Текст книги "Ступеньки в небо (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Глава 10

Грянул барабанный бой, предвещавший начало очередного акта спектакля, разыгрываемого в этом казино ежедневно с утра и до полуночи. Именно в тот момент – ах, какая символика! – я ступила ногой на нижнюю ступеньку короткого эскалатора. Не тратя никаких мышечных сил, любопытные могут подняться на нем на второй этаж, то есть, чуть-чуть, ближе ко дну огромного купола, под которым обычно разворачиваются цирковые представления.

Я потеряла себя немедленно, не успев еще даже толком ступить на красный ковер детской аркады. В основном, это игры для детей и юношей на меткость и силу. Выигрышем служат всевозможные мягкие игрушки. Залитые светом игровые площадки, шумные разноцветные киоски, ярко раскрашенные автоматы стенка к стенке сцеплены по внешнему кругу. Внутренний круг составляет арена и примыкающий к ней боком квадрат зрительного зала. Перемещаться можно только по узкому, зажатому с обеих сторон фантазиями коридору, в который вливается эскалатор. Образовавшаяся в мгновенье толпа подхватила меня, едва я почувствовала под ногами твердый пол. Сделавшись каплей такого, несущегося куда-то потока, любой человек мгновенно теряет самостоятельность, перестает принимать решения, двигаясь в одном ритме с остальными, безропотно сворачивает, куда все, и покорно принимает любые перипетии судьбы.

Меня влекло вслед за потными спинами в разрисованных майках. Сзади подталкивала чья-то мощная грудь. Возможности рассмотреть передних или оглянуться на задних не было, мне пришлось собрать все свои силы, чтобы в какой-то момент, рывком, резко отпрыгнуть влево, где нечетко обозначался кусочек свободного места. Во всяком случае, тут уже можно было, пусть и не совсем свободно, но всё же повертеть головой, осмотреться хоть кое-как.. Я оказалась где-то в задних рядах любовавшихся зрелищем зевак.

Акробаты-канатоходцы уже успели по хитрому сплетению веревок взобраться под купол, разбившись там на две части. Справа на торчавшем вертикально вверх шесте устроился силач, слева на зыбких ступеньках мотавшейся в воздухе веревочной лестницы собрались пятеро прыгунов. Компания была, судя по внешнему виду циркачей, мексиканская: все, один к одному, обладали низкорослыми, крепко сбитыми телами, свойственным латиноамериканцам разрезом глаз – нечто среднее между европейцами и азиатами, – и кожей, цвета чуть красноватого цейлонского чая. Название группы, которое я, правда, услышала после, "Летающие ацтеки", – подтвердило это мое предположение.

Мне понравилось одеяние мужчин, я вообще люблю белое: белые рубашки с красными кушаками, белые брюки с блестящей серебряной полосой по боку, белые повязки на волосах. Женщины же на мой скромный взгляд казались слишком уж раздетыми: крошечные белые треугольники трусиков, а сзади узенькая, в палец шириной, белая полоска, да обсыпанные разноцветными стекляшками кружочки, с грехом пополам прикрывали крошечные, едва развитые груди гимнасток.

Вроде и не ханжа я, но мне всегда бывает как-то не по себе, когда праздную толпу развлекает как будто бы непонятно кем лишенная обычного человеческого права прикрыть свою наготу горсточка лицедеев. Всем своим существом чувствую в таких случаях обнаженность актрис перед ордой одетых обывателей...

Потом, в мучительных сновидениях я почему-то вижу себя самое голой перед скоплением нарядных людей. Они хохочут, тычут в меня своими пальцами, а я даже руками не могу прикрыться, ведь я обязана изображать перед ними.

Знаю, конечно, спортивно сложенное тело прекрасно, и так далее, но все равно, есть у меня этот комплекс: в балете, в цирке, на современных танцевальных шоу, в слишком откровенных кадрах кино я испытываю нечто вроде унижения, что ли, и можете считать меня, кем угодно... Даже если ситуации вроде бы оправданы, я все равно не приемлю этого оправдания. Вероятно, это до сих пор живет и не дремлет во мне советская школа плюс воспитание моей мамы, что, вместе взятое, при любых свободах давит горло, надежно сдерживая руки и ноги... Наверно, это так, но тут уж ничего не поделаешь, тут я сдаюсь, и вообще, рожденный ползать...

Акробаты прыгали слева направо, после всевозможных сальто-мортале попадая к силачу (тот всех ловил руками и даже в двух случаях ногами, раскачивался с пойманным в руках); затем прыгун отрывался от рук силача и летел обратно на веревочную лестницу, предусмотрительно брошенную товарищами ему навстречу.

Я смотрела, пока мне не свело шею, а тогда опустила голову и тут же услыхала торжествующий барабанный бой, а вслед за ним – особенно восторженный рев толпы вперемешку с аплодисментами: один из прыгунов сделал самое эффектное в этом номере сальто.

Всегда-то я пропускаю самое важное. Хотя... поклонницей цирка меня не назовешь, вообще, ненавижу плебейские развлечения, всякие зрелища для дегенератов. И с чего только я так внимательно это наблюдала, тоже непонятно... Вдруг захватило.

После апогея свет под куполом погас, акробаты по канатам съехали на сцену. Они еще пытались раскланяться, но публику уже мало интересовали. Толпа рассосалась так же внезапно, как собралась.

Я подошла ближе к сцене с той стороны, где было отведено место для музыкантов. Там же висели на стенке отрывные розовые листочки с программами на каждый день недели. Когда я водила по спискам пальцем в поисках субботы, тут-то меня и настигло волнение, да такое, что даже дышать стало трудно. Мой указательный остановился на "Москоу клоунз" рядом со временем пять сорок пять. До выхода Сержа оставалось около тридцати минут.

Прислонившись спиной к сцене, я села на пол, потому что ноги мои неожиданно ослабли. Только сейчас я осознала, наконец, что вот-вот увижу Сержа. Боже мой, всего-навсего тридцать минут, через какие-нибудь полчаса я увижу Сержа!

Я просидела целую вечность с закрытыми глазами, представляя на все лады, каким именно образом это произойдет. Он увидит меня сразу, едва появится. Ведь выход наверняка будет отсюда, Конечно, он не подаст виду, что узнал меня, зачем же волноваться перед выступлением. Но потом! Потом! У него свободное время до самого вторника. Значит, потом он спустится ко мне. Он поцелует меня, не снимая грима. И огромные клоунские губы отпечатаются у меня на щеках, когда мы будем целоваться, я потом так и останусь щеголять этими красными отпечатками на лице, пусть все видят.

Фантазия эта, впрочем, вовсе не моя, а Сержа: во время последнего телефонного разговора он на прощание пообещал мне хорошенько проштамповать лицо клоунскими губами. Теперь видение этой своеобразной визитной карточки на собственной коже не давало мне покоя, открывая целый ряд уже моих, и только моих выдумок на потом.

Потом – потом, потом! Собственно, ничего оригинального: просто мы будем целоваться, не отрываясь друг от друга весь субботний вечер, и все воскресенье, и весь понедельник... О вторнике лучше не думать, это далеко потом, но зато вот-вот... Вот-вот...

Открыв глаза, я обнаружила, что блаженно улыбаюсь, а какая-то китаянка тоже сладко улыбается, отечески кивая мне головой. Этого мне еще не хватало! Я сразу стряхнула с себя идиотское выражение и деловито посмотрела на часы. Американцы говорят: "Время летит, когда тебе весело". Пять тридцать девять. Пора вставать... Или наоборот, подождать, пока начнется? На возвышении арены за моей спиной почуялось какое-то движение, и я не выдержала.

Первое, что я увидела, обернувшись к сцене, была скрипочка Алекса, кое-как пристроенная к самому краешку рояля. Алекс, с томно полуприкрытыми веками, а рот у него, наоборот, был почему-то полуоткрыт, искал что-то в своей сумке, запустив туда обе руки. Сумка не имела опоры, просто болталась на длинном ремне у него на шее и потому все норовила ускользнуть в сторону. Сам Алекс каждый раз нырял всем телом в непредсказуемом направлении за сумкой вслед, словно исполнял какой-то нелепый танец.

Скрипка, наконец, устала балансировать и, потеряв последнюю точку опоры, сорвалась. Да и грохнулась было, если бы ее не подхватил подоспевший мужчина в шелковом токсидо с ярко-бордовыми фалдами (скорее всего, это был конферансье).

Я огляделась, кусая губы, чтобы не расхохотаться. Народ понемногу собирался. Китаянка, сладко улыбаясь, отечески кивала головой.

– Ну чего, чего вылупилась? – ни на йот не открывая глаз и вроде совсем на меня не глядя, хрипловато вопросил по-русски Алекс. – Губки бантиком, щеки фонарем... – и, как будто этого было недостаточно, добавил: – Смеется еще...

– Мог бы и не заметить... – буркнула я.

– Как же можно тебя не заметить? – удивился Алекс. – Когда я тебя целый день жду.

Веки его на мгновенье взметнулись вверх, но быстро вернулись в исходное положение, прикрыв всплеснувший в голубеньких глазках огонек.

– Привезла?

– Ты о чем?

– Жрачку привезла? – Алекс возопил так, что китаянка даже перестала качать своей головой. – Жрачка где, я тебя спрашиваю.

– Да успокойся ты, все есть, в машине.

– А чего сюда не притащила? Когда я голодный сижу, сервелатик свой жду.

– Что я тебе, мама родная? Еще сюда тащить. Отыграешь, сам пойдешь да принесешь.

– А ты, когда сердишься, еще красивее становишься, – вдруг улыбнулся Алекс. Улыбка у него была ничего, такая добродушная, мягкая. – Так бы и запихнул тебя в койку.

Этому типу никакая улыбка не поможет.

Из-за дурацкой перебранки с Алексом я пропустила появление Сержа, только почувствовала, что он уже где-то здесь, потому что Алекс как-то слишком уж внезапно отвернулся, вроде потерял к разговору интерес. Когда он хрипло запел: "Рыбачка Соня как-то в мае, тра-та-та к берегу баркас...", я каким-то шестым чувством поняла, что Серж уже здесь, причем совсем близко.

Так оно и оказалось. Серж придвинулся ко мне откуда-то сбоку, обнял... Затем, обдавши запахом горячего кофе, шепнул: – Здорово, что ты приехала, наконец-то. А я опасаюсь тебя высматривать: вдруг задержишься. – И взошел на сцену.

Грим его был превосходен. Обещанные красные губы, намалеванные во всю щеку, захватывали уши и наползали чуть ли не на подбородок. Я даже не сразу разглядела, что он по-настоящему улыбался мне под своей нарисованой уьыбкой публике.

Не знаю, в чем заключался номер, не помню второго клоуна, даже не помню, был ли он вообще, этот второй... Наверно, был, раз в объявлении клоуны значились во множественном числе... Ничего не помню, кроме того, что Серж был в торжественной фрачной паре, в черном же цилиндре и малиновой бабочке, а башмаки его, ярко зеленые, впереди закруглялись вверх, завершаясь узкими рожками с красными и желтыми бубенчиками на концах.

Раскланиваясь после номера, Серж ни с того ни с сего объявил начавшей уже было расползаться толпе: – Здесь находится моя невеста, прошу!

Расползание публики на минуту приостановилось, когда он вытащил меня к себе и стал целовать под одобрительные аплодисменты, в которых приглушенно, но все-таки ясно прослушивалось недовольное бурчание Алекса.

Во всяком случае, эта часть моих грез исполнилась: долго-долго я не могла потом окончательно отмыть лицо.

– Эй! Эй! – Алекс заорал нам вслед. – Вы ж не уходите так сразу, хоть кусочек колбаски оставьте, я ж голодный целый день-деньской.

Видя, что его призывы остаются без ответа и должных забот не вызывают, Алекс возопил. Вопли эти умудрялись перекрыть шум толпы: – Я голодный, посудите сами: здесь дают на завтраки омлет!

Сомневаюсь, чтобы здесь кто-нибудь, кроме нас троих, мог понять Высоцкого, да еще по-русски. Тем не менее, этот своеобразный крик Алексовой души заставил меня оторвать внимание от Сержа. Пришлось остановиться, пока отвергнутый скрипач совсем не забуянил.

– Выдадим? – предложил Серж. – А то не отстанет.

Мы довели нового риновского голодающего до моей машины, я открыла холодильник и кинула несчастному мешок с прицепленной полоской счета.

– Ого! – вместо спасибо возмутился Алекс. – Что так дорого? С ума все посходили, что ли?

– Не хочешь, не бери! Сами съедим.

– Что?! – Алекс нервно прижал куль к груди. – Сказал, отдам, значит, отдам... – он немного подумал и добавил, уже спокойно: – Ну да, ну да, естественно, завтра отдам, а то я сегодня на столько не рассчитывал.

– Черт с тобой, – сказала я. – Только отстань от меня, наконец.

– Ишь, чего захотела! – с удивлением протянул Алекс. – Мне, значит, батончики в зубы, а сами небось в койку?

Он опять, с видом человека, которому наскучила вся эта жизнь, а особенно, надоевшие друзья, то есть, мы, прикрыл веками глаза, наверно для того, чтобы не выдать их блеска.

– Гуд гесс, – ответил по-английски Серж и посмотрел на меня со значением.

– Третьим возьмете? – Алекс выглядел так, как будто бы ему только что пришла в голову необыкновенная идея. Голубые глазки замигали от возбуждения. – Какая вам разница, я ж с ней спал раньше тебя...

В груди у меня что-то взорвалось, а потом все застыло от жуткого предчувствия.

– Так, – спокойно сказал Серж. – С кем ты спал – никого не волнует. Шутки кончились. А потому. если ты не хочешь лишних неприятностей, – он, с театральным пафосом повысив голос, произнес фразу, с которой и началось, собственно. мое знакомство с мерзавцем: – Пшел вон!

– Понял, – голос Алекса дрогнул. – Сговорились вы, что ли? Чуть что, сразу "пшел вон"... Ну ладно, увидимся. Не скучайте там без меня, а то занят я сегодня... Тебе хорошо, свободен, а мне еще другие номера аккомпанировать... Попозже загляну вечерком.

– Можешь не торопиться, – успокоил его Серж. – Мы найдем, чем заняться.

Я разрыдалась. глядя в удалявшуюся спину Алекса.

– Ненавижу! – орала я, даже не дав этой спине удалиться, как следует. – Ненавижу нахалов всех пород! А еще считает себя интеллигентом.

– Да ну, перестань, – небрежно говорил Серж. – Не стоит он твоих нервов.

– Жалкая ничтожная личность!

– Вот именно. Посмеяться – и дело с концом.

– А мне не смешно! – заорала я. – Ненавижу несчастных хамов! Ненавижу ничтожеств. которых надо жалеть!

– Ну перестань...

Вот же заладил, что он, других слов, что ли, не знает?

– А за что ты его собственно так ненавидишь? – вдруг поразился Серж. – Тебе же сейчас дай волю, так ты его с потрохами слопаешь. – он вопросительно вздернул брови. – Ну, сказал, ну и что? Мало ли, кто что сказал? Обыкновенный слабый человек. Обиженный к тому же... Обойденный...

– Ах, обойденный... – я вложила в эти два слова столько злобы, что Серж вздрогнул. – Вот именно, – я подчеркнула: – Человек! И этим все сказано.

– Он уже забыл о нас, а на тебе лица нет. Да плюнь ты на него... Ну не злись, успокойся. Зачем на это нервы тратить? Себе же хуже.

– Что ж ты мне предлагаешь? Любить его, что ли?

– Христианская религия, к примеру, утверждает, что да. Не только его – всех любить. Ну и его, конечно... Вместе со всеми.

Серж улыбнулся своей чуть язвительной улыбкой и прибавил. – А товарищей, которые не понимают, – на костер. Спокойно. Без ненависти. Как тогда, в зеркале.

– Ох. лучше не вспоминай.

– Знаешь анекдот? – ни с того ни с сего заржал Серж.

Я даже наивно подумала, он новый какой-нибудь, хороший расскажет.

– Как старушка прибежала в милицию с криком "Изнасиловали!" Ее спрашивают: "А когда это было?" "Да лет тридцать тому, сынок". "Что ж ты, бабка, сейчас-то кричишь?" "А приятно вспомнить". Представляешь, мемуары?

– У тебя у самого мемуары, однако... – еще можно было бы ожидать что-нибудь подобное от Алекса. – Я этот анекдот сто лет, как забыла, а ты...

Серж здорово смутился. Но чтобы свое смущение скрыть, он улыбнулся еще раз. – А правда, ведь это Алекс нас вчера развлекал. Идиотский, конечно, анекдот, но в памяти вязнет... Я как-то раньше никогда не слыхал... Он заглянул мне в глаза: – Ну что, успокоилась?

Возможно, я действительно успокоилась бы, если бы последний вопрос меня опять почему-то не завел.

– Терпеть не могу бородатых анекдотов. И ничего смешного или приятного в насилии не нахожу. И ненавижу хамов всех пород.

Меня опять понесло: – И вообще всех ненавижу. В первую очередь, этого мерзавца Алекса.

– И меня тоже ненавидишь?

Лицо у Сержа сделалось уже не просто обескураженное... И сочувствия на нем больше не было.

Тут любому станет ясно, что пора кончать истерику, и сделать это особенно сложно, когда она только начинается. Серж смотрел на мои муки с болезненным любопытством. Я задышала глубоко, заставляя себя успокоиться. Он ждал, наблюдая за моими конвульсиями, не прикладывая никаких усилий помочь. Он был прав: если не помог невинный вопрос, значит, тут вообще ничем не поможешь, тут человек должен сам... Я встряхнулась, и это немножко привело меня в себя, так что в конце концов, я кое-как улыбнулась и обняла Сержа за шею, прижимаясь к нему изо всех сил. Он помедлил, но все-таки обнял меня в ответ. Мы поцеловались.

– Ну вот, это другое дело, – прошептал Серж. – От ненависти слишком много зла, я не приемлю ненависти любого сорта. Не надо так больше, ладно?

Ишь ты, какой правильный. Зачем, в таком случае, рассказывает гадкие анекдоты, да еще услышанные от Алекса?

Неожиданная неприязнь к Сержу, вызванная последним эпизодом, прошла быстро. Я же понимала, просто он хотел поменять тему, только сделал это неловко... Что ж теперь, не стал же он, в конце концов, негодяем только потому, что допустил глупость...

Через несколько минут я уже ехала через Вирджинию стрит на своей машине следом за Сержем и громко молилась, чтобы ничего плохого не случилось в дороге. Неужели не вмешается мой рок вот-вот, вот сейчас, за эти последние минуты до того, как наступит счастье, счастье на целых три дня и три ночи, до самого вторника, Господи, если ты есть, сделай, чтобы мы доехали нормально. Потом, когда мы, наконец, окажемся в одной машине, пусть будет, что будет. но пока мы еще порознь... Сделай так, чтобы я не потеряла его светло-серый "Шевролет", о милосердный Боже, сделай так, чтобы мы соединились с ним, еще в этом мире...

Как ненавижу я эти машины, и этих пешеходов, которые норовят встрять между нами, или перейти дорогу, или еще что... Вот, опять. Да оно же у меня уже автоматически выскакивает, это "ненавижу"... А я сдержу себя, не буду, Серж прав: во мне слишком много ненависти, а он ее не приемлет. Так ведь он сказал: "Не приемлю ненависти любого сорта". Серьезно сказал, будто лекцию прочитал. Чего это он так вскинулся? Неважно, чего, я задавлю в себе это слово, этот результат моего извечного "Ни кара ни гуа", я постараюсь всех любить, даже мерзкого Алекса я постараюсь любить, только чтобы Серж не бросал меня...

Он боится ненависти, не такие уж, значит, мы с ним одинаковые. Для него бородатые анекдоты лучше ненависти, а я и их ненавижу... Господи, да ведь я этой ненавистью пропитана, я давно уже дышу ею. Он бросит меня, потому что во мне слишком много злобы скопилось за жизнь, я не в состоянии от нее избавиться, а тогда что? На мост "Золотые Ворота" и – в сумасшедшие волны пролива? Значит, надо избавляться, а как? Как не вспоминать обиды прошлого? Зачеркнуть все, что произошло со мной до сих пор, словно неправильно написанные страницы рукописи, которая еще не успела стать книгой? Боже правый, как? Ради Сержа я, конечно, изо всех сил попытаюсь, но как?

Неожиданно для себя я почувствовала, что, кажется, знаю ответ. Перед мной возник образ маленькой девочки, той, которая не хотела сделать больно мучившей ее подружке... Да, значит, надо почаще вспоминать, что в мире живет та маленькая девочка, это, пожалуй, единственное хорошее, что я могла вспомнить. Единственная жемчужина в огромной куче, но все-таки она есть, эта жемчужина, бедная девочка, что ее ждет! Ее будут толкать и пихать другие, такие, как та ужасная подружка и каких слишком много, и они не боятся причинить боль другому, наоборот, делают это с удовольствием... Они будут толкать и пихать в грязь мою маленькую девочку, пока она не станет мной...

Или она не станет? Окажется посильнее меня и не станет? Ведь уже, пожалуй, держится: я-то плевать хотела на их проблемы. Я готова поубивать их всех, лишь бы эта маленькая девочка не стала мной. Я с ужасом подумала, что ненависти во мне не только не поубавилось, но даже, кажется, наоборот.

Я снова вспомнила всех своих одноклассников, всех, одного за другим. Потом я вспомнила других, хорошо знакомых и случайно встреченных... Все, кого я ставила сейчас перед собой, смеялись над теми, кому было плохо, били тех, кто слабее, хамили тем, кто не умел ответить, изводили тех, кто был не такой, унижали каждого, кто позволял себя унизить, использовали тех, кто их жалел, обманывали тех, кто им доверял. Я вспомнила Деби и стало еще хуже, ведь получилось, что в истории со Стюартом я оказалась не лучше тех, кого ненавидела. То есть, в конце концов, примкнула к ним... Стала их частью... Плоть от плоти, кровь от крови этих ужасных ИХ. Трясина затягивает. Я стала частью трясины, именуемой Злом. Может, я всегда была злом, поэтому и вызывала к себе недобрые чувства? Неужели даже крошечным ребенком, грудным, уже родилась злом? Так это таких нельзя производить на свет божий? А что еще способна произвести трясина? Из пены морской появилась красавица богиня Афродита. Что же из вонючего болота? Разве не несчастные озлобленные уроды, которые только и рвутся к победе над богами? Что есть суть совокупности обычных для себя желаний с "Ни кара ни гуа" всех земель и веков, которая гордо звучит человечеством?

Найдете ли вы хоть какое-нибудь оправдание им, да и себе заодно, мадам? Можете ли возразить, что-либо, вы, гадалка и советчица? Уж кому-кому, но вам следовало бы разобраться получше.

Впрочем, чего уж тут разбираться? Историю проходили.

В худшие времена одни терзали и уничтожали других, в лучшие – тянулись, лезли, перли к кормушкам, отталкивая и топча мешавших, гребли под себя, сколько могли нагрести. Их не мучила совесть, потому что у них не было совести... Зато было отличное оправдание: они не ведали, что творили... Выходит, человек рождается со встроенным инстинктом причинять боль другим?

А моя маленькая девочка? Она-то откуда? Не из пены же морской... Значит, все-таки иногда, редко-редко этого инстинкта почему-то нет, тоже, вероятно, от рождения... А вдруг и нет так уж редко, как мне сейчас кажется? Хорошо было бы отбирать сразу: отделить тех, кто с инстинктом да и поубивать всех к чертовой матери, но кто же тогда останется? Трое в лодке, не считая собаки? К тому же, кто отбирать будет? А убивать? Ведь для этого тот самый инстинкт нужен, значит, кого-то из убийц все-таки надо будет оставить?

Кошмар какой. Зачем я об этом думаю? Тоже мне, спасительница человечества нашлась... По прямой дороге к Холокостам и геноцидам...

И вдруг заметила, что уже некоторое время рядом со мной в машине кто-то сидит. Не глядя, я догадалась, кто это был. Он выглядел так же, как тогда, в том моем детском сне. Человек улыбался одной стороной рта. Впрочем, я не берусь утверждать, ведь я не могла видеть его иначе, чем в профиль...

– Ну вот мы и встретились опять.

Он говорил размеренно, с негромким удовлетворением.

Я закричала: – Что вам от меня надо?

– Спокойно, спокойно.

Мой пассажир опять улыбнулся своей улыбкой, от которой по всему моему позвоночнику продрало жутким смертным холодом. – Я ведь предупреждал, что ты еще придешь ко мне, сама, между прочим, прибежишь.

– Неправда, я не звала вас! И не к вам я бежала.

– Нет, моя деточка, ты именно звала. И бежала именно ко мне. Потому что прекрасно знаешь: только я, один я могу помочь тебе.

– И для этого я должна продать свою душу? – пролепетала я.

Гость расхохотался: – Фаусты и Мефистофели! Я очень и очень болен! Рукописи не горят! Литература все это!

Он помедлил и вдруг деловито спросил: – А чего тебе хочется?

Этого вопроса я как-то так в лоб не ожидала.

– Ну, это... Чтоб бездомных не было...

– Ты еще мне крестное знамение покажи! – немедленно отозвался он. – Ишь, альтруистка нашлась. Лично тебе, чего хочется?

– Да ничего мне не хочется...

Усталость буквально пронзила меня, затем осенил сам собой сложившийся прямо на языке ответ: – Лично мне хочется, чтобы вы оставили меня в покое.

Человек укоризненно покачал перед моим носом указательным пальцем. Сделав это, гость неожиданно начал картавить, отчего интонация его стала точно такой, как бывает у актеров, когда они играют Ленина, произнес: – А доложу-ка я вам, догогой мой, что ганьше вы были гораздо сговогчивее.

– Когда это раньше? Я, что ли, виновата, что она тогда без потомства осталась? Причем тут я?

– Ага!

По-моему, моя слабая попытка защититься обрадовала его еще больше. – Но ведь есть же кто-то, кто этого желал.

Мой жуткий собеседник неопределенно покрутил в воздухе кистью руки. – А вы? Разве не мечтали вы о том, чтобы провалиться всем вашим обидчикам куда-нибудь... – он помедлил, раздумывая. – Скажем, в тартарары?

Рука в черной перчатке повторила смутный жест. Я заметила, что Ленинский тон исчез, как не бывало, и уступил место усталой меланхолии. – Виноватый всегда есть. Да уж, все старо в этом мире.

Черный глаз уставился на меня загадочно. – Ах, пошлятина, думаешь?

– Ничего я не думаю...

– Возможно, и пошлятина, – не слушая меня, вещал незваный гость. – Ну и что? Я ведь все равно знаю, что не ошибся в тебе. На самом деле, ты, конечно, позовешь меня, и уже без страха. Предварительно звонить по телефону необязательно. Все в мире как приходит, так и уходит... Сколько, знаете ли, веревочке ни виться...

– На что вы намекаете? – с ужасом проговорила я.

– Какие уж тут намеки! – в его голосе прозвучало неожиданное сердоболие. – Где ты видела справедливость? Скажи, где?

Гость обвел салон машины глазами, словно бы в поиске спрятанной справедливости. – Может быть, хорошим людям счастливо или хотя бы спокойно живется? Или таланты становятся любимцами публики еще при жизни? Или герои не погибают? Почему?

Оратор гаркнул так, что уши у меня заложило: – Почему тараканы живут, а мамонты вымерли к чертовой матери? А? Высшая справедливость, говоришь? Так что, по-вашему, высшая справедливость, это когда настоящая интеллигенция озабочена вечным поиском куска хлеба? Ах, да, вы же уже не знаете, что это вообще такое, настоящая интеллигенция...

Пассажир тоскливо вздохнул. – Самое интересное, все, уже сколько тысячелетий, все скопом валят на меня, проделки мои, говорят. Я-то тут причем? Ведь с самого начала. С самого первого момента. Не успели, как следует, сотвориться, и тут же: трах-бах! Вот вам, пожалуйста: первый подвиг. Один поубивал другого. Братья, называется, первенцы! А не тот того, так, я тебя уверяю, наоборот было бы, второй бы догадался. Я что, его за руки хватал? Места им двоим на планете оказалось недостаточно! И с тех самых пор: трах-бах, трах-бах, трах-бах... Ничего себе, высшая справедливость. Как же тут не восстать? И не захочешь, а опротивеет. К чему уж тут спорить? Долго рассуждать? Сама же все ненавидишь. Сама же говоришь, этот мир против тебя. Значит, так оно и есть. Ты против него, а он против тебя. Ну, до скорого!

Помахав на прощанье рукой, чёрный человек растаял в воздухе.

Как ни колотилось мое сердце, я все же не могла не согласиться с последним утверждением.

Этот мир действительно против меня, что бы там мне не чудилось. Мир, в котором все устроено так, чтобы побеждал и выживал сильнейший. То есть, те, у кого мускулы сильнее, когти крепче, клыки острее. Хитрые. Ловкие. Подлые. Те, кому чужды муки совести. А проигрывают и вымирают, соответственно, слабые телом, доверчивые и неуклюжие. Мир, в котором смешны наивные сказки про алые паруса. Мир, в котором железная комсомольская староста – это высший критерий, коим пользуются для оценки девушек... Мир, в котором Печорин является лишним человеком. Мир, в котором родители бросают на произвол судьбы своих детей и, совершив это, продолжают называться людьми, а ведь даже насекомые заботятся о своем потомстве.

Боже, за что ты восстановил против меня всю эту махину? Да, конечно, с самого моего детства этот заполненный бессовестностью мир был против меня... Да нет, что я, он был против меня задолго до моего зачатия, иначе, разве бросил бы меня, еще не успевшую родиться, мой отец?

Боже, как хочется уйти, сбежать с поля: бой все равно проигран. Хочется уйти, не успев погрязнуть окончательно, но нельзя уходить. Пока существует та маленькая девочка, надо каким-то образом ее защищать. Только как? Может, Серж знает, как?

Ах да, Серж... Мне нельзя уходить, пока впереди маячит светло-серый "Шевролет" Сержа. Я и не смогу уйти, пока есть Серж. Вот когда он бросит меня... Я-то знаю, это непременно случится: ведь он тоже всего-навсего человек, он не посмеет встать против мира рядом со мной. Это безусловно произойдет. Может, он устанет от моей ненависти... Или надоест постоянный ночной кошмар. Скорее всего, просто я надоем. Нет, появится какая-нибудь железная староста. Пожалуй, теперь это будет изящная целеустремленная циркачка. Отважная акробатка в крошечных треугольных трусиках и с блестящими лоскутками на груди. Что ж, тогда я уйду. Я все равно не умею бороться. И я не смогу не уйти. Не из-за одиночества или там слабого характера... А потому что безнадега. Потому что бессмысленно оставаться, если Сержа не будет. Подожди, а та малышка? Что ж, тогда ей придется самой. Я ведь без него уже все равно буду не в состоянии защищать ее. Впрочем, пусть думают обо мне, что угодно. Уйду – и все. Мне не перед кем отчитываться. Раз уж я поняла, что он против меня, этот мир. Я придумаю что-нибудь, безболезненное. чтобы уйти сразу и бесповоротно.

Сэллинджера надо перечитать, у него там мальчик, такой же неприкаянный... Как же его зовут? Нет, не вспомнить... Вечно я это имя забываю. И тоже ненавидит всех и вся. И в конечном итоге попадает в психушку. Туда нам и дорога, обойденным жизнью несостоявшимся романтикам всех пород.

В психушку меня. Я сошла с ума. Может, все-таки просто перенервничала, устала, завелась и теперь не могла успокоиться. Но я не хотела потерять Сержа. В жизни я никогда никого не теряла, потому что до сих пор никто никогда не любил меня... Или это я – никого?

Распустились, мадам. Встряхнитесь, вспомните главное правило: ни на что не надеяться... Плевать мне на все правила. Меня вдруг, как поленом по мозгам, огрела страшная мысль: а на что он, собственно намекал, насчет веревочки? Ведь я, правда, умру, если потеряю Сержа. Ну почему же "если"? Когда потеряю. Он меня, наверно, не любит тоже, как все остальные, видно, меня просто нельзя любить... С чем-то явилась я в этот мир, из-за чего меня нельзя любить... Что угодно, но Сержа мне потерять никак невозможно. Зачем-то он мне позарез необходим, Серж...

А этот страшный красный свет – ведь он может застигнуть меня на любом перекрестке, предварительно пропустив Его... Так, впрочем, и случилось, и слезы уже наново брызнули из моих глаз, но, когда зажегся зеленый, и я двинулась, обнаружилось, что светло-серый "Шевролет", притулившись к тротуару прямо под табличкой "Не останавливаться никогда", стоит и ждет. Только после этого короткого происшествия я немножко успокоилась и оттерла слезы.