Текст книги "Ступеньки в небо (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Глава 4

Алекс был не в большом восторге от нового знакомства, но знакомство состоялось здесь же, на выходе, когда брошенный мною музыкант, растолкав мешавших, подошел ближе. Услышав русскую речь Сержа, он моментально встрял: – Откуда ты, прелестное создание?

– Оттуда же, откуда и ты, – не растерялся Серж.

Мы вышли на площадь перед пристанью. Начался обычный для подобных случаев треп, из которого я узнала, что Серж москвич. По профессии цирковой клоун, живет в Рино, работает клоунаду в казино "Цирк Цирк", периодически наезжает в Сан-Франциско погулять.

Алекс, конечно, немедленно спросил, нельзя ли там же устроиться музыкантом. Серж пообещал ему что-то неопределенное, но Алекс воспламенился назавтра ехать в Рино. Для меня это прозвучало, как седьмой вальс Шопена. Чтобы отправить Алекса наверняка, я поддала жару: – Да и здесь можно устроиться... Но в казино, конечно, платят больше... Или нет?

Я вопросительно взглянула на Сержа.

– Еще бы... Разве можно сравнить казино и, скажем, ресторан... Хоть зарплата, хоть чаевые...

Искоса посмотрев на Алекса, я улыбнулась и подлила масла в огонь: – Это уж точно, миллионный бизнес... Да и крутится каждый день, не только по пятницам – субботам... Правда, там эмигрантов совсем почти нет, скучно...

Отсутствие эмигрантов решило дело. Если до этого моего замечания Алекс еще колебался, то теперь волноваться было уже не о чем: он заявил, что отбывает в Рино завтра же с утра.

Серж кивнул и сказал, что, пожалуй, останется во Фриско на два-три дня. Алекс озабоченно посмотрел на меня. Серж немедленно уловил этот взгляд и быстро сказал, что у него в Рино есть партнер, тоже клоун, тоже из Москвы, и вот к нему-то и надо обратиться по поводу работы.

– Просто он здесь гораздо раньше меня, всех знает. Он-то меня и вытащил.

– Ну да, ну да, естественно...

– У него жена американка, они всем помогают...

– Надо же, плывя по Тихому Океану из Сан-Франциско в Сау-Сэлито, наткнулся на благодетеля, к тому же русского клоуна из Рино. Расскажешь кому-то в Москве, не поверят...

Голуби в Сау-Сэлито поражают своей откормленностью. Хотя откормленность эта вполне логична: ведь они все время что-то клюют. Туристы здесь едят постоянно, и не только в ресторанах: на улице, в скверике они медленно, с важностью, пожалуй, даже царственным, на мой взгляд, не совсем к месту, достоинством поедают свои хамбургеры. При этом везде бросают голубям подачки.

– Американцы вообще зациклены на еде, – заявил Алекс.

– По-моему, для них процесс кушанья – это не обыкновенный прием пищи, а социальный акт, – ответствовал Серж.

– Лишь бы не половой.

– Да?

Во взгляде Сержа появилась насмешка. – А ты рекламу смотрел? Как девушка откусывает от пирожного? А лицо ее мгновенно перестает быть лицом и превращается в маску, искаженную самым настоящим оргазмом.

Алекс замигал всеми своими глазками, заметно скашивая в мою сторону: – Мне бы такое пирожное...

Я уже расслабилась и не реагировала. Лень не давала мне участвовать в болтовне мужчин. К тому же я чувствовала себя почти счастливой: ведь мы с Алексом уже не были один на один, а назавтра он намеревался убраться из моей жизни за туманными горизонтами казино Цирк-Цирк и оставить меня, наконец, в покое. К тому же Серж мне безоговорочно нравился, во всяком случае, пока.

Даже не то привлекало меня в нем, что именно он говорил: совсем другое. Объяснить опять же не могу, только я с первого взгляда почувствовала такую близость к этому, совершенно незнакомому человеку... Все время хотелось прижаться к нему, словно мы не просто знали друг друга всю жизнь, словно он был мне самым родным... Нет, не самым – единственно родным в этом, с детства мне чужом мире.

Мы сидели в скверике. Алекс, по обычной своей манере, бормотал без умолку, Серж временами вставлял свое слово, а я смотрела на него и молчала. Он тоже поглядывал на меня, усмехаясь по-своему. Слегка презрительная полуулыбка-полунасмешка эта была, по-видимому, его стилем.

Кто-то уронил на землю почти еще не начатый сэндвич, так называемый хот-дог. На пиршество незамедлительно слетелись голуби и начали дружно терзать сосиску.

– Смотрите, смотрите, – обрадовался Алекс. Все он замечал. – Голуби-то, оказывается, хищники.

Вот тут-то и накатило на меня вторично. Последние слова эти донеслись откуда-то издалека, будто в уши мне воткнули очищенные от кожуры бананы. Ноги стали ватными, тело – невесомым.

Я взлетела.

Ощущения, когда паришь над всеми, когда видишь все, в том числе и самое себя с метровой высоты, передать невозможно. Как-то незаметно, быстро суть вещей оборачивалась стороной не только неизвестной, но я даже не подозревала до сих пор о её существовании. Сначала изменилось положение моего тела. Оно, я имею в виду мое тело, странно сгорбилось, осело, будто в нем не осталось костяка. Да оно, кстати, и вовсе перестало быть телом человека: так, развалилась, брошенная на подушке дивана тряпичная кукла с нарисованным лицом...

Да и лицо напоминало мое лишь очень отдаленно. К тому же, рисунок этого лица быстро менялся, в конце концов, от меня в натюрморте вообще ничего не осталось, кроме... Я просто знала: то, что безвольно валялось там, внизу, когда-то было мной, вернее, моим костюмом... Возможно, странным маскарадным костюмом... Или все же похожей на меня куклой?

Оторвав взгляд от того, что было вроде мной, а вроде теперь и нет, я заметила и другие, прямо скажем, глобальные перемены в окружавшем меня мире.

Все на площади стало другим, да и сама площадь изменилась, то есть, совсем перестала быть тем, чем была секунду назад.

Страшно жгло солнце. Это было уже не то милое, не очень щедрое, веселое солнышко беззаботного городка Сау-Сэлито, но раскаленное, ослепительное солнце пустыни. Оно заливало огромную жаркую равнину и высоченную квадратную башню кроваво-красным. Нескончаемое множество ступеней уходило в крутую, не доступную ни глазу, ни голосу высоту, теряясь в фиолетово-багровых облаках.

Прямо передо мной лежал вытянутый в последней судороге труп худого смуглого человека в грязном тюрбане и короткой юбке на бедрах. Я вспомнила эту юбку трапецией, одеяние рабов, изображенных на картинках древнего мира. Одежды и вид окружающих были из тех же картинок: полосатые халаты, грязно-белые хламиды, пестрые тюрбаны, опять же эти дурацкие юбки трапецией. Я не могла видеть себя, только на ногах моих обнаружились странные сандалии, в руках, я скорее чувствовала, чем видела, нервно вздрагивал бич. Я чувствовала обнаженность и обожженность своих плеч. Бич еще шевелился, как живой, пытаясь успокоиться после бешеной работы.

На голову трупа слетелись три жирные вороны. Они сели и стали ждать.

Лица вокруг тоже чего-то ждали и ничем хорошим это что-то оказаться не могло: глаза выражали страх. А за страхом гнездилась ненависть, грозившая вот-вот прорваться наружу.

Что-то всплеснуло в моем горле, все тело пронзил жуткий звон непонятной струны. Струна дрожала, звенела. Звон ее заполнял ужасом все мое существо. Подходя к горлу, вибрации струны оседали, превращаясь в противную вязкую слюну во рту. Извне не доносилось ни одного звука. Даже карканья ворон не было слышно, только клювы их беззвучно, как в немом фильме, открывались и захлопывались.

Если бы мне удалось встряхнуться и заорать, колебания страшной струны прекратились бы, оставили бы меня в покое, но мне никак не удавалось овладеть собой достаточно сильно, чтобы встряхнуться и заорать. Струна билась во мне все сильнее, сильнее, вибрации ее превратились в агонию, я почувствовала, что умираю. Когда частота звука стала совершенно невыносимой, я окончательно умерла. Исчезла, растаяла, растворилась.

В чем? Не знаю.

Кошмар закончился.

Стало спокойно. В первую очередь, площадь заполнилась звуками.

Одежды, как по волшебству, сменились на современные.

Голуби остервенело доклевывали то, что осталось от сосиски.

– Да нет, – сказал Серж. – Если бы они кушали живое мясо с кровью, вот тогда их можно было бы назвать хищниками.

– Значит, вороны не хищники? – с издевкой ответил Алекс.

Деби попался однажды на экзамене русский рассказик, а в нем фигурировало словосочетание "да нет". Сбитая с толку, она после того злосчастного экзамена позвонила мне и долго разглагольствовала по поводу того, что если да, то причем тут "нет", а если нет, то почему бы в этом сразу честно не признаться.

Деби могла бы объяснить хоть что-нибудь в том, что происходило сейчас со мной: она увлекалась всякими странностями...

Рука моя тряслась, пока вытаскивала сигарету, неизменный "Капри". Наконец, удалось закурить и только тогда я стала понемножку успокаиваться наново. Деби мне сейчас не хватало просто катастрофически... С ее знаниями и библиотекой... Надо же было с ней поссориться.

– А что ты думаешь? – с интересом спросил меня Серж. – Хищники – это только те, кто питается живым мясом или любым?

– Ничего не думаю.

– А все-таки?

– Отстань.

Все мое тело теперь ныло. Даже рот открыть было лень, не только думать.

– Нет, ты скажи, – стал настаивать Алекс.

– Ты надоел мне до смерти, понимаешь?

Заорать мне в любое время ничего не стоит, а уж сегодня, по выражению американцев, в отличие от нашенских двух пальцев, это был кусок торта. Сейчас я, кажется, орала, еще не успев по-настоящему раскрыть рта. Откуда только силы взялись.

– Завтра съеду.

– Скатертью дорога.

По-моему, Алекс приятно удивился. Может, решил, что я таким образом проявляю свою любовь...

Мы вернулись в Сан-Франциско последним катером. По палубам гулял вечерний ветер, у меня, да и у моих спутников, зуб на зуб не попадал от холода, поэтому мы расположились внизу, у бара. Прислонив голову к столу, я продремала всю дорогу.

На пристани мы, вроде бы уже на правах старых знакомых, поцеловались с Сержем на прощание. Не по-настоящему поцеловались, а так, чмокнулись. Губы у него были большие, приятные. Я опять почувствовала странное родство с ним, хотелось прилипнуть к нему всем телом и уже никогда не отлипать. Впрочем, нет, родство не тел, а сущностей, что ли. Родство на каком-то ином, высшем уровне, не понятном мне самой. Даже с первой любовью такого не было, тогда вообще все ощущалось по-другому, а вот теперь... Серж кивнул и сказал: – Я позвоню.

Всю обратную дорогу в машине меня одолевали мысли о судьбе. Почему я возвращалась и должна была провести ночь не с Сержем, с которым желала провести ночь и всю оставшуюся жизнь, а с Алексом, противным мне от кончиков волос на голове до тупых носков своих венгерских туфель, как-то незаметно сменивших вчерашние красовки? Почему судьба распорядилась со мной именно так, а не иначе? Ей-то что с того? Или мне обязательно всегда должно было быть плохо? В том смысле, что я не имела права чувствовать себя счастливой. Опять же, почему? Кому-нибудь хорошо от того, что я несчастна? Алексу? Нет, ему было плохо: не мог же он не понимать, как сильно раздражал меня.

Была, конечно, надежда на следующий день. Но позвонит ли Серж завтра? Вдруг он потеряет мою визитку? Вдруг решит, что ни к чему? Если не захочет, не потеряет, говорила я себе. Но я не желала допускать этого "если". Мне надо, чтоб захотел позвонить, мне надо, чтоб позвонил. Я желала встретиться с Сержем. Только я и он. Боюсь ждать, ненавижу ждать, Серж мне нужен был сию минуту. Не Алекс, а Серж.

Я услышала телефонный звонок, когда вытаскивала из сумочки дверной ключ. Телефон зазвонил как-то очень неожиданно и очень тревожно. Руки у меня затряслись, ключ сначала не попадал в замочную скважину, потом проворачивался неправильно, потом ни в какую не вытряхивался обратно. Но на другом конце провода, по-видимому. решили ждать до победы. И автоответчик почему-то не включался. Телефон звонил, я успела. Выяснилось, зря торопилась: Это был совсем не Серж.

Это был тот самый Стюарт, злосчастный Стюарт Хикки, из-за которого я поссорилась со своей единственной подругой. Вернее, она порвала со мной.

– Я все время о тебе думаю. – Стюарт похоже решил осчастливить меня вконец.

– Не имеет значения, – напрямик отрезала я.

– Имеет значение для меня, – герой-любовник из чужого романа вкрадчиво гнул свое.

– Деби из-за тебя не хочет со мной разговаривать.

– Она сумасшедшая.

– Она моя подруга! – запальчиво возражала я. – И я совсем не хотела ее терять.

– Ее чувства ко мне – это ее проблема, – резонно заметил Стюарт.

– Я ее друг, значит, это стало и моей проблемой.

– Если ты не хотела меня видеть, зачем ты тогда писала мне? – напомнил Стюарт.

Да, я писала ему. Стюарт Хикки был нужен не мне, а ей, конечно, но я писала ему. По заранее запланированному нами обеими сценарию я искала встречи с человеком, которого долго и безнадежно любила Деби.

План составился в один из вечеров. Мы с Деби сидели вдвоем на ее красном диване, курили и жаловались друг другу на одиночество.

– Наверно, я самая уродливая женщина в мире, – жалостно вздыхала Деби. – Раз я никому не нужна.

– Нет, – не менее жалостно отвечала я. – Самая уродливая и самая не нужная – это я.

– Ты хорошенькая, – возражала Деби. – Мужчины на тебя оглядываются.

– Они и на тебя оглядываются.

– Но не тот, кто нужен.

– Еще бы знать, кто нужен...

Деби посмеялась, а потом заплакала. Значит, вспомнила Стюарта.

– Откуда же ты знаешь, что он не звонил, если телефон постоянно отключен? – возмущалась я.

– Я нарочно отключаю, – прорыдала Деби. – Когда телефон отключен, я хоть надеюсь, что может быть, Стюарт звонил. Но ведь я знаю: когда он захочет, он просто придет, и звонить не будет...

– Вот видишь, разве можно так...

– Мне все равно никто другой не нужен.

Когда Деби заводилась о Стюарте, остановить ее не было никакой возможности.

– Может, мне с ним поговорить, – неуверенно предложила я.

– Тогда он сразу захочет с тобой переспать.

У нее даже слезы на секунду высохли. – Если я узнаю, что он с тобой спал, я умру.

– Мы с тобой подруги, и ты так обо мне думаешь...

– Он тут же потащит тебя в кровать, а ты не устоишь, я знаю.

– Подумаешь, принц!

– Ни одна нормальная женщина перед ним еще не устояла!

– А если я с ним поговорю, не как женщина, а как гадалка?

– Знаешь, гадалкам он верит...

В голосе Деби рванулась надежда. Но немедленно погасла. – Ты станешь ему гадать, и он в тебя влюбится.

– Ну, как хочешь.

Я обиделась, но она вернулась к этому разговору через несколько дней. Видно, надежда не давала ей покоя.

Деби взяла с меня слово ни при каких обстоятельствах не вступать в интимные отношения со Стюартом, а потом дала мне его адрес и рассказала подробно о нем и его жизни. Она даже составила письмо, в котором я предлагала погадать, первый раз бесплатно, и сама же отпечатала рекламку на компьютере. Мне только осталось поехать по адресу и запихнуть бумажку в почтовый ящик Стюарта.

Вот с этого события, между прочим, и началась моя карьера гадалки и советчицы.

Стюарт позвонил в тот же вечер. Он хотел что-то сказать для начала, но я не дала ему даже рта раскрыть: в конце концов, что бы случилось, если бы это был кто-нибудь другой, да и кто это мог быть...

– Я тебя вижу, – замогильным голосом сказала я.

– В самом деле?

– Высокий, серые глаза, длинные русые волосы косичкой... Ты много учился, но знаний своих на работе не применяешь...

Я знала от Деби: Стюарт учился искусствам, но художника из него не вышло, в результате он после всех своих учений работал на такси.

– Похоже, ты сейчас в кризисной ситуации.

Это была скорее отсебятина, но сработала, пойдет разве человек гадать, если у него все в порядке...

– Да, – только и сказал Стюарт. Я никогда ни до, ни после, не слышала, чтобы голос так ясно выражал потрясение.

В качестве выхода из кризиса я честно готовила ему Деби, но Стюарт сразу прервал меня предложением о встрече.

В общем, никто и ахнуть не успел, отношения профессиональные соскочили на личные. В тот же вечер воспламененный Стюарт примчался, в тот же вечер случилось все то, чего боялась Деби. Случилось только из-за моего чисто русского пристрастия к авосям. И хватило-то меня на одну встречу, но встреча эта произошла, дав тем самым Деби все основания бросить трубку, стоило ей (Деби) услышать мой голос.

Зато Стюарт мог бы уже и прекратить донимать меня звонками.

– Оставь меня в покое! – с надрывом сказала я.

– А если я хочу погадать? За деньги?

– Сунь себе эти деньги в... – в английском нет смачного русского слова "сунь", или я не знаю этого слова. Пришлось обходиться словами знакомыми, их оказалось вполне достаточно. Стюарт обиделся и больше в течение этого злосчастного вечера не звонил.

Весь вечер, пока готовила на кухне ужин, накрывала на стол, убирала со стола, мыла опять наново загаженную Алексом ванну, принимала душ, – весь этот вечер меня не покидали сумбурные, но вполне определенные мысли о Серже.

Ночью Алекс приставал ко мне со своим одиночеством, размахивая попеременно то бродвейским приобретением, то всеми своими конечностями, но я так громко и злобно сказала "Нет", что он вздрогнул, будто от неожиданности, что-то как будто понял и в конце концов прекратил свои поползновения. Он, правда, повторял потом много раз, снова и снова, что зря тогда потратил сороковник, и зачем только, в таком случае, нужно было бросаться на гнусный аппарат, не себя же им, в конце концов, а вообще-то, почему бы и нет, но ведь не самому же...

Я плохо слушала сетования Алекса и все думала, думала о судьбе и о Серже. Я засыпала и сразу же просыпалась от того, что мне было тревожно. Как ни старалась забыть о том, что случилось в Сау-Сэлито, но уже под утро мне приснился сначала и во всех подробностях Сау-Сэлитовский кошмар: залитая жарким солнцем пустыня, высоченная башня с уходившими в фиолетовые облака ступенями, вороны на трупе, бич в моей руке. Проснулась я в холодном поту, пошла на кухню и выдула чашку крепкого кофе, потому что стала бояться снов.

Взяв какой-то детектив Гарднера, я в результате заснула все-таки, но уже утром, за кухонным столиком, с книжкой в руке. Мне опять приснился труп: мы с Сержем его прятали от Перри Мейсона, делая все возможное, чтобы упрятать труп подальше. Содрогаясь, я даже пыталась его есть, чтобы уничтожить. От одних воспоминаний об этом отвратительном, ужасном сне, все мое существо продолжало содрогаться утром, потом целый день и вообще еще очень долго. Помню, подсознательно все равно чувствовалось: с таким запахом ничего не спрячешь.

Я и проснулась от резкого, назойливого запаха китайской кухни: кто-то из соседей готовил с утра пораньше вонючую гадость.

Глава 5

Утром Алекс исчез из моей жизни, я очень надеялась, навсегда. То есть, эту ошеломительную новость я и сообщила ему на прощание, что больше никогда не желаю его видеть. Уж не знаю, что творилось у него в душе, как там он добрался до Рино в своей облезлой каракатице... Сознание собственной виноватости, безусловно, приятных ощущений не вызывает. А, один чёрт: нам не привыкать, ведь я всегда чувствую себя во всем виноватой. Зато как приятно избавление! Хлопоты с противным московским музыкантом закончены!

Бедные мои клиенты: я ни на ком не могла сосредоточиться.

Гадалка-то я, конечно, доморощенная, но отнюдь не такая уж плохая. И у меня иногда случается гадание, вроде откровения. Раскладываешь карты, но в определенный момент чувствуешь, что не пытаешься вникнуть в их значение, говоришь, независимо от карт, независимо от своего сознания. Слова возникают где-то отдельно, сами по себе. Затем, полностью сформировавшись в предложение, выливаются на свет божий, произносимые твоим голосом, но совершенно без твоего участия. Твой голос как паром, на котором готовые фразы добираются до места назначения, то есть, до ушей клиента. Что это? Не знаю. Как получается? Не имею понятия.

Но после такого гадания могу очнуться, вообще ничего не помня, ни сидевшего передо мной человека, ни времени, ни самое себя. Клиенты потом не без страха признают: сбылось все в точности, я сама начинаю себя опасаться. Или, может, не себя?

Сегодня мне это чудо, конечно, не грозило. После бессонной ночи, да еще когда поминутно смотришь на телефон, о вдохновении ли речь?

Клиентки утренние оказались какие-то неинтересные. Бормоча каждой стандартную ерунду, я едва дождалась перерыва.

А в два, прикрыв свою лавочку, легла было вздремнуть, но спать мне на этот раз не пришлось. Сначала, едва только стоило прикрыть глаза, за стеной тут же голодным тигром взревел пылесос. Потом где-то неподалеку стала захлебываться лаем собака. Следом, будто в ответ, пронзительно и горько, как несправедливо обиженный ребенок, заплакала кошка.

Кошачьих страстей мне никогда не выдержать. Я сбежала. С тяжелой, забитой всякой дрянью головой, на свое озеро, на оставшееся до пяти время. В пять должна была появиться новая дамочка, из наших, со смешной и обреченной фамилией Накойхер.

Я села на любимое бревно, закурила и стала думать о Деби. Надо было попытаться позвонить ей еще раз... Я сама не заметила, как совсем отключилась, а очнувшись, огорчилась: народу у озерца прибавилось.

Недалеко от меня, под присмотром двух бабушек, копошились на травке две малышки, обеим, наверно, годика по четыре.

Я замечала их здесь и раньше. Говорили они по-русски. Бабушки были чем-то похожи друг на друга: обе в очках, обе в одинаковых коротких стрижках, только у одной я давно отметила пухлые холеные руки с ярким лаком, у второй на сухоньких натруженных руках лак был бледный. Та, что с бледным лаком, импонировала мне больше: вид у нее был какой-то настрадавшийся, что ли, в глазах за очками проглядывались изученные, как хорошие знакомые, образы, преимущественно из русской классики. Этакая состарившаяся Настасья Филипповна.

Та, что с ярким лаком, щеголяла золотым зубом и резким громким голосом. Я, разумеется, с первой же встречи, моментально воспылала к ней "любовью": бывших партайгеноссе, на худой конец, просто деляг, узреваю сразу и безошибочно. Внучку ее, раскусив тоже с первого же знакомства, я, не стыдясь, возненавидела так остро, будто это был не четырехлетний ребенок, а мой личный враг. Девочка это чувствовала, пару раз даже подходила близко. Немигающе долго, только маленькие дети так могут, она смотрела мне прямо в глаза, причем оба раза я первая не выдерживала, отводила взгляд.

Надо же было появиться этим двум парам бабушек-внучек здесь именно сейчас, когда и без них было тошно, а каждое наблюдение их ввергало меня в депрессию. Ход последовавших событий я наперед знала заранее, в предыдущие столкновения с этими людьми изучила. Все отрепетированным спектаклем получилось сегодня, как получалось до сих пор.

Партайгеноссе громко хаяла Америку: все ей здесь было не так. В который раз она объясняла натрудившейся за жизнь собеседнице, что ТАМ жила в роскошной квартире с собственной библиотекой, сплошные собрания сочинений, и, конечно, икру ложками жрала...

Уж эти мне мерила совдеповских благ.

Если бы она только икру жрала, я бы ее, может, не так сильно ненавидела, плевать бы мне на нее было, подумаешь, икра... Но собрания сочинений... Самое страшное, самое оскорбительное – это собрания сочинений.

Особенно, как вспомню ночные бдения в очередях, а потом дядя Вася-инвалид, громко цокая орденами, забирал последнего Блока. Или Гумилева. "Дядь Вась, ведь это не детектив даже – стихи" "А хочь стихи, хочь дефектив, нам татарам..." "Да вам-то зачем?" "Из прынцыпа!" "Да вы ж читать не будете!" "Зря, что ли, кровь проливали!"

А сборы макулатуры – двадцать кило за книгу? Сколько я в эти пункты всякой брежневской дряни, стоя в автобусах, перетаскала, пока узнала, что, умные люди, оказывается, просто кидали рубли...

А теперь бывшей партайгеноссе плохо здесь, видите ли. Книг, что ли, не достает? Да ведь и икорка продается – все равно, плохо!

– У вас здесь пенсия, всякие программы, – увещевала делягу спутница.

– Да что там программы! – возмущалась зажравшаяся икрой. – У кого их нет! Знали бы только, КЕМ я ТАМ была! Кем я там была!

Тем временем две маленькие девочки, одна беленькая, большеглазая, вторая потемнее и поживее, сходились лицом к лицу, принюхиваясь, наподобие собачек. Та, которая потемнее, внучка партайгеноссе, приятно улыбаясь, лезла обниматься. Беленькая же, наоборот, сначала держалась напряженно, но в какой-то момент поддавалась чарам объятия. Расслабившись, бедняжка теряла, вернее, отбрасывала за ненужностью, способность к сопротивлению. Тогда приятно улыбавшаяся девочка, едва дождавшись этого момента, все с той же милой улыбочкой одним толчком швыряла подружку на землю.

Эту сцену я уже знала наизусть, потому что она проигрывалась из встречи в встречу. Из раза в раз я мысленно подсказывала беленькой не поддаваться. Вот и сейчас думала: "Не давай ей толкнуть себя", "Держись, не поддавайся", "Ну, миленькая, не дай ей опять себя подмять" и так далее. Но спектакль доигрался по тому же сценарию.

Как всегда грохнувшись, беленькая малышка заревела. В этом реве звучала обида опять, в который раз! – обманутого доверия.

Может, это и глупо, но мне казалось, миролюбивая поддавалась агрессивной, заранее понимая, что та может толкнуть, то есть, зная наверняка, что толкнет, но с непонятной надеждой на то, что вдруг не толкнет, вдруг ее отношение изменится, вдруг она уже стала лучше...

Это была древняя, как библия, заранее обреченная на провал попытка победить зло добром... Впрочем, знаю, я склонна к преувеличениям.

Бабушки обычно не вмешивались.

Я тем более раньше не встревала. Но сегодня, то ли нервы были на взводе, то ли терпение лопнуло, только я встала и громко сказала: – Знаете, кто растет у вас?

Обе женщины, как по команде, повернулись ко мне.

Обратившись к партайгеноссе, я почувствовала знакомую легкость в голове, спутницу хорошего гадания, и немедленно увидела мадам как бы за стеклом. Всмотревшись, я поняла: это стекло отделяло гостиничного администратора. Вот, значит, кем там была партайгеноссе! Что и говори, лицо крайне людям необходимое. Я видела её, восседавшую с пустым и надменным взглядом по ту сторону застеклённого барьера. К ней обращались, ее умоляли, ей угрожали, перед ней плакали, ей льстили, ее пытались задобрить... Все было тщетно. Администраторша не поворачивала на просителей головы. В лучшем случае, так и не подняв на стекло глаз, безучастно цедила: – Местов нет.

– Вы в гостинице работали? – спросила я.

– А вы откуда знаете? Что-то я вас не припоминаю...

– Вы же никого в упор не видели...

– Кого надо, видела! – Она засмеялась неприятным резким смехом, сверкнув золотыми зубами.

Вторая бабушка отвернулась: чувствовалось, ей неприятен этот смех, да и все случившееся.

– Так кто же у меня растет? – не без кокетства переспросила бывшая администраторша, явно ожидая похвалы.

Я отчеканила: – Некрасивая подлая змея!

Спутница администраторши взглянула на меня с изумлением, обе дамы пораскрывали рты от неожиданности.

– Лучше бы она вообще никогда не выросла! – с большим воодушевлением закончила я.

Обе малышки, посмотрев на меня с недоумением, одинаково распустили рты. Дружно зарыдав, девчушки мгновенно стали похожими друг на друга.

Бывшая администраторша, недолго думая, громко пожелала мне: – Чтоб ты сама сдохла, сука!

После этого она взяла за руку своего ревевшего зверя и удалилась.

Ее спутница укоризненно сказала: – Да что вы, разве можно так... Все-таки, ребенок...

– Ребенок? Это исчадие ада!

– Могу согласиться с вами в том, что воспитание безусловно не блестящее... – осторожно начала моя собеседница, но я горячо перебила ее:

– Моя бы воля, я бы запрещала таким родителям производить себе подобных.

Она только усмехнулась, и я с жаром воскликнула:

– Что вырастет из этой маленькой гадины!

– Большая гадина, конечно... – вздохнула женщина в ответ. – Но тем не менее, так нельзя.

– А как? – мрачно поинтересовалась я.

– Если б знать... – Моя собеседница горько усмехнулась: – Я хотела бы свою переделать, хоть немного, но нет... В этом возрасте уже характер. Вот, глядите, демонстрирую назидательный диалог...

Бабушка по-взрослому обернулась ко все еще всхлипывавшей внучке и посоветовала:

– А в другой раз ты ее раньше толкни!

– Она упадет, – поделилась своими соображениями малышка.

– Так ей и надо.

– Ей будет больно.

– И пусть ей будет больно. Она заслужила боль.

– Я не хочу сделать больно.

– Но ведь она делает тебе больно.

– Я не могу сделать больно.

– Тогда кто-нибудь всегда будет делать больно тебе.

– Мне не очень больно.

– А, может, ты боишься?

Малышка молча сопела, но все-таки, вполне решительно, ответила: – Нет. Я не хочу делать больно.

Женщина внушительно посмотрела на меня: – Видали? А вы говорите, воспитание... – хотя о воспитании вспомнила именно она сама.

Я молчала. Я чувствовала себя, будто меня сзади по голове треснули.

– Ну, милая моя, с волками жить, по-волчьи выть, – в заключение объявила состарившаяся в Совдепии Настасья Филипповна.

Бедная девочка в третий раз заревела во весь голос и прорыдала вывод: – Я не хочу жить с волками!

По-видимому, последняя реплика прозвучала сверх ожидаемого не только для меня: у бабушки слезы брызнули из глаз, она стала обнимать дитя. Покрывая поцелуями несчастное, мокрое от слез личико, женщина приговаривала: – Ах ты, моя умница, ах ты, моя глупенькая Как же мне тебя уберечь от волков, господи.

Она снова внушительно взглянула на меня и сказала: – Видали пацифистку?

У меня в глазах тоже стояли слезы: хотелось упасть на колени перед этой крошкой: то ли целовать заплаканные щечки, то ли молиться на нее, все еще всхлипывавшую маленькую мадонну...

Совсем в растрепанных чувствах явилась я на встречу с клиенткой. Бедная маленькая девочка из головы не шла, я все думала о том, как мало рождается таких на свет, и во что они в конце концов превращаются, и каково это – жить среди волков, а куда денешься, тоже непонятно...

Дамочка по фамилии Накойхер оказалась вполне симпатичной. Она, наверно, была очень одинокой, в полном соответствии со своей фамилией. Вела себя, как человек, которому необходимо выговориться. Меня почти не слушала, все пыталась рассказать о себе, своих проблемах и своих планах. Я до сих пор благодарна ей: в болтовне ее можно было не принимать участия.

Вечером, когда ушел последний клиент, я опять, в который раз посмотрела на телефон. Тот молчал. Жестоко, даже с некоторой издевкой.

Я закурила. Голова моя стала легкой от заполнившего ее дыма. Я легла на диван, закрыла глаза и стала представлять себе Сержа.

Сначала я представила блондина на средней палубе, затем образ Сержа стал четким. Добившись этого, я попыталась более или менее долго удерживать его перед глазами, а уже, когда смогла сделать последнее, стала приближать, притягивать этот образ к себе.