дверью. Мы слышим, как ее опять тошнит. Старик открывает шкаф, берет охапку платьев и швыряет их на кровать.

– Не забирайте, мы носим это, когда позируем, – обращаюсь я к нему.

– Вы будетеэто носить в вашем новом доме, – поправляет меня старик. – Мужья любят, чтобы их жены хорошо выглядели.

Он холоден, но несведущ, груб, но некомпетентен. Он не обращает внимания на наши западные платья или просто швыряет их на пол, не зная, возможно, что носят в Шанхае в этом году. Он не берет горностаевую накидку, потому что она белого цвета, а белый – это цвет смерти, зато вытаскивает из шкафа лисий палантин, который мы с Мэй купили поношенным несколько лет назад.

– Примерь это, – командует он, протягивая мне груду шляп, которые вытащил с верхней полки. Я повинуюсь. – Довольно. Можешь оставить зеленую и эту, с перьями. Остальное я забираю. – Он смотрит на отца. – Позже я пришлю людей, чтобы они забрали эти вещи. Подразумевается, что ни вы, ни ваши дочери не будете ни к чему прикасаться. Ясно?

Отец кивает. Старик поворачивается ко мне и безмолвно оглядывает с головы до ног.

– Твоя сестра больна, позаботься о ней, – говорит он и выходит.

Я стучусь в ванную и нежно окликаю Мэй. Она открывает дверь, и я проскальзываю внутрь. Она лежит на полу, прижавшись щекой к кафелю. Я сажусь рядом с ней.

– Как ты?

– Наверное, дело в крабе, которого мы ели на ужин, – отвечает она. – Сейчас не сезон, не стоило его есть.

Я прислоняюсь к стене и тру глаза. Как могли две красотки за такое короткое время пасть так низко? Уронив руки, я разглядываю повторяющийся узор из бирюзовых, желтых и черных плиток.

* * *

Позже приходят кули, упаковывают наши вещи в деревянные ящики и под взглядами соседей грузят их на платформу автомобиля. Внезапно приходит Сэм и, не приближаясь к отцу, направляется прямиком ко мне.

– Вы должны отправиться морем в Гонконг и быть там седьмого августа, – говорит он. – А еще через три дня мы все вместе отплываем в Сан-Франциско, отец все устроил. Здесь ваши иммиграционные бумаги. Он говорит, что все в порядке и у нас не будет никаких проблем, но он хочет, чтобы на всякий случай вы изучили, что говорится в этой инструкции. – Он протягивает мне несколько листов бумаги, сложенных и прошитых вручную. – Здесь то, что вы должны будете говорить инспекторам, если возникнут проблемы по прибытии.

Он умолкает и хмурится. Возможно, он думает о том же, о чем и я: зачем изучать инструкцию, если все и так будет в порядке?

– Ни о чем не беспокойся, – говорит он мне уверенно, как будто я нуждаюсь в поддержке мужа и меня должен успокоить сам звук его голоса. – Как только мы разберемся со въездом в Штаты, сразу же отправимся в Лос-Анджелес.

Я молчу, уставившись в бумаги.

– Мне жаль, что так вышло, – добавляет он, и я почти верю ему. – Мне очень жаль.

Когда Сэм собирается уходить, мой отец внезапно вспоминает, что он – гостеприимный хозяин, и предлагает найти ему рикшу. Сэм снова смотрит на меня и говорит:

– Нет, спасибо, я пройдусь.

Я наблюдаю за ним, пока он не поворачивает за угол, а затем возвращаюсь в дом и швыряю бумаги в мусорное ведро. Старый Лу, его сыновья и наш отец сильно ошибаются, если думают, что все будет продолжаться в том же духе. Скоро семья Лу будет на корабле, который унесет их за тысячу миль отсюда, и они уже не смогут обманом или силой заставить нас делать то, чего мы не хотим. Мы сполна расплатились за страсть отца к игре. Он потерял свое дело. Я потеряла девственность. Мы с Мэй потеряли одежду и, возможно, средства к существованию. Мы пострадали, но, по шанхайским меркам, нам еще далеко до полной нищеты.

Цикада на дереве

Покончив с этими тяжелыми и утомительными делами, мы с Мэй возвращаемся в свою спальню. Ее окна выходят на восток, и летом здесь, как правило, прохладнее, чем в других частях дома, но сейчас настолько жарко, что мы не в состоянии надеть что-нибудь, кроме невесомых сорочек из розового шелка. Мы не плачем. Не разбираем вещи, которые Старый Лу расшвырял по полу, и не пытаемся навести порядок в уборной. Мы едим то, что повар оставляет перед дверью на подносе; больше мы не делаем ничего. Мы слишком потрясены, чтобы говорить о том, что произошло. Если бы мы попытались поговорить об этом, нам пришлось бы признать, что наша жизнь уже никогда не будет прежней, и задуматься о том, что теперь делать. Но мое сознание затуманено серой мглой смятения, отчаяния и гнева. Мы лежим и пытаемся… Даже не знаю, как это назвать. Прийти в себя?

Мы с Мэй очень близки. Что бы ни случилось, она всегда на моей стороне. Я никогда не задавалась вопросом, называется ли эта близость дружбой; она просто была всегда. Сейчас, когда нам приходится нелегко, все мелкие дрязги и соперничество забыты. Мы должны поддерживать друг друга.

В какой-то момент я спрашиваю Мэй, что произошло между ней и Верноном. Она отвечает: «Я не смогла» – и плачет. После этого я уже не заговариваю о ее брачной ночи, а она не спрашивает о моей. Я говорю себе, что все это не имеет значения: мы сделали это, чтобы спасти семью. Но сколько бы я ни убеждала себя в несущественности произошедшего, факт остается фактом: бесценный момент потерян безвозвратно. По правде сказать, разорение семьи или то, что нам пришлось лечь в постель с посторонними мужчинами, не так мучает меня, как то, что произошло у нас с З. Ч. Как бы мне хотелось вернуть свою невинность, свое девичество, смех и счастье.

– Помнишь, как мы смотрели оперу «Ода постоянству»? – спрашиваю я, желая напомнить Мэй о тех временах, когда мы были так юны, что верили в свою неуязвимость.

– И решили, что сами можем поставить куда лучшую оперу, – отвечает она.

– Ты играла красавицу, потому что ты младше и симпатичней. Ты всегдаиграла принцесс. Мне доставались роли ученого, принца, императора и разбойника.

– Да, но у тебя было четырероли, а у меня всего одна.

Я улыбаюсь. Сколько раз в детстве мы спорили об этом, устраивая для родителей спектакли в гостиной. Мама с папой смеялись и аплодировали, пили чай и ели арбузные семечки. Они хвалили нас, но никогда не предлагали нам учиться оперному пению или акробатике: наши писклявые голоса, неловкие движения и сделанные наскоро декорации и костюмы были ужасны. Что с того, что мы с Мэй часами придумывали сюжет и репетировали в своей комнате, используя вместо вуали мамин шарф и упрашивая повара смастерить меч из бумаги с крахмалом, чтобы я могла сразиться с любым демоном, чинящим нам препятствия.

Зимними ночами Мэй переползала в мою постель, и мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. Помню, как она спала: большой палец упирается в подбородок, кончики указательного и среднего касаются бровей, безымянный лежит на веке, мизинчик отставлен. По утрам она обнимала меня сзади и прижимала к себе. Помню, какой маленькой, белой и нежной была ее рука, пальчики тонкие, как стрелки зеленого лука.

Помню, как я первый раз отправилась на лето в лагерь в Гули. Маме с папой пришлось привезти туда Мэй, потому что она чувствовала себя ужасно одиноко. Мне было, наверное, лет десять, а Мэй около семи. Они не предупредили меня, что приезжают, и когда мы увидели друг друга, Мэй помчалась ко мне, остановилась в одном шаге и в упор уставилась на меня. Девочки дразнили меня: что это ты возишься с ребенком? Мне же достало ума не говорить им, что я люблю свою сестру так же, как она меня, и когда ее нет рядом, чувствую себя так, как будто недостает частички меня. После этого случая папа всегда посылал нас в лагерь вместе.

Мы с Мэй смеемся над подобными воспоминаниями. Они помогают нам почувствовать себя лучше, напоминают о той силе, которая кроется в нас, о том, как мы всегда помогали друг другу, как противостояли всему миру и веселились вместе. Если мы смеемся, значит, все еще наладится.

– Помнишь, как мы в детстве мерили мамины туфли? – спрашивает Мэй.

Никогда не забуду этот случай. Мама ушла в гости, а мы пробрались к ней в комнату и вытащили несколько пар ее крохотных туфелек. Мои ступни были чересчур велики для ее обуви, и я по очереди пыталась влезть в одну пару за другой и безжалостно их отбрасывала. Мэй удалось натянуть домашние туфли, и она мелко переступала в них, подражая маминой походке. Мама пришла в разгар веселья. Она была в ярости. Мы знали, что ведем себя дурно, но нам едва удавалось подавить хихиканье, глядя, как мама семенит по комнате, пытаясь поймать нас, чтобы надрать нам уши. У нас были нормальные ноги, и мы были вместе – мы сбежали в сад и хохотали до упаду. Наша злая выходка обернулась полным триумфом.

Нам всегда удавалось обхитрить маму и удрать от нее, но повар и прочие слуги не терпели наших проказ и не колеблясь наказывали нас.

– Перл, помнишь, как повар учил нас готовить цзяоцзы? – Мэй сидит на постели, скрестив ноги, упираясь локтями в колени и положив подбородок на сомкнутые кулаки. – Он решил, что мы должны уметь хоть что-нибудь приготовить. Говорил: «Как вам выходить замуж, если вы даже пельменей мужу не можете сделать?» Знал бы он, чем это обернется.

– Даже фартуки нам не помогли.

– А чем они могли помочь, когда ты начала бросаться в меня мукой?

Урок обернулся сначала игрой, а затем – отчаянной мучной битвой. Мы сражались не на жизнь, а на смерть. Повар работал у нас с того момента, как мы переехали в Шанхай, и отлично знал, когда сестры трудятся вместе, когда играют, а когда всерьез дерутся. То, что он увидел, ему не понравилось.

– Повар так рассердился, что месяцами не пускал нас на кухню, – вспоминает Мэй.

– А я все пыталась убедить его, что просто хотела напудрить тебя.

– Никаких угощений. Никаких перекусов. Никаких лакомств, – смеется Мэй. – Повар бывает ужасно строгим. Сказал, что не хочет знаться с сестрами, которые дерутся между собой.

Мама с папой стучатся в дверь и просят нас выйти, но мы отказываемся, говоря, что хотим еще побыть в спальне. Мы ведем себя неучтиво и по-детски, но мы всегда реагировали на семейные конфликты именно таким образом – прятались в свое убежище и возводили стену между собой и тем, что нас не устраивало. Вместе мы сильнее, чем поодиночке, и окружающие не могут не считаться с этой силой или спорить с ней. Но перед нынешней нашей бедой меркнет разлука с сестрой, меркнут образы рассерженных родителей, слуг или учителей.

Мэй приносит журналы: мы разглядываем одежду и читаем колонки светских сплетен. Потом делаем друг другу прически, прибираем шкафы и уборную и пытаемся составить новые наряды из той одежды, что у нас осталась. Старый Лу забрал почти все китайские туалеты, оставив западные платья, блузки, юбки и брюки. В Шанхае внешний вид значит очень много. Мы должны одеваться модно и изящно. Если мы будем носить поношенные вещи, художники перестанут нанимать нас, трамваи не будут останавливаться перед нами, швейцары не будут пускать нас в клубы и отели, а капельдинеры будут подолгу проверять наши билеты. Это относится не только к женщинам, но и к мужчинам: последние скорее будут ночевать в съемных клоповниках, чем откажут себе в новой паре брюк, которую на ночь будут класть под матрас, чтобы сохранить стрелки.

Может показаться, что мы проводим в своем добровольном заключении недели, но проходит всего два дня: мы молоды, отходчивы и любопытны. За дверью постоянно слышался какой-то шум, который мы предпочитали не замечать. Мы не обращали внимания на сотрясающий дом грохот, на чьи-то голоса. Когда мы наконец вышли из комнаты, то увидели, что наш дом переменился. Большую часть мебели папа продал местному ростовщику. Садовник ушел, но остался повар – ему некуда было идти, негде жить и нечего есть. В доме построили новые стены, создав таким образом новые комнаты: в задней части дома поселился полицейский с женой и двумя дочерьми, в верхний флигель въехал студент, под лестницей теперь жил сапожник, а на чердаке – две танцовщицы. Арендная плата поможет нам, но ее все равно будет недостаточно.

* * *

Мы надеялись, что все постепенно вернется на круги своя; во многом так и произошло. Мама все так же распоряжается всеми вокруг, включая наших квартирантов, поэтому нам не приходится срочно учиться застилать постели, выносить ночную вазу или подметать. Тем не менее мы чувствуем, насколько низко мы пали. Вместо соевого молока, пирожков с кунжутом и сладкого хвороста повар готовит на завтрак баофань– оставшийся с вечера рис в отваре, приправленный маринованными овощами. Проводимая поваром аскетическая политика заметна и в том, что мы едим на обед и на ужин. Мы всегда принадлежали к числу семей, где никакая еда не обходится без мяса – у-хунь бу чи-фань.Теперь мы сидим на диете, приличествующей скорее беднякам кули: стручковая фасоль, соленая рыба, капуста, маринованные овощи и горы риса.

По утрам папа отправляется искать работу, но мы не желаем ему удачи, а когда он возвращается, не задаем вопросов. Он подвел нас, а значит, с ним теперь можно не считаться. Если мы не будем замечать его, унижая его своим пренебрежением, его падение и разорение не будут нас касаться. Так мы пытаемся справиться со своим горем и гневом.

Мы с Мэй тоже пытаемся найти работу, но это непростое дело. Чтобы получить рекомендации, надо обладать гуанси– связями: иметь соответствующих родственников или годами обхаживать нужных людей. Еще важнее сделать солидный подарок – свиную ногу, мебель или сумму, равную зарплате за два месяца, – тому, кто тебя порекомендовал, и тому, кто тебя нанял, даже если речь идет о месте работника на фабрике, мастерящего спичечные коробки или сетки для волос. У нас нет денег на такие подарки, и все об этом знают. Для богатых и удачливых жизнь в Шанхае подобна безмятежному течению реки. Те, кому в жизни не везет, постоянно ощущают запах отчаяния, подобный запаху разлагающегося трупа.

Наши знакомые писатели угощают нас борщом и дешевой водкой в русских ресторанах. Молодые повесы, наши соотечественники из обеспеченных семей, которые учатся в Америке, а каникулы проводят в Париже, водят нас в «Парамаунт» – крупнейший ночной клуб города, где смех, джин и джаз льются рекой. С Бетси и ее друзьями-американцами мы проводим время в темных кафе. Юноши в этой компании обаятельны и уверены в себе, и мы наслаждаемся их обществом. Иногда Мэй часами где-то пропадает. Я ни о чем ее не спрашиваю: так спокойнее.

Нас не оставляет чувство, что мы скользим, опускаемся, падаем.

Мэй не прекращает позировать З. Ч., но мне неловко возвращаться в студию после той сцены, которую я там устроила. Они заканчивают работу над рекламой сигарет My Dear.Мэй трудится за двоих – сначала З. Ч. рисует ее, а затем она занимает мое место на подлокотнике и позирует за меня. Рассказывая мне об этом, она призывает меня поучаствовать в работе над новым календарем, который заказали З. Ч. Вместо этого я позирую другим художникам, но они, как правило, предпочитают сделать фотографию и работать по ней. Я зарабатываю, но очень мало. Вместо того чтобы найти новых учеников, я теряю того единственного, кто у меня был. Услышав, что Мэй не выйдет за него замуж, капитан Ямасаки уволил меня. Но это только предлог. Японцы по всему городу ведут себя как-то странно. Те, кто жил в Маленьком Токио, теперь собирают вещи и покидают свои дома. Женщины, дети и прочие мирные жители возвращаются в Японию. Узнав, что многие наши соседи покидают Хункоу, перебираются через Сучжоу и временно оседают в главной части Международного сеттльмента, я приписываю это обычной подозрительности моих соотечественников, в особенности бедняков, которые боятся всего – известного и неизведанного, земного и потустороннего, живых и мертвых.

Я чувствую, как все вокруг меняется. Город, который я всегда любила, не обращал внимания на смерть, страдания, беды и бедность. На смену блеску и роскоши пришел серый цвет: серый шифер, серые камни, серая река. Раньше Хуанпу выглядела почти нарядной благодаря кораблям под разноцветными флагами, приходившими со всех концов света. Теперь же кажется, что река задыхается под наплывом дюжин исполинских военных кораблей из Японии. Вместо широких авеню и мерцания лунного света я вижу теперь наглых крыс, суетливо копающихся в грудах мусора, Рябого Хуана и ублюдков из Зеленой банды, избивающих проституток и своих должников. Каким бы огромным ни был Шанхай, он стоит на иле. Ничто здесь не держится на предназначенном ему месте. Гробы, закопанные без утяжелителей, смещаются. Банки нанимают специальных людей, чтобы те ежедневно проверяли их фундамент – не клонятся ли здания под весом серебра и золота. Из безопасного многонационального Шанхая мы с Мэй переместились в царство зыбучего песка.

Теперь наши с Мэй заработки принадлежат только нам, но откладывать у нас не получается. После того как мы даем повару деньги на покупку еды, у нас почти ничего не остается. От постоянной тревоги я не могу спать. Если все будет идти так и дальше, скоро нам придется жить на костном бульоне. Чтобы заработать хоть что-нибудь, мне надо вернуться к З. Ч.

– Я уже забыла его, – уверяю я Мэй. – Даже не знаю, что я в нем нашла. Он слишком тощий, и очки его мне не нравятся. Вряд ли я когда-нибудь захочу выйти замуж по-настоящему. В этом есть что-то буржуазное, все так говорят.

Я не верю ни слову из того, что говорю, но Мэй, которая, как я думаю, знает меня как свои пять пальцев, отвечает:

– Я рада, что тебе лучше, очень рада. Ты еще встретишь настоящую любовь, я уверена.

Но я уже встретила настоящую любовь. В душе я продолжаю страдать, размышляя о З. Ч. Но я скрываю свои чувства. Мы с Мэй одеваемся и за несколько монет доезжаем на общей повозке до дома З. Ч. Пока возчик подбирает и высаживает других пассажиров, я с ужасом думаю, что умру от смущения, встретившись с З. Ч. в той же комнате, где я столько раз предавалась своим глупым девичьим мечтам. Но он ведет себя так, будто ничего не произошло.